Палаццо Форли

XIV. День развязки

В понедельник, 12 марта 1838, в день второго карнавального гулянья, все действующие лица этого рассказа проснулись в разное время и в разных расположениях, кроме одного командора, Карла Бианкерини, который вовсе не просыпался: его нашли повешенным в той комнате, куда его заперла полиция до заключения в тюрьму, как уличенного в поджигательстве. Он не мог перенести последствий своего отчаянного поступка: его сводила с ума убийственная мысль, что суд и допросы откроют его происхождение и что все лучшее флорентийское общество, в которое он втерся многолетним униженным искательством, узнает наконец его истинную биографию. Перед ним вместо блистательного звания, о котором он мечтал с самых молодых лет, вместо исполнения замыслов его отца, предстояли вечные галеры, — и он нашел в себе один порыв отчаяния преступника: самоубийство показалось ему легче суда и наказания.

Друг его Ионафан, никак не подозревавший его последних приключений, но озабоченный собственными хлопотами и неудачами, проснулся до зари, готовясь проститься с своими надеждами и с векселями маркиза, долженствующими перейти в руки его дочки. Ложный еврей, но жид в душе, он проклинал и Динах, и себя, и командора: себя за то, что воспитал и вырастил дочку за дорогие деньги, чтоб через нее же потерять плод искусных и хитросплетенных тонкостей; ее — как виновницу его крушения у самой пристани; командора — как составителя общих преднамерений и подателя всех советов, причинивших беду. Долго отчаянный ростовщик щипал себе бороду и пейсики, раздумывая сам с собою и придумывая средство отстоять хоть половину, хоть часть своих барышей, уступить дочери маркиза и титул его, а за собою удержать палаццо либо картины, чтобы продать их… Но все его соображения приходили к одному выводу: к необходимости исполнить требования Джудитты и послать Динах разорванные векселя, чтобы предупредить ее признание маркизу и обращение Джудитты к правительству, с которым Ионафан не желал вступать в сношения по слишком многим ему одному известным причинам. Уступая только при последней крайности, дель-Гуадо дал себе слово выждать до пятнадцатого числа, назначенного Джудиттою, и не прежде как в роковую минуту расстаться с любезными ему документами.

Ашиль де Монроа проспал долее обыкновенного, измучившись накануне своими похождениями и хлопотами. Он проснулся радостный и спокойный, его утешала уверенность спасения дорогой его маркезины, он видел вблизи решение его участи и согласие Лоренцо на брак сестры с близким своим родственником.

Падрэ Джироламо, изнемогая под бременем душевных волнений и телесной усталости, после такого тревожного дня и такой утомительной ночи к утру сдал другому священнику свою молитвенную стражу у покойника и ушел в ризницу, чтоб коротким отдохновением приготовиться к новым трудам похорон своего друга и распоряжениям по делам Лоренцо.

Бонако проснулся в самом лучшем и веселом духе: ему предстояло рассказывать про ночные события, про поимку зажигателя, при которой он был не только зрителем, но действующим лицом; он знал, что это обстоятельство придаст ему веса и значения по крайней мере на неделю, и его невинное самолюбие торжествовало свой будущий успех.

Маркиз Лоренцо Форли — главное лицо во всем этом деле и меньше всех о нем знавший — маркиз Лоренцо Форли проснулся совсем не отчаянным и не взволнованным, как можно было ожидать от человека, терявшего все свое достояние до последней нитки и вместе с тем свое доброе имя, которое должно было потерпеть от всех его глупостей. Напротив, маркиз Лоренцо был очень весел, потирал себе руки с видом вполне довольного человека; встал очень рано, оделся один, сходил за наемного коляскою и, положив в нее тяжелый чемодан, отправился в Ливорно.

Две женщины, почти ровесницы по годам и почти равные по красоте, но совершенно противоположные одна другой во всем прочем, две девушки проснулись в том же городе, с сердцем и головою, тоже полными тем событием и тою развязкою, которые волновали и занимали всех героев нашей повести.

Первая, стряхнувши неясные туманы сна, вспомнила все то, что ей предстояло исполнить, все, что она уже исполнила, и первым ее движением было — вознестись сердцем и душою к Провидению, ее охраняющему, и теплою молитвою возблагодарить Его за неожиданные благости и щедроты к сиротам. В этой молитве Пиэррина не забыла никого: ни брата, безумию которого она просила свыше духа разума, ни усопших своих благодетельниц и родоначальниц, даровавших ей возможность спасти Лоренцо, ни преданного аббата: после всех она упомянула и свое имя вместе с именем жениха. Потом маркезина разбудила Чекку, которой ничего не говорила во все эти тревожные дни ни о беспокойстве, ни об отраде своей, опасаясь ее итальянской болтливости и суетливости; она оделась и пошла бродить по залам палаццо, рассматривая вновь, с любовью и чувством успокоенной обладательницы, все предметы, с которыми она так горько прощалась накануне навсегда.

Другая молодая особа, очнувшись от тяжелого сна, часто прерываемого волнениями честолюбивых ожиданий, отдернула край занавески, достала часы, посмотрела на них, скорчила значительную гримасу, позвонила и с трудом снова бросилась на подушку.

Вошла горничная.

— Ничего ко мне не приносили и никто не приходил? — спросила она торопливо.

— Нет! — было ответом; — да и кто придет так рано? — благоразумно прибавила горничная, основывая свое мнение на обыкновенной привычке своей госпожи — спать до осьмнадцатого часа, а иногда и долее этого.

— Дура! — коротко и ясно возразила синьора Бальбини и перевернулась нетерпеливо на другой бок.

Через пять минут она снова позвонила, снова повторила свой вопрос; опять получила тот же неудовлетворительный ответ — и в утешение велела подать себе зеркало, потонув взором и душою в созерцании собственной красоты.

Если синьора Бальбини судорожно и лихорадочно ожидала бумаг, которые должны были упрочить ее звание супруги маркиза Форли, то Динах дель-Гуадо не могла не знать своего родителя и не быть уверенной, что он продержит ее как можно долее на горячих угольях ожидания и неизвестности, чтоб как можно позднее сдержать свое слово и расстаться с векселями, стоящими ему столько денег. Синьора, полюбовавшись своим личиком под грациозно наброшенным чепцом с голубыми лентами, отослала свою горничную и принялась строить воздушные замки своего будущего величия.

Она воображала себя на вершине своих желаний и надежд — полною маркизою и повелительницею, как всего палаццо своего супруга, так и самого этого супруга, давно подвластного и подобострастно покорного ей Лоренцо… Эта судьба казалась довольно блистательной для дочери Ионафана, родившейся в залавке крошечной конторы, где долго отец ее копил и собирал свою монету, для маленькой Динах, которая в Риме была бы еще и теперь заперта в душном, тесном, грязном Гетто, отделенном железными воротами от христианских жилищ. Время шло, час уже минул, а никто не приходил от Ионафана… Дочь его сердилась и, чтоб рассеяться, стала выбирать свой наряд для утра. Она намеревалась предстать перед Лоренцо как героиня мелодрамы; в минуту избавления, — произвести в нем сперва страх, потом восторг и благодарность, и для этого сначала решено было надеть черное платье и небрежно разметать и распустить по плечам свои белокурые волосы во всей их красоте… Но она вспомнила, что распущенные волосы на театре означают непременно сумасшедшую, а черное платье утром не так идет блондинкам. Нет! Она будет вся в белом, — в легком, прозрачном, эфирном кисейном платье. И это не годится!.. Кто носит белую кисею в марте месяце поутру?.. Это не принято. Она наденет самое нарядное из своих нарядных шелковых платьев и приведет в лучший порядок свою прическу, чтоб доказать Лоренцо радость свою и готовность его спасать; она устроилась так, чтоб при первом ее движении могла в пору расплестись хоть одна из этих роскошных золотистых кос, столь им любимых. Это придаст ей живописность в ту решительную минуту, когда маркиз, узнав от нее, что она для него делает, бросится к ногам ее и будет ей предлагать то имя и богатство, которые она ему возвращает… Он и так с ума сходит от ее чудесных волос: тут он будет увлечен, очарован, побежден… иначе быть не может! Вот какие мысли занимали Динах, пока она ожидала от отца потребованные для нее Джудиттой заемные письма и закладные маркиза Форли.

Время шло… горничная уже раз шесть или семь появлялась на звонок госпожи своей, и всегда ответ ее был один и тот же: никто не приходил, ничего не приносили! По улицам уже распространялось волнение, предвещавшее близкое начало карнавала. Часы, в которые открываются судебные места, прошли давно… Динах недоумевала и бесилась.

Наконец, ей пришло в голову, что с помощью Сан-Квирико найдется какое-нибудь средство представить векселя и может совершиться акт, уничтожающий расписку Сан-Квирико, расписку, подмененную искусною уловкою Джудитты, и единственное оборонительное и наступательное орудие в ее руках.

При этой мысли она рванулась, как разъяренная львица, к постели своей, разом кинулась из нее. Одним прыжком очутилась она у яшмового столика, на котором стоял черепаховый баул; она отперла его поспешно и достала ту бумажку, которую предъявляла за два дня отцу. Потом поторопилась одеться и, перебирая в памяти давно обдуманную роль, отправилась в палаццо Форли.

Теперь надо объяснить, почему Ионафан не присылал дочери обещанных им векселей, — и показать, в каком стесненном положении, в каком отношении между собою находились все люди, ждавшие развязки многосложной борьбы, происходившей около палаццо Форли, за его обладание.

Безмолвнейший из всех действовавших лиц этой странной драмы, Леви дель-Гуадо не просыпался в это утро, но не по той же причине, которая не дала проснуться его будущему усыновителю, командору, а потому, что Леви совсем не мог спать после своего объяснения с маркезиною; в эту ночь особенно Леви вовсе не ложился и не смыкал глаз.

Лишь только пробило восемь часов, означавшее время, в которое начинается в Италии общественная жизнь, Леви, совсем одетый, вышел тихонько из дома через садовую калитку и направил шаги свои к бедной астерии, где приютился богатый венецианский меняла.

Достучавшись до впуска, Леви нашел старика за завтраком — то есть Сан-Квирико запивал дурным тосканским вином кусок черствого хлеба и овечьего сыра. Увидя пришедшего, меняла обрадовался, надеясь, что Леви прислан отцом пригласить его для принятия картины, обещанной ему за его содействие. Но радость эта не устояла против того, что он услышал…

Леви, не сообщая ему о подмене его расписки, объявил строгим голосом и с лицом честнейшего человека, что совесть замучила его упреками и не позволяет ему быть свидетелем бессовестного дела, — что Ионафан всей своей строгостью не мог склонить его на низкое воровство, и что он считает себя обязанным открыть все козни и замыслы против маркиза, которого все они согласились разорить и ограбить… Далее, Леви предупреждал сообщника Ионафана, что он идет прямо к главному судье, а потом к инквизитору объяснить им подробно все дело, не щадя никого, и в доказательство вручить им векселя маркиза на имя его, Сан-Квирико; что после того, вероятно, начнутся немедленно следствия, обыски, очные ставки, допросы, что правда не укроется от прозорливого правосудия и что он, меняла, несмотря на качество венецианца, может тоже попасться под суд, как единомышленник и помощник дель-Гуадо. Испуганный до крайности и дрожа старыми костями, венецианец вообразил, что Леви имеет целью заставить его добровольно отказаться от своей взятки и готов уже был на всевозможные сделки, лишь бы его отпустили домой без переговоров с судьями. Но для Леви не того было нужно: он требовал, чтоб меняла отправился вместе с ним для подтверждения его доноса, и умел уговорить старика, представляя ему, как выгодно будет для его репутации такое показание, которым он совершенно отстранит и оправдает себя, доказывая, что он отказался от всякого барыша, лишь только узнал, каким мошенническим образом совершен долг обманутого маркиза.

Сан-Квирико предпочел этот исход предполагаемым последствиям обвинения Леви против него; кряхтя и нюхая табак чаще обыкновенного, он потянулся за молодым человеком.

Ионафан в это время рвал последние волосы на обнаженной голове своей; долго готовился он к необходимой жертве, наконец, когда вознамерился совершить ее и отпер потаенный ящик под своею конторкой, — увидел, что стекло было разбито и заемные письма маркиза похищены… Все прочее было цело в ящике, — драгоценности, золото, алмазы, жемчуг, все лежало на месте, недоставало только бумаг, относящихся к делу Форли.

— Я ограблен! — закричал Ионафан, и первое подозрение его упало на дочь. Кто, кроме Динах, мог иметь надобность в этих бумагах, и кому, если не ей, могли они доставить выгоду?.. Но кто мог войти в комнату, от которой ключ был всегда в кармане самого дель-Гуадо, — и только тогда доверялся он Леви, когда нужно было записывать счеты торгового дома, в котором он был вместе и конторщиком, и письмоводителем, и сидельцем? Леви, очевидно, был вне всякого подозрения; дружбы между ним и Динах никогда не было; и зачем было бы ему угождать Динах в убыток патрону, которого он мог быть еще наследником; Ионафан и не остановился на этой мысли: он поднял тревогу и начал расспрашивать домашних: кто был, кто приходил, кто мог войти в его кассу? Оказалось, что дом был охраняем и невредим, как всегда, что чужих не видели, но что Леви с утра ушел со двора. Более Ионафан не добился! Он был углублен в своем отчаянии и в своем недоумении, когда старая Рахиль, заплаканная и испуганная, прибежала к нему с громовым известием о доносе Леви на Ионафана. Она узнала обо всем от служанки раввина, прибежавшей рассказать, что происходило у них и как старейшины отправились с Леви подать жалобу на Ионафана.

Ионафан понял все последствия такого открытия: чувство самосохранения возвратило ему энергию и соображение. Забрав, сколько мог, денег и дорогих вещей, он в ту же минуту тайно вышел из своего дома, нанял коляску и поскакал в Ливорно, куда маркиз Лоренцо, его должник, отправился, в свою очередь, часа за три перед тем. Из Ливорно мнимый жид намеревался отплыть в Америку на первом попавшемся, уходящем туда корабле. Италия и Европа казались ему горящими и дрожащими под его стопами, готовясь поглотить его навеки в глубине преисподней… Ни от инквизиции, ни от синагоги не мог он ожидать пощады; рука той и другой была довольно сильна и длинна, чтоб поймать его, где бы ни скрывался он в Старом Свете. Надо было бежать без оглядки и без возврата.

Расчет Леви был верен: он предвидел это бегство! Он довольно знал трусость Ионафана, чтоб не ожидать от него ничего другого; он довольно знал обычаи людей, между которыми вырос и возмужал, чтоб не полагаться на их честь. Он должен был устранить все, что мешало его замыслам, смести с пути все, что становилось на нем преградою. С удалением Ионафана Леви выходил из-под его ига и, открыв все обманы и проделки патрона, он представлял себя в лучшем свете; он мог надеяться, что будет принят под особое покровительство правительства и инквизиции; а там, как усыновленный и наследник бежавшего купца дель-Гуадо, он вступал в распоряжение и владение всем его имуществом, оставался полным хозяином его дома, его лавки, его капиталов. Тогда Леви, уже заранее обдумавший свою судьбу, должен был продать всю свою недвижимость, собрать налицо все свои деньги и уехать навсегда из Флоренции, ему ненавистной, из Италии, где его могли узнать. Париж манил его, как широкое поприще, открытое всем страстям и всем прихотям богатых людей; Леви жаждал вознаградить себя за все страдания и лишения своей потерянной молодости. Леви горел нетерпением смыть с себя клеймо еврейства, отделявшее его несокрушимою преградою от сближения с этим обществом, на которое он так долго смотрел с бессильною завистью и подавленным честолюбием. В Париже, где никто его не знает и где, в известных слоях общества, не спрашивают у человека кто он и откуда, а хотят только знать: много ли он может прожить, — в Париже Леви видел для себя место между баловнями судьбы, и он довольно надеялся на себя и свою смышленость, чтоб навсегда удержать за собою это место.

Покуда все сказанные приключения совершались в доме дель-Гуадо, посмотрим, что происходило в уединенном палаццо Форли.

Пиэррина дождалась возврата падрэ Джироламо с похорон, и они оба открыли опять потаенный ящик с картиною Поклонение Волхвов. Но каково было их изумление, когда сундук маркизы Джиневры предстал их глазам совершенно пустым и когда они не могли сомневаться, что клад исчез!

Они вспомнили шум, потревоживший их ночью, когда они считали деньги. Теперь ясно было, что их подслушивали, что их тайна сделалась известна и употреблена во зло… Но кем?.. Кто мог скрываться в необитаемой половине палаццо в такую пору, когда и днем никто из домашних, кроме маркезины и Чекки, не навещал эти покои для содержания в них порядка и чистоты?.. На Чекку и грешить нечего было подозрением: кормилица скорее готова была снять с себя свой золотой крест для маркизов Форли, нежели воспользоваться их добром, да и не для кого было ей приберегать деньги, у нее не было детей, кроме Пиэррины, которую она считала как бы своею дочерью. Чекка спала непробудным сном, когда маркезина вернулась к себе после всех ночных происшествий; Маттео не выходил из своей каморки у кухни, где он запирался каждый вечер до утра. Кроме них, у Пиэррины не было никаких других слуг; камердинер же и новый лакей Лоренцо жили над ним, в противоположной половине палаццо, не имевшей иного сообщения с парадными комнатами, как через большие сени и большую мраморную лестницу. Тяжелые бронзовые двери, ведшие с лестницы в ротонду, были заперты на замок, ключ оставался вверху, на кушаке Чекки, да и отпереть их по причине тяжести нельзя было без большого усилия и шума, отдававшегося по всему дому. Шорох, слышанный аббатом и маркезиною, происходил не со стороны ротонды и сеней, а будто из гостиных, примыкавших к библиотеке и большой архивной галерее. Они вспомнили, что из библиотеки был потаенный ход, ведущий в спальню немого маркиза, теперь занимаемую сыном его, Лоренцо. Обоим в одно мгновение пришло в голову это обстоятельство; они взглянули друг на друга вопросительно, но ни тот, ни другой не посмели выговорить тайной мысли, блеснувшей невольно им обоим адским светом… Маркезина опустила голову и руки с выражением немого, но полного отчаяния.

— Да сбудется воля Божия, — сказала она: — мы погибли без возврата!.. теперь нет никакой надежды на спасение!

— Бог милостив, дитя мое, — отвечал аббат: — остается еще одна надежда! Даешь ли ты мне право спасти своего брата?

— Какой вопрос, падрэ?.. Если бы только от вас зависело!..

— У меня есть еще одно прибежище… но исполнишь ли ты мой совет, примешь ли ты руку помощи от того человека, от которого я тебе скажу, что он имеет право предложить тебе свою помощь?

— Падрэ, я признаю себя бессильной; располагайте мной как знаете. С покорностью прошу избавления, кто бы ни был избавитель!.. Я знаю, что вы не уроните достоинства внуков Жоржетты Форли!

— Именем самой Жоржетты уверяю тебя, дочь моя, что тот, кто выкупит Лоренцо из беды, не кто иной, как самый близкий, самый несомненный ее родственник — родной племянник твоей матери, сын ее сестры… Сейчас приведу его сюда!

Пиэррина хотела расспросить, как аббат узнал про этого родственника, где с ним сошелся, давно ли и как, но она не успела, аббат уже был на лестнице, когда она опомнилась от первого изумления.

— Подите, добрый друг наш! — кричала она ему вслед, — подите, устройте все к лучшему.

Взявши в руки опустелый сундук Джиневры, изукрашенный ее вензелями, Пиэррина хотела запереть потаенный ниш и поставить на место картину Фра-Бартоломмео, как вдруг, передвигая сундук, она увидела под ним незамеченное прежде письмо. Чернила были свежи, пакет совершенно чист, письмо казалось только что написано за несколько секунд. Маркезина побледнела еще, хотя она уже и прежде была бледнее тени; судорожная дрожь подкосила ей ноги, она принуждена была опереться о панель стены… Маркезина узнала почерк брата!.. Этот почерк, этот пакет на этом месте объясняли все, в чем она хотела бы еще сомневаться!.. Письмо было написано на ее имя. Долго не могла она ничего разобрать — у ней позеленело в глазах. Она перекрестилась, чтоб собраться с силами, и, сев на пол у подножия картины, распечатала письмо. Вот что писал маркиз Лоренцо Форли:

Письмо выпало из рук Пиэррины. В эту минуту она узнала и совершенно поняла своего брата. До сих пор пять лет разницы между ними и совершенно различные направления не допускали общей жизни, частых и непринужденных излияний. Маркиз был уже предан всем развлечениям разгула молодого мужчины, когда его сестра вырастала в строгом уединении и благом неведении своего затворничества; она любила брата скорее по влечению, чем по убеждению: она видела в нем только внешние стороны его пороков и достоинств; до глубины человека ей не удавалось доходить, но она предполагала, что эта глубина существует, и судила о ней согласно с ее собственными понятиями. Она думала, что когда-нибудь случай откроет ей сердце и душу Лоренцо, она готовилась отвечать им всем своим сердцем и всею душою… Это письмо разрушило все ее обольщения. Повязка вдруг спала с глаз ее, и многолетнее ослепление прошло. Она увидела весь эгоизм и пустоту Лоренцо. Ей стыдно было за него, ей жаль стало своих заблуждений и больно было презирать брата, столь любимого прежде… Бог с ним! — подумала она — его не пересоздашь!

Все ее горе, все ее сожаления, вся любовь обратились к неодушевленным предметам ее детских привязанностей — к этому дому, к этим памятникам славы ее дедов, которые долго были в глазах ее неотъемлемыми принадлежностями ее брата. За четверть часа она жалела о них ради Лоренцо, хотела их сберечь для него; теперь она начала жалеть об их утрате ради самой утраты, ей стало жаль всего того, что ее мысль привыкла ценить, чем взоры ее привыкли восхищаться. Лоренцо казался ей недостойным своего имени и своих предков, но это имя и вековые предания его не могли потерять своего блеска, не оставляя глубокой скорби и вечного траура в душе неутешной девушки. Фамильная гордость древнего рода перешла и сосредоточилась в чувствах ее личного достоинства: она как бы осиротела в эту минуту и сознавала себя единственною в доме Форли… Ей пришло в голову, что аббат скоро возвратится, и она вознамерилась не показывать ему бедового письма, чтобы по крайней мере не краснеть перед ним за брата.

Легкий шорох заставил ее оглянуться: в гостиную входила молодая женщина, шедшая смело и развязно из внутренних покоев, и возрастающее удивление маркезины перешло в негодование, когда она узнала вошедшую. То была Динах. Еврейка шла тихо, окидывая любопытным взором это древнее жилище, давнишний предмет ее честолюбивых домогательств. Она осматривала недоступное палаццо Форли с самодовольною улыбкою будущей его обладательницы и владелицы; она уже представляла себе живо и ярко, как будет распоряжаться, принимать и повелевать в этих залах, превышавших своим великолепием все ее ожидания. Вдруг, увидев Пиэррину, она остановилась. Обе женщины измерили одна другую быстрым взглядом. Динах смекнула, что перед ней теперешняя хозяйка дома, сестра Лоренцо… Она оробела немного, но тотчас пришла в себя и, кланяясь, подошла к остолбеневшей маркезине.

— Я, конечно, имею честь говорить с синьорой маркезиной Форли? Очень рада!.. Я давно искала случая познакомиться с вами, эччеленца, и спешу им воспользоваться. Прошу не лишить меня вашей благосклонности.

И почтительная льстивость этого привета, чисто в итальянском вкусе и обычае, была приправлена обязательною гримасою, которую Динах придала всему своему лицу и всей своей особе, чтобы окончательно очаровать маркезину, как она надеялась… Пиэррина, дрожа от гнева при таком неожиданном и неуместном вторжении, при таком смелом обращении к ней со стороны незнакомой женщины, Пиэррина спросила холодно и отрывисто:

— Кого вам здесь угодно, синьора?

— Я ищу маркиза Лоренцо… мне очень нужно его видеть… для него, для его благосостояния, которое в моих руках. Я пришла оказать услугу вашему брату, синьора маркезина! Но я забываю, что не назвала еще вам себя и что, может быть, хотя это почти невероятно, вы меня точно не знаете? Позвольте же себя представить. Я — Терезина Бальбини!

— То есть Динах дель-Гуадо! — возразила спокойно маркезина, но презрительно ударяя на еврейское имя.

— А! так воссиньориа знает уже, что у меня два имени… Тем лучше! Тогда вам должно быть также известно, что мы, может быть, породнимся с вами, и…

— Вы ошибаетесь, синьора, у нас нет родных в Гетто!.. Но дело не в том, я спрашиваю, кого и чего вам здесь надо?

— Маркиза Лоренцо. Я пришла открыть ему ужасные козни против него. Я пришла спасти его!

— От самой себя? — спросила маркезина, отступая назад.

— Синьора, я не ожидала от вас такого приема, когда оказываю вам мое усердие, бескорыстнейшую любовь мою к вашему брату!.. Выслушайте меня, вы, верно, не знаете, в чем дело!

— Знаю, синьора, и прошу вас не трудиться объяснением; вы и ваше семейство ограбили моего брата и с вас мало того: вы еще хотите отнять у него честь, старую честь нашего дома, единственное благо и достояние, которого вы не могли еще уничтожить. Но вам не удастся, оставьте ваши хитрости; они не сделают вас маркизою Форли!.. Берите у нас все, что мы имеем, господствуйте…но не смейте думать с нами сблизиться узами родства. Дочь Форли вам это запрещает!

Динах вспыхнула, но, постигая надобность не раздражать сестры маркиза, она превозмогла себя и с вкрадчивой ласковостью обиженной невинности отвечала вздыхая:

— Я вижу с сожалением, эччеленца, что вас предупредили и вооружили против меня!.. Но я уповаю на милосердие Божие и на вашу справедливость! Вы отличите невинную, любящую женщину от корыстолюбивых ее родственников; вы не оставите ее в ответе за их расчеты и поступки, когда она подвергается всей их злобе, всякому от них мщению, чтоб исполнить священный долг благодарности и сердца… Пусть Бианкерини замышляет присвоить себе собственность маркиза: у меня в руках средство разрушить его замыслы… я принесла чем спасти нашего Лоренцо!

И Динах, обдумывая каждое слово притворного увлечения и рассчитывавшая на театральные эффекты, приблизилась опять к маркезине, будто движимая волнением… Но ее остановило движение непреклонной слушательницы.

— Я знаю наперед, что вы мне покажете: подмененную расписку менялы Сан-Квирико, данную еврею Ионафану. К ней прибавлен другой подлог, передано обязательство на имя моего брата, и этот подлог совершен рукою вашей подруги. Вы видите, что мне все известно, синьора! Если я еще дивлюсь чему — это вашей дерзости! Как смели вы подумать, что маркиз Лоренцо Форли воспользуется этим ложным документом? Как могли вы предполагать, что брат мой примет милостыню от вас!..

— Это не милостыня, а возвращение того, что у него было отнято обманом; корыстолюбцы употребили во зло страсть маркиза ко мне, чтобы выманить у него, под предлогом займа, закладные на все имущество рода Форли; я не хочу служить посредницею и орудием такого грабительства; конечно, надо было употребить уловку, чтоб найти средство защитить маркиза Лоренцо, но, в таком случае, обман позволителен против обмана!

— Да, у вас, по талмуду, быть может!.. Но у нас, христиан, нет! Воровство не оправдывает воровства, и мой брат, маркиз Форли, не принял бы иначе как за жесточайшую себе обиду ваше странное предложение, синьора! Маркиз Форли занимал деньги у вашего отца — куда и в какие руки эти деньги перешли, это уже другое дело — но он выполнил свое; он заплатил сполна весь свой долг!

— Если синьор Лоренцо не захочет рассчитаться с Сан-Квирико посредством этой двойной расписки, если ваша родовая гордость мешает ему принять из рук моих способ освободиться от мнимого долга, то он может и даже должен принять за своею невестою: — я выхожу за него замуж и дарю жениху моему палаццо и имение его, освобожденные от залога.

Маркезина вспыхнула.

— Вы забываетесь, синьора!.. — ответила она с горьким смехом. — Вам, конечно, можно желать возвыситься до маркиза, но никогда не удастся вам унизить его до себя! Я знаю моего брата: он скорей пойдет зарабатывать в поте лица свой насущный хлеб, чем согласится на такой брак.

И Пиэррина тем громче и тем положительнее утверждала свое мнение, чем более сама, в тайне души своей, сомневалась в нем… Постигнувши слабость и пустоту маркиза, она не смела уже ни в чем полагаться на него, но глубокое чувство семейного достоинства не позволяло ей показывать своих опасений. Динах потеряла всю власть над собою. Презрение маркезины произвело на нее то же самое действие, какое оно имело некогда на Леви, почти при подобном лее объяснении. Кровь прилила к голове и к груди Динах; она подняла свои голубые глаза, позеленевшие от злобы, и хотела было разразиться дерзкими словами, но ее остановили молниеносные взоры, сверкавшие величественным гневом справедливого негодования. Маркезина угадала мысли своей противницы.

— Поймите меня наконец! — сказала она спокойно, но с тою же неумолимою непреклонностью, — не потому гнушаюсь я вами, что вы дочь мнимого жида Ионафана, а потому, что вы душою и сердцем на него похожи, он передал вам всю порочность свою!.. Не происхождение ваше уничтожает вас в глазах моих, но чувства и поступки ваши! Женщина возвышается и прославляется своею любовью, или унижается и пятнает себя ею… Если бы вы были достойны моего брата, я сама взяла бы вас за руку и просила быть мне сестрою!.. Если бы Динах дель-Гуадо была девушка, столь же добрая и любящая, сколько она очаровательна, то маркезина Форли сама ввела бы ее в палаццо своих предков и посадила бы ее на место законной супруги Лоренцо… Но вы служили орудием алчности вашего семейства относительно моего брата… Вы навсегда будете для меня Динах дель-Гуадо!..

— Я принуждена была поступить против своей воли… я только разыгрывала роль и носила маску, для которых была вскормлена и воспитана заранее.

— И вы мастерски вошли в дух вашей роли; вы славно владели этой маской!.. Нет, вы не любили моего брата! Любовь — высшее посвящение в задушевные тайны жизни, она отмечает и озаряет лучезарным блеском своих избранных: на вас нет ее живительного отблеска… Вы не знаете, вы не понимаете, что значит любить! И теперь вас привели сюда не преданность к брату моему, не желание спасти его: вы пришли, руководимая расчетом и тщеславием, вам хочется быть маркизою!.. Но вы ошиблись или опоздали, синьора!.. Лоренцо нет больше во Флоренции, маркиз уехал.

— Уехал! Маркиз уехал, не простившись со мною, не сказав мне, не предупредив меня!.. Быть не может!.. Куда он уехал? Зачем?

Динах все еще не верила, но уже беспокоилась… Ей казалось слишком невозможным, чтобы рухнули вдруг все ее надежды в ту самую минуту, когда она видела себя так близко от их блестящего исполнения.

— Маркиз уехал, — повторила Пиэррина, — и предоставляет свой палаццо в уплату взаимодавцам. Нет ничего проще и вернее. И могу дать вам мое слово, что его теперь нет ни в городе, а скоро — не будет и во всей Италии!

— Но где же он? куда уехал? зачем? — спрашивала безотчетно и бессознательно Динах, сбитая с толку неожиданным и громовым уничтожением всех ее воздушных замков.

— Где он и куда поехал, это покуда его тайна и вам она не нужна! Богу угодно было спасти его от ваших козней; это утешает меня в разлуке с ним, подавая надежду, что вы больше с ним не встретитесь и никогда его не увидите!

— Но почему вы знаете?.. — пытался спросить развязно язык еврейки, между тем как несвязные мысли бродили и путались в ее голове.

— Вот письмо, которое он мне оставил, — отвечала маркезина, показывая на бумажку, смятую в ее руке.

— Письмо?.. Ах я ветреница! — воскликнула дочь Ионафана, поспешно вынимая из своего кармана нераспечатанный пакет. У меня тоже письмо… Я нашла его на столе моем и не догадалась прочесть, торопясь разыскать маркиза!

Она поспешно сорвала печать и жадно пробегала глазами письмо Лоренцо. Лицо ее, искаженное досадою, прояснялось и расцветало, усмешка полураздвинула губы и глаза заблистали необъяснимым удовольствием.

Поклонившись небрежно, Динах выбежала из комнаты, оставляя Пиэррину погруженную в грустном размышлении, возбужденном письмом Лоренцо к его странной чаровнице… Шаги еврейки терялись в отдаленных комнатах, и до слуха бедной маркезины долетел голос Динах, певшей свою любимую арию.

По удалении Терезины Пиэррина задумалась. Из намеков Динах нетрудно было угадать, что брат, от страха ли потерять все имущество, или от чрезмерной радости, неожиданно получив столько денег, помешался. Это не подлежало сомнению, и чуть ли этого не отгадала и сама еврейка. Пиэррина заплакала. Ей больно было подумать, что она навсегда теряла надежду видеть когда-либо брата своего исправившимся… Грустно ей было отказаться от всех своих отрадных мыслей о будущности, о нравственном достоинстве Лоренцо. Он безвозвратно был потерян для нее… Убийственная пустота замещала ее прежнюю привязанность к нему… Но над исчезающим образом Лоренцо возникал и возвышался постепенно другой образ — молодой, степенный, мужественный; сердце, жаждущее любви и переполненное внутренним чувством, изливало свое богатство на предмет новый, вполне того достойный, — и видя, что жить для блага брата ей уже невозможно, Пиэррина тем более была готова посвятить всю жизнь Ашилю, — Ашилю, которого она тем более любила, что глубоко уважала его и чувствовала, что без уважения она не может любить.

Один день изменил вдруг всю внешнюю и внутреннюю жизнь маркезины. Опыт познакомил ее с одною из самых жестоких утрат земных, с разочарованием насчет друзей, почитаемых самыми близкими и дорогими. И на развалинах ее первой детской привязанности — на ее остывшей дружбе к брату возгоралась сильнее и пламеннее любовь к ее жениху. Ашиль должен был вознаградить ее за потерю Лоренцо. Вдруг ее размышления были прерваны стуком у большого входа и шумом многих чужих голосов. В ту же минуту вбежала потревоженная Чекка и объявила, что к крыльцу подъехало и подошло много незнакомых людей и полицейских чиновников, между которыми находится сам синьор префетто, и даже она узнала карету его риверенцы инквизитора…

Маркезина всплеснула руками и подняла глаза к небу: ей тотчас пришло на мысль, что с маркизом случилось что-нибудь ужасное, что он замешан в каком-нибудь деле, для него предосудительном, или попал в новую беду по сношениям своим с семейством евреев… или, наконец, помешавшись, задержан в Ливорно. В этот день стольких прискорбных разобольщений и несчастных неожиданностей она пережила и перечувствовала так много, что ей уже казалось сбыточным и возможным все печальное и все дурное на свете. Она молча подала знак кормилице идти отпереть, а сама осталась, чтобы приготовиться и собраться с силами для новых испытаний.

Но силы ее были истощены, твердость и терпение ее, истратившись в борьбе, оставили ее безоружною. Чувствуя всю немощь свою, без надежды, без присутствия духа, она могла только, полусознательно и по привычке, искать прибежища там, где всегда спасалась от земного горя: она бросилась к изображению Пречистой Богоматери и, заливаясь слезами, просила ее заступничества, покровительства и спасения чести дома Форли.

По лестнице раздавались уже приближавшиеся шаги. Скоро они зазвучали по мозаичному полу ротонды… вот скрипя повернулась на заржавевших петлях большая бронзовая дверь ротонды, вот растворилась другая дверь, и Леви дель-Гуадо предстал в гостиной маркизов Форли, сопровождаемый префетто, инквизитором и судьей коммерческого трибунала.

Слабая девушка, плакавшая за минуту пред тем у подножия Мадонны, уже успела исчезнуть и вместо нее выступила спокойная и гордая маркезина, которая приняла с достоинством приходящих и спросила, что им нужно? спросила голосом еще слабым, но уже не дрожащим от волнения. Пиэррина сделала последние усилия над собой и выжидала всего, что небу будет угодно ей послать.

Префетто полиции спросил маркиза. Пиэррина ответила, что его нет в городе, и показала в письме его те слова, которыми он объявлял, что уезжает в Ливорно, предоставляя заимодавцам овладеть всем его имуществом. Но, к неописанному удивлению ее, префетто возразил, что заимодавец, венецианец Сан-Квирико, отказался от долга, признав, что он в этом деле только третье лицо и не выдавал маркизу ни одной грации, — а приемыш купца дель-Гуадо показал, что Ионафан уже получил почти все деньги, выданные им маркизу, и потому он возвращает векселя и закладные Лоренцо, объявляя себя удовлетворенным. Инквизитор подтвердил слова префетто, рассказав маркезине то, что она уже узнала от Леви: как брат ее попал в сети Динах и Ионафана и как добросовестность и честность молодого дель-Гуадо разрушили козни этого семейства, доставив правительству полные сведения о них. (Леви сам настоятельно просил инквизитора и префетто исполнить таким образом уведомление семейства Форли; он рассчитывал на выгодную обстановку всех этих обстоятельств: чтобы выставить и возвысить свое великодушие; он хотел оставить хорошее впечатление в уме маркиза и маркезины.)

Маркезина смотрела попеременно на приемыша Ионафана и на всех окружающих, стараясь сообразить причины такого неожиданного переворота. Она смутно предчувствовала, что под этим честным поступком должна таиться какая-нибудь бесчестная хитрость.

Но ей нельзя было догадаться, что Леви действовал из завистливой вражды к Динах и из расчетов собственной выгоды; она подумала только, что этот припадок самоотвержения имеет источником высокомерие и пронырливое самолюбие молодого еврея. Ей уже довольно был известен характер всего этого семейства, чтобы не верить их бескорыстию.

Однако она вспомнила, что если Леви отказывается от получения денег, выманенных Динах у маркиза, то, не менее того, дому Форли следует выплатить остаток долга, растраченный легкомыслием Лоренцо. Она осведомилась о количестве суммы, боязливо спрашивая сама себя, чем и как рассчитается она с приемышем дель-Гуадо?

Но затруднение было прекращено появлением аббата и Ашиля; они уже успели перебывать на квартире венецианского менялы и в доме Ионафана, где узнали о событиях этого дня и о том, что называлось благородным поступком Леви. Так как молодой дель-Гуадо не действовал тайно, а, напротив, искал как можно больше огласки, чтобы обесславить имя Ионафана и преградить ему все пути к оправданию или для какой-нибудь сделки, то история Ионафана скоро разошлась по всем его соотечественникам и знакомым, в городе уже поговаривали о неисчислимых плутнях мнимого еврея и о тождестве его дочери Динах с известною певицею Бальбини. Многие торговые дома беспокоились о сношениях своих с домом дель-Гуадо и боялись за безопасность вверенных ему капиталов. Еврейская община негодовала и горевала; слуги и домашние бежавшего еврея суетились и плакали, разбежавшись по улицам, где уже начинали показываться маски, готовящиеся высыпать на набережную Лунг-Арно при первом сигнале карнавала. Цель Леви была достигнута вполне, имя его повторялось во Флоренции с толками и перетолками всякого рода. Вот почему падрэ Джироламо тотчас понял, в чем дело, и, выдвинувшись из середины группы, окружавшей его питомицу, вынул бумажник, полный денег, и заплатил сполна изумленному Леви все оставшиеся за маркизом Лоренцо тридцать семь тысяч франков…

Леви дель-Гуадо расписался, аббат принял от него закладные и заемные письма Лоренцо и передал их маркезине. Инквизитор и префетто раскланялись и вышли, — Леви принужден был за ними последовать.

Когда Чекка затворила за ними последние двери сеней палаццо Форли, маркезина бросилась, рыдая, в объятия падрэ Джироламо и на груди его упала в обморок — последствие всех потрясений того утра и трудной победы ее над собою, чтобы сохранить притворное спокойствие перед посторонними. Когда она пришла в чувство, то лежала уже на турецком диване в восточном будуаре, а возле нее стоял преклоненный Монроа, держа и отогревая ее руки в своих. Аббат и Чекка хлопотали около нее, со всеми средствами, употребляемыми в подобных случаях. Безмолвно и грустно было первое мгновение ее опамятования: она видела радость и надежду, сиявшие на окружавших ее лицах, но не могла разделять их радости — она вспомнила Лоренцо…

— Пиэррина, — сказал аббат, подводя к ней француза, — я обещал представить тебе нового родственника, племянника твоей матери — вот он: узнай в нем дорогого жениха и благослови Провидение, пославшее тебе Монроа — защитника, друга, мужа и семью, в то самое время, когда судьба лишила тебя брата!

(До падрэ уже дошло известие, что Лоренцо видели рано утром на дороге к Ливорно, и он понял все, что значил и предвещал этот скоропостижный отъезд).

Но Пиэррина не улыбнулась, не обрадовалась… Она только приподняла на Ашиля свои томные, удивленные глаза и слабым голосом просила объяснения.

Она с умыслом длила разговор об Ашиле, об его матери и семействе, повторяла расспросы о всем, что до него касалось, — она медлила своим признанием… К вечеру у ней открылась горячка: девушка платила дань человечеству после первой своей битвы с его страданиями.

Несколько недель пролежала маркезина в сильном бреду и беспрерывном жару. Жизнь ее не была в неминуемой опасности, но душевное потрясение и усталость всего ее организма произвели болезнь, которая должна была следовать своему ходу, вопреки всем попечениям о больной. Чекка не отходила от своей вскормленницы, аббат и Монроа проводили целые часы у ее изголовья. Приходя в себя в промежутки горячки, она встречала взоры трех существ, дышавших ее дыханием и живших ее жизнью, и она благодарила их ласковым взором. Медленно выздоравливала она. Доктор предполагал, что какая-нибудь нравственная причина задерживает совершенное исцеление его больной. Но какое могло быть горе у маркезины, когда ей приветно сияла восходящая звезда мирной любви и прочного семейного благополучия, когда возле нее был Ашиль и все доказывало, что они оба равно любят друг друга!..

Спустя месяц, когда Пиэррина совсем оправилась, она приняла руку Ашиля Монроа и обещание его — никогда не оставлять Флоренции и любимого ею палаццо Форли.