Паштет

Глава восемнадцатая. Болтовня в конном строю

Утро было суетливым, лагерь снимался с места. Как ни странно похмелья не было, так, голова тяжеловата. Нежило носился как пятеро старательных слуг, успевая везде — как понял Паша — выслуживается малец, понял что-то из вчерашних сказок и очень хочет поменять местожительства на благословенную страну, где все такие- как его хозяин. Но уже когда сидел на коне и попил водички — сушняк все же мучил, то внезапно понял, что опъянел снова. Никогда раньше не пил спирт — и вот тебе особенности напитка. Впрочем, свалиться с широченной спинищи этой бочки на ножках было трудно. Войсковая колонна растянулась длиннющей змеей, пестрой и разношерстной, но никак не похожей на войско — нигде не сверкала сталь, все оружие и латы были сложены в телеги, ехали налегке.

И что очень изумило Паштета — и конница и пехота шли с одной скоростью, да впридачу пехоты оказалось совсем мало — те же стрельцы все были с верховыми конями.

— Странно, я думал конница уйдет вперед — сказал он Хассе, ехавшему рядом.

— Деясять лье в день — самое большее. И для пехоты и для конницы.

— А татары?

— Ровно так же. Если их лошадки пройдут в день пятнадцать лье — то потом два дня отдыхать будут, а то сдохнут иначе.

— Надо же. Я был уверен, что кавалерия куда дальше ускачет. Что она — туда-сюда. А ты меня удивляешь. То татары с обозом и телегами, то конница как пехота…

— С пару лье конник может проскакать. Только конь потом сдохнет. Это у всех так, можешь мне поверить.

— Тогда чем конница от пехоты отличается?

— Странный вопрос. Так конь тащит все твои пожитки, а иначе ты попрешь все на себе, как осел. Можешь мне поверить, Пауль, тащить все на себе — тяжело.

— А сколько это — лье? Тут вроде мили? — осторожно уточнил Паштет, понимая, что сейчас вполне может оказаться в луже. И не ошибся, потому что Хассе, как и положено авантюристу-купцу, занимавщемуся рискованной торговлей на границе Ливонии, Польши и Руси, тут же принялся объяснять разницу в этих мерах длины по местностям, отчего у Паши забренчало в голове от тысяч шагов, разных миль и поприщ. Одно он понял твердо, что в каждой местности считали расстояние по-своему и те же двенадцать польских верст — это шесть литовских или пять московских, а новгородских будет семь.

— Это совсем просто — усмехался Хассе, продолжая: 'Четыре поприща — это половина большой мили. Или четыре тысячи шагов. А если пересчитать на размер английской мили — тысяча пар шагов быстро идущего или медленно бегущего человека. Все просто!'

— Черта лысого! — не согласился подъехавший слева Шелленберг. Ясно было видно, что молчаливый наемник сам не вполне разбирается в милях и верстах. Потому сейчас он просто слушал, отмахиваясь веточкой от настырных оводов. Колонна втянулась влес, отчего пришлось ужиматься по ширине дороги.

— Не очень я понял, у кого сколько. Понял только, что у всех мера разная — признался печально Павел, вытирая потный лоб платком. Хотя в лесу было попрохладнее и местами даже тень прикрывала, однако жарища была несусветная.

Канонир весело рассмеялся.

— Это точно. В Ревеле пуд вдвое тяжелей, чем в Новгороде. А кидь, наоборот, в Москве в полтора раза дальше, чем в Риге. Это если считать в пиках или пье. Хотя, наверное камни разные.

— Знаешь ли, ты с тем же успехом мог сказать то же (тут Паша на минутку запнулся, подбирая самый неудобь понятный язык) — по-венгерски. Было бы так же непонятно — нахмурился окончательно потерявший нить разговора Паштет.

— Ничего подобного! На мадьярском когда говорят — так сами мадьяры не понимают, а я говорю на хорошем немецком правильного гамбургского наречия. Чего непонятного? Святая папская церковь запрещает христианам ростовщичествовать и драть цены втридорога при торговле с христианами, это только иудеям можно. Московиты и новгородцы хоть и не совсем правильные христиане, но и не еретики, потому цену за товар можно набавить только на одну пятидесятую часть. Грешить зря и купцам неохота…

— Купи индульгенцию — буркнул 'Два слова'.

— То на то и выйдет по монетам. Потому когда отгружают товар в пудах в Ревеле или еще где в Московию, то это одно количество пудов. А когда продают в Новгороде или Москве — так оказывается, что пудов за время пути стало ровно вдвое больше. И продают не по пуду, а все сразу — вот и прибыль. И церковные указания не нарушены. Пуд — то в цене прежней остался. Русские пищат, а поделать ничего не могут.

— Так это значит, что не пуды разные, просто обманывают московитов? Говорят, что пуд, а там — половинка? — сообразил Паша.

— Ну да, все просто, как видишь, но все сделано по правилам и закону. И с кидью тоже просто — это расстояние на которое камень кинуть можно. Вот такой примерно — и Хассе показал хлыстиком на камешки у обочины. Странно, что у вас на Шпицбергене таких мер не знают.

— Негде гулять — хмыкнул Шелленберг. Видно было, что ему интересен разговор ихотя тут говорили не о самых двух мужских темах — бабах и начальстве, но ведь и политика — тоже занятие достойное и любопытное.

— А да, остров же, не побегаешь. Но все равно — как — то же меряете?

— В километрах. Это тысяча метров. А метр — на ваши меры — чуть больше, чем три ноги. В смысле — пье — ловко отбрехался парень со Шпицбергена.

— Толково — совсем лаконично признал 'Два слова'

Канонир тоже кивнул. Смотрел на Пауля внимательно, тот даже в седле заерзал.

Попаданцу не понравился такой взгляд, мужик немец толковый еще начнет сопоставлять одно с другим. Лучше пусть сам что рассказывает — и толку больше и польза прямая и думать не сможет. Потому тут же сформировал вполне серьезный вопрос:

— Ты вчера говорил, что татары бывало от голода дохли прямо в набеге. И что татарская конница обьедала крыши ограбляемых ею деревень. Мне как-то не верится, тут слыхал, что татары — как лава от вулкана, как саранча, как кара господня, как казнь египетская — неостановимы и ничерта с ними не делается. Твои слова меня сильно удивили.

— Эхехех — помотал досадливо головой канонир: 'Событие это вполне обычное. Но почему-то мало кто верит, если сам не видел. Если уж точно сказать — справедливо отчасти, так как дохли не только от голода, а по всем причинам. Вот в приграничном сражении орда смяла заслоны и проникла в Московию… Как думаешь — татаровы все одинаковы, или тоже люди?'

Вопрос застал Паштета чуточку врасплох. Вот так — сразу говоря — да, казались ему татары абсолютно одинаковыми юнитами — два коня, лук, стрелы, лысая бритая башка, косые глаза и усишки веревочками. И еще сабля. И гиканье. И набегают кучами. А потом на полном галопе ордой — домой с набитыми мешками и вереницей печальных рабов. Потому он осторожно кивнул головой, хотя сейчас-то почуял какую — то засаду в том, что татары — тоже люди. Люди ведь, бессорно. И что это значит?

— Так раз тоже люди — значит там есть бедные и богатые, родовитые и незнатные. И самые богатые рода берут дорогу на самую богатую местность. Ехать меньше — грабить больше. Голытьба ж нищая вынуждена растекаться туда, куда богатые не пойдут. То есть максимально далеко. И действовать в обстановке неизвестности, причём они и так не жировали. Собирались в поход в долг. Кормились в походе в долг. Под залог и с жирным возвратом долга — сверху трети, а то и половины. Могло так быть, что вернулся с похода и ещё больше должником стал… вот и бежали они, бежали… А силёнок — то маловато. Сами тощие, лошадки некормленые. А расстояния тут у московитов большие. Чаще всего такие находники и гибли зимой. Причём явление достаточно частое. Смерть от недоедания и больших нагрузок от жадности. Силенок у тощих и так мало.

— Как сказать! — несогласно пожал плечами внимательно все слушавший жилистый Шелленберг. Хассе хмыкнул, продолжил речь не обращая внимания на возражение:

— Чаще сначала падали лошади. А добро бросать нельзя — за долги детей продавать придется, а то и последние штаны. Тащили добычу изо всех сил. Сил тех — мало. И все, мордой в снег, откинул ноги. Слыхал от московитов, с кем торговал — лет тридцать тому назад так сдохла на обратном пути треть татаровского войска.

— Зимой зачем? — влез 'Два слова'

— Реки и болота замерзают, дорога во все стороны — свысока ответил Хассе.

— А солому с крыш потому жрали? — догадался Паштет. Услышанное как-то удивило его. Шло вразрез с привычным ощущением.

— Опять ты за свое! Сам суди — взяла татарва село. Кто на что претендовать может? Кому что по чину? У каждой шоблы — свое начальство и ближние люди начальства. Все самое лучшее — им.

— Так положено — подтверждающее кивнул головой Шелленберг.

— Голытьбе в лучшем случае хорошо если долги за содержание в походе списали, за помощь, чтоб никто не сбежал и ликуй, Исайя! А тебе лошадку покормить нечем? Так ты в долг у меня ещё возьми! Неужели не хочешь? — Хассе хищно прищурил глаза, словно он сам — татарский корыстный мурза. Попаданец поежился. Жизнь продолжала поворачиваться к нему своей злой стороной.

— Вот и оставались им крыши от села. А девок и без них есть кому портить. Начальству — всегда и больше и лучшее, а уж простягам — что со стола у богачей упало. И везде так. Уж даже в христианнейшей Европе итальянцы режут итальянцев, франки — франков, немцы — немцев…

— Швейцарцы — швейцарцев — добавил Шелленберг.

— Ты нашел что сказать! Эти горные ублюдки дичее татаров, сатанинское семя! Так что, в общем, говоря — чем татары хуже? Все, как у людей принято. Тебе еще рассказать, как татарова сама себя за добычу резала? Отбирая полон и утварь у других отрядов, дежуря на дорогах во время нашествия? И тоже ничего удивительного — разные князья у них, так что все как у всех — зарежь и ограбь соседа. Нищие они, татарове. В основном. Хотя — всякие есть. Татар татарину рознь. Кому — золото и серебро и девки-красавицы, а кому и солома с крыши, да тряпье в крови и дырах — сокровище.

— Ты не канонир прямо, а философ и стратег. И ходячий знаток по тактике народов мира — хоть и не без иронии (какой наемник без гонора?), но вполне искренне сказал Паштет.

— Давно живу и держу глаза и уши раскрытыми — снисходительно ответил Хассе.

— Много знает — признал и 'Два слова'

— Без рабов Кримея зачахнет в два счета. Без рабов и добычи награбленной. Потому лезли и лезть будут. Но большой поход — еще не сейчас — уверенно молвил канонир.

— А что сейчас? — поинтересовался паштет. Попасть под раздачу колоссального сражения с 30 патронами и полным неумением драться саблями и шпагами как-то не хотелось.

— Сейчас? Скорее всего — просто малый набег особо горячих и обедневших с каким-нибудь мурзой из невеликих. Среднему или тем более — Большому, когда сам хан во главе войска идет, сейчас тут просто делать нечего. А эти — будут крадучись пробираться, по лощинам и оврагам, не показываясь на глаза, обязательно кто-нибудь из казаков с ними в доле будет, поможет проводниками, да татарове и своих лазутчиков посылать во все стороны будут, через казаков будут фальшивые подавать сведения — дескать пойдут в одно место, а сами — в другое подадуться, хитрить будут, следы путать. Такой набег по чучелам замечают — самих татаров мало, так они на заводных лошадок сажают чучела из травы и сена и запасной одежды, издалека — вроде как всадники и много, а на деле — людей там горсть. Если поход средний или — тем более — Большой, чучелами пугать уже не надо — воинов десятки тысяч кого угодно сами напугают.

— Казаки татарам помогают? — удивился Паша.

— Они татары — заметил Шелленберг, обмахиваясь шляпой. Солнце уверенно лезло вверх по небосклону и чем дальше, тем сильнее жарило.

— Нет, татаровы — не казаки. А казаки — это окраинцы, те, кто по краям Руси живет — снисходительно заметил.

— Они — татаровы — уперся немногословный наемник.

— И все же, мой упрямый друг — нет. Они по породе — русские, по языку — тоже, только живут в тех местах, где разумный человек не поселиться, слишком опасно. Потому публика эта ветреная, непостоянная и легкомысленная, хотя и храбрая тоже отчаянно. И у московитов даже такое есть выражение 'засланный казачок' — то есть лазутчик из казаков от поляков или татар или еще кого. Татаровы без поддержки кого из казаков не суются, проводники нужны. И броды каждый год меняют место и через Большую Засеку пробраться надо в том месте, где войск нет. Так что всегда изменники есть. Да и не только казаки, слыхал, что и родовитые московиты не гнушаются при случае татаровам помогать.

— Этим-то чего не хватает? — ляпнул Паштет. Тут же сам подумал, что свалял дурака в очередной раз, потому как там, откуда он прибыл, не на Шпицбергене, а в реале было полно примеров совершенно долбанутых придурков, которые набивали свои дворцы мешками и чемоданами денег. Не представляли — куда потратить, но хапали и хапали. Золотые унитазы, епта! Не меняются люди, хоть в пороках — а соответствуют.

— Нет ли у тебя в карманах драгоценных камней? Которые — осколки звезд? Ты, Пауль, как с неба упал! — вытаращился изумленно Хассе, а его малоразговорчивый приятель ехиднейшим образом ухмыльнулся.

— Так ведь у них есть и власть и богатство и влияние! Татары ведь больше не дадут!

— Царь больше не даст! У себя во владениях магнат — сам царь и бог! И ему очень неприятно, когда над ним кто-то есть еще. Он по родовитости вполне может быть не хуже царя или короля, да и по богатству тоже. И подчиняться ему — нож острый в сердце. А приходится. Иначе царь отнять может владение. Смени владыку на татарского хана или турецкого султана — так, глядишь, еще и выгоднее с первого взгляда получится. И владыка далеко и за такую заслугу может дать чего. Дурачье! — совсем неожиданно закончил канонир.

— Ты меня все время с толку сбиваешь — признался Паша.

— Что царь, что султан — все любят подчинение и не любят вздорных и строптивых подданных. И к предателям везде с опаской относятся, слыхал, что когда турки взяли давным — давно Константинополь — им помогал в этом доверенный человек, предавший своего цезаря. А он в немалых чинах был! Так султан ему дал за это мешок золота. А потом зажарил в медном быке, прямо с золотом. И сказал — зачем мне такой слуга, который своего господина предает?

— Медный бык? — уточнил 'Два слова'.

— Да, это такая металлическая статуя, вроде 'Железной девы', только медная и без шипов внутри. И по виду не дева в платье, а бык…

— Без платья — понимающе кивнул головой Шелленберг.

— И ее не свинчивают медленно, а просто разводят костер под брюхом быка. Тот, кого внутри там жарят — орет во всю мочь, а глотка у быка сделана как боевой медный рог. Так что кажется, будто сам бык ревет — пояснил Хассе.

— Толково! — признал со знанием дела Шелленберг. Идея ему явно понравилась.

— Погоди, султан же дал золото? При чем тут слуга? — ляпнул Паштет и понял, что зря он это сказал. Оба собеседника, если только молчуна Шелленберга можно было признать таковым, удивленно вытаращились на своего камарада.

— Все, кто находятся на земле султана — все его слуги. Это у нас бывает, что магнат в своей вотчине выше короля или вот у русских тоже так — герцог только может у себя командовать, а царь этому герцогу — их у русских называют князьями, может повелеть, но тот может и не подчиниться, а слугам герцога царь ничего велеть не может — только через их господина. Даже последнему крестьянину! А ты говоришь!

В памяти Паштета ворохнулось что-то этакое, полузнакомое и непонятное из школьного курса истории. И он это сразу озвучил.

— Это когда 'вассал моего вассала — не мой вассал?' А у султана, значит, наоборот, 'вассал моего вассала — мой вассал?'

— Ну вот, ты же сам это знаешь, а придуриваешься! — огорчился канонир.

— Я не нарочно, просто мало знаю про царя и султана.

— А, я то подумал, что ты нарочно прикидываешься болваном!

— Нет, зачем мне тебя бесить? Мне интересно, тем более — ты знаешь много такого, о чем я и не слыхал.

Сказанное явно польстило немцу и он приосанился. Очевидно, ему нравилось, что нашел благодарного слушателя и есть чем покрасоваться, тем более, что размеренно ехать верхом по дороге было скучновато. Маленькая человеческая слабость, которая сейчас была очень и очень полезна попаданцу, тот, в отличие от книжных суперменов наглядно убеждался, что прошлое — совершенно иной мир, в котором комфортно себя чувствуют те, кто по времени там живет. А вписаться постороннему — крайне сложно. Из будущего казалось, что тут живут простодушные недотепы и балбесы, которые разинув рот будут с восторгом внимать каждому слову гостя из будущего. Но на деле получалось, что все куда как не просто. И оставалось только радоваться, что худо — бедно вписался в этот сбродный отряд. Безусловное везение.

Молчать не стоило, надо было получать информацию, пока можно.

— А война сейчас с орденом за выход к морю? — спросил Паштет, отворачивая поводьями башку коня от особо пышной травы на обочине.

— Кого выход? — удивился Шелленберг, который хоть и дремал по солдатской привычке в любой подходящий момент, но ухо держал востро, просто эльф какой-то.

— Московитов — сказал очевидную вещь Паштет. Оказалось, что очевидную только для него, потому как пушкари переглянулись.

— С какой стати? У них давно есть береговые земли у моря. До самой реки Стрелька. И давно — там еще новгородские земли были, даже пара крепостей стоит — ответил удивленно Хассе.

— Так слыхал. Если не за выход — тогда за что?

— Дерптская дань — зевнул 'Два слова'. Видно было, что это настолько известный факт в этом мире, что, пожалуй, больше можно удивить заявлением, что солнце греет, а лед холодит.

— Первый раз такое слышу — признался попаданец, чертыхаясь про себя в который раз.

— Господи светлый, известное же дело! Дерптский епископ обязался платить ежегодную дань псковскому герцогу, то есть — князю, как их тут называют. Сам этот князь был потом вассалом Господина Новгорода, а Новгород встал в вассалитет Москве и тамошним королям, то есть царям, разумеется. Значит дерптская дань должна идти царю, а ее не платили уже больше ста лет. Так что ничего удивительного. Беда только в том, что орден уже сильно одряб, войну проиграл, и сейчас ушел всеми землями в вассалы к поляцкому королю, так что каша заварилась большая. Мы потому и подались к Йохану, что в Ливонии очень просто сдохнуть, а деньгами там не пахнет вовсе, того и гляди, попадешь кому большому под пяту. Тут будет спокойная сытая служба.

Канонир откашлялся, прочищая глотку и густым баритоном весьма мелодично пропел куплет, который в вольном пашином переводе получился таким:

Русский, Немец и Поляк

Танцевали краковяк.

Танцевали не спеша,

Наступили на мыша.

— Не понимаю опять. (Тут Паша чуть не ляпнул, что в учебнике истории вроде было по-другому и уж совсем непонятно — почему русские отдали сверхвыгодную морскую торговлю в руки Ганзе, как называли союз немецких портовых городов. Вовремя ухватил себя за язык).

— Что тебе непонятно, Пауль? — плднял бровь Хассе.

— Почему московиты не построили порт сами? Как Даннлинн или Ригу?

— Даннлинн? — уточнил сонный Шелленберг, гревшийся на солнышке как большой, сильно потертый, но боевитый кот. Кот, комфортно сидевший в седле, словно в кресле на веранде.

— Ээ… Даннлин! Датский лагерь! Ну, Таллин? О, Ревель! — копаясь в пыльных залежах на чердаке своей памяти сообщил Паштет.

— Это просто! — сказал 'Два слова' и заткнулся, черти бы его драли!

— Точно! Новгородцы могли построить порт давно, но для такого дела им по уставам города надо было поручить это приглашенному князю, потому как сами отцы — старейшины договориться не могли, боясь, что один из больших родов сумеет перехватить все деньги, потому только для временного князя эта задача. По той же причине и князю своему это поручить побоялись — вот и остались на обочине без портов. Основная прибыль — Ганзе. А Йохану тоже не нужен порт на новгородских землях, ему усилять их совсем не охота, они и так под Польшу норовят или под Ганзу встать. Проще получать дань, а что нужно — пойдет через Ревель или англичане привезут. Там хитрости полный воз, но это и прекрасно, что русские сами себя перехитрили, нам же проще.

— Так новгородцы не добровольно под Москву пошли?

— Ты шутник! — отметил Шелленберг.

— Как же, добровольно. И воевали и бунтовали сколько раз. Но Москва сильнее — и на войне и в деньгах. Потому и одолели московиты, что в Великом Новгороде одеяло каждый на себя тянул, у семи нянек детя без пригляда. Да и воюют московиты умело, хитрые они, черти — сказал Хассе и перекрестился, явно опасаясь, что враг рода человеческого услышит свое название и явится легионом за душой солдата.

— Не знал — признался Паша.

— С луны упал! — констатировал очевидное Шелленберг, хихикнув.

— Хочешь жить — вертись, как ошпаренный! Московиты — вертятся — пояснил Хассе.

Паштет усмехнулся, вспомнив интернетные заклепочные споры на тему военной истории, которые как нельзя лучше обобщались детским вопросом: 'Если слон на кита нападет — кто кого заборет?' и спросил:

— И что, московиты победили бы даже швейцарцев?

Шелленберг иронично хрюкнул и вроде как подавился, а старший канонир и бровью не повел. Ответил уверенно:

— Само собой разумеется. В одном бою, может эти горные дикари и победили бы. Швейцарцы хороши таранным ударом доспешной пехоты. Но если не один бой — то их быстро бы охолостили. У них нет конницы, нет стрелков, лучников и пушкарей. Вроде бы слышал, что мушкеторы есть, но если и так, то очень мало — все там — пикинеры. Пешие копейщики.

Мне рассказывали в Новгороде, как московиты в прошлом разгромили новгородскую рать — новгородцы выставили тяжелую бронированную конницу, а царские стрелки выбили им всех лошадей, перебив издалека стрелами из луков и болтами из самострелов. Ну и все, спешенный тяжелый кавалерист — просто мишень. Тут такие расстрояние и просторы…

— Тысячи моргов! — кивнул Шелленберг.

— … что швейцарцы замариновались бы и упрели маршировать в каре, а тягло в обозе им бы перебили моментально. Много на себе — учитывая доспех и оружие — не унесешь. Так долго не навоюешь. Московиты говорят: 'Пеший конному не товарищ!' — как раз подходит. Так что швейцарцы остались бы без обоза, спать бы им не дали, а в доспехах все тело не прикроешь, куда-нибудь стрелу да всадят — в ногу, в морду… Тут хорошие лучники, от татар научились, наверное — как ни в чем ни бывало закончил Хассе.

— Гм? Морги — это что?

— Площадь так измеряют. Один морг — квадрат из 400 жердей. А одна жердь — двадцать пье. Ну, что так смотришь? Та же пика. Ты что-то совсем не разбираешься в мерах!

— Почему же. Я знаю, что сотня — это сто штук — не моргнул глазом попаданец. И тут же сел в лужу.

— А большая сотня? — спросил любопытно 'Два слова'. Смотрел иронично, мерзавец. Даже проснулся, кажется.

Паштет пожал плечами. Канонир Хассе снизошел, выручил:

— Большая сотня — сто двадцать. Правда, немецкая большая сотня — Гросс — так там сто двадцать дюжин. Это на границе все знают. Как и то, что жидкости меряют фудорами. 1 фудор это 10 амов это 100 ведер или 1000 чарок.

— Пива бы сейчас — сказал мечтательно Шелленберг.

— Пару амов — поддержал его канонир.

Паша поежился под насмешливыми взглядами. Черт, опять облажался перед наемниками! Да чтобы все это помнить, надо тут родиться! Тысячи деталей и нюансов, естественных для жителей этого времени, составляющие их мир были просто не знакомы жителю 21 века. По определению.

И что особенно удивило — каждый человек в этом мире прочно занимал свое место в иерархии, словно вбитый гвозди или предмет в каталоге. Все по местности, по ранжиру, по роду и званию. Гопнические вопросы: "Чьих будешь? С какого раёна? Кого знаешь? — тут были главными. И если ты не вписываешься в общую структуру — то печально все с тобой будет. То, что рассказывал разговорчивый сослуживец только подтверждало общую картину.

Появившийся со стороны человек оказывался, как правило, изгоем и жил недолго. Бродяги, шатающиеся меж двор, были весьма нежеланными элементами. Тут в России их не вешали за бродяжничество, как это было принято в Англии, читывал в детстве Паштет вместе с бабушкой Марка Твена и судьбу "принца и нищего" отлично помнил, но и привета не было. Холод и голод, ранняя кончина.

Чем дольше вживался Паша в этот мир, тем отчетливее благодарил покалеченного пасечника — только в наемниках, пожалуй, мало интересовались происхождением, тут требовалось другое, весь сброд стекался в эти шайки. Ну так и помирали ландскнехты, как правило, в канаве, по-собачьи.

А все остальные жители были четко структурированы, помещены на свое место в иерархии и выбраться со своей полки было практически невозможно. Родился в крестьянской семье — будешь крестьянином и дети твои тоже, родился в семье сапожника — твое дело будет сапожным до конца дней.