Палаццо Форли

XIII. Церковь Санта-Кроче (Святого Креста)

Между замечательнейшими из существующих на свете христианских храмов, прославленных или давностью, или огромностью и великолепием, или вдохновляющею таинственностью их священной сени, нельзя не назвать пятисотлетней церкви Санта-Кроче во Флоренции. В архитектурном отношении она далеко уступает собору Санта-Марии дель-Фиоре, который сам Микельанджело назвал цветом искусства вселенной и купол которого служил ему темою для его исполина-купола Святого Петра в Риме. В изваянных, писаных, литых, резных украшениях, в мастерских произведениях первостатейных художников она далеко не так богата, как многие другие церкви Италии, но на ней изображена печать духовного величия. Вдоль обнаженных высоких внутренних стен ее, скудно освещенных лучами солнца, едва проникающими сквозь разноцветные стекла готических оконниц, под сырыми сводами, неиспорченными убранством, вошедшим во вкус и обычай времен позднейших, возвышаются вместо украшений только надгробные памятники знаменитых граждан Флоренции. Но каких граждан! и какие имена чеканятся на мраморе и чугуне! Галилеи, Альфиери, Маккиавели, Буонаротти!.. Все они спят тут, под мраморными плитами, часто попиравшимися их коленями и головами, когда они приходили сюда молиться и думать свою торжественную думу в темном храме… Есть еще гробница, недавно возникшая, но она пуста: это просто очистительный памятник, патриотический кенотаф, воздвигнутый поздним раскаянием и стыдом нынешних тосканцев, давно почившему поэту Данте Алигьери, «il gran padre, Dante Alighieri»[63]. Вся история средневековой Италии сосредоточилась в этой церкви Санта-Кроче: в ней сошлись на вечный покой представители вдохновения и мысли во всех их проявлениях, гении во всех отраслях человеческих познаний и дарований, наук и искусств. Рядом с главным зданием есть боковая часовня, и в ней покоится последняя дочь царственного рода, графиня Матильда Альбани, дочь последнего Стюарта. В другой часовне почиют несколько молодых женщин из семейства Наполеона Бонапарте. В обители смерти назидательно вопиют имена, бывшие некогда символом всего того, что жизнь представляет человеку заманчивого, высокого и торжественного.

Когда маркезина Форли вступила в церковь Санта-Кроче, то под темными сводами ее, кроме обыкновенного впечатления, производимого находящимися тут могилами и памятниками, была еще посторонняя причина страха и робости: тело того покойника, которого сопровождал и охранял падрэ Джироламо в последнюю ночь его на земле, перед вечным покоем в ее недрах.

Пространство церкви казалось еще огромнее и необъятнее, скрывая пределы свои в глубинах полумрака. Средний алтарь был пуст и не освещен, но на одном из боковых алтарей горели тускло и бледно погребальные свечи из желтого воска, а против жертвенника стоял гроб, в котором сквозь зашитый белый саван отличался покойник высокого роста. У гроба был налой, за налоем падрэ Джироламо читал службу по усопшем, недалеко от него, ризничий сидел на мраморной ступени алтаря. Услышав легкий шорох, аббат догадался о пришествии Пиэррины, пошел ей навстречу и, взяв ее за руку, увел в отдаленную исповедальню. Тут маркезина рассказала ему про все, что было с нею накануне: про записку, брошенную маскою, про ее позднее посещение дома Ионафана, про разговор с Леви, отчаянное положение дел маркиза, наконец, про находку духовного завещания Джиневры.

Аббат был глубоко огорчен, но он ожидал чего-нибудь подобного, зная уже о знакомстве Лоренцо с тщеславною и расточительною синьорою Бальбини. Но, услышав, что она дочь Ионафана и родственница командора Бианкерини, он не удивлялся более, и вот что Пиэррина, в свою очередь, узнала от него. Любимец Гаубетто был мальчик, соединявший в себе все пороки и дурные качества отца и матери. Этот мальчик был известный уже читателю Бианкерини, и когда Гаубетто умер и после него вступил во владение малолетний внук его Агостино, сирота, рожденный от тайного, но законного брака Луиджи с сестрою одного бандита, Бианкерини вздумал оспаривать у него его наследство, подделав подложное завещание. Законы вступились за Агостино и укрепили за ним его наследие; тогда Бианкерини пытался отравить мальчика, что принудило опекунов удалить его и послать на воспитание в Париж. Но вражда Бианкерини не успокоилась; во всю жизнь свою он не переставал заводить процессы против поместьев и владений маркизов Форли и, умирая, завещал свою злобу и свою ненависть сыну своему Карлу, записанному им в адвокаты в каком-то судебном месте великого герцогства Пармского, чтоб доставить ему как-нибудь случай дослужиться до звания, могущего заменить ему дворянство и имя в стране. О существовании Ионафана аббат не знал; вот почему он прежде не возымел подозрений на него. Но Карло вышел точно таким, каким желал его видеть отец, — честолюбивым, завистливым, пронырливым. Не смея действовать открыто против дома Форли, он всегда находился в числе его тайных недоброжелателей, радовался его неудачам, раздувал против него недоброжелательство флорентийского общества, злословил, клеветал, сочинял пасквили и карикатуры на маркиза Агостино, на Жоржетту, на их сына и невестку. Насчет бумаг, им предполагаемых, аббат был спокоен: они не существовали; злоба с помощью коварства могли лишить Лоренцо его собственности, но никогда не могли отнять у него звания его предков.

— Но, дочь моя, — продолжал падрэ Джироламо, рассказав маркезине эти до сих пор скрываемые от нее обстоятельства, но теперь ей сообщенные, чтобы объяснить ей настоящее положение, — не надо отчаиваться и не теряй надежды: за все страдания твои тебя ждет награда — твой брат не погибнет! Я не должен был открывать тебе эту тайну до той минуты, до того дня, когда гибель твоего брата сделается неизбежною. Эта минута, этот день пришли. Узнай же все и благослови Провидение, спасающее еще раз дом и семейство Форли!

И падрэ, осмотревшись кругом в безмолвном мраке пустой церкви, чтоб видеть, не подслушивает ли их ризничий, рассказал изумленной Пиэррине новую тайну, ключ которой она уже нашла в то утро, — в загадочном завещании ее прабабушки, Джиневры.

Когда страдалица, супруга Гаубетто, заметила, что дурное воспитание, даваемое ее сыну, и чрезмерная строгость, соединенная с глупым баловством, портят кровь и развращают ум ребенка, она предвидела, что, вырвавшись на свободу из старого замка и железных когтей отца, Луиджи погубит себя своими пороками. Мальчик нетерпеливо переносил лишения, на которые осуждал его эгоизм Гаубетто; он показывал наклонности к игре, к роскоши, к буйству, и мать, чтоб отвратить все беды, которые она предугадывала, тайно от мужа продала алмазы и драгоценности, доставшиеся ей после ее родителей, и стала собирать запасное богатство. Умирая, она доверилась своему духовнику, капеллану, вручила ему свою казну и приказала спрятать ее в флорентийском палаццо, устроив потаенное для нее место в стене за панелью, к которой прикреплена была знаменитая Мадонна Фра-Бартоломмео. Эти деньги должны были храниться там до разорения Луиджи и тогда послужить ему, но не отдавая их в его руки. В случае же исправления Луиджи и его спокойного обладания отцовским достоянием капеллан, умирая, должен был передать тайну своему преемнику или священнику при городском приходе маркизов Форли, а сокровище маркиза должно было оставаться неприкосновенным до какого-нибудь несчастного случая с ее потомками. Воля Джиневры была исполнена: капелланы замка владели ее тайною и передавали ее друг другу, пока в замке существовала домовая церковь и капеллан. Но в последние годы жизни Марко, отца Пиэррины, замок так обветшал, что принуждены были бросить его, и капеллан перешел из Апеннинов в домовую молельню городского палаццо. Там, чувствуя приближение своей смерти, он выбрал себе в преемники аббата Джироламо и сообщил ему о существовании клада и условиях, с ними сопряженных. Когда расточительность Лукреции привела дом Форли на край гибели, падрэ Джироламо почел нужным открыться маркизе Жоржетте и предложить ей взять деньги на уплату долгов; но Жоржетта, матерински осторожная, отказалась и предпочла стеснить себя и сына, чтоб приберечь для внуков неожиданное пособие. Она оставила неприкосновенным сокровище своей предшественницы и подтвердила аббату наставление хранить его и только в случае крайности открыть его существование потомкам ее. Падрэ Джироламо знал, что сумма, спрятанная в стене гостиной за картиною, довольно значительна, но он не знал наверное, в чем она состояла: он предложил маркезине идти, немедля достать ее, чтоб в следующее утро явиться с выкупом, когда векселя Сан-Квирико на Лоренцо будут поданы ко взысканию.

Священник и девушка вышли из исповедальни, пробрались через длинную церковь, казавшуюся им вдвое длиннее в таинственных потемках, и молча пошли вместе по направлению к Лунг-Арно и палаццо Форли. После разговора, потревожившего в обоих тысячу различных воспоминаний и размышлений, каждый молчал, углубившись в самого себя.

Возвратившись из Вилла-Петраия довольно поздно, таким же озабоченным и грустным, каким он туда поехал, Ашиль де Монроа отыскал Бонако, чтоб узнать от него полученные справки о Ионафане дель-Гуадо. Слухи и вести были не радостны: во Флоренции еврейский купец был известен за человека оборотливого и ловкого, утроившего отцовское наследие, но какими путями и средствами — это оставалось в тени, хотя, очевидно, одна торговля не могла его обогатить. Поговаривали, что он ростовщик, помнили, что несколько молодых людей, бравших часто деньги у него взаймы, кончили совершенным разорением; но дель-Гуадо вел свои дела ловко и осторожно, полиция никогда не могла к нему придраться, и хотя все его подозревали не совсем в честных сделках и проделках, но никто не мог его уличить или свидетельствовать против него.

— Тем хуже, — подумал Ашиль, — опаснейшие злодеи те самые, которые умеют оставаться в стороне. Несмотря на поздний час, он пытался увидеть маркезину, но узнал от кормилицы, что ее не было дома и что она пошла повидаться и поговорить с аббатом в церкви Санта-Кроче.

Монроа не удивился такому выходу в ночное время; он понимал, что маркезина не могла быть спокойна и искала опоры у своего старого друга. Он сам решился иметь свидание и объяснение с аббатом и поспешил со своей стороны в церковь Санта-Кроче. Слишком взволнованный своими мыслями, чтоб возвратиться домой или искать общества, Ашиль пошел на набережную, намереваясь выждать падрэ Джироламо и поговорить с ним.

Между тем маркезина и падрэ дошли до палаццо, заперлись в зеленой гостиной и принялись пробовать пружину, скрытую в резных арабесках широкой золоченой рамы бартоломмеевского Поклонения. Заржавевшая от долгого неупотребления, тайная пружина не поддавалась; много усилий нужно было употребить, чтоб заставить ее повиноваться. Пиэррина держала свечу, а падрэ напирал всеми силами на звездочку, которая скрывала и вместе обозначала место пружины. Наконец, панель открылась, картина медленно отделилась от каменной стены и повернулась на шарнирах; за нею неглубокая впадина оставалась гладка и пуста… не было никаких признаков клада или потаенного места. Маркезина молча взглянула на своего наставника; в ее взоре были все признаки обманутого ожидания… Но старик не терял надежды: он знал, что никто не мог не только отыскать, но даже подозревать существования клада, если даже он сам, кому клад однажды был показан его предместником, не мог заметить сразу приметы отверстия или расщепа в стене.

Теряя терпение, маркезина вскочила в нишу и осматривала пристально окаймлявшие ее простенки. Не открыв ничего, она топнула ногой с досады, и это движение привело в действие другую пружину, спрятанную в нижней каменной плите. Плита опрокинулась назад, едва давши время Пиэррине спрыгнуть на пол, и в пустоте, оставленной под нею, явился сундук средней величины, крытый бархатом и окованный серебряными полосами; на крыше его находился, кованный из серебра, двойной щит маркизы Джиневры, соединяющий гербы Форли и Строцци.

Ключ лежал у сундука… Падрэ Джироламо перекрестился, пока маркезина, с поднятыми вверх руками и взором, приносила теплую молитву благодарности за чудесное спасение. Падрэ вложил ключ в замок, повернул, открыл, и золото заблистало обрадованным глазам его. Он и маркезина сели на пол и принялись считать: вся сумма состояла из старинных испанских дублонов, которые в продолжение века, минувшего со времени их заключения, сделались вчетверо дороже и, следовательно, учетверили клад, спрятанный маркизою Джиневрою. Всего было двести тысяч франков, на теперешнюю монету. Когда они считали, им послышался шум у дверей, ведущих в другую гостиную; они вспомнили, что заперли за собою противуположную дверь из мраморной ротонды, сообщавшуюся с парадной лестницей, но забыли запереть дверь с этой стороны, которая вела только к отдаленным и совершенно пустым комнатам, из которых некому было прийти, особенно далеко за полночь. Чекка и Маттео спали, одна наверху, другой в кухне; маркиза, по обыкновению, не было дома, а его собственная прислуга обитала вместе с ним нижнее жилье, на совершенно отдельной и противуположной стороне дома.

— Это крысы, — сказал аббат, и оба невольно улыбнулись такому со-беседничеству при их занятии.

Сосчитав и уложив опять деньги в сундук, они привели все в первобытный порядок и условились в своих дальнейших действиях.

Падрэ должен был возвратиться в церковь к своему набожному бдению над умершим другом, а на другой день, после похорон, приехать в карете за сундуком Джиневры и свезти деньги в суд на уплату долга Лоренцо. Но аббат настаивал на необходимости перекупить векселя у Сан-Квирико на имя маркезины, чтоб палаццо остался за нею и тем был спасен от вторичного залога. Весь долг маркиза не превышал ста тридцати семи тысяч франков; высвободивши имение, у Пиэррины и падрэ оставалось бы еще в руках с лишком шестьдесят тысяч франков. Они намеревались употребить их на выкуп прежде проданных земель и виноградников форлиевских, чтоб восстановить мало-помалу прежнее маркизство и управлять им, выдавая пенсию маркизу Лоренцо.

С облегченным сердцем, с успокоением одной раны души, Пиэррина простилась с аббатом и проводила его до улицы. Но тут они опять были поражены шумом, происходившим на улице, у подъезда.

Вот что случилось:

Покуда Ашиль ходил взад и вперед по Лунг-Арно в ожидании аббата, он встретил Бонако, возвращавшегося с званого ужина, и они продолжали вместе дорогу от Понте-Веккио до конца набережной; тут Ашиль пожелал доброй ночи товарищу, а сам повернулся, чтоб возвратиться к палаццу Форли.

— А ты куда? — спросил испанец.

Монроа не почел нужным скрывать, что он ждет аббата, который находился еще у маркезины, и верно, совещается с нею о том же предмете, который занимает и его: отчаянное положение Лоренцо в его тайных сношениях с дель-Гуадо. Бонако, которому никогда не хотелось спать, когда что-нибудь подстрекало его любопытство, или когда нужно было хлопотать о чужих делах, Бонако предложил остаться с Ашилем до прихода аббата, — и они опять вместе направили шаги к Понте-Веккио.

Недалеко от моста вдруг перед ними вышел из боковой улицы человек, шедший торопливо и осматриваясь; этот прохожий беспрестанно оглядывался на все стороны и не видя никого — потому что оба приятеля стояли тогда в тени навеса другого дома — осторожно и медленно подошел к углу палаццо Форли, стал на колени, нагнулся, припал к земле и пробыл несколько минут в таком положении, будто он высматривал что-то в отдушине погребов. Привстав и отойдя немного, он опять остановился и опять совсем припал к мостовой, нагнувшись к другой отдушине. Удивленные таким странным наблюдением со стороны прохожего, приятели приблизились к таинственному наблюдателю и увидели, что он что-то бросает в погреба и что у него под платьем какие-то связки, завернутые в соломе. Их обоих тотчас поразила одна и та же мысль о поджоге, и, когда злоумышленник в третий раз нагнулся возле самого парадного подъезда, они бросились на него и, выхватив у него из рук то, что он собирался подбросить, увидели в соломе пачки серных спичек, хлопчатую бумагу и тряпки, вымоченные в фосфорическом составе. Поджигатель, изумленный неожиданным нападением, пробовал защищаться, хотел вырваться из рук, его державших, но ему было не по силам: молодые люди крепко ухватились за него и начали кричать, чтоб собрать свидетелей.

Вот что было причиною шума, услышанного аббатом и маркезиною в ту минуту, как первый уходил из палаццо. Падрэ и Пиэррина поспешили на голос зовущих и с неописанным изумлением узнали Ашиля и услышали от него, что происходило. Маркезина сначала не верила и не могла понять, зачем и кто покушался на палаццо и его жителей, не зная врагов, кому поджог палаццо мог бы принести пользу. Аббат выхватил свечу из рук ее, поднес ее к лицу пойманного человека, который тщетно старался укрыться за Бонако — и крик удивления выразил впечатление падрэ Джироламо. Он узнал в поджигателе командора — Карла Бианкерини!..

Командор не мог перенести урона гордых замыслов и надежд всей его жизни. Мысль отказаться от маркизства и палаццо Форли, чтоб видеть их во владении Динах, эта мысль сводила с ума честолюбивого пройдоху. Чем ближе был роковой день развязки, тем громче вопили в нем ненависть и злоба. Чтобы отомстить злодею Ионафану и маркизу, он решился поджечь предмет спора и домогательства отвергнутой отрасли Гаубетто. Случай, посланный свыше, спас и от этой беды внуков Джиневры.

Между тем народ сбежался на крики Бонако и Ашиля, явилась полиция и увела уличенного, у которого нашлось еще много приготовленных связок соломы и спичек. Пиэррина, возвратясь к себе, набожно крестилась; Бонако пошел себе, торжествуя, предовольный, что ему удалось быть действующим лицом в драме. Ашиль вызвался проводить Джироламо, утомленного волнением и заботами этой ночи.

Еще раз древние своды церкви Санта-Кроче услышали признания и тайны, поверяемые доброму аббату, но, на этот раз, они были иного содержания. Монроа просил позволения устроить дела Лоренцо и предлагал аббату взять у него, тайно от маркиза, сколько нужно будет на уплату его долгов. Он объявил, что имеет право помочь Лоренцо, не только как будущий жених его сестры, но как ближайший и единственный родственник его. Ашиль де Монроа был родной племянник маркизы Жоржетты, сын второй дочери тюремщика, оставшейся ребенком в колыбели, после побега Жоржетты с маркизом Агостино. Когда бегство открылось, тюремщик был отставлен за дурной присмотр и объявлен подозрительным, — благодаря только тому, что в комитете общественной безопасности у него нашлись покровители, которых снисхождение спасло его от суда. Он удалился на свою сторону, где на деньги, оставленные маркизом, купил за бесценок одно из продававшихся тогда эмигрантских поместьев и зажил барином, воспитывая свою меньшую дочь, как будущую наследницу богатого имения. Из большей осторожности и чтоб избежать всех преследований, он переменил имя — и вот почему все старания Жоржетты отыскать следы своего семейства оставались тщетны. Впоследствии, когда Империя возобновила во Франции обычай носить название своих поместий, родители Жоржетты приняли фамилию купленного ими замка и выдали дочь свою за господина де Монроа, богатого дворянина. Эта дочь была существо кроткое, набожное, любящее; она гордилась родством с домом Форли и вместе опасалась, чтобы этот древний род не захотел признать ее своей роднёю. Она воспитала сына своего Ашиля в приязни и уважении к незнакомой тетке, о которой подробные сведения получались иногда стороною, через путешественников и дипломатов, посещавших Флоренцию. Но мать Ашиля не хотела уведомить сестру о своем существовании письмом, все собиралась сама ехать с нею познакомиться; романтическая и восторженная, как почти все женщины тогдашнего поколения, она создавала себе прекрасные воздушные замки о своем неожиданном прибытии в Италию, о первом свидании с сестрою, об удивлении ее и общей их радости, сопровождаемой, как водится, слезами, обмороками и другими трогательными сценами… Только слабость здоровья всегда мешала ей осуществить эти очаровательные мечты, и она осталась преспокойно в Турени, откладывая с года на год свою поездку. Тогда путешествовали редко и неудобно; для женщины, особенно изнеженной, избалованной, проехаться из провинции в столицу было уже подвигом, а ехать в чужую сторону, ехать морем, казалось верхом неустрашимости и смелости. Госпожа де Монроа состарилась, собираясь в Италию, и наконец узнала о смерти своей сестры; но когда она принуждена была отказаться от собственного путешествия, то послала вместо себя Ашиля, приказав ему познакомиться с детьми Жоржетты, не открывая им своего родства, подружиться с ними, разведать, не будет ли знатное семейство Форли гнушаться своими французскими единокровными, и звать молодых племянников к тетке, слишком слабой, чтоб самой навестить их. Случай не дал Ашилю доехать до Флоренции, цели его путешествия, и еще в Венеции сблизил его с маркизом Лоренцо.

Ашиль успел заметить слабости молодого человека и узнал его уважение к сестре, которую он боялся почти столько же, сколько и любил. Монроа поспешил во Флоренцию, движимый желанием узнать эту кузину, которая уже занимала его воображение. С первой встречи она произвела на него сильное впечатление; скоро любовь, потом страсть заговорили в его сердце. Тут он уже решительно не хотел представиться маркезине как родственник, боясь стать тотчас с нею на короткой ноге родства и тем потерять возможность возбудить в девушке другое чувство, более пылкое, чем простая дружба к близкому человеку. Когда распространился слух о любви маркиза к Терезине, когда расточительность Лоренцо стала предметом общих толков ео Флоренции и все предвещали ему разорение в скором времени, Ашиль приготовился выручить его и открыться тогда, как родной племянник Жоржетты. Теперь он убедился, что срок наступил и Лоренно погибает; он просил аббата сделать ему, честь и принять от него суммы, нужные для поправления дел маркиза.

Падрэ Джироламо дружески обнял близкого родственника своих возлюбленных питомцев, — племянника любезной ему Жоржетты, но, поблагодарив Ашиля, он отверг его помощь, сообщив Монроа о существовании клада в палаццо Форли и о возможности для маркезины спасти брата даже без его ведома. Он передал молодому человеку все, что сам узнал в тот вечер от Пиэррины касательно тройного замысла членов семейства дель-Гуадо и общей развязки, которая на следующий день должна была разрушить неприятельские козни и доставить маркезине случай упрочить за собою и братом достояние их предков. Ашиль утешился мыслью, что его пособие вперед пригодится маркизу, слишком ветреному и слабому, чтобы вдруг остепениться и удовольствоваться пенсией, которую станет выдавать ему сестра.

Солнце уже всходило, когда говорившие расстались, дружно пожимая друг другу руки, и когда Ашиль направил шаги свои к гостинице дель-Арно, успокоенный за ту, кого он так много и так искренно любил.