Парень

25

Итак, парень наш по утрам приходил в школу, потому что в это время корчма была еще закрыта, а в сельскую лавку он не хотел забегать, чтобы не начинать день тем, чем он обычно заканчивался; если еще и с утра пить, это уже алкоголизм, зависимость, когда материя доминирует над волей, вернее, становится волей сама. Он поднимался на второй этаж, в директорский кабинет, и оттуда руководил живыми и мертвыми, хотя роль руководителя было совсем не то, что, как он думал, было ему предначертано от рождения. Это немного напоминало историю с тем наследным принцем из династии Габсбургов, который вместо титула императора Священной Римской Империи получил мексиканский трон, — и все потому, что на том, самом важном месте кто-то уже сидел. А ему досталось владеть отсталой, шебутной страной, где на пятом году его правления, в 1867-м, народ вдруг восстал, непонятно с чего — непонятно для него, короля, поскольку он, король, об этой стране ничего не знал, — восстал и убил его, короля, пожалуй, единственно по какой-то дикой потребности перевернуть, сломать к чертям общественный порядок, который этому привыкшему к беспорядку народу казался совершенно невыносимым. Так проводил дни в директорском кабинете и наш парень, понятия не имея, зачем он там и до каких пор ему там быть, и не в силах прогнать от себя этих чертовых женщин, которые так и вились вокруг, будто мухи, норовя усложнить его жизнь. Которая, конечно, была не его жизнь, а жизнь директора. Потому что если мужья думали, что должности директора недостаточно, чтобы заставить окружающих забыть о малопривлекательной внешности нашего парня, то они очень ошибались. Директорство, в данной школьной структуре, да к тому же в такой маленькой, захудалой деревне, хоть и в окрестностях Будапешта, — это было как раз более чем достаточно, это был максимум. К тому же все эти так называемые сиделки находились в ситуации, когда физиологический потенциал, скрытый в них, совершенно не был использован. Мужья давно уже не претендовали на близость с ними, хотя они, эти дамы, еще не достигли того возраста, когда лучше отказаться от подобных попыток, потому что физический контакт — это почти пытка, и в них еще тлело желание, порой разгораясь и требуя, чтобы его любым способом удовлетворили. Правда, в кондиции они были неважной: или располнели, везде свисали малоаппетитные излишки, или, наоборот, высохли до костей и кожа на теле стала сухой и морщинистой, а потому попытки они предпринимали только там и тогда, где и когда надеялись, что их не ждет сокрушительное фиаско. Например, у нашего парня. И очень удивлялись, когда парень наш их отвергал, и думали, что парень-то, не иначе, гомик, таким родился или таким стал, потому что с этой внешностью не смог добыть бабу, вот и остались ему мужики, для которых неважно, как ты выглядишь. Они и не подозревали, что дело обстоит ровно наоборот: тот, кто не привлекает женщин, мужчин не привлекает тем более. Словом, парню нашему, будь он голубой, с мужчинами было бы еще трудней заводить связи, чем с женщинами.

Да гомик он, сказала одна из училок, когда выскочила, слегка покраснев от стыда, из директорского кабинета: представляете, я и так, и этак, а он… лучше не буду подробно рассказывать. Не хватает ему чего-то, я вам, девки, точно говорю, не хватает. Вот тут и появилась в кадре та молоденькая училка из младших классов. Она была еще не замужем, неизвестно почему, но не замужем. То есть как это неизвестно — известно, конечно. И говорит эта училка, которая вообще-то жила в соседней деревне, оттуда приезжала на автобусе или на машине, когда еще было кому ее возить, — словом, говорит она, и с вызовом так смеется, давайте-ка я протестирую, в чем тут дело. И поспорила на бутылку «Моцарта» и еще на одну, «Бейлиса»: после смены режима — а дело было спустя несколько лет после этого политического события или, скорее, серии событий — бабы ликеры эти почему-то особенно любили, — словом, поспорила, что этот вопрос она берется прояснить.

Слушай — и тут они назвали имя этой молоденькой училки, скажем, Мари, или не это, а похожее, — слушай, Мари, не стоит тебе в это влезать. Отчасти им и в самом деле не хотелось, чтобы ради какого-то вшивого ликера молодая девка шла на дурацкую авантюру, тем более что она, и они в этом были согласны, заслуживала лучшей судьбы. Они к тому же все очень сердились на предпринимателя, владельца швейной мастерской, который столько лет держал ее в любовницах, при живой жене, конечно. И все время кормил ее обещаниями, клялся, что будет жить с Мари, уйдет от мымры, то есть жены своей, потому что ну не может он больше выносить эту идиотку, от которой доброго слова не дождешься, она умрет, а не скажет мужу, ах, как ты здорово, милый, сбыл эту партию сарафанов. Мари же ждала, ждала, когда он сдержит свое обещание, и наконец сказала: все, с меня хватит, скажи ей, что уходишь, — и тут он, этот предприниматель, спрашивает: чего с тебя хватит, что ты имеешь в виду? Она ему: как что имею в виду? Чтобы ты со мной жил, вот что. Чтоб я? — спросил предприниматель. Ты же сам говорил, — отвечает Мари, — а мне уже скоро тридцать, так что пора уже. Он: что пора? Ну, дети, то, се. У меня дети уже есть, — говорит он, этот предприниматель, — а чтобы еще? Да ни за что, у меня дела и так хреново идут. Еще китайцы эти вшивые, толпами, я буду счастлив, если этих двоих подниму, которые у меня уже есть. Чтобы я решился на такое дело еще, — нет уж, лучше повешусь. А жену бросать — с какой это стати, ведь она мне детей родила. Мари на это: я бы тоже родила, тогда и я стала бы такая же, как она. А он: об этом и речи не может быть, детей мне больше не надо, так что не думай, ты такой никогда не станешь, так что иди-ка ты знаешь куда, вот-вот, именно туда, — сказал предприниматель и добавил, что не хотел он так грубо с ней, все-таки между ними было же что-то хорошее, но она его вынудила. Вот так и случилось, что предприниматель, после того как у них шесть лет была любовь, взял и одним щелчком, как раздавленного комара, послал ее куда-то, где ее и не видно было, как мелкий труп того комара на темном ковре. Просто-напросто выпала Мари из его поля зрения, будто ее и не было.

Мари страдала какое-то время, но хватило у нее характера, чтобы это не показывать. В школе бабы, конечно, узнали, что случилось, за это и возненавидели предпринимателя, но в то же время, конечно, были и немного рады, что ничего у Мари с ним не вышло, потому что предпринимателя они считали очень богатым, и если бы Мари с ним сошлась окончательно, то у нее точно был бы свой дэу, а то и маленький мерс, и ездила бы она летом не только к озеру Тиса, где и им, другим училкам, доводилось бывать, и даже не в Хорватию, а на какие-нибудь острова, куда богачи ездят. И очень бы этим бабам было тошно смотреть, как она вылезает из мерса и рассказывает, как оно там было, на Багамах. В общем, они и радовались немного этой ее неудаче, и в то же время очень сердились на предпринимателя, что он с ней так обошелся, потому что Мари они любили. Однако они не хотели все-таки, чтобы девка связывалась с директором, потому что он и собой был уж известно, какой, и все знали, что пьет он, и что ходит к той бабе в деревне, к которой порядочный мужик не пойдет. Не хотели они загонять Мари в такую историю, а с другой стороны, им было бы не очень приятно, если бы она добилась успеха там, где они, ее коллеги, остались ни с чем, то есть как бы и опозорились. Тогда бы им пришлось, хочешь не хочешь, признать, что она красивее их, да и моложе, что вообще-то соответствовало действительности. Но опять же, если у нее ничего не выйдет с директором, то и она через какое-то время постареет и растолстеет, и от мела, который сыплется с доски, кожа у нее станет сухой и дряблой, и нервы будут ни к черту от этих учеников, в общем, все шансы у нее стать такой, как они, и даже хуже, потому что у нее мужа не будет, и ребенка она не родит, разве что где-нибудь к тридцати восьми, тогда, может, сумеет обзавестись одним, о котором, конечно, неизвестно будет, кто его отец, — словом, ужасная жизнь.

Мари однако стояла на своем: да она вовсе не ради ликера, а просто из азарта, ведь это вроде того, как царь велит добру молодцу пойти и победить дикого вепря, — такие народные сказки она читает своим первоклашкам или второклашкам, когда видит, что они устали и нет у них настроения заниматься арифметикой. В общем, считайте, что это — подвиг Геракла, сказала она и встала, чтобы пойти в директорский кабинет. И пошла.

Бабы похихикали, потом с нетерпением стали ждать, когда дверь откроется и Мари, которую однажды так унизил предприниматель, появится на пороге. Да не просто появится, а вылетит, вся красная от нового унижения, и скажет: этот урод, нет, это такой урод, девки, с ним точно, где сядешь, там и слезешь. Или того хуже, педофил. В самом деле, может, он и в школу-то для этого поступил. Потому что из него ведь могло бы выйти что-то другое. Вон родители его твердили, что из него выйдет что-то совсем другое, вроде ученым он станет и в Будапеште будет жить. Да не вышло из него другого, а в школу он пришел, чтобы детишек щупать. Есть такие мужики, это у них вроде болезни, да еще и не самая поганая болезнь. Говорят, бывают такие, что людей убивают и разрезают на кусочки, ну, а прежних жен держат расчлененными в морозильной камере. Чего только не бывает на свете. Очень мало теперь нормальных мужиков. Да и как оставаться нормальными, если мир такой. Вон и климат, говорят, меняется, какое-то глобальное потепление, а в других местах, наоборот, похолодание, от этих скачков глобальных и с людьми черт-те что творится, они даже не то чтобы звереют, а хуже, потому что у зверей такого, чтобы убить и расчленить, такого нет. Словом, то, что наш парень не ученым стал, а директором школы, тоже, наверно, следствие глобальных изменений, и в школе он может, не бросаясь в глаза, удовлетворять свои педофильские наклонности. Раньше еще говорили, что он, может, священником станет, а в священники-то люди зачем идут? Именно за этим. Не ради святого причастия или там загробного блаженства, а чтобы на уроках закона божьего детишек гладить в разных местах. Кто нынче думает о царстве небесном? Да никто, ни одна живая душа, а может, и вообще никто никогда не думал, все это выдумано, и не только царство небесное, оно-то ясно, что выдумано, но и то, что были такие эпохи, когда люди в самом деле верили в загробное царство и в то, что они там воскреснут. Сначала умрут, а потом снова оживут, такими существами, вроде как из воздуха, и ничего у них не будет болеть, думали училки, ожидая, когда Мари пробкой вылетит из кабинета.

Но она все не вылетала. А когда, спустя долгое время, вышла наконец, то была раскрасневшаяся, но совсем по-другому, не от стыда. Глаза у нее блестели; она посмотрела на замерших коллег и сказала: ну, покупать «Бейлис» пока не надо, но деньги постепенно собирайте. Лица у коллег не выглядели счастливыми. Они едва сдерживали себя: да неужто этой девке, которую даже король подштанников — так они называли меж собой предпринимателя — вышвырнул к чертовой матери, неужто ей удастся покорить директора, который гомик и педофил, да еще и алкоголик… Не валяй дурака, — сказала наконец одна, — да как же можно с таким-то! Да на него же без слез не глянешь, а если долго смотреть, а тем более целую жизнь… Ну, до этого еще далеко, ответила Мари, пока так, что-то наклевывается, а потом — не думайте, что кто выглядит более-менее ничего, тот таким и останется: к сорока уже никакой разницы, все будто на одну колодку.