Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 4

В машине Инга закрыла глаза.

«Ничего не понимаю! — думала она, чувствуя, как с каждой секундой затылок все сильнее и сильнее наливается болью. — Ведь он ему сын! Как же так? Или это какая-то совсем особая порода людей?»

У аптеки она попросила шофера остановиться. Зашла и купила две пачки пирамидона. В аптеке было душно, многолюдно, от женщин пахло намокшими платьями. У молоденькой кассирши было мягкое, слегка похожее на Марьянино лицо. Тот же внимательный и доверчивый взгляд. У Инги бешено заколотилось сердце.

«А эта девчонка?! Почему она так переживает? Не ест и не пьет? И главное, что значит этот ее идиотский выпад: „Я осталась тогда ночью у Вити…“ Какой он ей Витя?»

Дышать стало вдруг очень трудно.

— Гроза небось будет! — сказал кто-то рядом. — Ишь как обложило!

«Да, именно так! Обложило! — вздрогнула она. — Всех нас обложило! Его, меня, Аську…»

И тут же злоба, ревность и отвращение подкатили к самому горлу.

«Он спал с этой дрянью! И с ней тоже спал! А я хороша! Ведь она мне призналась! Она же ведь мне описала „любимого“! И я ей сказала: „Ну, точь-в-точь мой „бывший“! А это мой „бывший“ и есть! Ха-ха-ха!“»

Она вспомнила, как они с Марьяной отплясывали в кафе «Прага». И как им все хлопали.

«Я тут унижаюсь, обиваю пороги, а он развлекался, как мог! С кем хотел! И стыд какой, господи! Стыд-то какой! И я ей, соплячке, давала советы!»

Она достала носовой платок и насухо вытерла мокрые глаза.

«Все, что я сейчас делаю, я делаю для Аськи. У нас есть ребенок, и она не виновата в том, что у нее не отец, а неизвестно что!»

Она вспомнила, как вскоре после их развода Аська, маленькая, в замызганном платьице, забралась ей на колени и крепко обхватила ее руками. Дело происходило на даче: Инга сидела на ступеньках крыльца и читала какой-то сценарий.

— Зачем ты такая худая? — спросила ее шестилетняя Аська. — Потолстей.

— Но так же красивей, — ответила Инга.

— А если тебя станет больше, я зажмурюсь и буду думать, что обнимаю и тебя, и папу.

Вытирая выступившие слезы и смеясь, она вышла из аптеки, села рядом с шофером.

— Смешной анекдот рассказали небось? — спросил он.

— Ох, не говори! Зайдешь в магазин — уходить не захочешь!

Съемки закончились в шесть. Кривицкий был, кажется, доволен, а Мячин, как всегда, не очень. Ему все казалось, что красок не хватает, и он в сотый раз заставил Пичугина еще раз продумать каждую сцену с точки зрения ее цветовой выразительности.

— Может, нос покрупнее сделаем Михаилу? — приставал Мячин. — А то как-то мы слишком реалистичны. Внесем небольшой элемент клоунады?

— Нет, я думаю, не стоит, а вот если ему слегка испачкать белую рубашку двумя синими пятнами, как будто бы синька, то, может, и лучше. Что скажешь? — задумывался Пичугин. — И если Иринке прическу повыше, а щеки напудрить? Она волновалась. Приехал любимый из города! Хочется понравиться.

— Попробуем завтра, — сказал ему Мячин. — Иди отдыхай, ты весь день на ногах.

— Посплю, пока этого героя-любовника, Сомова нашего, нет. Замучил он меня своими излияниями! Как луна, так он воет. Про Нюсю, про Тату, про злую судьбу! Обеих так любит, что просто сил нет!

— И Нюсю, и Тату?

— И Тату, и Нюсю. Главней все же Тата.

Мячин грустно усмехнулся.

Гримерши Лида и Женя только что сделали себе маски из земляники и лежали теперь рядышком с окровавленно-красными лицами, закрыв глаза. Разговаривали еле-еле, потому что артикуляция могла понизить волшебный эффект лесной ягоды.

— Нет, Люська его ни за что не окрутит! — неразборчиво бормотала Лида. — С ее этой челочкой, с дымом табачным! Когда ты целуешься с женщиной, Женя, на тебя должно веять ароматами райских садов, а не «Казбеком»!

— Да есть у него кто-нибудь. Точно есть! Ты хоть раз видела мужика, который за собой так ухаживает? Ни разу без свежей рубашки не вышел! А эти шарфы его! Я умираю!

Дверь открылась без стука, и Люся Полынина, у которой не было никаких шансов завоевать сердце модника и красавца Пичугина, ввалилась в эту скромную, пахнущую земляникой комнату. Лида и Женя вскочили в страхе. Люся, не ожидавшая увидеть двух окровавленных, полуголых женщин, пискнула и попятилась обратно.

— Дурная ты, Люська! Стучаться же нужно!

— Ну, раз у вас времени нет, я пойду…

— Куда ты пойдешь? Проходи вот, садись. Не на землянику! Сюда вот садись.

— Накрасьте меня, а? Ну так, как актрису. Хотя я, наверное, вам помешала…

Гримерши переглянулись.

— Да нет, мы свободны. Конечно, накрасим. Тебе лучше стрелочки или помягче?

Люся Полынина испуганно вспыхнула.

— Куда еще стрелочки? Я не Вертинская!

Лида и Женя наскоро избавились от остатков земляничной массы и принялись за дело.

— Держи подбородок повыше. Готова? — И Лида крепко обвязала Полынину простынкой. — Жень, давай сперва ей тон нанесем?

Деревенский день медленно и мягко догорал, и одинокая светло-зеленая звезда, неожиданно появившаяся в небе, смотрела бесстрастно и тихо. От реки несло вечерней пахучей сыростью. Через полтора часа неузнаваемая Люся с высокой прической, стараясь не двигать головой и не притрагиваться пальцами к своему новому лицу, осторожно уселась на поленницу, чтобы не пропустить загулявшего Аркашу Сомова, который делил комнату с Александром Пичугиным. Минут через десять Сомов появился, немного хмельной, беззаботный и бойкий.

— Вот это дела! Неужели Люсьена? — Он так и присел. — В Канны, что ли, готовишься?

— Аркаша, — опуская глаза так низко, что веки заболели, пробормотала Люся. — Я тебя очень прошу: погуляй еще часик. Погода хорошая, что дома париться?

— А с кем мне гулять?

— Сам с собой погуляй!

— А ты чего? Здесь, что ли, будешь сидеть?

— А я хочу Санчу проведать. Он болен, — сказала она, вся сгорая и морщась. — Мигрень у него. Он тебе говорил?

В хитрых глазах Сомова зажглось по лампочке.

— А как же? Конечно же, он говорил! «Никто, — говорит, — меня и не полечит! Лежу, — говорит, — как собака, один!»

Он подмигнул Люсе и сразу же куда-то улетел. Ватными ногами она подошла к двери, постучалась.

— Входите! Открыто! — пригласил приветливый голос Пичугина.

Люся вошла, вся красная, и замялась на пороге.

— Прическа красивая, — деловито заметил он. — А вот тени на веках я бы сделал серебристыми, а не голубыми. У тебя темно-серые глаза, но брови светлые, еле заметны, поэтому лучше серебристый цвет, это подчеркнет природные краски.

Люся заслушалась непонятных речей, и голова ее блаженно закружилась.

— Ну, как тебе, Санча, у нас на «Мосфильме»? — спросила она простодушно.

— На мой взгляд, здесь многое нужно менять! — оживился он. — Но в целом я очень доволен.

— Санча! — вдруг выпалила она. — Поцелуй меня, миленький! Я просто с ума по тебе схожу!

Пичугин отпрянул. Оператор Людмила Прокофьевна Полынина железными руками обхватила его за шею и, зажмурившись, поцеловала в губы так крепко, что верхняя губа у него сразу немного припухла. Пичугин побледнел и, судя по всему, испугался не на шутку.

— Не надо! Послушай! Я так не могу! Ты будешь жалеть!

— Я не буду жалеть! И требовать тоже не буду! Хотя бы разочек… Ну, Сашенька, милый!

И доверчивая Люся принялась через голову стягивать с себя неуклюжий свитер, открывая взору Пичугина застиранный лифчик на крепеньком неухоженном теле с веснушками.

— Не надо! Не надо! Оденься, пожалуйста! — в страхе повторял он.

— Я все поняла! У тебя женщина есть? — догадалась она, всхлипнув.

— Да нет у меня никого! — с досадой воскликнул Пичугин. — И нет, и не будет!

— Тогда, значит, я — некрасивая, да?

— Нет, ты — симпатичная! Ты очень даже…

— Не надо! Не ври мне! — Люся истерически зарыдала и запуталась в рукавах свитера, пытаясь натянуть его обратно. — Я все поняла!

Она выбежала из комнаты и хлопнула дверью, оставив Пичугина в печальном, но заслуженном недоумении. В коридоре Люся налетела на Ингу, только что вернувшуюся из Москвы. Инга посторонилась, и Полынина, даже не взглянув на нее, понеслась дальше.

«Им всем до себя! — подумала Инга. — Могла бы спросить ведь: как? что? А всем наплевать…»

Ей стало вдруг больно за своего бывшего, к которому эти люди тянулись, смотрели ему в рот, восхищались его операторским мастерством, но вот стоило ему оступиться, и рядом нет никого из них, а жизнь продолжается, жизнь не меняется, и ей безразлично, где он, что с ним.

Сейчас Инге, которая восемь лет презирала Хрусталева, сломавшего, как она думала, всю ее жизнь, нужно было проверить одну догадку, и если она подтвердится, то просто стереть в порошок эту дрянь! Эту зеленоглазую студенточку, хрупкий голосок которой просачивается прямо в кишки мужикам! В глубине души Инга удивлялась на себя саму: ей, давно разведенной с Хрусталевым, не должно быть никакого дела, с кем именно он спал вчера или месяц назад, ей нужно сосредоточиться, чтобы вытащить этого идиота из тюрьмы и не позволить нелепому стечению обстоятельств окончательно разбить жизнь их ребенка! Нашла, дура, время сейчас ревновать!

Она перевела дыхание и осторожно поскреблась в комнату Мячина.

— Егор! Вы не спите?

— Какое там сплю! — ответил ей сиплый, растерзанный голос.

— Егор! — прямо с порога начала Инга, внимательно следя за лицом режиссера. — Егор! Я знаю, что вы подозреваете моего бывшего мужа в интимной связи с этой вашей Марьяной…

— Да знаю я все! — заметался Мячин. — Какое уж «подозреваю», когда я уверен!

— Уверены, да? — вкрадчиво, не отводя своего пристального взгляда, повторила она. — А почему вы так уверены, а?

— Сказать вам? Скажу! Во-первых, я случайно обнаружил у него фотографию Марьяны! Она плавала в его ванне!

— Марьяна?!

— Да нет! Фотография! И когда я спросил, откуда она у него, он начал юлить и крутить! «Ты знаешь, шел в парке, случайно увидел, сказал, что снимаю натуру… она согласилась позировать…» Вранье! А потом я ее наблюдал… Марьяну! Она же в лице изменилась, когда увидела его в студии! Она же чуть в обморок там не упала! А он? Ведь он изозлился весь! Он ревновал! Ему это было как нож острый, что мы ее выбрали на роль Маруси! Он просто не мог этого вынести! Он ее и к Федору Андреичу ревновал, и ко мне, и даже к Борьке, осветителю!

— Не знаю. Вы, может быть, правы… — задумалась Инга. — Хотя… сейчас все уже не имеет значения. Его ведь осудят. Я чувствую это.

— Вы ездили в город?

— Да, ездила. Зря, между прочим.

Она провела рукой по лбу, «спокойной ночи» режиссеру не пожелала и, быстро постукивая шпилечками, прошла в ту комнату в самом конце коридора, которую делила с Марьяной. Вот эта в отличие ото всех остальных так и взвилась при ее появлении! Так вся затряслась!

— Ну, как он? Вы что-то узнали?

— Я что-то узнала! — прошипела Инга. — А что, догадайся!

И, прищурившись, ударила Марьяну по лицу. Марьяна вскрикнула и бросилась вон из комнаты. Инга тяжело добрела до своей кровати, сбросила туфли, легла и накрыла голову подушкой. За стенкой народный артист Геннадий Будник репетировал роль. Голос его то опускался до шаляпинского баса, то поднимался до визгливой бабьей частушки. Инга машинально прислушалась.

— Мамаша, шо з вами? — тоненько, как комар, пищал Будник.

— А з вами вот шо? — басил в ответ кто-то, массивный и грубый.

Она села на кровати, сжала виски. Потом, не надев туфель, побежала к Буднику. Народный артист сидел перед зеркалом в шелковой полосатой пижаме и сеточке на мокрых волосах.

— Ах, Инга! — сказал он кокетливо. — Рисково! А если б я был не один?

— Геннадий, послушай! Ты можешь помочь мне?

— Ингуша, я с полным моим удовольствием! Да ради тебя что угодно!

— Мне Виктора вытащить нужно.

— Побег из тюрьмы по подземному ходу? — спросил он, смеясь.

Инга приблизила губы к сеточке и почти прижала их к розовому уху народного любимца:

— Но только клянись: никому никогда!

— Клянусь, — ответил ей Будник.