Палаццо Форли

VIII. Две любви

— Маркезина, выслушайте меня наконец!.. Слишком давно избегаете вы всякого разговора, который вам кажется решительным и ясным… слишком давно вы томите меня, уклоняясь беспрестанно от главного, единственного предмета всех моих мыслей и желаний… Маркезина, вы меня поняли, потому что не хотите ни понимать, ни дослушать!.. Да, я вас люблю, маркезина, люблю всеми силами и сердца, и разума, и воли… люблю, как единую в мире женщину, способную внушить мне такую любовь… Участь моя в руках ваших: чего прикажете мне ожидать?..

И блестящий, остроумный, ловкий, светский Ашиль де Монроа краснел, бледнел и трепетал, сидя почти у ног Пиэррины, под лаврами и померанцами на террасе палаццо Форли.

Пиэррина, еще бледнее, еще трепетнее и взволнованнее его, — Пиэррина судорожно перебирала рассеянною рукою агатовые бусы своих четок; задумчивое чело ее, робко поникнув под бременем мыслей и чувств, не смело приподняться, а глаза, скрываясь под опущенными ресницами, глаза ее не смотрели и не решались отвечать на страстные взоры молодого человека… Пиэррина хотела говорить, — и голос замирал в тревожной груди… Пиэррина хотела сделать движение, — и холод душевной лихорадки леденил все ее существо… Она хотела взглянуть на Ашиля, — и слезы отуманили ее глаза…

— Пиэррина, ради Бога, ради вашей Мадонны-покровительницы, моя милая Пиэррина, отвечайте!.. Как мне понять ваше молчание?.. Какой приговор?.. Вы меня отвергаете?.. Нет?.. Так, стало быть, вы позволяете мне надеяться?.. Так вы меня любите?.. Так я не ошибся, и ты любишь меня, моя Пиэррина? Боже мой! но разве это любовь?.. Я вас пугаю!.. Но чем же, чем же, Пиэррина? Может ли пугать обожаемую женщину человек, который рад отдать ей не только свою жизнь, но свою волю, свое счастье, свою надежду!.. Бояться, кого же?.. Меня! когда я у ног ваших, маркезина, когда я молю вас об одном только слове, и за это слово готов ждать и терпеть сколько вам будет угодно… Сжальтесь, Пиэррина!.. виноват, синьора, я вас оскорбляю!.. Сжальтесь, маркезина, прекратите для меня адское мучение неизвестности, скажите — что я для вас и могу ли, смею ли думать, что не ошибался с тех пор, как знаю вас, что мне не напрасно казалось, будто и вы тоже ко мне благосклонны?.. Конечно, синьора, я не мог внушить вам и половины того чувства, которое так сильно, так неотразимо влечет меня к вам, но я стою вашей привязанности, потому что много и много вас люблю?.. Скажите, вы меня не гоните прочь?.. Вы позволяете мне остаться при вас и надеяться?.. Dica mi, Pierrina, tu mi vuol bene! (скажи мне, Пиэррина, ты мне желаешь добра?)

При звуке родных слов, произнесенных молодым французом с страстною восторженностью и которые как талисман должны были открыть ему запретное сердце ее, девушка не выдержала и холод робости растаял перед внезапным взрывом долго подавляемого чувства. Пиэррина заплакала, зарыдала и бросила обе руки свои вокруг шеи Ашиля…

Он понял безмолвный ответ, он крепко прижал свою невесту к разрывающемуся сердцу…

— Да, Ашиль, — прошептала Пиэррина, отрываясь от него и успокаивая его волненье, — да я люблю вас и вы не ошиблись, стараясь прочесть в моем сердце! Могла ли я, узнав вас, не оценить прямоты вашего характера, теплоты души вашей?.. Могла ли не отдать справедливости блестящему уму, образованности, впервые озарившим уединение дикарки?.. Могла ли без восторга замечать, что я к вам неравнодушна, без увлечения принимать ежедневно недоговоренные, но понятные мне намеки о вашей любви?.. Это было свыше сил моих… я не противилась и разделяла всем сердцем ваши чувства… Но к чему все это приведет?.. Зачем обоим нам признаваться в любви, для которой нет будущности, нет исхода?

— Нет будущности, синьора!.. Нет исхода?.. Когда мы оба свободны, когда от одного вашего слова зависит сделать меня счастливейшим человеком?.. Что вы хотите этим сказать, маркезина?

— То, что вы не знаете положения дел нашего семейства и влияния его на мою участь: я не могу быть вашею женою, Монроа!..

Ашиль не испугался ее отказа; он не мог почитать его решительным, не верил, чтоб Пиэррина его отвергла.

— Вы не можете быть моею женою? Разве вы уже обещаны кому-нибудь другому, или воля семьи заранее располагала вами?

— Ничья воля не стесняет моей, синьор, а между тем я не должна, я не свободна сама располагать собою… я скажу вам то, чего не решилась бы доверить никому другому, но мое уважение к вам без границ и вы приобрели мое полное доверие: Ашиль, я слишком бедна, чтоб выйти замуж!.. Эта роскошь, это великолепие, которые меня окружают, — только тщетная оболочка существенной нищеты; у брата моего ничего не остается, кроме этого палаццо да нескольких небогатых вилл; за мной нет ничего — я беднее всякой нищей, потому что должна скрывать свою бедность!..

— Вы обижаете меня, маркезина… Думая о вас, как о подруге всей моей жизни, я не рассчитывал на приданое. Слава Богу, у меня на родине довольно состояния для нас обоих!.. я просил, я прошу только вашей руки и вашего согласия: кроме вас, мне ничего не нужно!

— Верю, верю, Монроа!.. И в помышлении не было у меня предполагать в вас что-нибудь похожее на корыстолюбие или расчет; я знаю, я уверена, вы взяли бы меня бесприданницей и даже нищей; я понимаю вас, синьор; но вспомните, что говорит девиз нашего дома: «ни более, ни менее!» — старое имя имеет свои требования, дочери дома Форли не должны срамить древний род свой, выходя замуж; с пустыми руками!

— Пиэррина, может ли быть, чтоб для суетного предубеждения, из уважения к старому обычаю вы пожертвовали бы мною, моим счастием и вашим собственным, если вы меня любите?.. Может ли быть, чтоб вы нашли человека достойным услышать от вас священное слово: люблю! и не сделали бы чести поручить ему вашу участь, принять от него ваше благостояние?

— Я сказала люблю, Монроа, потому что это признание вам следовало принять и оно давно тяготило мою душу; но преступить правила наших предков, но идти против своих убеждений — я не могу, я не должна!.. Еще ребенком я была приговорена к безбрачной жизни: бабушка, лаская меня, примеривала мне монашескую одежду и говорила, что когда-то мне придется ее носить, потому что я — бедная и никто на мне не женится. После нее, падрэ Джироламо, мой второй отец, по ее приказанию, воспитал и вырастил меня с мыслью, что для осиротелой маркезины Форли нет другой будущности… Мы слишком горды, друг мой, чтоб принять жениха, как благодеяние, и слишком недостаточны, чтоб выбирать!.. А молодые люди в нашем краю слишком расчетливы, чтоб искать себе невесту в раззолоченных, но пустых залах палаццо Форли! Следовательно, маркиза Жоржетта была права, удаляя от меня всякое помышление о браке. Вы не похожи на моих соотечественников, вы составляете исключение из числа обыкновенных людей, ваша любовь ко мне — непредвиденный случай; но должна ли я им воспользоваться?.. Не знаю, что б вам отвечала моя бабушка, а в неизвестности мне следует поступать по ее предусмотрению. Благодарю вас, друг мой, но не принимаю ваших предложений!.. Я умру, как умирали дочери нашего дома, я умру маркезиною Форли!..

— Пиэррина, но это самоубийство ни к чему не послужит; лишив меня благополучия всей моей жизни, вы только принесете себя в бесполезную жертву ложным понятиям о мнимой чести, пустому и слишком разборчивому бескорыстию!.. Чтоб остаться верной гордому обычаю вашего дома — не выпускать из него бедных невест, вы осуждаете на вечное и грустное одиночество человека, вам преданного и любящего вас выше всякого выражения… Если вы и вправе велеть молчать собственному сердцу, заглушить собственное увлечение, кто же вам сказал, что вы равно вправе осудить меня на кару безутешных сожалений? Достало ли бы у вас силы на такое осуждение, если бы вы меня точно любили, скажите?.. Но нет! вы меня не любите… вы только питаете ко мне одну холодную дружбу, одно бесчувственное уважение! Если б вы меня любили, синьора, вы не отвергли бы меня так легко!.. Вы обманываете себя и меня, не понимая своих чувств: вы не любите… вы не можете меня любить!..

— Монроа, вы жестоки и несправедливы!.. Не зная вас, я сдружилась с мыслью вечного одиночества и не понимала, чтоб существовал на свете человек, для которого я могла бы изменить свою судьбу; теперь я чувствую, что жизнь моя неполна, я постигаю, что есть счастье… что для меня оно было бы близ вас… Недавно встретились мы, но расстаться с вами мне будет больно и тяжело… Это не дружба, нет, Ашиль, поверьте мне, это гораздо больше!.. Но я не могу переменить своего приговора… я не завишу от себя одной! Я принадлежу праху моих предков и не выйду у них из повиновения!

— Хорошо, синьора, я понимаю вас!.. В вас больше гордости, чем способности любить; вся ваша привязанность отдана вашим давно усопшим предкам, и ничего не остается для живого жениха!.. Но есть еще и другая причина вашему отказу: вам дорого имя Форли, вам дорог ваш громкий титул и знатный сан! Носить другое, не столь блестящее имя — вы не согласитесь, хотя бы оно и было имя безумца, любящего вас больше своей жизни!..

— Ашиль, Ашиль, вас ли я слышу?.. Боже мой, и вы можете иметь такое жалкое мнение обо мне?.. Как же мало вы меня знаете!.. Нет, не суетная гордость, не тщеславное пристрастие к пустому титулу, не эти мелкие побуждения могут руководить мною!.. Не маркизство свое люблю я, нет, но имя Форли! но имя моих предков, между которыми тот, кем более горжусь я, простой купец — наш родоначальник!.. А бабушка моя, маркиза Жоржетта, неужто вы забыли, что она не более как дочь тюремщика? а ее память мне дороже всех прочих, и из послушания к ее воле я отказываюсь от брака, который мог бы быть благословением всей моей жизни.

Ашиль взял ее за руку; он был очень тронут.

— Так вы предпочитаете воспоминание маркизы Жоржетты всем тем более блестящим и громким воспоминаниям героев и замечательных людей, которыми справедливо гордится ваш знаменитый дом?.. Спасибо вам за нее, Пиэррина! Мне отрадно слышать, что благородная дочь дома Форли дорожит и хвалится простыми подвигами смиренной дочери тюремщика… Только вспомните, маркезина, что эти подвиги были единственно внушены ей любовью!.. Она ли не одобрила бы теперь вашей любви ко мне, когда сама для любви переносила столько горя и страданий? Избавление молодого маркиза едва не стоило жизни ее отцу.

— Жизнь отца?.. разве отец Жоржетты был под судом за ее бегство?.. Кто же его спас?.. и почему вы его знаете?..

— Я?.. то есть нет, я дурно выразился, простите, маркезина! я ничего не знаю о вашем… об отце Жоржетты; но я могу предполагать, что дочь подвергла его опасности, потому что тогда за каждого эмигранта, уходившего из тюрьмы не только простые сторожа и тюремщики, но высшие чиновники осуждались на казнь.

— Вероятно, маркиза Жоржетта не предвидела, что ее любовь могла обойтись так дорого отцу ее: она всегда с большим чувством говорила про свое семейство!

— В самом деле?.. Брак ее с молодым и богатым вельможею не охладил ее к родственным отношениям? Она не стыдилась своего происхождения и оставалась в дружбе и связи с своим семейством?

— Нет, и очень тем огорчалась! Но это отчуждение совершилось против воли ее. Перед бегством, по приказанию маркиза, она оставила матери письмо и часть денег, собранных у друзей Агостино для его спасения; но потом писать к ней или к отцу она долго не смела, чтоб не навлечь на них подозрений… Когда миновало время ужасов и казней, она несколько раз пыталась разведать, где ее родители, что с ними сделалось, но все попытки остались тщетными: она ничего не узнала!.. Они исчезли скоро после ее бегства и с тех пор никто об них не слыхал. Кроме родителей, у нее была маленькая сестра, еще в колыбели, когда она ушла; маркиза Жоржетта говорила о ней всегда со слезами… Бог весть, куда девались все эти близкие мне люди?.. Теперь, кроме той маленькой сестры маркизы, вероятно, уж никого из них нет в живых; они умерли, не зная, что у них вдали есть другое семейство, новое потомство!

Пиэррина увлеклась воспоминаниями, всегда столь сильно на нее действовавшими, или, может быть, она с умыслом отвлекала Ашиля от прежнего разговора… Он слушал ее, грустно улыбаясь, потом взял ее руку и нежно поцеловал ее, говоря, что, если бы эта бабушка, столь любимая, могла ожить и явиться между ними, она, верно, не отринула бы его любви к внучке.

Пиэррина грустно покачала головою…

— Маркезина, если вы не хотите мне поверить в таком деле, где я сам говорю в свою пользу, — положитесь на суд вашего лучшего друга, посоветуйтесь с падрэ Джироламо: пусть он рассудит, и как он решит, — пусть так и будет!.. Согласны ли вы?..

— Нет, синьор!.. я заранее знаю ответ аббата: он будет за вас! Аббат, исполняя волю бабушки и повторяя мне ее приказания и желания, сам никогда не разделял этого мнения и, напротив, сожалел, что для меня закрыты все пути к другой участи, к общему назначению женщины… Он не надеялся для меня осуществления своих тайных желаний, он видел, что между мною и моими соотечественниками слишком много причин к взаимному отчуждению. Но когда вы сюда приехали, после первого же вашего посещения, вы полюбились моему доброму другу, он нашел в вас человека по своим понятиям — и с того же дня…

— Продолжайте, синьора! доскажите, ради самого Бога!.. Что было с того же дня?..

— Падрэ Джироламо вбил себе в голову, что мы… то есть вы и я… созданы друг для друга… и…

— И?.. Что далее, маркезина?

— И желал, чтобы мы сошлись, подружились… Он часто уверял меня, что вы особенно мною заняты, что вы меня любите… и выпрашивал, выпытывал у меня…

— Любите ли вы меня тоже, не так ли?.. Что же вы отвечали, — что же могли вы отвечать ему, синьора?

— О, я ничего не отвечала!..

— Потому что вам не в чем было признаваться?

— Монроа… опять несправедливость!.. с первой встречи нашей я почувствовала, что жизнь моего сердца началась… Но зачем было открывать другому то, что я старалась скрыть от самой себя?.. Вы были проезжий, минутный гость… вы могли уехать, не обратив и взора на меня. Да и теперь даже, сегодня вы здесь, со мною… вы меня любите, говорите вы, а завтра уедете — и что для вас будет тогда бедная Пиэррина?.. Воспоминание, сон, меньше чем тень, которую отбрасывали вы, проходя в полдень по нашим мраморным площадям!..

— От вас зависит приковать меня к себе на всю жизнь мою, Пиэррина!..

— То есть приковать себя к вам, чтоб вы увезли меня отсюда?.. Но я не могу жить вне этого дома, который для меня и родиной, и колыбелью, и храмом, где я молюсь за всех моих!.. Я никогда не выходила из него на один день, и не понимаю, чтоб могла с ним расстаться.

— Даже для меня, если допустить, что вы меня точно любите?

— Монроа, вы дурно со мною поступаете; вы меня приневоливаете высказать вам даже и то, что должно было умереть в моей груди!.. Монроа, есть еще причина… есть тайны, о которых и самый короткий друг не должен был бы знать; но вы не хотите мне поверить, а я не могу оставить в вас сомнения против меня!.. Знайте, что мне назначена тяжкая обязанность: еще ребенком я дала клятву — и должна ее сдержать!.. Лоренцо такого характера, что бабушка предвидела для него бурную и безрассудную молодость, — он легковерен, слаб, расположен к мотовству; бабушка боялась, что он погубит окончательно наш дом и себя самого; она поручила мне не покидать его, удерживать и стараться женить его на умной и степенной жене. Брат мой, по несчастью, не обманул опасений бабушки — он уже много нашалил с тех пор, как вышел из опеки, много наделал долгов и издержек. Аббат за ним не усмотрит — Лоренцо его не слушает; одной меня он еще совестится немного, одна я могу его иногда отклонить от глупости или опасности; он так добр и так ко мне привязан!.. Я необходимая ему стража! Теперь ему двадцать шестой год, и мне кажется, что он, слава Богу, остепенился; еще лет пять, и он достигнет зрелости — тогда, надеюсь, все пойдет хорошо. Покуда же я не должна его оставлять!

При этом выражении надежды сердце Ашиля болезненно сжалось: он знал, как далек был Лоренцо от исправления и как горько ошибалась бедная девушка, полагая, что брат ее остепенится.

— Маркезина, — сказал он, — я не скрою от вас, что отчасти догадывался о святой обязанности, исполняемой вами! Но я не соглашусь с вами, что для нее вам необходимо оставаться безбрачной. Напротив! Вы с братом вашим одна в мире, у вас нет ни близких, ни кровных; где вам одной усмотреть за молодым человеком?.. Дав себе опору, а маркизу брата в осчастливленном муже, — вы создали бы ему новые родственные отношения, вы приобрели бы для Лоренцо преданного друга… Если вы не хотите и не можете уехать из Флоренции, оставить палаццо Форли, то я готов поселиться здесь с вами и, принимая гостеприимство маркиза в его доме, войдя в семью вашу, буду иметь право защищать и охранять маркиза вместе с вами!..

— Как?.. вы остались бы здесь, Ашиль?.. — вскрикнула девушка, увлеченная радостью и благодарностью… — Вы не увезли бы меня, если…

— Никогда, Пиэррина!.. Отдавая вам мою жизнь, я отдал бы вам вместе с нею и право располагать мною навеки!

Он видел, что она колеблется, — что возможность согласовать любовь свою с принятым долгом потрясает ее намерения — он схватил ее руку и привлек к себе, упрашивал молча взорами и поцелуями…

— Ашиль, говорите с аббатом! — прошептала Пиэррина, сквозь слезы, — и голова ее склонилась на плечо Монроа; она изнемогала под волнением столь разных и сильных ощущений…

Обрадованный, успокоенный, Монроа стал на колени перед Пиэрриной и надел ей на руку кольцо, снятое с своей.

— Пиэррина, ты моя теперь, — и клянусь! никогда в том не раскаешься!..

Оба замолчали, отдыхая от долгой, мучительной борьбы. Перед маркезиной открывалась, как в волшебном сне, целая будущность любви и счастья, совершенно незнакомых дотоле ее строгому воображению… Она предавалась, наконец, вполне сладостным чувствам, которые до тех пор так упорно в себе заглушала… Любовь ее, как пожар, раздуваемый бурею, возросла и окрепла более в этот час сопротивления, чем в целые два месяца уединенных мечтаний и размышлений. Она признавалась самой себе, сколь дорог ей Ашиль и какое благополучие обещает ей любовь его.

Будущность принадлежала им!.. Эта уверенность озаряла настоящую минуту. Они сидели, соединив свои руки и сливая взоры и сердца в безмолвном, но упоительном созерцанье… Вдруг шаги и голоса раздались в парадных комнатах, к которым примыкала терраса, — и маркезина, так невовремя перепуганная и встревоженная, поспешила посмотреть, кто бы там мог быть в необыкновенную для посетителей пору.

Было около трех часов — самое время послеполуденной сиэсты и даже обеда во многих домах; для туристов слишком поздно, да они и не приезжали в то утро; немногие домашние были заняты по должностям, а маркиза не было дома, по его обыкновению, и уходя, он не велел ждать себя к обеду. Кому же было ходить по галерее и разговаривать в несколько голосов?

Ашиль пошел за маркезиною, и оба удивились, найдя в первой гостиной маркиза в сопровождении двух странных спутников.

Первый был человеком лет около шестидесяти, среднего роста, в изношенном длиннополом платье неопределенного покроя, с суховатым, угловатым, плутоватым лицом, крошечными серыми глазами, беспрестанно мигающими, с утомляющею для взора беглостью движений, ужимок и гримас. Лицо его казалось обтянутым не человеческой кожей, а старым пожелтелым пергаментом, снятым с переплета запыленного фолианта. Лоск, распространенный по этому лицу без морщин, придавал ему сходство с древнею картиною, писанною на дереве масляными красками. Вообще если б господин в старомодном костюме не шевелился, то походил бы на портрет: так напоминал он любимые лица Рембрандта и его школы — скупых, алхимиков, антиквариев, астрологов, всех стариков, живущих особенною, тайною, фантастическою жизнью, имеющею свои условия, противоположные общечеловеческим.

Второй в длинном бархатном кафтане, с правильными и тонкими чертами, с выражением ума, пронырства и хитрости, по всему резко изобличал еврея; темно-рыжеватый цвет густых волос и бровей его не опровергал этого происхождения.

Ашиль и Пиэррина остановились в недоумении на пороге. Лоренцо, увидав Монроа, с распростертыми объятиями поспешил ему навстречу, — но присутствие сестры, казалось, его смутило.

— А, Пиэррина, ты еще внизу?.. Извини, что я тебя потревожил. Синьор, это сестра моя, синьора маркезина Форли! Вот, я должен показать… я привел сюда этих господ… они большие знатоки! желали посмотреть наши картины… Синьор вот из Венеции! — прибавил маркиз, указывая на гостя с пергаментовым лицом.

Монроа подошел ближе, старик обернулся и поклонился ему.

— А, синьор Сан-Квирико?.. Come sta?..[57] давно ли вы здесь?

— Вы знакомы? — спросил маркиз с замешательством. — Каким образом?

— Помилуйте, маркиз, разве можно побывать в Венеции и не познакомиться с одною из ее главных достопримечательностей, — с этим дивным собранием редкостей, картин и старых сокровищ, которое синьор Сан-Квирико так великолепно и художественно поместил в чудесном доме Собратства Сан-Теодоро?

— Ха, ха, ха!.. Много чести, много чести!.. Ваша милость слишком снисходительны! — возразил венецианец, нюхая табак из длинненькой бумажной табакерки и посмеиваясь странным смехом, более похожим на нервическую привычку, чем на выражение веселости или улыбки.

Маркиз перекачивался с ноги на ногу и казался озабоченным.

— Пиэррина, — сказал он, запинаясь, сестре, — уж ты нас извини, — а мы торопимся… Надо все осмотреть! Мы пойдем дальше… Любезный Монроа, я с вами запросто, — вы не взыщете, надеюсь?

— Как можно!.. прошу вас, маркиз, не беспокойтесь! Кстати, я уж к вам заходил, но вас никогда нельзя застать; вот и нынче, я тщетно простучался у вас с четверть часа.

— Я завтракал у приятеля, — поспешно возразил Лоренцо, уводя своих гостей.

Пиэррина и Ашиль взглянули друг на друга с недоумением.

— Что за люди? — сказала маркезина, сомнительно качая головой. — Кто этот Сан-Квирико? Вы его знаете, Монроа, — прошу вас, скажите мне правду.

— Меняла… антикварий… собиратель и продавец редкостей и картин. У него одно из любопытнейших древнехранилищ в Европе.

— То есть ростовщик и лихоимец!.. У нас это обыкновенно значит одно и то же!.. Он дает взаймы под залог нашим обедневшим вельможам, скупает задаром старый скарб после умирающих и продает все это втридорога вам, иностранцам. Монроа, мне страшно видеть здесь этого человека! Он, без сомнения, затевает что-нибудь против моего брата! А другой, — другой еврей: это тоже нехороший знак!

Ашиль находился в неловком положении; он сам подозревал что-то недоброе, он знал, что Сан-Квирико не мог приехать из Венеции без важной цели и значительного дела.

Он молчал…

— Друг мой, — сказала Пиэррина умоляющим голосом, — я вас прошу, разведайте, узнайте, что это значит! Если у брата опять дела, мы пропали… его дела всегда выходят новые долги!.. И когда у нас в каком-нибудь доме появятся эти менялы и жиды, — как зловещие птицы, они приносят за собою или разорение, или смерть!..

Маркезина была грустна и расстроена; Монроа, простясь с нею, побежал немедля к падрэ Джироламо.

Между тем, маркиз Лоренцо водил Сан-Квирико и Ионафана по всем комнатам и галереям палаццо Форли. Старик меняла поглядывал и посматривал на залы, стены, картины и украшения тем быстрым и опытным взором, которому нужно было только одно мгновение, чтобы приблизительно рассчитать, сколько она стоит в сущности, в чем ему обойдется и сколько он за нее может выручить в том или другом краю света. Видно, оборотливый ростовщик оставался доволен своими расчетами, и сухой смех нервически хрипел в его горле. Когда маркиз не мог их заметить, старик и жид значительно перемигивались за его спиною.

Дошедши до Бартоломмеевой картины «Святое семейство», Сан-Квирико невольно попятился назад, маленькие глаза его заблистали и запрыгали, он дернул Ионафана за рукав и спросил его отрывисто: «Она?»

Ионафан молча наклонил голову в знак подтверждения.

Маркиз искал на лице менялы выражения его мнения о лучшей картине своего музея.

— Ну, что ж! хорошая вещь!.. Да, в самом деле, хорошая!.. Мастерское произведение! Но у меня лучше есть, — поспешил прибавить сметливый знаток, чтоб не казаться слишком восхищенным. У меня один Бенвенуто Гарофало, который поменьше будет, но которого не отдам ни за что в мире, да, синьор! даже за самую дорогую картину, что в Ватикане стоит на почетном месте!.. Вот как, эччеленца!

Однако старая кровь охотника до картин заиграла на его засохшем сердце; он все ближе и ближе подходил к дивному созданию Бартоломмео, и судорожная дрожь и искра зависти в глазах изобличали восторг, который ему хотелось скрыть от молодого обладателя картины.

— Я за нее дал бы… десять тысяч лир!.. и три тысячи франческонов[58],- сказал протяжно жид, поглядывая то на менялу, то на маркиза.

— Вы — может быть! а я — нет!.. — промолвил скороговоркою Сан-Квирико и пошел далее, будто не обращая особенного внимания на сокровище палаццо Форли.

— И маркиз, вероятно, сам ее не продает, — возразил еврей, — я ведь так только, примерно сказал…

— Я не продаю ни одной из своих картин, — отвечал Лоренцо, — я дорожу родовым имуществом моего дома, а этою картиною более, чем всем прочим… Обстоятельства могли меня принудить заложить на время мой палаццо, но продать — никогда! Ведь вы помните, синьор антикварий, что эта картина не пошла вам под залог и особенным условием исключена из списка всех прочих, данного вам мною в Венеции?

— Помню, помню, маркиз!.. да и на что мне ваша картина? Бог с ней!.. у меня своих много… Вот мой Гарофало и еще мой Леонардо да Винчи — они большие редкости, у меня одного в целой Италии только и можно их достать. В Англию покупали, для Швеции прислано было, — не уступил, самому жаль расстаться!.. Я старый человек, нет ни роду, ни племени, для кого мне деньги?.. Я не из барышей торгую, а все по охоте, по страсти… На себя станет, а умру — ничего с собою не понесу… картины же отдам в монастырь или в церковь, на поминовение грешной души, чтобы по мне вечно обедню служили!.. Не нужна она мне, ваша картина, а хороша, нечего таить!

Вошли в портретный архив.

— Эту галерею показываю я вам только, как гостю, — сказал Лоренцо:- все, что в ней находится тоже исключено из закладной — здесь только наши семейные бумаги, да портреты моих предков! — Они проходили уже мимо горбуна. — Пербакко! — вскричал меняла, вглядываясь попеременно в портрет и в Ионафана, — какое странное сходство!.. Не был бы ты еврей, друг Ионафан, я бы подумал, пожалуй, sto birbante (этот плут) и ты совершенно на одно лицо… оба не пригожи! che!..[59] Раздался нервический смех. Маркиз прервал его. — Синьор, — сказал он с недовольным видом, каково бы ни было лицо, изображенное в этой раме, прошу вас не забывать, что оно представляет члена моего семейства и потому здесь должно быть уважено! — О, per Dio, синьор маркиз, не извольте обижаться!.. Я не с тем намерением сказал! Господин прадед ваш не мог не броситься мне в глаза как типическое лицо… примерного, характеристического безобразия, а друг Ионафан принадлежит к такому же разряду лиц и…

— Довольно, синьор Сан-Квирико, довольно! — И маркиз хотел выйти из залы, но Ионафан его остановил.

— Эччеленца, на что вам эти кипы старых бумаг, которые только пылятся в шкафах и заводят вам мышей?.. Синьор Сан-Квирико иногда покупает и бумаги, на переварку… так если…

— Эти бумаги, — перебил маркиз, — либо родословные моего дома, либо акты рождений и кончин, свадебные договоры, купчие крепости на наши владения, летопись рода Форли; для меня они имеют цену, никому другому они не пригодятся, и синьор Сан-Квирико не может покупать воспоминания древнего дома, как тряпье, для произведения новой бумаги… Я уже сказал, что ничего из этой комнаты не отдам!

— О, синьор, я знаю, я убежден, что ваша эчнеленца не расстанется с этою рухлядью, да и зачем продавать такой хлам без цены?.. Но я только так молвил, в случае если когда-нибудь сиятельнейшему маркизу понадобится опростать эту комнату… так только, чтоб даром не пропало.

Ионафан не договорил. Они уже были на лестнице и, прощаясь с маркизом, меняла сказал ему, посмеиваясь:

— Благодарю за прием, эччеленца!.. сегодня четверг, в понедельник выходит срок вашему векселю… una bagatella, Vossignoria (сущая безделица!), но деньги счет любят, и я буду просить всенижайше меня, старика, не задерживать и уплатить исправно. Буду надеяться на милости ваши, синьор маркиз!

— И я тоже, эччеленца, как поручитель! — прибавил еврей, кланяясь в пояс.

— Хорошо, хорошо, господа, до понедельника! — сказал Лоренцо и, захлопнув за ними двери, судорожно и с восклицанием отчаяния схватил себя за лоб, потом пошел скорыми шагами в спальню, где заперся до вечера.

Вечером Лоренцо оделся с особенным старанием, расправил свои густые волосы, выпрямил свой стройный стан и, немного бледный еще, он зашел проститься с сестрою, торопясь выйти со двора. Пиэррина, вдвойне взволнованная опасениями за брата и радостною тревогою за себя под двойным влиянием разговора с Ашилем и неприятной встречей с менялою, Пиэррина обняла Лоренцо еще нежнее, еще ласковее обыкновенного. — Ступай, мой Лоренцо, — сказала она ему, — и Бог да будет с тобой… и с нами тоже, — прибавила она мысленно, думая об Ашиле и себе.

Маркиз вышел от сестры тронутый и в раздумье. Он всегда чувствовал себя добрее и лучше, когда проводил несколько минут с сестрою, но в этот вечер он был в особенно грустном расположении.

Но по мере того, как он удалялся от сестры и приближался к своей цели, влияние Пиэррины рассеивалось.

Он пришел к синьоре Бальбини. Терезина распевала ариетты перед большим зеркалом, в котором с ног до головы могла видеть свою грациозную персону.

Но, заслыша шаги, она подсела к окну, призадумалась, пригорюнилась и томно подперла голову локотком. Когда Лоренцо отворил дверь и приподнял шелковый занавес, он увидел перед собою олицетворенную меланхолию. Это был идеал, пропевший ему так призывно на лагунах страстную элегию любви… это была женщина, о которой говорилось в дивной песне.

— Синьор Лоренцо, — произнесла слабым голосом синьора Бальбини и подала руку маркизу.

— Синьора, что с вами?

— Не обращайте внимания, это вздор, ничего!

— Не может быть, вы верно получили неприятное известие?

— О нет, поверьте, нет, я никаких писем не получала. — И синьора Бальбини запела известную арию из Элизире:

Но голос ее прервался, и заглушаемое рыданье вырвалось из ее высоко колыхавшейся груди. Лоренцо испугался.

— Синьора, ради Бога, скажите, что вас тревожит?

— Не приставайте, синьор Лоренцо, это такое ребячество… так глупо!..

— Стало быть, есть же что-нибудь.

И Лоренцо стоял, призадумавшись, возле синьоры Бальбини, которая садилась в кресло.

— Нечего делать, вы все узнаете — и будете потом смеяться надо мною…

Она улыбнулась, как солнышко сквозь последние капли, летнего освежительного дождя.

— Синьор Лоренцо, — продолжала тихо Терезина, — послезавтра, в субботу, начинается масляница… и я вспомнила, что так давно не видела нашей родной итальянской масляницы, нашего шумного, веселого карнавала… Вы знаете, я провела пять лет во французском пансионе, в Марселе, где меня воспитывали. Я вспомнила, как еще ребенком смотрела я на богато одетые маски, на разнообразные, затейливые поезды, как мне завидно было, глядя на великолепные экипажи… и…

— Ну, что ж! у вас есть экипаж, вы тоже пощеголяете перед городом и вам тоже позавидуют!

— Да! но… для катанья, надо что-нибудь… особенное…

— Ну, вы и наденете что-нибудь особенное.

— Ах, синьор Лоренцо! ведь надо костюм, надо маскарад: вы знаете, никто не показывается во время карнавала без какого-нибудь характерного костюма, и я также хотела бы, но не знаю, как это устроить…

— Что же тут мудреного? я вам представляю по вкусу любое переодеванье, вот и все!

— Нет, Лоренцо, в том-то и беда! Конечно, кто ходит пешком по улице, в толпе, тот может нарядиться как-нибудь: в тесноте его не разглядишь; но кто хочет замаскироваться в карете или коляске, тот уже должен придумать что-нибудь замечательное, поразительное, чтоб не осрамиться… Говорят, нынешний год особенно будут хорошие маски и их поезды. Эта богатая английская леди, что всегда так нарядна в театре, она явится Эсмеральдой, из французского романа: ее понесут на золотых носилках и за ней будет целых сорок человек провожатых, все в отличных выписных костюмах, — будут и рыцари, и дамы, и пажи, и цыгане, и народ… Она, говорят, бросила страшные деньги на эту выдумку и сама наденет удивительный, очаровательный цыганский наряд; а неаполитанская княгиня, за которой все бегают, как за дивом красоты, она из Генуи выписывает цветы кораблями; она будет представлять флору, или фею цветов, сама одета розою, кареты, лошади, все это будет усеяно, засыпано цветами, — экипаж ее обратится в колесницу из цветов; сами кучера и лакеи будут одеты насекомыми, кто бабочкой, кто жуком. Вот очарование, вот прелесть!.. Эта шутка стоит, как слышно, вдвое дороже первой. Наша герцогиня Казильяно велела уморить несколько тысяч кошек и их головы унижут кузов ее кареты, сиденье, запятки, колеса, все! На лошадей заказаны капоры, представляющие кошек; люди тоже вместо ливреи наденут кошачьи головы и шкуры; она сама — кошка, превращенная в женщину, — будет вся в белом лебяжьем пуху, прикрыта горностаевой шубкой… Что же, после всего этого можно придумать, чтоб блеснуть на корсо между этими поездами и какое соперничество возможно с такою роскошью?..

Маркиз задумался: он понял наконец опасения Терезины. Ей явно хотелось также показаться на карнавале в каком-нибудь затейливом костюме.

Но у маркиза не было и ста франческонов!.. Терезина посмотрела на него и продолжала.

— Конечно, где мне пускаться на такие прихоти? Но сидя тут одна, я замечталась… мне пришло в голову, как бы хорошо было взять из любого романа, или из какой-нибудь поэмы, из английской непременно, — это моднее!.. взять, я говорю, идею, предмет и осуществить его… хоть бы, например, из дивных восточных сказок Томаса Мура, путешествие султанши Нурмагаль. Она была рыжеволосая, то есть белокурая красавица… У меня тоже белокурые волосы! Ей не нужно кареты, это уж выгода!.. Ей нужен просто паланкин, под которым ее понесут индийцы и кашемирцы; караван ее будет состоять из молодых женщин и девушек, одетых по-восточному… зонтики и опахала из перьев, несомые невольницами, слон, — нет! слона достать мудрено, — жаль!.. пляшущие баядерки, вертящиеся дервиши, — чего тут не можно поместить… Как это все будет ново, оригинально!.. Что вы думаете, синьор маркезе?.. Не правда ли, прекрасная мысль? Как жаль, что я не жена лорда Уорда!

При этом намеке на богатого вздыхателя, отринутого Терезиною, маркиз, пришпоренный ревностью и досадою, не утерпел, — он вскочил на ноги и посмотрел гордо на Терезину, ушел, бросая ей на прощанье следующие слова: — Довольно, синьора! Ваша фантазия осуществится. Вы получите костюм султанши и провожатых и появитесь на карнавале блестящею Нурмагалью; завтра в полдень у вас будет две тысячи франческонов!