Парень

44

На другой день Беци Сабо поехал на велосипеде посмотреть картошку. Нет ли колорадского жука, помогло ли опрыскивание, в этом году он решил испробовать новое средство, хотя средства эти — все хуже и, конечно, все дороже, а ведь тот добрый старый «матадор», которым раньше пользовались, когда он еще мальчишкой был, какой был хороший, бывало, брызнешь на куст, оглянулся, а все жуки уже лежат на земле кверху лапками, и вовсе не правда то, что привыкли к нему жуки, во всяком случае, в их деревне — ничего подобного, это только ради выгоды придумали, будто привыкли, просто новую хрень навязать надо, к тому же требуется ее куда больше, чтобы толк был, а толку все равно мало. Беци Сабо уже был совсем близко от картофельного поля, миновал последнюю собаку, которая его облаяла, это уже околица, — и тут увидел что-то светлое возле канавы. Это что за хреновина, пробормотал он и остановился: подумал, может, мешок с кормом свалился с трактора, это можно взять, это не кража, а скотине сгодится, даровой корм — все равно корм. Нет, не мешок это, подумал он, подойдя ближе, но еще надеялся, что если и не корм, то что-нибудь такое, что пригодится дома, пускай даже просто ветошь, для трактора, например, хоть трактора у него и нет, но ничего, на чердаке пока полежит. И, подойдя, крякнул: ах ты, в бога твою мать! Это было совсем не то, что он подумал, но пока он еще не понял, что. Вот хрен! Падаль, что ли? Растуды его в гребаного бога, сказал он уже громко, когда увидел, что светлое пятно на траве у канавы не мешок, и не ветошь, и даже не сдохшая собака, а — человеческое тело, и тот, кто там валяется, это наш парень, причем голышом. Мать твою, Лаци, ты что, закричал Беци Сабо, охренел, что ли? Подбежав, он нагнулся и попытался поднять его, твердя: Лаци, мать твою, Лаци, мать твою…

Тело на краю канавы было еще живое, Беци Сабо чувствовал это по воздуху, вырывающемуся из носа, дыхание было слабым, но было. Беци Сабо не раздумывал: подхватив тело, он побежал к первому же дому на околице: скорую нужно. Нужно, сказал со двора хозяин, да нечем, телефон отключили; пришлось бежать дальше. Наконец, в третьем доме хозяйка впустила его и вызвала скорую.

Пока приехала скорая, прибежала мать, сынок, сыночек мой, но сынок мать не узнал, лицо его в руках матери было таким, будто он уже распростился с этим миром, распростился с учениками своими, с тем расстрельным взводом, что собрался в корчме, и с домами, с автобусной остановкой, с деревней, с деревьями, с травами. Три дня его держали в больнице Святого Иштвана, в реанимации, на третий день он открыл глаза.

Лаци — позвала его мать, которая сидела возле него, не отходя, Лацика, но Лаци не отзывался, глядя перед собой в пространство. Его больше не угнетал тот груз, который он нес на себе до сих пор, не было на плечах прежних проблем и забот, разведенной жены, ребенка, которого он любил. Не было ничего. Лечащий врач сказал матери, что может устроить, чтобы сына перевели в другую больницу; это самое лучшее место, и он назвал медицинское учреждение, куда его можно было бы перевести и где мать могла бы все время его посещать; правда, если какое-то чудо не произойдет, да с чего бы чуду произойти, чудес не бывает, во всяком случае, в его практике до сих пор не было, словом, сын не узнает ее, но мать-то узнает сына, и узнает, что этот ребенок — ее ребенок.