Отвергнутые воспоминания

НА ПУТИ К СЧАСТЛИВОЙ ИСТОРИИ

Я стояла во дворе той самой тюрьмы НКВД, куда 18-летними девушками были отправлены моя мама и ее сестра-близняшка. Их доставили сюда по ст. 59 Уголовного кодекса РСФСР, за особо опасные преступления против государственного порядка, подрывающие устои СССР, ее союзных республик и основы экономической мощи. Упрощенно: помощь членам Сопротивления, или «лесным братьям».

Мать Хельми Виснапуу, тоже арестованная как пособница, видела, как вели на допрос двух «лесных братьев». Парни передвигались через тюремный двор на четвереньках – на одном из допросов их прибили гвоздями к полу, от этого ноги стали гноиться, и юноши могли передвигаться только на четвереньках.

Я блуждала в закоулках памяти, пытаясь понять прошлое и то, как оно проявляется в воспоминаниях, старалась осознать фрагменты новых истолкований истории, осторожно подходя к событиям и фактам, особенно деликатным. В течение четырех лет я снимала фильм «Отвергнутые воспоминания», восстанавливая утраченную идентичность и увековечивая имена и места…

Этот путь похож на огромное тюремное здание НКВД, где по разные стороны располагаются входы и выходы, перекошенные от сырости подвальные своды. Вот лестница, ведущая вниз в баню. Мой сопровождающий не может открыть дверь – замочную скважину изъела ржавчина. И когда, наконец, дверь поддается, он предупреждает об огромных крысах, которые могут броситься навстречу из этого затхлого помещения. Бывшая политзаключенная Линда Кринка перед смертью успела рассказать, как она боялась таких походов в баню: это происходило в сопровождении одетых в военную форму мужчин, и это было унизительно. Стараясь уберечь маму, я не расспрашиваю ее об этих унизительных процедурах.

Некоторые говорят мне, что моя мама и другие проинтервьюированные мною женщины отнюдь не жертвы, потому что они живы. Да, они не жертвы в чистом виде. Это живые, дееспособные люди. Они имеют опыт критического состояния, когда оказываешься лицом к лицу со смертью. И то, что они выжили и являются жертвой, дает им право на осуждение насильственного государственного строя. Они являются свидетелями преступления этой системы, и потому они полны человеческого величия и достоинства.

Астрид Пуу была беременна, когда в 1949 году ее повели в тюрьму. Первый раз ее депортировали в Россию в 15-летнем возрасте в 1941 году как дочь офицера периода Освободительной войны. В середине 1940-х годов она вместе с младшей сестрой вернулась в Эстонию. К этому времени ее отец был уже расстрелян, мать и старшая сестра умерли в Сибири от голода. Когда она успела создать в Эстонии свою семью, ее опять арестовали, вновь обвинив в том, что ее отец боролся за независимость своей родины. Астрид родила в тюрьме, и через этапные лагеря ее снова отправили еще на 10 лет в Россию. Я слышала десятки и десятки рассказов об арестованных беременных, об избитых и потерявших рассудок женщинах. Сотни рассказов о насилии, совершенном над женщинами после войны в сельской местности. Женщин уничтожали как носителей рода, и по принципам патриархата – как собственность врага. Так опустошались целые деревни, пока не оставались одни полупьяные политические руководители (политруки), приступившие к созданию колхозов из разоренных и обезлюдевших деревень. Отнятое у людей имущество советские чиновники называли социалистической собственностью.

Еще ни один историк не составил списки женщин, уничтоженных в годы советской оккупации. По исследованиям Союза противоправно репрессированных «Мементо», их насчитывалось 18 000.

Все рассказанное в моем трагическом повествовании имеет целью пересмотреть тот код ценностей, который мы, потомки оставшихся в живых, называем насилием, совершенным одним человеком над другим. В одной книге невозможно обрисовать все, что сделало с нами тоталитарное прошлое, это можно сделать лишь частично. Все же позволю себе надеяться, что моя книга есть нечто большее, чем просто еще одно механическое перечисление бесстрастных холодных фактов. Это история человеческого образа. Не могу не вспомнить при этом философа Вальтера Беньямина (1892–1940) с его идеей «мистической истории», согласно которой прошлое следует рассматривать вместе с «ангелом истории». Свой образ ангела Беньямин заимствовал у Пауля Клее. На картине этого швейцарского художника ангел обращен ликом к прошлому: представшие его глазам разрушения и жертвы – настоящая катастрофа. Ангел готов оживить мертвых, но вихрь прогресса увлекает его в будущее, к которому он стоит спиной. И поскольку не в его силах восстановить разрушенное, взгляд его остается меланхоличным. В отличие от механических рычагов тоталитарных режимов, которые препятствуют свободомыслию людей и покрывают их тенью забвения, в подобной ситуации происходит совершенно иная умственная задержка. Образом «ангела истории» Вальтер Беньямин обращает наш взор в сторону жертв. Ибо повсюду, где люди подвергались издевательствам силовых структур, перед нами встает проблема жертвы. Жертва же всегда взывает к тем, кто остался в живых и потому призван нести ответственность за нее. Такая ответственность включает понятие предела человеческой ранимости. При этом вопрос заключается не в морализации истории, а в движении к гуманности исторической культуры. А это возможно только при наличии настоящей памяти, через переоценку определенных понятий. Именно на уровне поиска истины происходит познавательное преобразование: благодаря рассказанным воспоминаниям перенесенная боль смягчается и успокаивается измученная память. По словам Хейно Ноора, травматические, оставленные в себе воспоминания передаются, по крайней мере, до третьего поколения, вызывая в потомках странные и непредсказуемые метаморфозы. И потому я благодарна своей маме и всем тем пострадавшим от оккупации людям, которые решились рассказать о пережитых страданиях.

Мои отец и мать. Фото Нины Кольёнен