Памятники русской архитектуры и монументального зодчества

„Корсунские“ врата новгородского Софийского собора Г. Н. Бочаров

Так называемые «корсунские» медные врата (см. илл.) украшают ныне входной проем из Мартирьевской паперти в Рождественский придел Софийского собора. Очертания врат не совпадают с очертаниями проема, по-видимому они занимали ранее какой-то другой проход в паперть или придел и вряд ли могли быть наружными дверьми[1].

Несмотря на многочисленные исследования, неясно ни время создания этих врат, ни центр, где они были произведены. И. Толстой и Н. Кондаков, не давая определенной даты, считали их итало-византийским произведением[2]. А. С. Уваров, полагая, что именно эти врата были, по преданию, взяты новгородцами в битве при Сигтуне в 1187 г., соответственно и датировал их, а в качестве аналогий называл церковные двери итало-византийского круга XI—XII вв.[3]

В своей работе «Прикладное искусство Новгорода» я выдвинул предположение о производстве корсунских врат в Новгороде в середине XII в. и высказал ряд положений в пользу этой гипотезы[4]. А. В. Банк справедливо отметила недостаточность моих аргументов и привела дополнительные соображения как в пользу византийского, так и русского происхождения памятника, оставив открытым вопрос о дате и месте производства врат[5].

С. А. Беляев в докладе на конференции 1977 г. в Музее изобразительных искусств, опубликованном впоследствии в виде отдельной статьи[6], сославшись на якобы существующее большое сходство корсунских дверей с вратами VII в. Софии Константинопольской, считал их произведением византийского художественного ремесла VIII—начала IX в. и вновь воскресил легенду о привозе дверей в Новгород из Корсуни[7].

Хотелось бы сразу оговорить свое несогласие с датировкой дверей, предложенной С. А. Беляевым. Его дата, обоснованная предполагаемым сходством орнаментации корсунских дверей из Новгородской Софии с вратами Софии Константинопольской, не выдерживает серьезной критики. Двери VII в. из экзонартекса Софии Константинопольской, несмотря на плохую сохранность и утрату деталей, все же резко отличаются от корсунских врат и прежде всего рисунком крестов. Они не дают искомой С. А. Беляевым «полной аналогии». Под арками, опирающимися на колонки,— детали, действительно близкой корсунским вратам,— размещены прямые вытянутые по вертикали четырехконечные кресты, весьма и весьма далекие от процветших шестиконечных крестов корсунских врат. Такие же кресты помещены и на двух нижних филенках той же четырехфиленочной двери Софии Константинопольской. Другая дверь из нартекса Софии Константинопольской, также датируемая VII в., была украшена прямыми четырехконечными крестами, как бы вырастающими из ваз. Причем два процветших завитка с равным основанием могут рассматриваться и как процветшие ветви креста и как лиственные завитки, выходящие из устья вазы. Столь существенные различия между этими дверьми и корсунскими вратами исключают какую-либо зависимость между этими произведениями. Столь же излишне прямолинейно возведение корсунских дверей к вратам XI в. из Великой лавры на Афоне, в которых С. А. Беляев видит одну из ближайших им аналогий[8]. Четырехконечные процветшие кресты лаврских врат и гравированный узор их обкладок существенно отличаются от узорочья корсунских дверей. К тому же, прежде чем сравнивать корсунские врата с лаврскими по системе их декорации резным орнаментом, необходимо доказать, что резная орнаментика корсунских врат одновременна самим вратам, а не нанесена позднее, без чего такое сравнение ненаучно. При этом С. А. Беляев почему-то игнорирует такую важную деталь в рисунке крестов, как процветшие ветви. У большинства ранних крестов, датируемых примерно VI — началом XI в., чаще всего процветают листья, а не цветы (аканфовые листья процветают и у крестов, размещенных на дверях Софии Константинопольской и Великой Афонской лавры — цветы на корсунских дверях). Все эти различия лишают сопоставления С. А. Беляева убедительности, и потому предложенная им дата создания корсунских врат VIII—начало IX в. не может быть принята во внимание. Вызывают возражения и другие положения С. А. Беляева[9].

Створа «корсунских» врат Софийского собора в Новгороде. XII в.

Клеймо с проиветшими крестами. Медь, чеканка, литье, гравировка.

Название «корсунские», закрепившееся за новгородскими вратами, весьма условно, оно нередко давалось русским произведениям, либо особо почитаемым, либо вещам, чья древность, по каким-либо соображениям, чаще всего политическим, всячески подчеркивалась. Вокруг них, как правило, и рождались легенды о происхождении и привозе их из известных центров христианско-православного мира, что, конечно, придавало им дополнительный духовный ореол[10]. Корсунские врата также могли получить свое наименование в связи с распространением легенды о привозе на Русь и в Новгород многих известных произведений из Корсуни[11] либо названы так по паперти, где они могли размещаться первоначально. Правда, эпитет «корсунская» этот притвор или паперть приобрели довольно поздно. Лишь только III Новгородская летопись именует западную паперть «корсунской» под 1299 г., тогда как во II Архивской летописи с этим названием она отмечается на рубеже XVI—XVII вв.[12] Не исключено также, что при переносе «корсунских» дверей из этого притвора в Рождественский придел Софийского собора их название могло перейти на «магдебургские», или сигтунские, врата, замыкавшие с XV в. наружный западный портал, через который входили в корсунскую паперть[13]. Этот перенос названий с одного произведения на другое, вероятно, также явление позднего времени[14]. Изначально оно, по-видимому, было связано с изустной легендарной традицией, благодаря которой «магдебургские (сигтунские)» врата стали «корсунскими», а «корсунские» были наречены «сигтунскими» или шведскими.

Со временем, скорее всего в XVII в., устное предание получило литературное оформление, а затем со страниц поздних новгородских летописей (III и IV), дополненные некоторыми подробностями, сведения о различных корсунских произведениях попали и в описи Софийского собора (1736, 1749, 1771, 1775 гг.)[15].

«Корсунские» врата Софийского собора в Новгороде. XII в. Мотивы украшения вертикальных обкладок.

После выхода в свет работы И. Толстого и Н. Кондакова «Русские древности в памятниках искусства», где магдебургские (сигтунские) врата названы «корсунскими», а «корсунские» — «сигтунскими»[16], возникла удивительная путаница в определении этих произведений, отголоски которой еще ощущаются и в современной научной литературе[17].

В настоящее время «корсунские» врата предстают в виде двух дубовых створ размером 270X180 см, на которые набиты бронзовые пластины размером 250X158 см[18]. Каждая из створ, имеющая вид трехфиленочной двери, состоит из трех гладких бронзовых пластин (55X39 см), обшитых со всех сторон массивными бронзовыми полосами-обкладками шириной в 22,5 см и толщиной 5 мм. Все полосы-обкладки выступают над центральной слегка заглубленной пластиной и прикреплены к дубовым створам врат с помощью кованых гвоздей, шляпки которых были превращены в восьмилепестковые выпуклые розетты. Все поперечные и продольные полосы-обкладки украшены резным стилизованным растительным орнаментом, проступающим на пунсонном или канфаренном фоне. Две рельефные литые львиные маски с кольцами в зубах служат рукоятями дверей. Переход от филенок к полосам-обкладкам оформлен двухступенчатым уступом, один из которых имеет вид полукруглого валика. В центре каждой филенки под арками на колонках помещены накладные рельефные шестиконечные процветшие кресты. Они вырезаны по трафарету из толстых бронзовых листов. Пространство от основания креста до нижней перекладины заполнено процветшими завитками со стилизованными цветами. Цветы имеют вид контурных трехлепестковых кринов (лилий), расположенных на ажурной цветочной чашечке. Четкий рисунок крестов, с так называемыми «кружками» и «слезками» на концах, занимает всю поверхность филенок. Играя главную роль в декорации врат, повторяющиеся филенки с крестами организуют и четкое ритмическое построение самих врат, где важное значение имеют и чередующиеся восьмилепестковые розетты. Крупные процветшие ветви крестов с ажурными цветами прекрасно читаются на монотонной глади филенок. Связи филенок с обкладками служит и двухступенчатый уступ, смягчающий резкость перехода между заглубленными и рельефными плоскостями. Изящные витые колонки с профилированными арками вносят необходимое членение и выявляют главенствующее положение крестов в декоре врат.

«Корсунские» врата в Новгороде. XII в. Рукоять в виде львиной маски.

Пропорциональное соотношение полос обшивки и филенок (примерно 1:2) придает «корсунским» дверям определенную монументальность. Несмотря на свои относительно небольшие размеры, они обретают торжественно-величавый вид. Однако хорошо читающиеся, довольно изящные кресты вступают в противоречие с тяжеловатыми широкими обкладками[19]. Резной орнамент, которым украшены все полосы обшивки также не смягчает этого противоречия, подчеркнутого резными восьмилепестковыми массивными розеттами. Узор, несколько «раздробив» фон обкладок, оживляет их мерцанием блестящих и матовых поверхностей, но не нарушает впечатления тяжести и массивности всех полос обвязки. Большую часть узорочья составляют различные композиции из тюльпановидных цветов, прорастающих на толстых стеблях с листьями, заключенные в своеобразные фестончатые медальоны. Отдельные замкнутые, нечеткие по своим силуэтам фестончатые или шестилепестковые медальоны, внутри которых размещаются различные узоры со сбитым, нечетким ритмом и весьма относительной раппортной повторяемостью, составляют главный элемент убранства врат.

Рассматривая их орнаментальное узорочье, можно отметить довольно большие несовпадения множества резных линий, особенно при «переходе» орнамента из одной «зоны» в другую, чаще всего на стыке пластин. Так, на правой створе врат двойная контурная линия, обрамляющая все вертикальные обкладки, у второй филенки прерывается на 22,5 см, т. е. на ширину горизонтальной обкладки, тогда как на левой створе эти линии существуют. В узорах, особенно на стыке пластин, где обычно помещается часть медальона, очерченного двойной врезной линией с тюльпановидными цветами на стеблях внутри, также обнаруживаются значительные несовпадения (левая створа) либо вообще не имеется продолжения на соседней пластине (правая створа). Все эти несовпадения вряд ли можно объяснить общим характером небрежно нанесенного узорочья. Они могли появиться лишь в том случае, если мастер декорировал отдельные пластины, а уж затем прикреплял их к дубовым створам дверей с помощью кованых гвоздей. Причем мастер заранее знал, где и как будут размещаться восьмилепестковые шляпки гвоздей (соответственно в пластинах врат были проделаны отверстия), поскольку резные чешуйки или лучи розетт заполняют лишь периферию медальона, оставляя центр его неразгравированным, ибо там должна была находиться шляпка гвоздя. Такая орнаментация возможна лишь в том случае, когда гвозди не вставлены или вынуты из своих гнезд-отверстий, т. е. либо при создании, либо при перемонтировке, когда набор отдельных пластин собирался и крепился на месте с помощью гвоздей и заклепок.

Однако, прежде чем ответить на вопрос, «когда были разгравированы врата?», необходимо ответить на вопрос, где и когда они были созданы.

Врата из экзонартекса Софии Константинопольской. VII в., (прорись с фотографии, пунктиром обозначены реконструируемые перекладины крестов).

Клеймо врат из экзонартекса Софии Константинопольской. VII в., (прорись с фотографии, пунктиром обозначен графически реконструируемый крест).

Напомним, что все писавшие о них довольно единодушно в качестве аналогий называли памятники византийского круга — по преимуществу сохранившиеся в Италии бронзовые двери константинопольской работы XI—XII вв., не вдаваясь при этом в конкретный разбор произведений.

Публикации последних лет[20] позволяют более точно определить место «корсунских» врат среди произведений византийского искусства X—XII вв.

Рассматривая целый ряд византийских бронзовых дверей[21], начиная с древнейших, относящихся к VII в. из экзонартекса Софии Константинопольской и кончая дверьми XII в. в итальянских храмах, можно заметить, что они составляют две группы. Одна — врата, разделенные полосами обвязки на малое количество филенок (от 4 до 8) с изображениями крестов. Вторая — двери, поверхность которых разбивается поперечными и продольными, довольно тонкими полосами на 24, 36, 48 и даже 54 филенки-клейма[22]. Помимо процветших, так называемых голгофских, крестов, на них помещаются различные изображения святых, отдельные евангельские сцены и др.

Символика изображений первой группы проста, помещенные на них кресты как бы осеняли входящих в храм, «программа» врат второй группы была более насыщенной и сложной: изображаемые здесь, наряду с крестами, Христос, Богоматерь, Иоанн Предтеча, архангелы и апостолы выступали также и как предстатели и молители за род людской перед вышними силами.

Сохранившиеся врата первой немногочисленны. К ним относятся двое дверей VII в. из экзонартекса Софии Константинопольской (см. илл.)[23] и врата первой половины XI в. из Великой лавры на Афоне[24]. Софийские константинопольские двери «разбиваются» на четыре филенки, в каждой из которых помещались накладные четырехконечные вытянутые кресты с двумя растительными завитками, вырастающими из своеобразных, типа греческих кратеров, ваз с длинным горлом. Нижние ветви креста предстают здесь в своем как бы изначальном варианте мотива «процветания». На других дверях в двух верхних филенках под арками, опирающимися на две мощные колонки, размещаются вытянутые четырехконечные кресты, а в двух нижних — кресты, под треугольным навершием. Колонки, поддерживающие арки, были украшены спиралевидным накладным узором, благодаря чему они воспринимались как витые[25]. Нижние кресты и все поперечные перекладины дверей орнаментируются овалами и кружками, имитирующими инкрустацию драгоценными камнями. На вертикальных «стволах» верхних крестов размещались в окружении двухрядной плетенки изображения животных и растительных узоров[26].

Афонские лаврские кованые врата, хотя и восходят к той же традиции украшения дверей только крестами, декорируются более сложным способом. Каждая створа этих врат разделена на четыре несколько заглубленные филенки, обвязка которых украшена резными четырехрядными плетенками. В верхних филенках размещены резные четырехконечные процветшие кресты, в нижних — рельефно-резные двенадцатилепестковые розетты, заключенные в переплетающиеся круги с четырьмя петлями по сторонам[27].

Клейма врат собора в Салерно. 1099 г.

Все горизонтальные и вертикальные полосы-обкладки украшены резным стилизованным растительным орнаментом, варьирующим усложненный мотив виноградных листьев[28]. Ручками двери служат литые накладные львиные маски с кольцами в зубах.

В сравнении с софийскими константинопольскими вратами VII в., афонские двери чрезвычайно насыщены резным узорочьем и значительно декоративнее. Относясь к той же первой группе, они представляют одно из последних звеньев в цепи этих своеобразных монументальных произведений, основным элементом украшения которых является изображение креста.

Все более поздние врата константинопольской работы, происходящие из итальянских соборов в Амальфи (1060 г.), Монтекасино (1066 г.), Атрани (1087 г.), Салерно (1099 г.) (см. илл.), декорируются гораздо более разнообразно: наряду с накладными и гравированными крестами, приобретающими все более изощренные, декоративные очертания, появляются фигуры святых, исполненные в сложной технике резьбы, инкрустации серебром, чернью, киноварью, цветными пастами, а также различные орнаментальные композиции и резные узоры. По сравнению с ними лаврские врата — произведение несколько «архаическое». Новгородские корсунские двери, плоскости которых расчленены небольшим количеством филенок, декорированных крестами, скорее всего можно отнести к произведениям именно этого «архаического» типа. Однако, несмотря на относительную типологическую близость (членение дверей на малое количество филенок, система размещения рельефных шляпок гвоздей на поверхности врат, львиные маски), отличия их представляются гораздо более значительными и существенными, чем черты сходства. В самом деле, кресты на лаврских дверях четырехконечные и заполняют лишь центр прямоугольной, почти квадратной пластины-филенки. По сторонам креста почти в углах филенок размещены четыре шестиконечные розетты. Процветшие ветви креста воспроизводят формы аканфовых листьев. Крест с кружками на концах разгравирован чередующимися овалами и четырехугольниками, имитирующими драгоценные камни.

Сильно отличаясь, таким образом, от крупных, гладких, целиком заполняющих филенку, расположенных под арками на колонках, накладных шестиконечных стилизованных новгородских крестов, лаврские находят аналогии в изображениях на названных выше вратах константинопольской работы XI в., помещенных в порталах различных итальянских храмов. В их декоре также имеются изображения четырехконечных процветших голгофских крестов (помимо клейм, где представлены фигуры святых и евангельские сцены). Как и лаврские, они имеют те же кружки и «слезки» на концах перекладин и подножия-ступени. Однако, в отличие от резных крестов афонских дверей, на итальянских обычно помещаются кресты рельефные накладные и лишь изредка гравированные. Кресты подобного типа (за исключением одного клейма из 54) украшают врата церкви Сан Паоло фуори ле мура в Риме (1070 г.) (см. илл.) и другие памятники конца XI в.[29] Причем все они предстают в достаточно развитом и разработанном орнаментальном варианте, а в рисунке их можно заметить одну любопытную особенность: подножия или ступени крестов постепенно от произведений XI в. до середины XII в. приобретают неконструктивный, орнаментальный характер, обнаруживая тенденцию к исчезновению. Одновременно изменяются пропорции самих крестов, вертикальные перекладины становятся короче, а нижние ветви более изогнутыми и упрощенными.

Еще более четко та же закономерность прослеживается и на памятниках византийского сереброделия, начиная от лимбургской ставротеки константинопольской работы 964—965 гг. с прекрасным изображением процветшего креста и кончая более поздними произведениями конца XI или начала XII в. (реликварий из Гос. Эрмитажа, латеранский реликварий, складень из Шемокмеди и ставротека из Гос. Эрмитажа)[30]. Воспроизведенные на них процветшие кресты обнаруживают те же характерные изменения, что и кресты на вратах. Они также схематизируются и упрощаются, приобретая все более орнаментальный характер: поверхность крестов обильно украшается, аканфовые листья геометризуются, ступени исчезают, концы расширяются, и на них появляются «слезки» и розетки (внизу), из которых произрастают стебли. Наконец, можно отметить еще одну тенденцию — стремление к максимальному заполнению поля, в которое вписывается процветший крест. Естественно, в отличие от изображений на серебряных изделиях, на вратах они выглядят более монументально и обобщенно, в них значительно более важную роль играет силуэт, контур, но общие тенденции прослеживаются довольно отчетливо.

Клеймо врат церкви Сан Паоло Фуоpu ле мура в Риме. 1070 г.

Рассматривая в связи с этой эволюцией процветшие кресты «корсунских» врат новгородского Софийского собора — крупные, вырезанные по трафарету из довольно толстых пластин, внушительные по своим размерам,— можно отметить их обобщенные характер, лаконизм и даже свойственную им определенную схематичность. Они заполняют все свободное пространство филенки, на их чуть расширяющихся перекладинах также видны схематизированные «слезки», а обычная цветочная розетка, помещаемая внизу, превратилась в круглую накладку (шляпка гвоздя).

Единственная близкая им аналогия в византийском искусстве — резной крест в одном клейме римских врат Сан Паоло фуори ле мура 1070 г. Шестиконечный процветший крест изображен с высоко поднятыми процветшими перекладинами с двойным изгибом округло закрученных S-образных завитков, внутри которых помещены трехлепестковые цветы. Сам крест с кружками и «слезками» на концах пышно разгравирован различными резными узорами. Сверху, на пластине, по сторонам верхней ветви креста помещены резные хризмы IC ХС. Любопытно, что все остальные 53 клейма римских врат украшены праздничными сценами либо иллюстрирующими жизнь и деяния апостола Павла и исполнены в технике инкрустации. Других близких аналогий новгородским крестам нет ни в византийском среброделии, ни в изображении на византийских бронзовых дверях XI—XII вв.[31] Они как бы фиксируют тот этап, который прошла в своем развитии византийская орнаментика от XI к XII в. (от живых пластичных, полнокровных, сочных «реальных» форм к более стилизованным и орнаментализированным).

Изображения на «корсунских» вратах обладают еще одной особенностью — обрамлением в виде арки, опирающейся на рельефные витые колонки. Такой прием оформления крестов на вратах раннего времени встретился нам лишь однажды. Подобным образом были украшены две филенки одной из упомянутых дверей VII в. Софии Константинопольской. Правда, в отличие от «корсунских» врат, довольно мощные, с хорошо профилированной базой и простой капителью колонки константинопольской двери, отделяя изображение креста от полос обвязки, подчеркивают его крупные, четкие формы. Полосам-обкладкам, украшенным овалами (имитация драгоценных камней), в декоре константинопольских врат отведена второстепенная роль, поскольку главенствующее положение приобрели крупные, вытянутые по вертикали простые четырехконечные кресты. Резные изображения крестов под арками, опирающимися на колонны, с VII в. по XII в. единичны, так, например, декорированы верхние пластины дверей св. Климента (1080—1112 гг.) из собора Сан Марко. Простые восьмиконечные непроцветшие кресты снабжены ступенчатым подножием, а колонны и арки украшены резными узорами[32].

Клеймо врат с процветшим крестом из церкви Сан Паоло Фуори ле мура в Риме. 1070 г.

Впоследствии под арками, опирающимися на рельефные либо орнаментально трактованные колонны, стали помещать различные, чаще всего фронтально расположенные фигуры святых. Именно так изображены различные святые на церковных дверях в Риме, Амальфи, Атрани, Салерно, а также на дверях св. Климента из собора Сан Марко[33]. С XI по XII в. этот прием оформления получил широкое распространение. Подобным образом стали декорироваться многие пластины врат, а также произведения прикладного искусства и каменные рельефы. Под такими же арками на колонках размещены Христос на окладе Евангелия, датируемого разными исследователями X и XI вв.[34], музыканты и воины на чаше XII в. бывшего собрания Базилевского[35], императрица Ирина, венецианский дож, царь Соломон, св. Даниил и другие на больших эмалевых пластинах из Pala d’Oro, 1102—1108 гг.[36], а также Петр и Павел на мраморных рельефах XII в., происходящих из чепинской крепости в Болгарии[37].

Деталь оклада иконы «Корсунской Богоматери». XII в. Серебро, чеканка, гравировка.

На русской почве изображения подобного типа едва ли не впервые появились на известных серебряных окладах XII в. новгородских икон «Петр и Павел» и «Богоматерь Корсунская» (см. илл.)[38].

Таким образом, весь комплекс приведенных аналогий говорит о том, что новгородские «корсунские» врата с их развитыми процветшими крестами не могли быть созданы ранее рубежа XI—XII вв. либо начала XII в. Чтобы уточнить эту дату, стоит более подробно разобрать и такие детали украшения дверей, как львиные маски и восьмилепестковые розетты (шляпки гвоздей), а главное — попытаться решить вопрос о месте изготовления всего памятника.

Ручки врат в виде литых, разгравированных львиных масок с кольцами в зубах восходят к аналогичным деталям, украшающим как перечисленные византийские, так и западноевропейские двери того же времени.

Для новгородских масок, несмотря на высокое качество изготовления, четкий ясный рисунок, скульптурность лепки и пластичную проработку деталей, все же характерны определенная наивность и простоватость решения. Преувеличенная передняя часть морды с маленькими горизонтально прорезанными щелочками-ноздрями и характерно вздернутым носом придают львиной маске облик какого-то фантастического животного, чему в немалой степени способствуют маленькие округлые уши и узкая пасть с мелкими острыми зубами, а также раскосость обработанных резцом глаз и некоторая «уплощенность» самой личины. И хотя почти все средневековые львиные маски, в том числе и те, что украшают византийские и западноевропейские двери, обнаруживают весьма отдаленное сходство с «реальными» львами, тем не менее новгородские накладные рукояти существенно отличаются как от византийских, так и западноевропейских более орнаментализованных и стилизованных образцов.

Западноевропейские художники подчеркивали пасть животного, оскал крупных больших зубов, пытаясь всячески придать устрашающий вид облику льва[39]. Византийские мастера интерпретировали львиные маски более сдержанно, но те и другие придавали большое значение гриве, завитки которой, то ниспадающие в хаотическом беспорядке, то выдержанные в четкой схеме, содействовали ощущению сходства с львиными головами. Новгородские безгривые маски, обнаруживающие сходства с личинами гнезнинских врат XII в.[40], представляют, таким образом, индивидуальную, отличительную особенность корсунских врат. Они, вероятно, положили начало традиции украшения русских, новгородских дверей личинами, лишенными грив, ибо подобные маски-рукоятки украшают васильевские «золоченые» двери 1336 г. и тверские врата XIV в. из Покровского собора г. Александрова.

Восьмилепестковые плоские и рельефные розетты как элемент украшения широко известны в византийском искусстве. Они почти обязательная принадлежность декора так называемых розеточных ларцев слоновой кости X—XII вв.[41], служивших источником вдохновения не одного поколения мастеров как в Восточной, так и Западной Европе. В сильно упрощенном варианте, едва ли не сводясь к простым круглым формам, такие розетты изредка венчали кованые гвозди, крепившие к деревянной основе бронзовые пластины византийских врат. Однако наиболее развитые и усложненные формы розетты-гвозди обретают на дверях западноевропейского происхождения XI—XII вв.[42], отдаленно еще связанных с Византией, а также на различных изделиях прикладного искусства Западной Европы XII— XVI вв.[43] Среди них наиболее близкую аналогию новгородским репьям-гвоздям представляют рельефные девятилепестковые розетты, в которые превращены шляпки гвоздей, декорирующих монреальские двери, созданные пизанским мастером в 1186 г., и двери собора Сан Марко[44]. Эти последние большинство исследователей относят к работе местных мастеров и датируют их от первой половины XII до рубежа XII—XIII вв.[45] Украшенные изображениями различных святых, иконографически восходящих к византийским прототипам, они относятся, как отмечают некоторые исследователи, к романскому времени (иконография изображений византийская, типология — романская)[46].

Вероятно, мастера «корсунских» врат ориентировались не на какой-то конкретный памятник «архаического» типа, а скорее всего опирались на многообразные традиции византийского константинопольского искусства, используя при этом в своем творчестве различные источники, вплоть до произведений романского времени.

Весь комплекс приведенных аналогий позволяет говорить о том, что новгородские двери не могли быть созданы ранее начала XII в. Столь относительно поздняя дата, наряду с обилием реминисценций с источниками столичного комниновского искусства, а также с произведениями западноевропейского круга, ставят под сомнение саму идею их привоза из Корсуни либо из какого иного византийского города. Они могли быть созданы в том центре художественной культуры, где традиции константинопольского и западноевропейского искусства были достаточно хорошо известны, где встречались и получали хождение и пользовались успехом произведения различных направлений, как европейские, так и византийские.

Учитывая принадлежность корсунских дверей убранству Софийского собора едва ли не с его основания, естественнее предположить их местное изготовление, тем более что Новгород и был одним из тех центров, где постоянно скрещивались и переплетались традиции византийского и романского искусства[47]. Архитектурно-археологические исследования Софийского собора, проведенные Г. М. Штендером в последние годы, показали, что уже в XI в., т. е. одновременно с построением св. Софии в западной, «корсунской» паперти, существовал проем в собственно храм. Размеры его, учитывая толщину дубовой колоды, в которой размещались створы врат, почти идентичны размерам медных «корсунских» дверей[48].

Совпадение корсунских дверей с размерами этого проема — весомый аргумент в пользу их местного изготовления, об этом же говорят аналогии русского и прежде всего собственно новгородского искусства XII в. Процветшие кресты получили широкое распространение в новгородском искусстве XII в. Заимствованные из Византии, они приобрели здесь и некоторые особенности: процветшие перекладины трактуются в виде несколько грубоватых «ветчатых» побегов, нередко снабженных стилизованными цветами-кринами[49]. Причем, в отличие от византийских процветших крестов, русские и новгородские — не четырех-, а шестиконечные. Они украшают различные произведения прикладного искусства, в частности тарель большого новгородского сиона, а также посадничьи и епископские печати. Рисунок некоторых из этих крестов близок к рисунку накладных крестов корсунских врат. Но самую близкую аналогию корсунским вратам дает посадничья печать середины — второй половины XII в. с изображением Прокопия на одной стороне и процветшего креста на другой, которую В. Л. Янин отнес к группе печатей «с изображением Христа или его символов»[50]. Крест на печати, почти совпадающий с рисунком креста на вратах, позволяет уточнить происхождение этой основной детали новгородских дверей.

И на печати и на вратах изображены развитые шестиконечные кресты с процветшими, высоко поднятыми перекладинами, с двойным изгибом округло закрученных S-образных завитков, внутри которых помещены стилизованные, обобщенно трактованные, своеобразные цветы-крины[51] (на печатях их два). Цветы-крины такого типа восходят к восточновизантийской орнаментике X—XII вв. Из названных выше аналогий в декоре итальянских врат XI—XII вв., как уже отмечалось, наиболее близок с новгородским резной крест римских врат Сан Паоло фуори ле мура 1070 г. Но в отличие от новгородского изображения в изгибах его вяло закрученных процветающих завитков помещены тонкие, резные, довольно изящные трехлепестковые цветы. Крест «корсунских» врат в изгибах упруго загнутых завитков несет крупные трехлепестковые накладные ажурные крины с двумя прорезанными кружками внизу.

Более близкую аналогию крестам «корсунских» врат и посадничьей печати дают изображения шестиконечных (без второй поперечной перекладины) крестов на подножиях-ступенях, украшающих византийские моливдовулы X—XI вв.[52] Именно этот тип изображений крестов интерпретировал новгородский резчик, хорошо, по-видимому, знавший византийскую сфрагистику, поскольку многие новгородские печати, как известно, восходят к византийским буллам.

Крышка новгородской ставротеки из Солотчинского монастыря. XII в.

Шестиконечные процветшие кресты с двумя поперечными перекладинами и с двойным изгибом округло закрученных завитков (с кринами или без оных внутри), т. е. сохраняющие вполне определенные отличительные особенности, видимо, получили распространение на новгородской почве в XII в. Такого типа крест украшал новгородскую панагию (?) (вероятнее всего крышку небольшой ставротеки), находившуюся в 1876 г. в ризнице Солотчинского монастыря. Воспроизведя ее рисунок, Г. Д. Филимонов в кратком описании датировал ее XI в.[53], хотя по всей совокупности признаков ее следует отнести к XII в. (см. илл.) Не исключено также, что рисунок крестов «корсунских» врат может восходить к работе резчика, создавшего печать с изображением Прокопия. Известно, что посадничьи печати этого времени усваивают тип епископских и княжеских[54], и, следовательно, мастер, создавший посадничьи печати, мог входить в состав епископской владычной ювелирной мастерской, активно работавшей с середины XII в.[55]

Анализ изобразительных мотивов большого новгородского сиона (см. илл.) и сопоставление их с изделиями резчиков печатей, проведенные В. Л. Яниным, показали возможность участия последних в работе над довольно значительными произведениями[56]. Резчики-ювелиры принимали самое разнообразное участие в изготовлении многих изделий прикладного искусства. Помимо работы над большим сионом, они могли участвовать в создании серебряных окладов икон «Петр и Павел» и «Корсунская Богоматерь»[57], украшенных изображениями ростовых фигур святых под арками на колонках. Среди новгородских древностей XII в. они представляют ближайшие аналогии мотиву обрамления филенок «корсунских» врат. Исследователями уже отмечалась определенная стилистическая связь таких памятников, как оклады новгородских икон, кратиры, и большой сион и другие изделия XII в., вышедшие из владычной софийской мастерской[58]. Напомним, что и на сионе парные чеканные фигуры апостолов размещены под арками, опирающимися на скульптурно-рельефные колонны. К тому же купольная часть сиона и крест прибиты к основанию маленькими гвоздями-заклепками, шляпки которых превращены в те же многолепестковые розетты, что и гвозди «корсунских» врат. Слегка выпуклые, чеканные восьмилепестковые розетты украшают оклады обеих икон, а ритм и порядок их расположения необычайно близки манере их размещения на «корсунских» вратах. Цветы-крины в изгибах процветших ветвей дверных крестов сходны с узорами цветов, украшающих оба оклада.

Большой новгородский сион. Середина XII в. Серебро, чеканка, чернь, резьба.

Таким образом, несмотря на общую традиционную связь «корсунских» бронзовых дверей с аналогичными византийскими произведениями, они отличаются от них целым рядом присущих им индивидуальных особенностей. Эти своеобразной формы кресты, обрамленные арками, опирающимися на витые колонки, находят множество точек соприкосновений с группой упомянутых новгородских произведений середины XII в., в той или иной степени интерпретирующих памятники византийского комниновского искусства. Поэтому «корсунские» врата могут быть отнесены к изделиям новгородской владычной мастерской середины XII в. Они, как и большой сион, были, вероятно, исполнены по заказу архиепископа Нифонта, предпринявшего большие работы по украшению новгородского Софийского собора одновременно с росписью и поновлением его, т. е. в период с 1144 по 1151 г.[59] В этот период и были обшиты бронзовыми пластинами, вероятно, остававшиеся не украшенными деревянные двери «корсунской» паперти.

Уточнив дату создания врат и приведя доводы в пользу их новгородского происхождения, можно вернуться к рассмотрению их резного убранства. Даже поверхностное знакомство с основными узорами, декорирующими бронзовые обкладки врат, не оставляет сомнения в их близости к восточной орнаментике. Поверхность дверей, за исключением заглубленных филенок с крестами, заполнена густо насыщенными резными узорами, проступающими на канфаренном фоне. Многообразная на первый взгляд орнаментика врат, по существу, сводится к двум основным схемам узора, заполняющим вертикальные и горизонтальные полосы обкладки. На них в своего рода медальонах-картушах изображены тюльпановидные цветы с различными завитками, листьями, стеблями. На вертикальных представлены своеобразные медальоны, очерченные широкими лентами, как бы образующими три чередующихся, переходящих друг в друга овала, на горизонтальных — того же типа распластанные шестилепестковые медальоны (по три на каждой обкладке) с вписанными в них «тюльпанами» на стеблях и чешуйчатым узором (центральный медальон). В вертикальных медальонах, завершающихся толстыми S-образными усиками (сверху и снизу), также размещаются различные тюльпановидные цветы, нередко с переплетенными стеблями и всяческими завитками. Вместе с тем резчик стремится разнообразить заполнение основных орнаментальных схем и медальонов, до предела насытить узорочьем всю поверхность врат. Так появляются дополнительные четырехлепестковые цветы-розетки, переплетенные ремни, неожиданно возникающие на канфаренном фоне стилизованные растительные завитки-фестончики и тюльпановидные цветы; мастер словно боится оставить свободное пространство.

Покрывало золотного бархата с могилы Роксоланы, жены Сулеймана Великолепного. Вторая половина XVI в.

И хотя некоторые мотивы этого узорочья встречаются в декоре согдийских и иранских серебряных изделий VII—IX вв., особо близких аналогий основным орнаментальным композициям «корсунских» дверей все же нет[60]. Явное сходство обнаруживают лишь такие элементы резного убранства врат и серебряных восточных сосудов, как чешуйки, грубоватые завитки-листья, пунсонный фон[61]. Однако в целом аналогии VII—IX вв. для врат середины XII в. не могут быть определяющими. При этом следует учесть, что оживленные связи Руси со Средней Азией к концу X в. прекращаются (дирхемный путь практически исчерпал себя). Мотивы среднеазиатской орнаментики в это время в восточноевропейском искусстве встречаются лишь в венгерских древностях, в так называемом «венгерском» варианте[62]. Эти обстоятельства вообще ставят под сомнение какую-либо прямую связь резного узорочья дверей с древнейшей орнаментикой Востока и соответственно позволяют сделать вывод о более позднем появлении орнаментальной резьбы на вратах Софийского собора. В этом плане в качестве определенной аналогии можно привести и такой памятник, как резные бронзовые врата Ватопедского собора, которые Н. П. Кондаков относил к работе константинопольских мастерских конца XIV или первой половины XV в., связывая их почему-то с даром Мануила Палеолога (1391—1425 гг.)[63]. Однако, судя по двум килевидным аркам, под которыми размещены литые фигуры архангела Гавриила и девы Марии, составляющие композицию «Благовещения», а также отдельным резным узорам[64], эти двери, вероятно, следует относить к развитому XV в.

Сами врата разделены поперечными и продольными полосами на четыре поля, каждое из которых в свою очередь обито 25 прямоугольными пластинами. На них резьбой, в глубь металла, нанесены различные узоры (ранее гравированные линии, по предположению Н. П. Кондакова, были затерты красной мастикой или киноварью), среди которых 32 двуглавых орла и василиска — «драконы с крыльями, львиными лапами и завившимися хвостами ящеров»[65]. Ряд других пластин, как замечает Н. П. Кондаков, имеют орнаменты «совершенно иной схемы и не византийского стиля, но западного: две птички, обернувшись головами в стороны, клюют плоды, напоминая узор на венецианских и флорентийских тканях»[66]. Среди растительных узоров, частично помещенных в двойных переплетениях овальных медальонов, как и на вертикальных обкладках «корсунских» врат, встречаются сходные кринообразные шишки и другие элементы декора. Любопытно, что некоторые узоры на пластинах ватопедских дверей как бы предвосхищают будущие растительно-цветочные формы, характерные для более поздней турецкой орнаментики. Очевидно, среди мастеров, участвовавших в украшении врат, был ремесленник, хорошо знакомый с мотивами восточной, но не столько традиционной, сколько более новой, орнаментики, складывавшейся на территории Османской империи[67].

Более близкие аналогии основным узорам «корсунских» дверей также встречаются в восточной орнаментике XV—XVII вв. Так, фестончатые медальоны, но более четкие, нежели распластанные, незавершенные медальоны врат, имеются на турецких коврах и тканях XVI—XVII вв.[68] Нередко их заполняют тюльпаны, гвоздики и другие цветы, произрастающие на трех стеблях, т. е. так же, как и на «корсунских» вратах. Такие же фестончатые медальоны украшают и многие металлические произведения, но в тканях они получили преобладающее значение, и возможно, что именно с них перешли в декор различных изделий прикладного искусства. Именно поэтому медальоны «корсунских» врат, как и заполняющие их цветы, вызывают ассоциации с узорочьем восточных тканей (см. илл.).

Чаша XVI в. Серебро, чеканка, резьба. Музеи Московского Кремля.

Уже упомянутые тюльпановидные цветы — основной узор всего резного убранства врат — трактованы мастером весьма обобщенно, абрис цветов в «профиль» очерчивается твердо и энергично. Однако, несмотря на обобщенность и плоскостность изображения, цветы легко опознаются — это тюльпаны, конкретность которых подчеркнута штриховыми насечками-линиями. Они, конечно, несколько отличаются от роскошных, подробно и тщательно проработанных тюльпанов, украшающих турецкую керамику и ткани конца XV—XVII вв.[69] Упрощенность, лаконизм основного узора «корсунских» врат говорят о том, что резчик-орнаменталист, ориентируясь на круг изделий с изображениями тюльпанов, использовал в качестве образца не классические столичные образцы, а вещи, созданные на периферии Османской империи, т. е. те, в декоре которых преобладают орнаментальные мотивы, прошедшие определенную стадию упрощения и стилизации. Среди произведений этого круга отчетливо выделяется своим своеобразием и близостью ряда мотивов резному узорочью врат большая группа вещей, созданных сербскими и турецкими мастерами на Балканах в XVI—XVII вв.[70] Это по преимуществу чаши разнообразные по размерам и украшению, с пунсонным фоном и чеканными узорами, зачастую размещенными в несколько грубоватых шестилепестковых розеттах-клеймах, очерченных широкими полосами, т. е. так же, как и на софийских вратах.

Медальоны подобного типа украшают чашу начала XVI в. (см. илл.), созданную ювелирами Дубровника, интерпретировавшими мотивы не только турецкого, но и западноевропейского, в частности итальянского, искусства[71]. Сербские чаши, созданные в других центрах, отличаются большим воздействием турецкой орнаментики; порою трудно различить, кто был автором этих вещей, «сербский серебряник турецкого ига или же турецкий, работавший на территории Сербии»[72]. На этих чашах также встречаются медальоны, близкие медальонам «корсунских» дверей[73]. Ряд подобных медальонов, как и на новгородском памятнике, заполнен мелкими резными чешуйками[74]. Нередко мишени на дне таких чаш обрамляются чеканным либо резным узором в виде гирлянды тюльпанов. На чаше, хранящейся в фондах музеев Московского Кремля, изображены тюльпаны, почти идентичные цветам «корсунских» дверей[75]. Размещенные в новгородских медальонах тюльпаны на трех изогнутых стеблях с грубыми многолепестковыми листьями известны по рисункам тканей, узорам одежды, декору чаш и т. д. В частности, наиболее близкий вратам узор подобного типа украшает четыре клейма-медальона мелкой, почти плоской сербской серебряной чаши XVI—XVII вв. из фондов Музеев Московского Кремля[76]. Однако в основе своей этот узор восходит к турецкой орнаментике XVI в.: в ритмически повторяющейся последовательности цветы на трех стеблях (аппликация) украшают отвороты турецкого кафтана[77] и почти неизменно встречаются в узорочье турецких походных шатров XVI—XVII вв.[78] Правда, в отличие от живых, изящных, красочно трактованных турецких изображений узоры на сербской чаше и «корсунских» вратах отличаются статичностью и тяжеловатостью. Сохранив весьма относительное сходство с оригиналами, тяжеловесные побеги-стебли с тюльпанами как бы застыли в клейме медальона врат в раз и навсегда данной неподвижности.

Фрагмент клейма чаши. XVI—XVII вв. Музеи Московского Кремля. Охр. 3197 (прорисовка).

Грубоватые, разлапистые многолепестковые ветчатые побеги восходят к характерным для турецкой орнаментики «зубчатым» листьям[79], получившим на вратах грубо неопределенные формы. Помещенная в одном из медальонов врат многолепестковая розетта слегка напоминает распластанные розетты-гвоздики, в изобилии украшающие турецкие ткани того же времени.

Наконец, в качестве еще одной аналогии упомянем турецкий шлем XVI в.[80] Орнаментика шлема, почти сплошь покрытого стилизованными тюльпанами на стеблях, с грубо трактованными «зубчатыми» листьями и частично изображенными клеймами-медальонами, очерченными толстыми «ремнями», помимо сходства отдельных мотивов обнаруживает и некоторую стилистическую близость к узорочью врат.

Таким образом, все приведенные аналогии, в большинстве своем второй половины XVI—начала XVII в., говорят о том, что резное узорочье на «корсунских» вратах могло появиться не ранее второй половины XVI в. либо даже в начале XVII в., когда они были перемонтированы и перенесены в проем Мартирьевской паперти. Быть может, перенос и перемонтировка их были вызваны разгромом Софийского собора опричными войсками Ивана Грозного в 1570 г., когда были вывезены в Александровскую слободу Васильевские врата, сорванные с петель центрального новгородского храма.

Как уже отмечалось, резное убранство «корсунских» врат восходит к разным источникам, преимущественно тканям и серебряным изделиям XVI в., которым присущи «черты иранского, византийского, итальянского и турецкого искусства»[81], что, конечно, лишает их «ярко выраженной чистоты стиля»[82].

Восточные изделия стали особенно часто попадать на Русь в XVI в. Значительно увеличивающиеся и расширявшиеся связи Русского государства со странами Востока и Балканского полуострова (Ираном, Турцией), а также Сербией и Болгарией[83] способствовали более широкому проникновению на Русь самых различных изделий прикладного искусства. Ткани, оружие, чаши, ковши, чарки и прочие изделия из золота, серебра, бронзы все больше входили в число предметов, ввозимых из этих стран. Помимо торговых путей, вещи этого типа попадали на Русь и в качестве даров различных посольств ко двору Московского государства. Именно эти изделия предлагал для торговли турецкий султан Мурад III в грамоте 1589 г. к царю Федору Ивановичу: «Послал есмя... моего гостя Магмуда Дахалиля (Махмуда Халиля) в вашем государстве нашему величеству потребных товаров, шуб собольих и иных товаров купити... А для того посла есма из своей казны... золотые товары»[84].

Попадая на Русь, эти предметы содействовали пробуждению интересов русских художников к восточной орнаментике. Со второй половины XVI в. стали появляться русские изделия, украшенные различными узорами, восходящими к декору иранских и турецких произведений прикладного искусства[85]. Не был в этом смысле исключением и Новгород, куда также широко проникали восточные вещи, привозившиеся турецкими и армянскими купцами на протяжении XVI и XVII вв.[86] Мотивы восточной орнаментики, конечно в сильно переработанном и отчасти упрощенном варианте, отчетливо сказываются в резьбе царских врат XVI в. из новгородской церкви Иоанна Милостивого на Мячине и в украшении арки на Симоновском евангелии 1499 г., в работе над которым принимали участие новгородские ювелиры[87]. Наконец, тот же орнамент в виде закрученной спирали с отходящими от нее цветами и усиками украшает серебряные оклады XVI в. многих новгородских икон — «Бориса и Глеба» (Новгородский музей)[88], ряд праздничных из центрального иконостаса Рождественского придела Софийского собора. Помимо спиралей, на них встречается и чешуйчатый орнамент двух видов — мелкие ромбовидные и более крупные, округлые чешуйки с точками внутри, образующими своего рода восьмилепестковые розетки. Чешуйки этого типа отчасти близки чешуйчатой орнаментике «корсунских» врат.

Отметим также, что канфаренный фон появляется на новгородских ювелирных изделиях в том же XVI в.

Приведенные примеры говорят о том, что орнаментика «корсунских» дверей не была исключительным явлением в новгородском искусстве. Вместе с тем сама манера резьбы «смаху», от руки, без соблюдения каких-либо «законов», ибо все линии «неправильны», асимметричны (вкривь и вкось) и необычайно выразительны в своей живой непосредственности, свидетельствует о том, что резчик, разукрасивший врата, был истинным новгородцем, работавшим с традиционной смелостью, силой и свободой. Правда, он не был монументалистом: его стихия — вещи небольшого размера, легко поддающиеся резцу. Виртуозно владея линией гравировки, изощренно украшая ею небольшую поверхность, он привнес те же приемы и на большое, значительное и монументальное произведение, не рассчитав, что уже с небольшого расстояния весь эффект виртуозной орнаментальной разделки врат остается незамеченным. Отсутствие навыков работы над монументальными изделиями привело к огрублению рисунка, он просто механически увеличил размеры узоров, ибо вся резьба выдержана в одной плоскости, резец почти с одинаковой силой и нажимом обегает все контуры изображений, толщина линий почти одинакова, лишь медальоны — основной декоративный элемент дверей — очерчены чуть более мощно. И если бы не канфаренная обработка фона, орнаментика врат была бы почти неразличима. Мастер стремился к максимальному заполнению пространства узорочьем, его не смущает «переход» линий из одной зоны в другую, нелогичность появления тех или иных узоров. Так, казалось бы, при симметричном построении орнаментальных схем (с одной стороны, многолучевая розетта, а с другой — в пару к ней четырехлепестковая и, наоборот, четырехлепестковой розетте соответствует свободное пространство, крупному цветку — мелкий, и т. д.) симметрия не выдерживается. Рисунок свободно, хотя и не всегда верно переходит с одной части обрамления на другую. Любовь мастера к ювелирным, сугубо орнаментальным вещам и определила круг его интересов, его ориентацию на изделия турецко-балканского типа, использованных им в качестве «образцовых».

Разгравировка корсунских дверей придала им иное художественное звучание. Основой их выразительности стал контраст, определяемый строгостью и четкостью форм общего построения врат и живым и непосредственным резным декором. Они сохраняют явный отпечаток двух стилистических направлений: черты большого монументального стиля, восходящего к традициям декоративно-монументального искусства комниновской эпохи, и черты изощренного плоскостного орнаментального резного узорочья, интерпретирующего различные элементы восточно-балканской, турецко-сербской орнаментики. Резной «убор», оттеняющий и выявляющий заглубленные филенки с крупными накладными процветшими крестами, породил эффект контраста. Врата как бы рассчитаны на двойное восприятие: с близкого расстояния, когда отчетливо видны различные узоры на пунсонном, канфаренном фоне, и с некоторого отдаления, когда весь резной декор сливается воедино, создавая ощущение мягко поблескивающей, мерцающей поверхности. Лишь рельефные шляпки гвоздей да упругие арки на витых колонках, чуть смягчающие резкость перехода от заглубленных прямоугольных филенок к обрамляющим их бронзовым полосам, связывают в единую систему процветшие кресты с вертикальными и горизонтальными обкладками.

Не исключено также, что обкладки созданы в более позднее время — в XVI или начале XVII в., поскольку анализ пластин с крестами и обкладок показал, что они сделаны из меди разного качественного состава[89].

Созданные в новгородской софийской мастерской в середине XII в. и разгравированные во второй половине XVI или начале XVII в., врата эти получили признание современников, за ними закрепилось название «корсунские», дававшееся обычно произведениям, приобретшим определенную известность. Вероятно, они служили образцом для многих поколений художников, на них ориентировались, их копировали. К числу таких повторов относятся так называемые тверские врата середины XIV в., находящиеся ныне в западном портале Троицкого собора в Александрове, куда они были вывезены либо Василием III[90], либо Иваном Грозным[91] после походов на Тверь. Несмотря на переделки, в основе своей (см. графическую реконструкцию Т. В. Николаевой[92]) они повторяют «корсунские» врата. Они были четырехчастными, каждая створа дверей состояла из четырех филенок, обрамленных такими же валами-полосами медных листов, оставленных гладкими. Все полосы обрамлений прибиты к дубовой основе теми же коваными гвоздями с восьмилепестковыми шляпками. Расположение их целиком повторяет расположение гвоздей на «корсунских» вратах. Но главное — это полное совпадение размеров филенок обоих памятников, то же сочленение обрамляющих бронзовых пластин, идентичность львиных масок с кольцами-ручками, форм и размеров шляпок гвоздей.

Т. В. Николаева, считая такое совпадение не случайным, высказала предположение о воспроизведении врат тверскими мастерами по «предварительным тщательным обмерам корсунских дверей, а также слепкам с львиных масок и гвоздей»[93]. Не отвергая этого предположения, но учитывая реальную историческую обстановку (разорение Твери после монгольского нашествия, разрыв традиций в искусстве), а также то обстоятельство, что тверской князь Михаил Александрович воспитывался в Новгороде у своего крестного отца архиепископа Василия Калики[94], более реальным представляется предположение о заказе врат в новгородской мастерской, тем более что в ней был накоплен значительный опыт по созданию самых различных произведений. Если принять это предположение, то тогда станет более понятной идентичность деталей. Судя по более поздним вещам XV—XVII вв. в софийской мастерской серебряного дела отдельные литейные формы использовались на протяжении почти двухсотлетнего периода[95]. Возможно, что и в более ранний период литейные формы львиных масок и гвоздей также использовались довольно долго.

Таким образом, подводя краткие итоги этой статьи, можно сказать, что «корсунские» врата — сложный и разновременный памятник новгородского искусства.

Отличительные особенности врат (разбивка дверей на три филенки со своеобразным пропорциональным соотношением полос обвязки и филенок — 1:2, оригинальный рисунок креста под арками на колонках, своеобычные безгривые львиные маски и восьмилепестковые рельефные шляпки гвоздей) позволяют говорить о них как об оригинальном и самобытном произведении XII в., связанном с византийским искусством традицией и общей ориентированностью заказных новгородских изделий XII в. на столичные комниновские образцы.

Резное узорочье врат относится к другой эпохе. Их орнаментика — один из немногих примеров того сложного процесса воздействия восточного, в частности турецко-сербского, искусства на новгородские памятники XVI в.