Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 20

Этим же вечером майор Цанин был вызван наверх, и там, наверху, в кабинете с наглухо закрытыми дверями и портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского ему коротко сообщили, что «можно действовать».

— Так что? — хрипнул Цанин. — Прямо можно с фамилией? Или это секрет?

— Уже не секрет, — холодно сказали ему. — Сергей Викторович Хрусталев через неделю будет освобожден от занимаемой должности, и на его место будет назначен другой человек. В среду он об этом узнает. Вы нам очень помогли.

— Не зря, значит, я натерпелся? — не выдержал Цанин.

— Лучше бы вам не бросаться такими словами, — еще холоднее объяснили ему. — И главное, смотрите, чтобы не просочилась никакая информация. Вы поняли нас? НИКАКАЯ.

— Когда статья-то появится? — спросил Цанин. — Может, помощь нужна?

— Если нам понадобится ваша помощь, мы вам сообщим. А что касается статьи, то не беспокойтесь: появится в конце недели.

На том и расстались. Все эти события произошли в понедельник. То есть как раз в тот день, когда Кривицкий должен был «сдать» фильм. Директор «Мосфильма» Пронин принял режиссера с распростертыми объятьями, фильм посмотрели вместе, нахохотались оба до слез, потом секретарша принесла в кабинет поднос с закусочкой, коньячок, кофе, и Пронин сказал:

— Теперь, Федор, большие дела начинаем. С итальянцами будешь снимать. Софи от тебя без ума. Шикарная женщина.

— Анекдот про Софи и про грузина знаете? — ухмыльнулся Кривицкий. — Тогда расскажу. Приезжает Софи Лорен в Тбилиси. Ну, ее встречают, конечно, принимают как королеву. А вечером в гостиницу приносят ей коробочку. Открывает. Там — мать честная! Серьги! Бриллиант с изумрудом. Она: «Ах! Ох!» При серьгах записочка: «С приветом от Гиви». Она не знает, что делать, но серьги понравились. Оставила. На следующий день опять коробочка: бриллиантовое колье. А рядом записочка: «С приветом от Гиви». И номер телефона. Она позвонила. В трубке — мужской бас.

И Кривицкий мастерски изобразил грузинский акцент. Пронин слушал с интересом.

— Она опять: «Ах, ох! Как же мне вас благодарить, дорогой Гиви? Такие подарки!» А он ей говорит: «Зачэм благодарит? Когда вас обратно в Италию правожать будут, я в пэрвом ряду праважающих буду стоять. Невысокий такой, в кэпке. На лице — усы. Вы мне рукой памашите и скажите: „Да свиданья, дарагой Гиви!“ И все. И больше ничего нэ нужно». Провожают ее на следующий день в аэропорту. Оборачивается она уже на трапе — красивая, с роскошными сиськами — и видит: стоит в первом ряду — маленький, кривоногий, на голове кепка, на роже — усы. Она вся просияла, рукой ему машет, кричит: «До свиданья, дорогой Гиви!» А он рожу скорчил, как будто у мыши задницу лизнул, и давай обеими руками отмахиваться: «Иди уже! Иди! Пристала ко мнэ, как пиавка! Надаела, сил больше нэт!»

Оба расхохотались. Пронин вытер глаза носовым платком.

— Я сегодня твою картину, Федор, наверх отправлю. Думаю, нам с тобой ждать недолго. Через недельку на премьере будем выпивать.

Утром во вторник он позвонил Кривицкому на дачу.

— Я, Федя, ничего не понимаю. Картина на полку пошла. Никаких объяснений.

— За что? Что такое? — побагровел Кривицкий.

— Сказал ведь тебе: сам не знаю! И все! Конец разговору!

Пронин бросил трубку. Через час Кривицкий был уже на «Мосфильме». В павильоне собралась вся съемочная группа, исключая Мячина и Хрусталева.

— Где второй режиссер и главный оператор? — заревел Кривицкий.

— Мячина и вчера не было, а где Хрусталев, неизвестно, — прикуривая, хрипло сказала Люся Полынина.

Кривицкий бегло взглянул на нее, заметил воспаленное лицо, странно блестящие и бегающие глаза, пальцы с обкусанными заусеницами. Она словно бы и постарела лет на двадцать и похорошела одновременно, вернее сказать, расцвела той красотой, которой внезапно и ненадолго расцветают женщины, познавшие горечь и силу любви.

— А Саша Пичугин? Его отпустили?

— Да, — так же хрипло ответила она. — Его отпустили, и он отдыхает.

Марьяна покраснела и, не удержавшись, вслух ахнула. Люся быстро стрельнула в нее глазами. Тут, значит, тоже что-то такое происходило, свои тайны и загадки, но Кривицкому было не до них. Сами пусть разбираются.

— Новости у меня плохие, — сказал он. — Наш фильм положили на полку.

На секунду воцарилось молчание, потом все заговорили разом, перебивая друг друга.

— Что? Почему? Там же прицепиться не к чему!

— Есть к чему! — перекрикивая взволнованные голоса, отрезала Регина Марковна и с сердцем сорвала черный капроновый бант с головы. — Очень даже есть! Пощечину Цанину помните?

Съемочная группа опять онемела.

— Е-мое! — выдохнул наконец Аркаша Сомов. — А я не допер! Конечно же, следователь! Стукнул, куда надо, и все дела!

— Хрусталев должен пойти и извиниться! — взвизгнул Руслан. — Нам картина дозарезу нужна!

— Никуда он не пойдет. Вы что, Хрусталева не знаете? — глядя в пол, пробормотала Люся. — Скажи, Инга: пойдет твой мужик извиняться или не пойдет?

Инга Хрусталева была такой бледной, что казалось, будто на ее лице лежит тонкий слой инея. Она ничего не ответила и отвернулась.

— Заставим пойти, — угрожающе произнесла Регина Марковна. — Он ведь не один, за ним целый коллектив, и поэтому…

Она не успела закончить свою мысль: в павильон уже входил Хрусталев, шутливо поднимая руки вверх в знак того, что он опоздал и просит извинить его за опоздание.

— Фильм на экраны не выйдет, — отрывисто объяснил ему Кривицкий. — Потому что ты ударил следователя, а он настучал.

— Это точно? — спросил Хрусталев, заиграв желваками.

— Куда уж точнее!

— Так. Я, кажется, понял. Чего вы хотите?

— Витя, — не отвечая, спросил Кривицкий. — Ты, кстати, не знаешь, где Мячин?

— Я именно из-за Мячина и задержался, — ответил Хрусталев. — Он мне самому нужен. Я утром ходил в общежитие, спросил у узбека…

— Какого узбека?

— Соседа его.

— Ты собираешься извиниться перед Цаниным? — Нет.

— Да как же ты смеешь? — грозно поднялась со своего стула Регина Марковна. — Тебе коллектив приказал!

— Приказывают только слону в цирке, — ответил Хрусталев. — Или заключенному за решеткой. А я — ни то и ни другое. Ну, ладно. Вы тут совещайтесь, у меня другие дела.

За рулем красного «Москвича» он попытался взять себя в руки и принять решение. Он догадался, что Мячин опять сорвался и то ли удрал к матери, никого не поставив в известность, то ли прячется где-то, обуреваемый своими сомнениями и страхами. Если Марьяна собирается связать с ним свою жизнь, то ей не позавидуешь: неврастеник. Но очень талантлив и, кажется, с душой. Во всяком случае, нельзя отпустить его до тех пор, пока они не приступили к обещанному Прониным фильму по сценарию Паршина. Сосед по общежитию очень, судя по всему, преданный Егору, сначала только мычал и разводил руками:

— Не знаю я, где он. Ушел, не сказал.

Но Хрусталев все-таки добился своего:

— Пойми, дорогой. Я о Мячине беспокоюсь, а не о себе. Тут дело серьезное. Ты только скажи: он в Брянск ускакал?

— У женщины он, — неохотно отозвался сосед и покрутил головой в бархатной темно-красной тюбетейке. — Сказал: «Там живу. Если нужно, найдешь».

И протянул Хрусталеву бумажку с адресом. Теперь он ехал по этому адресу и торопился. Если Мячин узнает от кого-нибудь, что «Девушка и бригадир» положена на полку, он точно исчезнет. И тогда на их главном фильме можно поставить крест. Некому будет его делать. В голове у Хрусталева потрескивали искры, как это бывает, когда огонь только разгорается и медлит прежде, чем его пламя начнет пожирать все вокруг.

«Они требуют, чтобы я пошел извиняться перед этим подонком! Они смеют требовать! Послать всех подальше!»

Он отчетливо увидел перед собой съемочную группу в ту минуту, когда Кривицкий сообщил ему, что фильм положили на полку, а он отказался идти к следователю с повинной. Раскрытый рот Аркаши Сомова, нахально-возмущенную рожу Убыткина, красные, затрясшиеся щеки Регины Марковны, нахмуренное, удивленное лицо Кривицкого — все это запрыгало, замелькало в воздухе, полном летящих с деревьев черно-золотистых листьев, смешалось с ними и тут же исчезло. Осталось только отчаянное лицо Марьяны с этими ее любящими и полными страха глазами. Инга была там же, но она смотрела на него с гневом и нетерпением. Она знала, что он ни за что не согласится на то, чтобы пойти к мерзавцу Цанину. Она его знала, и он был противен ей в эту минуту. Он был ей чужим, как и всем остальным. Всем, кроме Марьяны. Хрусталев вспомнил, что она не только не произнесла ни слова, когда его стали уговаривать и возмущаться, но, напротив, отодвинулась от них, села к окну и, когда, уже уходя, он обернулся, зажала обеими руками рот, и этим невольным порывистым движением напомнила ему всю себя так сильно, что даже сейчас, представив ее с прижатыми ко рту руками, Хрусталев передернулся.

Адрес, нацарапанный на бумажке, было, во-первых, трудно разобрать, а во-вторых, Хрусталев, даже и разобравшись, никак не мог понять, где же это: дом номер четыре, строение четыре, корпус один. Наконец какая-то старушка с желтоватой болонкой пришла к нему на помощь и сказала, что на все остальное, кроме номера дома, вовсе не нужно обращать внимания. Он поднялся на второй этаж старого дома в Замоскворечье, где лестница так скрипела под его шагами, как будто ей больно и она просит пощадить ее, постучал в обитую ободранной клеенкой дверь. Ему открыла гримерша Лида, а за Лидиным плечом торчали какие-то женские головы, некоторые в бигуди, а некоторые в платочках.

— Проходите, Виктор Сергеевич, — слегка замешкавшись, сказала Лида. — Егор Ильич отдыхает. Я его сейчас разбужу.

И, виляя бедрами, повела его по узкому, завешанному тряпьем коридору. В маленькой комнате было тепло и уютно. Повсюду лежали кружевные белые салфеточки, на салфеточках стояли слоники, по стенам были развешаны фотографии: больше всего самой Лиды, кудрявой, в купальниках и очень открытых летних платьях, но было и несколько Лидиных подруг, весьма некрасивых, с погасшими глазами. На столе стоял букет свежих полевых цветов и ваза с восковыми зелеными яблоками. Комната была надвое перегорожена ширмой, и оттуда, из-за ширмы, раздавалось жалобное постанывание: «О-ох! о-ох!»

— Это Егор Ильич так дышит, — смущенно объяснила Лида. — Я сперва тоже не поняла. Вдохнет в себя воздух, а выдыхает со стоном. Я думала, может, у него болит что-нибудь, а оказалось нет. Такое у него во сне дыхание жалобное.

— Буди его, Лида, — приказал Хрусталев. — Он мне срочно нужен.

По-прежнему виляя бедрами, Лида скользнула за ширму, и Хрусталев услышал ее нежный шепот:

— Егорушка, зайчик! Вставай, просыпайся! А то ты заспался, мой милый-хороший! Уж день наступил, а ты спишь все да спишь!

Через пять минут в новом тренировочном костюме, всклокоченный и небритый, в разношенных женских шлепанцах, появился Мячин.

— Здорово, мой милый-хороший! — насмешливо сказал Хрусталев. — Что ж это ты так заспался?

— А что еще делать? — угрюмо, сиплым голосом спросил Мячин. — Я на «Мосфильм» больше не вернусь.

— Пойду чайник поставлю, сырничков сделаю, — захлопотала Лида. — Вы тут располагайтесь, беседуйте, а я мигом!

И убежала на кухню. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза.

— Я понимаю, — сказал Хрусталев, — я понимаю, что у тебя весь этот «Мосфильм» в печенках сидит, но так же нельзя! Куда ты забрался?

— Я забрался туда, где мне уютно, — не поднимая глаз, ответил Мячин. — Туда, где меня понимают и любят.

— Вот эти, значит, кружевца со слонами и есть твой уют? И эта вот толстая баба?

— Она не баба, а женщина, — оборвал его Мячин. — Без всяких капризов и без закидонов. Хорошая, добрая, честная.

— Сырнички вкусные делает?

— Что? — не понял Мячин. — А! Сырнички! Сырнички вкусные.

— Живот нарастишь, как у Феди, на сырничках.

Мячин упрямо мотнул головой и не ответил.

— Слушай меня! — Хрусталев с силой повернул его за плечо. — Мы с тобой о чем договорились? Не помнишь уже? Мы договорились, что, как только закончим эту муру, сразу приступаем к сценарию Паршина. Это единственное, что от него осталось. Он был другом и мне, и тебе. Он хотел, чтобы по этому сценарию сняли фильм. Самый честный и серьезный фильм о войне.

— Да, о войне! — оживился Мячин. — Я ведь об этом часто думаю. Тут есть один парень, сосед. Еврейский парень. Они откуда-то из Белоруссии. Мать расстреляли, отец не вернулся с фронта. Он чудом выжил. Он и бабушка. Когда началась война, они были в гостях у бабушкиной сестры, она живет в Москве, поэтому их миновало. К себе в городок они уже не вернулись. Он заканчивает консерваторию. У Ойстраха в классе. На скрипке играет. Я в музыке мало разбираюсь, но мне кажется, он жутко талантливый. Я его послушал тут позавчера и подумал: вот какую музыку можно для фильма использовать! И лицо у него выразительное. Горькое лицо. Давать между кадрами такие, знаешь, короткие заставки: стоит человек, молодой парень, и играет. И еще можно…

Он вдруг замолчал.

— Ну, Егор, говори!

— А я все сказал. — Он опять замкнулся.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — глухо произнес Хрусталев. — У нас с Марьяной была короткая история. Никакая это не любовь ни с той, ни с другой стороны. Женись, и вы будете счастливы.

— Ты мне ее прямо как вымпел передаешь. А если я на другой женюсь?

— Сопьешься, погубишь другую, — усмехнулся Хрусталев.

Мячин свесил голову на грудь.

— Дай мне подумать до вечера, — пробормотал он. — Свалился как снег…

Лида вернулась в комнату сразу же после ухода Хрусталева. Мячин поднял на нее затравленные глаза.

— Садись скорей завтракать, — защебетала она. — Я тебе и сырничков нажарила, и оладушек. Сейчас банку с протертой черной смородиной открою, и будет такой витамин!

Он встал, подошел к ней и хотел было обнять за плечи, но тут же резко отстранился.

— Прости меня, — сказал он. — Я сволочь, конечно, но я не смогу… Ведь это на целую жизнь…

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Удерживать тебя не собираюсь, Егор. Ты еще волосы на себе рвать будешь. Запомни, что я говорю! Я зря не скажу!

— Ты, может быть, даже права. Я не знаю, — тихо сказал он и осторожно погладил ее по голове. Лида отдернулась, по-прежнему закрывая лицо. — Но я ее правда люблю. Это правда.

— Иди к ней, убирайся! — истерически закричала она. — Не нужна мне твоя правда! Вы все, мужики, одинаковые! Всунул-вынул-убежал!

Мячин густо покраснел и начал поспешно собирать свои вещи. Выйдя на улицу, он удивился: оказывается, наступила осень — моросил легкий, серебрящийся дождик, небо было затянуто низкими тучами.

«Это была короткая история. Никакой любви ни с той, ни с другой стороны», — вспомнились ему слова Хрусталева.

Она ведь сама пришла к нему тогда, в деревне. Не в ее духе демонстрировать что-то, мстить, наказывать. Не стала бы она с ее чистым и светлым характером на глазах у всех переезжать к Мячину, если бы не тянулась к нему, не доверяла, не любила, в конце концов!

Он почти бежал по улице. Лицо было мокрым от дождя, холодные капли стекали за воротник куртки. Чуть было не добежал от Замоскворечья до Плющихи, но вовремя опомнился: сел на 64-й автобус, подъехал почти к ее дому. Сердце стучало так сильно, что стук его заглушал даже громкие гудки машин. Долго никто не открывал, за дверью слышался смех. Наконец открыла, вся розовая от волнения, Зоя Владимировна.

— Егор? Как я рада! У нас Саша с Люсенькой!

Он увидел сидящих за столом Марьяну, Пичугина и Люсю Полынину в красивом красном платье. Они оживленно и нарочито радостно о чем-то говорили. Марьяна вскочила, увидев его.

— Я к тебе, — сказал Мячин. Все потемнело перед его глазами. — Я прошу тебя стать моей женой.

Темнота рассеялась, и в вернувшемся свете он увидел, как брови ее взлетели вверх, а глаза налились слезами. Она молчала.

— Я вообще не могу без тебя, — сказал он. — Пробовал, у меня не вышло.

Тогда она подошла ближе и прижалась к нему. Так сильно и быстро прижалась, как будто хотела спрятаться ото всех.

Зоя Владимировна всплеснула руками:

— Так у нас, значит, две свадьбы будут, а не одна!

— Бабуля, зачем тебе свадьбы? — негромко спросил Пичугин. — Мещанство, и все.

— Ах нет, не мещанство! — обиделась Зоя Владимировна. — Что же здесь такого мещанского? Люди любят друг друга, хотят это отпраздновать, хотят, чтобы за них порадовались. Как тебе, Саша, в голову могла прийти такая глупость? Сказать, что свадьба — это мещанство? Правда, Люсенька?

Люся торопливо кивнула головой и покраснела.

— Пусть Санча решает, а мне все равно.

Мячин смотрел на Марьяну и не чувствовал в своей душе прежней жадной любви и прежнего желания к ней. Вместо этого его переполняло щемящее удивление перед ее покорной слабостью, перед этими слезами, которые она торопливо вытерла пальцами, перед ее хрупкостью и беззащитностью, которую он сейчас особенно остро ощутил, когда она вместо ответа просто подошла и спрятала лицо у него на груди. Он вдруг понял, что им предстоят не одни розы, не праздники, не достижения, не победы, как он думал раньше, когда не давал ей проходу своей влюбленностью, а жизнь, непредсказуемая и трудная просто потому, что другой жизни не бывает у людей и не должно быть.

— Мы устроим большую свадьбу, — твердо сказал он. — Огромную. Мы всех пригласим. Я завтра пойду в «стекляшку» и договорюсь на следующую субботу. Санча, ты успеешь сшить моей жене свадебное платье?