Парень

12

Потому что из деревни мы, — сказал отец парня в корчме, куда они с приятелями зашли выпить после смены; к поезду они решили не спешить, успеется, на следующий сядут. Это точно, — согласился с ним кто-то. Мы — люди простые. Потому они там, в Пеште, и не хотят видеть, что есть тут парень, который всю жизнь готовился к тому, чтобы стать тем, кем он хочет стать. Нет у них сердца, и вообще плевать им на таких, как мы. Правильно говорил тот студент, который сюда приходил, что не нам принадлежит власть. Какая там власть, мать их, насрать им на нас, ты только вкалывай, пока не сдохнешь, а чтобы из парня что-то вышло, это они не позволят. Вот если бы сын твой сюда захотел прийти, на комбинат, чтобы здесь горбатиться, с его-то аттестатом, с его подготовкой, которая куда выше, чем здесь требуется, чтобы надрывался тут с утра до вечера, балки поднимал, — ладно, это пускай. Это пускай, — сказал отец, они и нашим детям разрешают только то, что нам разрешали, мать их так, только я этого так не оставлю, потому что парень должен быть тем, кем должен быть, не может он быть другим, из-за того только, что в университетах засели эти мудаки, профессора гребаные, которым на все плевать, я на все пойду ради парня, не придется ему этот год работать, пускай только учится, а потом он этих пештских хлыщей уделает, не моргнет, как Бела Крекач[17] стопку абрикосовой с похмелья. Я вот что: я свояка попрошу, это двоюродный брат жены, чтобы помог. У него — получилось. Он мало того что садоводческий[18] кончил, его еще и преподавать там оставили, у него, вишь, все сошлось. А он-то что может сделать? — спросил третий из их застольной компании. Как что? Ну, садоводческий: это тоже там, куда твой парень хочет поступать? Да нет, не там, — там, куда парень, это очень важная школа, туда только троих берут, а на садоводческий — триста. Но на следующий год один из троих мой сын будет. А как твой свояк ему поможет, если он совсем в другом месте? — не унимался дотошный собеседник. Как, как. Смотри, вот ты можешь спросить у водопроводчиков, ребята, мол, не заглянете ко мне, кран совсем к чертовой матери разболтался, течет, собака, не посмотрите? А университеты — то же самое. Свояк позвонит по телефону, скажет: этот парнишка — сын моей двоюродной сестры, так что вы уж к нему соответственно. А, ну если так, — сказал тот, который никак не мог угомониться, — тогда понятно, с краном ты мне все разобъяснил.

Парнишке нашему оставалось только учиться, отец оплатил ему подготовительные курсы и занятия, только ходи. Четыре раза в неделю он по полдня проводил в Будапеште. В феврале пришло время подавать заявление. И он снова подал на философский. Хотя кто-то советовал ему: надо еще куда-нибудь попробовать, а то ведь, если не поступишь, загребут в армию, тогда все, конец, два года пропадут, а через два года уж точно не сможешь к жизни вернуться. Человек этот так и сказал: к жизни, понимая это так, что за два года мозг совсем отупеет от алкоголя, ну, и от муштры, от насилия, которые, как известно, царят в казарме. И ведь надо еще учесть, что за два года ты потеряешь столько нервов, что покончишь с собой или с ума сойдешь, и тогда можешь ставить крест не только на философии, а и вообще на всякой науке, на всяких университетах, причем не из-за политики — тут бы ты еще мог даже гордиться, считать себя жертвой, — а просто потому, что будешь лежать, пуская слюни, в каком-нибудь госпитале, а то и вообще в могиле.

Парень наш пока не думал о другой, более легкой специальности, в этом году он еще держался за философию, и когда на медосмотре познакомился с одной девчонкой, которая тоже проходила медосмотр, чтобы получить справку для поступления на искусствоведение, потому что был такой дурацкий порядок, что медицинская справки нужна, если ты хочешь быть, например, искусствоведом или философом. Словом, когда он разговорился с этой девчонкой, которая вообще-то была ничего себе, только толстовата немного, или, вернее сказать, полновата, — он и ей сказал решительно: поступаю на философию. Девчонка повторила слово, и в голосе ее было что-то такое, какая-то такая удивительная, ласковая интонация… Парень наш ни разу еще не слышал, чтобы слово это звучало с такой интонацией. Родители произносили его так, будто это было название какого-нибудь заграничного города, одноклассники — примерно таким же тоном, каким, например, говорили: медицинский факультет; словом, чтобы оно звучало так мягко, будто это и не слово было, а шелковый чулок, — такого еще не было ни разу.

После осмотра они шли вместе и по дороге разговаривали. Парень наш в каждом слове девушки ощущал ту же шелковистую мягкость, которую никогда до сих пор не ощущал, потому что, хотя с точки зрения умственных способностей он был вполне на высоте, о внешности его этого никак нельзя было сказать. Родители так и не смогли прийти к твердому мнению, от кого из предков получил парнишка такую неудачную внешность. Но отец сказал: если кто-то из предков и выглядел так же, то ведь все равно, ему тоже досталась жена, иначе бы нас с тобой не было, — стало быть, найдется жена и для парня. Будь спокойна, говорил он жене, будешь ты еще держать на руках внучат; а она очень об этом мечтала. Было у нее свое твердое представление, как это должно произойти: она будет уже старая, но еще вполне в силах, и за ней не будет никакой ответственности за малыша, только одна радость. Конечно, сейчас пока нельзя было с уверенностью знать, случится ли такое с их парнем, и совсем уж трудно было угадать, доживет ли ее муж, отец парнишки, до того возраста, когда это произойдет… Ну и, опять же, — сказал муж, — оно и не так уж важно, как выглядит мужчина, а важно, какой он внутри; скажем, киноактером быть — ничего тут хорошего. Да не собирается парень в киноактеры, — сказала жена, и они уснули, успокоенные, хотя парня еще не было дома.

У девушки, которую наш парень встретил на медосмотре, было такое настроение, что она готова была влюбиться в первого встречного, хоть бы и в нашего парня, — с досады, потому что ее неделю назад бросил друг. Ты не сердись, сказал он ей, я тут столкнулся с — и он назвал имя девчонки, которая ходила в ту же гимназию, что и наша девушка, и была известна тем, что все ребята, как один, хотели добиться именно ее, в отличие от нашей девушки, у которой формы все-таки были немного более округлыми, чем положено в этом возрасте. Тут наша девушка и приняла решение — особенно когда бывший друг попался ей навстречу на площади Освобождения об руку со своей новой пассией, они чуть носами не столкнулись и в смущении только и пробормотали: привет, привет. Словом, тут она решила, что отомстит ему, и каждый день, каждый час разжигала в себе мстительное чувство, и наш парень как раз попал в эпицентр этого разгорающегося пожара. Но он этого, конечно, никак не почувствовал, потому что настоящую любовь от любви, разгоревшейся из мести, отличить невозможно. Это примерно то же, что убийство: жертве, можно сказать, все равно, каковы были мотивы убийцы, жертва лежит на полу в луже крови, а преступник успел прикончить еще и мужа ее, который вышел из соседней горницы.

Это была пожилая супружеская пара, жили они на краю деревни, жили одни, потому что дети перебрались в город, там работу, конечно, легче найти, сказал как-то муж, встретив соседа, но все-таки, что говорить, плохо, что они так далеко, а мы тут одни. Тоска, как ни глянь. Так что им все равно было, с какой целью было совершено убийство: с целью наживы или еще что. Они лежали, мертвые, в кухне, на полу. А убийцы уже, как говорится, и след простыл. Из города примчались дети. Был телефонный звонок, который они сначала взять в толк не могли, — что отец с матерью лежат, убитые, в кухне, на полу: кому могли помешать несчастные старики? Там даже что-то вроде обвинения прозвучало в их адрес, то есть в адрес родителей: ведь сколько им говорили, чтоб поменяли дверь и поставили хороший замок, а они — нет и нет, то ли денег жалели, то ли что. А вот детям этим, живущим в городе, и в голову не пришло, что все мясо от заколотой свиньи, кроме кожи да копыт, из которых мать дважды в год холодец варила, — все остальное рано или поздно оказывается в городе. И что для стариков единственное, что еще удерживает их на этом свете — это потребность отдавать детям все, что у них есть. А теперь отдали и жизнь, — пускай не в прямом смысле, но все равно, они и жизнь отдали ради детей своих, когда оказались в руках убийцы.

Вот и наш парень рухнул в мстительный пожар, пылающий у девушки в душе, так же самозабвенно, как те старики в своем домике на краю деревни, которые сразу избавились от тоски, не отпускавшей их до последних дней жизни. Потому что старики чувствовали, что тоску эту дано им нести в душе до конца, и хотя не знали они, когда он наступит, этот конец, не знали, что уже на следующий день после того, как старик разговаривал с соседом, — то есть хоть они и не знали этого, но те слова все-таки были правдой. Как слова человека, который сказал, мол, я до конца жизни своей буду любить жизнь. И на рассвете сел в машину, вставил ключ в замок зажигания, завел — а дальше уже не стоит и продолжать, потому что конец был таким же, как в любом ДТП со смертельным исходом, с той одной-единственной разницей, что жертвами других ДТП был не этот человек, который любил жизнь.

Девушка, таким образом, была девушкой мстительной; подруга, которая увидела их, девушку и нашего парня, вместе, даже подивилась, до чего же этот парень, мягко говоря, не красавец. Она даже потом сказала нашей девушке: кому ты хочешь отомстить-то? И девушка ответила: ему, бывшему другу, который оказался таким подлецом, и всему миру, всем парням, пускай видят, какие они! И она сама будет решать, это будет ее прихоть, ее минутное настроение, ее душевное состояние, кого она себе выберет, и если она захочет, то выберет именно такого человека, с такой незавидной внешностью. Ты же только самой себе напакостишь, — сказала подруга. Кого это заденет-то, подумай, а над тобой все только смеяться будут, что ты после — и она назвала имя бывшего друга — связалась с парнем, у которого такая внешность, да к тому же никакой перспективы в жизни. Но вот в чем подруга ошиблась: когда бывший друг увидел девушку с нашим парнем, в нем снова вспыхнула любовь к ней. Так что девушка наша могла гордиться, что нашла такое дальновидное решение, выбрав себе в кавалеры нашего парня; впрочем, это решение было дальновидным, даже мудрым и в том случае, если бы бывший друг не вернулся к ней: ведь тогда непритязательная внешность нового кавалера была бы ей чем-то вроде епитимьи — не за ее прегрешения, а за грехи всего мира, и она до конца своей жизни исполняла бы эту епитимью. То есть могла бы стать вроде как святой, и при этом даже можно было не опасаться, что наш парень уйдет и станет увиваться за другими женщинами, как всякий мужчина, когда первый порыв сексуальной страсти, будучи удовлетворенным, утихнет. И мужчина становится поистине неистощимым, придумывая все новые и новые объяснения, почему так затянулось совещание или почему не получилось у него, возвратившись из командировки, в тот же день попасть домой. Он даже не остановится перед тем, чтобы попытаться выжать сочувствие у оставленной дома жены, описывая в красках, почему он не решился поздно вечером добираться домой, ведь вот и в новостях, например, сообщали про того актера, который глубокой ночью, ну и так далее, и чем это кончилось, а ведь он, бедный, то есть актер этот, так любил жизнь, и вот, недолго ему пришлось ее любить. И жена, проникнувшись пониманием безвыходности сложившейся ситуации, уже согласна считать мужа скорее исполненным высокой ответственности человеком, который не хочет рисковать без особой нужды благополучием семьи, чем мерзавцем, который хватается за любую возможность, чтобы провести лишнее время с любовницей, а на оставленную дома жену плюет с высокой колокольни. В этом жена глубоко заблуждается: на самом деле муж, оказавшись на свободе, не хочет упустить ни единой возможности, ни единого предлога, чтобы повести новую бабу в бар, потом в гостиницу, чтобы сполна насладиться счастьем редких свиданий. И когда на следующий день, вечером, муж наконец оказывается дома, рядом с женой, и та собирается, после разлуки, испытать несколько сладких минут, он отворачивается и говорит, что командировка была ужас какая утомительная, столько времени за рулем, да волнение, состоится ли сделка, ты потрясающе выглядишь, но, честное слово, извини, не получится у меня сейчас. И жене даже тут приходится быть понимающей, делать вид, что она и не думает принимать всерьез дурацкие сплетни, что, дескать, муж изменяет ей направо и налево, — потому что не хочет она разрушить семью.

Но с этим парнем, думала наша девушка, ничего такого можно не опасаться, к тому же, когда тебе будет за сорок, все мы уже в равной степени не красавцы, так что и парень этот не будет так уж выделяться своей удручающей внешностью. А если она будет рядом с ним, то из него в самом деле что-нибудь выйдет, потому что у нее сил ох как много. Она, о, она способна поднять такого человека, как этот парень; уже то, что она не оставит его, несмотря ни на что, уже то, что он ее заполучит в спутницы жизни, уже это должно придать ему столько силы, чтобы — и в огонь, и в воду… И тогда начнется его стремительный взлет на научном поприще, и ей уже представлялись картины, от которых тепло становилось на душе: вот он, пожилой, в сединах, выходит из Академии наук, и пассажиры проезжающего мимо автобуса толкают друг друга локтями: смотри, смотри, это же… И взгляды их медленно, по мере продвижения автобуса — потому что такова уж особенность будапештского транспорта — не способен он двигаться быстрее, хоть и выделена автобусам отдельная полоса, но обязательно влезут туда всякие нувориши на «ауди», ну, и такси, конечно. Словом, в этом замедленном темпе транспортного потока головы пассажиров в таком же темпе поворачиваются слева направо, пока силуэт знаменитого ученого не исчезнет в толпе. Интересно, что говорят пассажиры в это время не о том, какой, мол, у него непрезентабельный вид, а совсем наоборот: какое характерное лицо, каждая складка, морщина выдает необыкновенную силу мысли, огромную эрудицию, глубочайшую ответственность за состояние науки.

Девушка наша, однако, оказалась совсем в другой ситуации, можно сказать, противоположной той, которую она себе представляла, и произошло это после того, как она помирилась с прежним своим другом, потому что друг этот, которому она собиралась отомстить, снова в нее влюбился. Вечером он позвонил ей по телефону, — нашего парня в это время у нее не было, он уехал в деревню к родителям. Бывший друг и девушка договорились встретиться и, после того как она высказала ему все, что она о нем думает, помирились. Девушка в тот же вечер позвонила подруге и поделилась с ней своим триумфом: все-таки правильно она поступила, и нечего было подруге высказываться, что все зря и все не так. Подруга, правда, знала кое-что, чего не знала наша девушка, но делиться своей информацией в этот момент не стала, чтобы, во-первых, не портить девушке настроение, а во-вторых, чтобы поберечь информацию до такого часа, когда сможет причинить ей больше боли. Информация заключалась в том, что бывший друг, собственно, вернулся к прежней любви потому, что гимназическая красавица, к которой он было ушел, через две недели его прогнала. Более того, выяснилось, что в течение этих двух недель она вовсе не принадлежала исключительно бывшему другу нашей девушки, но, среди прочего, у нее была связь с молодым преподавателем математики, у которого, правда, недавно родился ребенок, но, наверное, как раз из-за этого отношения с женой у него сильно разладились, и математик подумал, что репетиторство, которым он занимался, вполне можно использовать как способ для решения этой проблемы. Девушка — имеется в виду та красавица — все равно стояла на пороге экзаменов на аттестат зрелости, то есть одной ногой уже во взрослой жизни, так что математик свои отношения с ней не считал таким уж смертным грехом, а жена — что жена, ее не убудет, если он ученице подарит то, в чем жена на данный момент не особо нуждается.

Подруга решила сейчас всего этого не рассказывать, потому что наша девушка, конечно же, объяснила бы эти события так, как это было наиболее приемлемо для нее, даже если это противоречило фактам: дескать, бывший — и вновь теперь обретенный — друг разочаровался в красивых и решил, что ему нужна другая, надежная, пускай она внешне не так эффектна, как он — а бывший и вновь обретенный друг был юношей очень эффектным, — зато ему не надо будет все время тревожиться, что однажды он обнаружит в супружеской постели кого-то совсем постороннего. Лучше уж он сам будет погуливать по чужим постелям, постелям жен приятелей и знакомых. Он не совсем идиот, не совсем размазня, чтобы жизнь и всякие безголовые телки играли им в свое удовольствие. Как раз о чем-то таком он размышлял, когда встретился с нашей девушкой, и практика подсказала единственно верное решение теоремы, выстроившейся в его голове.

Нет, сейчас я не стану ей этого рассказывать, — подумала подруга. И рассказала много позже, когда девушка стала замечать кое-что за мужем; надо ли говорить, что из этой связи какое-то время спустя получилось замужество. Она, наша девушка, а теперь замужняя женщина, пожаловалась подруге, что не нравится ей кое-что в том, как ведет себя муж, и как ты думаешь, что мне делать? Тут подруга и выложила ей все, что знала давно, и информация эта в конечном счете помогла нашей девушке, то есть теперь уже женщине с двумя детьми, принять решение о разводе.

Больше всего пострадали от этого дети: не только само событие и кутерьма, с ним связанная, стали для них испытанием, но и материальные последствия, которые оказались весьма тяжелыми. Произошло это следующим образом: после развода муж тут же вляпался в новую историю, потому что женщина, наличие которой наша девушка, то есть давно уже не девушка, а жена, почуяла, совершенно случайно забеременела. Любовнику, нашему бывшему другу, она сказала: само собой, я предохранялась, но, знаешь, бывают случайности, одна на тысячу, так что это очень даже кстати, что он разводится, потому что теперь они смогут жить вместе и узаконить свои отношения, а значит, и ребенка тоже, хотя, не случись этой беременности, может, ему бы и в голову не пришло разводиться. Вот так у бывшего друга — теперь уже бывшего мужа — появилась новая семья, и хотя зарабатывал он хорошо, служа юрисконсультом в одной солидной фирме, однако недостаточно, чтобы должным образом поддерживать еще и прежнюю семью, особенно когда к кредиту на квартиру добавился еще один ребенок. Бедняга — бывший муж нашей девушки, ныне разведенки — чувствовал себя так, будто судьба подложила ему большую свинью; хотя, если говорить честно, это он со всеми обошелся по-свински. И в первую очередь — с двумя своими детьми от первой жены, особенно со старшим, который — это был мальчик — сильно был привязан к отцу, и привязанность эта позже, когда он стал подростком, переросла в ненависть, но даже ненависть не могла отменить того факта, что образец поведения мужчины он, подсознательно, взял у своего отца, то есть свои проблемы решал так, как решал их отец. Он тоже разрушил одну семью, бросив не двоих, а, кажется, уже троих детей, потому что тогда в определенных кругах нормой, которой приличествовало следовать, были уже три ребенка.

Короче говоря, подруга рассказала все то, что знала давным-давно, в тот день, когда наша девушка (теперь жена) что-то заподозрила; причем наша девушка была еще и благодарна подруге — за то, что та так долго держала эту информацию про себя и не омрачила ей счастливые годы. И тут ей вспомнился наш парень, от которого она избавилась на третий день после того, как они познакомились. Не сердись, сказала она ему, ты очень умный, ты столько всего знаешь, я тоже согласна, что все плохое связано с узурпацией власти, и понимаю, что ты поэтому и занимаешься анархизмом, и снова вытаскиваешь на поверхность имена людей, которые были против этого и именно потому канули в безвестность, — ты говоришь о них, чтобы видно было, что может быть и иначе. Словом, она во всем с ним была согласна, но что делать, вернулась ее прежняя любовь — будучи девушкой честной, она все ему сказала как есть, — и как только он появился, она поняла, что никогда не сумеет окончательно оторваться от него душой, потому что, видимо, это настолько глубокое чувство, что, не будь вчерашней встречи у «Астории»[19], оно, это чувство, все равно бы никуда не делось.

Парень наш в тот момент еще думал, что не отступит так просто, что он померяется силой с этим бывшим — и снова настоящим — другом девушки, и однажды в какой-то пивной ему представился-таки случай для этого. Девушка была там с другом, и наш парень сказал себе: ну, сейчас я ему покажу, и постарался вести разговор так, чтобы речь зашла о вещах, где он как дома. Друг девушки молча следил за стараниями нашего парня — и заговорил только тогда, когда парень, чувствуя себя триумфатором, что вот он наговорил столько интересного, так что девушка наверняка покорена напрочь и сейчас думает о том, зачем же она отказалась от него, такого талантливого, такого, что он после шести кружек пива — а наш парень к этому моменту сильно уже закосел, — даже после шести кружек наизусть помнит, например, годы правления китайских императоров, помнит целую кучу имен, которые и выговорить-то непросто, представителей всяких там династий, Хань, Цзинь, Вэй, Суй, By и еще бог знает каких, от Чи, первого императора династии Ся, до последнего императора династии Мин, Чжу Юцзяня, который в 1644 году, когда народ восстал против него, повесился где-то на заднем дворе своего замка и тем самым положил конец не только собственной жизни, но и почти трехсотлетнему господству дома Мин, сразу и бытию, и власти. Парень наш ясно чувствовал, что не просто завоевал сердце девушки, но находится в положении, когда ему предстоит решить, хочет он вернуть мечтающую о прощении девушку или не хочет. И тут он выложил главный козырь, который окончательно должен был решить исход поединка: он спросил, а знает ли соперник, кто такой Эрвин Баттяни. На что друг девушки ответил: ну да, это тот, которого в сорок девятом году расстреляли на площади Баттяни[20]. Нет, — захохотал наш парень, да так, что пиво выплеснулось у него изо рта и потекло по подбородку, он вытер его ладонью. Нет, это другой Баттяни, это совсем другой человек! Вот что, сказал друг девушки, насрать мне и на него, и на всех твоих китайских императоров, мне это все до лампочки, — и повернулся к девушке: нам пора. А парень наш стоял, с остатками пива в кружке и с именем Эрвина Баття-ни во рту, и смотрел, как девушка и ее друг выходят из пивной.

Он просто не понимал, чего еще этой девке надо, какого рожна, и думал, что, может, этот друг удерживает ее силой, что она боится его, потому и не посмела принять решение в его, нашего парня, пользу. Когда он проснулся на следующий день, все в его душе: венгерский анархизм, любовь, алкоголь — перемешалось в кучу каких-то обрывков и ошметок. И, словно некое новое направление анархизма, начинало проступать, прорезаться в этой странной куче некое радикальное направление, суть которого — окончательный расчет с бытием как формой власти.