Парень

13

Ну что, подал заявление? — спросил отец, когда они сели вечером ужинать. За столом в кухне они сидели втроем. Потому что тесть, который предложил отцу нашего парня, тогда еще не отцу, а молодому мужу, жить в его доме, и отец парня принял это предложение, а со временем еще и много сделал, чтобы усовершенствовать дом: провел водопровод, сделал дорожку между дверью из кухни и будкой сортира, чтобы, если уж надо по нужде ходить через весь двор, не был ты по уши в грязи. Потому что в деревне дождь, уж если идет, так идет, идет, конечно, когда он не нужен, когда как раз в поле работать надо, вот тогда он идет. Но его, конечно, нет, когда все, до последней травинки, на последнем издыхании ждет дождя, когда все сохнет, когда даже объявляют об опасности засухи, — причем никогда не объявляют о засухе, а всегда лишь об опасности засухи, потому что, если объявят засуху, то государство, никуда не денешься, должно платить, а так — нет, потому что опасность беды означает только, что надо к беде готовиться, а не саму беду. Если, скажем, появилась опасность холеры, потому что у восточных соседей или у южных холера уже таки есть, то это не значит, что скотина уже дохнет: она только может подохнуть. Правда, то, что может случиться, чаще всего и случается. И в самом деле подохли у родителей нашего парня куры, и что с того, что приходил ветеринар, что-то там мудрил с прививкой, — только денежки взял, а толку не было. Парень видел, как кур, скончавшихся от опасности холеры, закопали в дальнем углу сада: бабушка парня, которая редко открывала рот, чтобы что-нибудь сказать, хотя обязанностей у нее в хозяйстве было много, вот и сдохших кур она похоронила, — словом, она, бабушка, побросала в яму все двадцать восемь окоченевших куриных трупов, и появилась там, в углу сада, братская могила, потому что курам, хоть и не официально, пришел конец, они стали жертвами не эпидемии, а опасности эпидемии, так же как и в этом случае, в случае засухи, не происходит официально полной гибели урожая, официально этого, из соображений экономии, не может произойти. Короче говоря, отец нашего парня с помощью двух-трех приятелей с тридцать второго домостроительного построил дорожку до сортира, имея в виду как раз нежданные, даже более того, совершенно не нужные дожди.

В общем, в кухне, за столом, когда отец задал свой вопрос, они сидели втроем, потому что приемный отец, который предложил отцу нашего парня, тогда еще не отцу, а молодому мужу, жить у них, этот приемный отец, хотя это и случилось не так скоро, как хотелось бы, уже помер. Молодой муж, когда туда переселился, как раз думал, что надо просто потерпеть, пока тот будет жив, и в этом он не ошибался, только рассчитывал он на куда более короткое время, но это ведь такое дело — вроде как с автомашиной: бывают счастливые тачки, которые, несмотря ни на что, как-то перевыполняют отведенный им жизненный срок. Таким был и наш тесть: семьдесят шесть ему стукнуло, когда он умер, что в деревне — случай редкий, особенно среди мужиков. К тому же он бы и еще мог жить, почини он вовремя чердак над конюшней, замени там сгнившие доски; он еще год назад заметил, когда сено туда складывали, что да, тут бы надо подновить настил, хоть он, настил этот, свое отслужил, состарился вместе с хозяином. Надо бы, старый, заменить доски, сказала и жена, когда он ей рассказал, в каком состоянии нашел чердак. Но пока сено закончилось, он совсем об этом забыл. И то, пока сена много, к доскам и не подобраться, да и не надо этого было, потому как сено, оно свой вес так распределяет, что настил под ним не обрушится, даже если человек на него взберется, особенно в дождливые дни.

В последнее время только старик туда и влезал; любил он лежать и слушать, как дождь барабанит по крыше, часто он и засыпал под этот стук, и во сне приходили к нему времена, когда они с женой, еще молодые, проводили часы на этом сеновале, набитом сеном почти под самую крышу. Как славно щелкали по кровле дождинки — словно пуговки отлетали с кофты, таким был этот стук; потом вдруг дождь стал другим: может, другая туча как раз подошла, и дождь уже хлестал бешено, и рев его перешел в грохот крупного града. Ледяная дробь словно била прямо в мозг, боль прошла по всему телу, старик бродил по сеновалу туда-сюда, пока наконец еле-еле выкарабкался из мучительного сна. Но, даже выбравшись, еще долго не мог понять, как это получилось: шел теплый летний дождик — а теперь град барабанит по крыше? Господи боже ты мой, что ж это с виноградником-то будет! — думал он. — Конец, видать, урожаю; но совсем он не думал о том, что наступит осень, и как раз когда будут подводить итоги урону, нанесенному сумасшедшей погодой, придет конец и ему: влезши на опустевший сеновал, он наступит точно на ту доску, которая сгнила еще в прошлом году.

Шагни он чуть-чуть вбок, ничего бы и не было, или было бы, но не в тот раз, а в какой-нибудь следующий, а может, и вообще через год, и он, глядишь, тем временем заменил бы все-таки доски, и тогда вообще бы обошлось, то есть, по крайней мере, не сеновал стал бы причиной его смерти, которая, конечно, когда-нибудь все равно придет, никуда от нее не деться. Но в этом случае так все сошлось, один к одному, что трухлявая доска находилась как раз над углом яслей, и старик грудью рухнул как раз на этот угол. На какое-то мгновение он потерял сознание, но скоро пришел в себя и обнаружил, что ему дышать больно. Ребро, должно быть, сломал, может, и не одно, подумал он, а так вроде ничего, повезло. Догадка оказалась правильной, в самом деле, три ребра были сломаны, только с выводами старик ошибся: история эта совсем не означала, что ему повезло. Старик не подумал о том, что боль может быть и по другой причине: например, из-за повреждения селезенки и печени, — факт тот, что спустя неделю ему стало совсем плохо, а когда скорая помощь отвезла его в Вац, в больницу, там уже смогли только констатировать смерть.

Старуха, как и положено по статистике, пережила мужа. Довольно намного. Хотя вряд ли про эти пять лет, которые она прожила после смерти старика, можно сказать, что это много, если взглянуть на них на фоне последующих бесчисленных — даже священники не могут сказать, сколько их, — лет. Потому что, пускай священники и определили, которую из печатей снял агнец, время между двумя печатями определить они никак не могли. И даже нельзя было сказать, в каких единицах измеряется это время: в пятилетках ли, в световых ли годах, и долго ли еще до всеобщего воскресения, когда каждый вернется на землю с практически равными стартовыми условиями.

Как бы там ни было, спустя какое-то время — для отца нашего парня, к сожалению, позже, чем он рассчитывал, — они остались втроем, что, в конечном счете, соответствовало общепринятому и общепризнанному порядку вещей. Собственно говоря, их даже можно считать баловнями судьбы, ибо поколения людские покидают подлунный мир в определенном, раз навсегда установленном ритме. Ведь могло бы быть, скажем, и так: сначала бы умерли молодые, а уж потом старики, или, не дай бог, ушли бы из жизни совсем в раннем возрасте дети — например, выскочит малец на улицу, а там на полной скорости мчится автомобиль, чего никто, конечно, не мог предусмотреть, или, скажем, упадет мальчишка со стога, а внизу как раз дедов стожар с крюком, и крюк входит ребенку прямо в голову. Такое могло случиться точно с такой же степенью вероятности, как и то, о чем мы говорим, что это — в порядке вещей.

Так что три баловня судьбы сидели в кухне и ужинали, когда отец спросил парня, подал ли тот заявление. Парень ответил, что подал. Вот и ладно. В этот раз тебе и твой дядя поможет. Не надо, — сказал парень. Как так не надо? — удивился отец, который был уверен, что дяде, университетскому профессору садоводства, это раз плюнуть. Не надо, потому что в этом году я, — и парень назвал вуз одного провинциального города, куда собирался подать заявление на этот раз, после двух попыток поступления в столичный университет (ну да, после двух, потому что он успел еще раз провалиться); он чувствовал, что грозная тень армии надвигается все ближе и все ощутимее, и ему пришлось свыкнуться с мыслью, что никаких шансов оказаться одним из той тройки, которая будет изучать в столице историю философии, у него нет, и что лучше податься туда, в провинцию, диплом там, в конце концов, такой же, а устроиться будет даже, может, легче, должность преподавателя для него всегда найдется, хоть в провинции, хоть в Будапеште, уж в Будапеште-то обязательно, только не с философским дипломом: для философа и должности-то не существует, не представишь же, например, должность философа на заводе или должность школьного философа, это не то, что, скажем, психолог. Тоже неплохо, — улыбнулась мать, чтобы немного смягчить разочарование отца, которое он ощутил потому, что сын отказался от специальности, о которой он, отец, ни малейшего понятия не имел, но которая сама по себе была для него символом того мира, о котором он не имел представления, и того положения, которого он хотел добиться для сына, чтобы тот в своей взрослой жизни относился к тому миру, а не к этому.

Отец ничего не сказал, не стал перебивать жену, которая что-то еще говорила, молчал и вечером, когда они уже лежали в кровати, не высказался в том смысле, что разочаровался он в парне, не думал он, что так все кончится, что он не понимает, как это сын отступился от выбранного пути, и не дал жене возможности ответить, что ведь и оттуда, из того города, выучившись, можно стать кем угодно, главное — диплом, а университет в Будапеште он потом на вечернем закончит, так куда легче, можно работать и учиться. И отец соответственно не смог на это возразить, что это вроде как прийти в гости не как все, с улицы, а проскользнуть через заднюю калитку, под садами, как вор, и такого он своему сыну не может желать. И в ответ на это мать не сказала: зато, может, он потом будет жить тут, поблизости, например, хоть в этой деревне, и будет из него директор школы — как он потом и стал, — об этом мать, понятным образом, не говорила, а стало быть, не разбила окончательно отцовское сердце: отец молчал; так, молча, и уснул. От нескончаемой тяжелой работы и ежедневного, задолго до рассвета, подъема он так уставал, что уже много-много лет вообще не видел снов, чему не очень был рад, потому что были случаи, когда он не отказался бы ночью, во сне, вспомнить то, что видел днем. Например, однажды с ребятами из бригады они ездили на несколько дней в Хайдусобосло, в профсоюзный дом отдыха. Все там было такое яркое, и вода в речке блестела точно как на фотографиях, и бегали девчонки, на которых почти ничего не было, ну, разве что маленькие лоскуточки, бикини, а так совсем ничего. Да, его отец, то есть дед нашего парня, и подумать не мог, пока был жив, что жизнь может быть такой заманчивой. Если бы ему, отцу нашего парня, снились сны, то у него после той поездки была бы прекрасная ночь; но сны ему не снились. И польза от этого становилась очевидной только вот после таких неприятных дней, как сегодняшний, когда неспособность видеть сны уберегла его от ночных переживаний.