Отвергнутые воспоминания

Эта нерассказанная история, это отчаяние передавалось мне от взгляда мамы, когда она с застывшим лицом смотрела в окно, медленно допивая кофе и, как обычно в таких случаях, ничего не замечая вокруг себя. Прошлое, то время, когда она была еще в подростковом возрасте, означало для нее нахождение рядом со смертью, и она всеми силами старалась избавиться от него. Местом, где ей хотелось бы укрыться, был цветущий сад детства, музыка и книги и, наконец, этот фильм, встреча с которым поможет ей освободиться от жутких картин прошлого. Во время работы над фильмом мои мама и тетя познакомились с Хейно Ноором, который помог во многом объяснить те ужасные времена. После встречи с ним моя тетя Вайке сказала: «Впервые в нашей жизни появился человек, который с полуслова понимал пережитое нами, так как сам испытал то же самое».

Айно (слева) и Вайке в 2005 году во время работы над фильмом «Отвергнутые воспоминания»

Страх и истерию, вызванные советскими репрессиями, мы в Эстонии еще не успели проанализировать. Я не знаю, что означает неуверенность в завтрашнем дне. В рассматриваемой нами драме именно неуверенность – провокационный фактор. Это была борьба за выживание. Грубая система испытывала, насколько хватает человеческого терпения. Советская система демонстрировала, кто в Эстонии хозяин. После войны опять начались аресты, для крестьянских хозяйств были установлены непомерные налоги. К 1949 году было признано должниками и заключено в тюрьму 3000 хуторян, большинство женщин, ибо мужчины погибли на войне или оказывали последнее отчаянное сопротивление. Тружеников превратили в уголовников – должники обвинялись по ст. 62 Уголовного кодекса РСФСР.

Мужчины, несогласные с устанавливаемыми порядками и скрывавшиеся в лесах, годами жили в неглубоких землянках, сходя с ума при виде того, как их матерей, невест, сестер и дочерей работники НКВД водят на допрос. Чистки, аресты и убийства были для НКВД и истребительных батальонов самым верным средством охоты на людей, к которым они испытывали недоверие. Пойманных лесных братьев убивали тут же, без суда и следствия, их тела для устрашения подвешивали на столбах перед волостными правлениями или просто оставляли валяться на земле. Моя мама вместе с пятью подругами ходила смотреть на одного расстрелянного парня. Она спокойно подошла к нему, хотя и знала, что это запрещено и что это может закончиться ее арестом. Сама еще подросток, кипя протестом, она склонилась над убитым, срезала у него прядь волос и обвязала ее черной лентой. Возле кладбища они прочитали на столбе листовку: это так просто не останется и на помощь эстонцам придут западные страны, прибудет белый корабль.

БАНДИТСКАЯ СЕМЬЯ

Мою маму арестовали ранним утром августовского дня 1948 года. А за день до этого бойцы истребительного батальона увели ее сестру Вайке и унесли мамин паспорт. Девочки еще спали, когда солдаты окружили и ворвались в дом.

В первом ряду (слева направо) Вайке, мать Хелене, Лидия и Айно, на заднем плане Лайне и Хельди

Самое страшное заключалось в том, что война, постоянные разорительные грабежи истребительных батальонов и высокий земельный налог настолько обескровили их хозяйство, что у мамы к моменту ареста не оставалось никакой одежды, кроме красной ситцевой юбки и белой блузки. Когда ее повели на допрос, она даже почувствовала некоторое облегчение, полагая, что ничего с ней не сделают, а наоборот, освободят – ведь никаких грехов за ней не водилось. Она не считала грехом то, что они не выдали местонахождение «лесных братьев». Но она не осознавала, что именно это и было преступлением, что правонарушением является поддержка тех эстонских мужчин, которые стали врагами советского порядка – «бандитами». В сопровождении солдат маму отвели в подвал Тартуского КГБ. В каждом городе и каждой волости имелось такое помещение для допросов и пыток.

Прежде чем дойти до истории мамы, я успела проинтервьюировать ее собратьев по несчастью с целью представить картину того, что происходило в подвалах и тюрьмах КГБ. Из рассказа Хильи Рюйтли я узнала, что у арестованных прежде всего отбирали документы. Затем фотографировали и заставляли раздеться. С одежды сдирали все петли, молнии, пуговицы и резинки. По логике советских следователей, враг народа не отказывается от борьбы даже после ареста и для сокрытия преступления он может совершить самоубийство. Потому отбиралось все, с помощью чего можно покончить жизнь самоубийством.

Линда Кринка, которая в фильме должна была выступить свидетельницей советского террора, к сожалению, скончалась до начала киносъемок. Но она успела мне кое-что поведать. По ее мнению, особенно унизительным был обыск тела. Однако она рассказала не все подробности этой процедуры. Об этом я читала в воспоминаниях эстонской русской женщины Тамары Павловны Милютиной в книге «Люди моей жизни» – после ареста ее отправили в Россию, и она 12 месяцев провела в Александровском централе. Женщин по пять человек выводили на неотапливаемую лестничную площадку, заставляли сложить одежду на пол и поднять руки. Чекисты, обыскивавшие их, ощупывали волосы, заглядывали в уши и под язык, совали руки в промежность, заставляя приседать. Тамара Павловна пишет, что после такой процедуры женщин охватывала истерика. По словам Хильи Рюйтли, то же происходило в тюрьме на Батарейной в Таллинне – центральной тюрьме НКВД в Эстонии, откуда начинался путь в российские лагеря ГУЛАГа. После этого женщин брили, делали это мужчины-уголовники. Хилья говорила, что женщины помогали друг другу превозмогать этот ужас: «В их глазах мы были «фашистами», и это делало нас сильными. Мы уяснили для себя, что какой-то русский грабитель – это и не человек вовсе, да и не мужик он, а потому не стоит так трагически воспринимать все это, и позже мы даже не замечали их, делая все для того, чтоб стать духовно сильнее их». Линда Кринка, пережив тот ужас, получила глубокую душевную травму. И другая женщина, пожелавшая остаться анонимной, не смогла забыть эти процедуры, так как после них она никогда уже не была «настоящей женщиной», она никогда уже не смогла полюбить мужчину, видя в каждом из них следователя НКВД или грубого насильника из подвала пыток. Наслаждение, получаемое от любви, осталось для нее недосягаемым, ибо оно было отмечено опытом грубости и смерти. Испытанное насилие сделало для нее невозможной любовь к мужчине. Она пыталась забыть пережитое, однако это не помогло.

Мамину сестру-близняшку Вайке сразу после ареста и обыска заперли в шкаф. В каждом подвале пыток имелись в стенах такие ниши, куда изолировали арестованных. В каморке размером метр на метр человек чувствует себя как в пасти хищника. Моя тетя говорит, что, когда стоишь там в течение суток без воды и воздуха, в твое сознание врезается мысль, что тебя могут убить. Позднее, когда ее повели на допрос, свежий воздух подействовал на нее так, что ее стало трясти, в глазах все двоилось. Хилья Рюйтли описывает, какие галлюцинации такое состояние вызывает: она вдруг почувствовала, что верхняя половина тела отделяется, перемещаясь к другой стене, а нижняя часть остается на месте. И что у следователя НКВД волосы поднимаются дыбом. Вайке рассказывает, как вдруг во время допроса в соседней комнате начали бить женщину, и она ужасно кричала. Затем следователь помахал перед ее лицом пистолетом, угрожая расстрелять, если она не скажет, где «лесные братья» хранят боевое оружие. После обыска ее отвели в сырой подвал, где с потолка капало и где ей пришлось стоять на узкой перекладине. Одежда без пуговиц и петель не держалась на теле. Стоять следовало ровно, ибо, оступившись, она могла упасть в глубокий колодец, где ее ждала верная смерть.

После того как она простояла там несколько часов, ее привели на допрос, чтобы узнать, где скрываются «лесные братья» и где находятся их склады с оружием. Когда мама отказалась отвечать, ночью ее затолкали в камеру, забитую женщинами, и единственное свободное место оказалось рядом с парашей – большой бочкой, используемой вместо туалета. Утром вместе с Вайке их повели мыться. Сотрудники НКВД, мужчины и женщины, которые их охраняли, что-то им говорили, но девочки не поняли, так как все происходило на русском языке. Им было трудно поддерживать на себе свою одежду. Потом подошел один эстонец с лицом уголовника и стал науськивать на них собак. Моя мама и тетя говорят, что были уверены, что вот так и убьют их в подвале, просто дадут собакам их загрызть. Мужчина подпускал озверевших псов совсем близко, и так по несколько раз. Но конвоиры-русские попросили его прекратить травлю. Женщин повели обратно в камеру. Однако этим дело не закончилось. У мамы разболелся зуб, вероятно, от пребывания в холодном сыром помещении. Она попросила отвести ее к врачу. Там ее попросили подождать. Тут в комнату вошел человек с щипцами в руках и, ничего не спросив, стал выдергивать ей зуб. Мама поняла, что никакой это не зубной врач. Он выдернул ей здоровый зуб без всяких болеутоляющих, дал горсточку таблеток, но мама не решилась их глотать. Об этом случае, как и о многом другом, я узнала всего несколько лет назад. Хейно Ноор говорит, что именно эти узкие камеры и собаки были для них воплощением советской власти. Человек терял в этих тисках последнюю надежду. Смерть отдельно взятого человека начиналась тогда, когда его отрывали от семьи и оставляли на произвол советских садистов.

Эстонский хутор. 1936

Изба депортированных в сибирской деревне Дудинка на берегу Енисея. 1956