Паштет

Глава двадцать первая. В осаде

Поужинали перед сном сухарями, сушеное мясо решили не трогать — оказалось, что воды на этом здоровенном холме нет, а на том конце лагеря, где речка — татары уже отрезали от водопоя. Потому соленое жрать — себя мучить.

Распределили караулы. Паштет отстоял свою смену и улегся тут же, у пушки, которая доказала сегодня, что действительно дарит смерть. Жарко было, лето в разгаре.

Закрыл глаза и догадался — что это как раз и есть способ перенестись обратно в свое время, потому как совершенно моментально очутился в коридоре, длинном и пахнувшем какими-то лекарствами, почему-то решил, что поликлиника. Людей было до черта, самых разношерстных, но нормально одетых — кто в джинсах, кто постарше — еще по советской моде, как принято у пенсионеров, донашивающих сделанные на века советские шмотки, хотя были и модно одетые старички и старушки, молодежи полно, немножко странно, правда, было наличие в этой куче публики военных и всяких других в форме — мчсников, например. Пожарные в полной сбруе протопали.

Повертел головой и с радостью обнаружил знакомую физиономию. Прислонившись к стеночке стоял Хорь, привычно пошмыгивая носиком.

— Привет! А это что за очередь-то? — спросил Паштет, стоически выдерживая ненавидящий, просто обжигающий взгляд толстой тетки, что стояла видно за Хорем.

— Это жизнь — лаконически ответил невозмутимый Хорь. Попаданец немного растерялся.

— Погоди. Тут ведь явно очередь к врачу — поглядел по сторонам, понюхал воздух, убедился в своей правоте и убежденно сказал еще раз:

— Очередь к врачу.

Забубенный авантюрист не стал спорить, кивнул короткостриженной головой:

— Жизнь — это как сидеть очередь к врачу в поликлинике.

— Не пойму тебя — признался попаданец.

— Только — не к стоматологу там, или терапевту, а к паталогоанатому. Или судмедэксперту — кому как повезет. Вот сидим мы, сидим, очередь вроде все короче.

Но постоянно кто-то лезет без очереди — то ветераны войны и боевых действий, то какой-то герой труда с производственной травмой, ну понятное дело пенсионеры-старики без очереди лезут, попробуй не пропусти, хай на три этажа и флигель, опять же молодежь борзая и наглая проскакивает не спросясь, или "я только один вопросик задать, на секундочку, так-то мне не надо!".

Мамаши с детями — их тоже пропускают, хотя и ворчат что вроде как им в детскую надо ходить тут им рановато, но раз уж пришли… — выговорил Хорь. Посторонился, пропуская человека исхудалого и с желтой кожей, продолжил:

— Ну всякие онкобольные, да и просто сильноболящие, вида жалкого — тоже, мать их ети, без очереди!

Бывает и алкаша какого пропустишь — ну, противный весь — да и хрен с тобой, уйди уже с глаз долой скорее.

Очередь двигается и двигается, а ты так и сидишь на месте.

Психанешь потом:

— "Товарищи, граждане, господа! Я по записи на одиннадцать, с утра стоял, сколько же можно!"

А тебе в ответ — вас тута не стояло, мы сами с одиннадцати тоже ждем со вчера еще, а нечего было вперед себя пропускать всяких, и вообще очередь ваша уже прошла, только людей путаете порядочных…

Бабка какая начнет рассказывать "в пространство" про то, как молодежи не стыдно, бессовестные какие, им работать надо, а они тут сидят, при Сталине такого не было, враз бы нашли, чем занять бездельников.

Пожилой дяденька смотрит с печальным осуждением — мол, вы молодой, могли бы и обойтись пока, а нам вот нужнее.

Садишься опять, и ждешь. Все надеешься, что выйдет симпатичная медсестра и спросит:

— "Кто на одиннадцать по записи? Проходите!"

Хотя на часах уже полпятого, и понимаешь — сегодня тех, кто на одиннадцать, скорее всего уже не позовут…

И думаешь — завтра с утра идти, и никого не пропускать, врача за рукав на входе схватить и сразу в кабинет?

Или ну его к чорту, на работу может пойти все же, а потом пятница… вот после выходных в понедельник и зайду!

Даже карточку в регистратуре брать не стану — совру всем, что записался на девять, и прямо к врачу сразу!

Вздыхаешь, встаешь, говоришь:

— "Я, наверное, не буду ждать…"

— "А вы за кем?…"

— "А не знаю уже… Сами тут разбирайтесь!" — и уходишь пить пиво, под шум перебранки в очереди.

А снизу, из въезда, мимо тебя вывозят уже счастливчиков, кто успел на прием. Вокруг родня, венки, сами успевшие лежат такие нарядные.

Смотришь краем глаза, завидуешь, и думаешь: — "Ну, ничего, в понедельник я тоже так же поеду!"

Тут же мысль. В понедельник-то куда больше придет — после выходных — то.

На работу кому-то неохота, а кто — то и сам припрется.

Опять же, кто придет, кто за рулем, а у него только пятница окончилась.

Домашним опять же готовить все…

Нет, нехорошо.

Надо поближе к концу недели.

В четверг например прийти, чтоб на пятницу.

А в среду заранее приду, и запишусь на четверг на девять. Надеюсь, в эту среду будут номерки на девять, а не на одиннадцать и позже.

Первым в очереди встану.

Чтоб все прилично, не как это хамло молодое, что без очереди лезет. Что ж мы, гопники что ли какие? Мы ж приличные люди.

Первый приду и никого не пропущу. Ну, только ветеранов ВОВ и героев Соцтруда. Их положено пропускать, там даже на стене объявление висит.

Ладно, так и быть, решаешь себе, в среду на четверг запишусь, на той неделе…

Тут разболтавшийся Хорь заткнулся вдруг и, уставившись за спину Паштета с легкой усмешкой заявил:

— Жена за тобой пришла!

Паша оглянулся, но как-то странно — не поворачивая головы, причем мимолетно удивился — откуда жена взялась? Вроде бы с утра жены в наличии и присутствии не было.

Альва. Та самая, с болота. Размытый контур, причем видны детали незнакомого доспеха и оружия — рукоятки кинжалов, например, вычурных и непривычных взгляду, а лица под капюшоном не разглядеть, только глаза оттуда поблескивают двойным красным бликом.

— Цаул! Цаул! — вскричала новодельная жена и жесткими деревянными пальцами очень больно зажала Паштету рот, так сильно, что зубы явно отпечатались на изнанке губ. Попаданец удивленно охнул, а черный силуэт подняв вверх стремительно удлиняющийся указательный палец, который словно у Терминатора отливал синеватой сталью, стремительно ударил этим острием Пашке в грудь. Очень больно ударил, с хрустом.

— Тайли!

Рыкнув злобно, Паша рванулся в сторону, но ни черта не вышло. Опять рванулся, выгибаясь дугой, чтоб хоть пузом отпихнуть от себя злую альву. Вынырнул из сна, не понял ничего, кроме неумолимо идущего вниз, словно гильотинный нож, серого бликанувшего кинжала. Мало не порвав себя связки и мышцы, ухватился отчаянно за лезвие, затормозив удар у своей шеи, успев краешком сознания пожалеть о разрезанной до сухожилий ладони, инстинктивно рыпнулся, но жестко сидящая на нем темная фигура вцепилась прочно, как клещ, не скинешь. Давила сверху всем своим весом на кинжал, а Паштет со всей мочи отводил уже не видное жало острия в сторону, вспотев моментом и судорожно соображая, что это все — уже явь и сидящий на нем — явно враг — рукой зажал ему рот, на помощь не позовешь, воздуха нет, перехватил гад на выдохе, и видно все плохо, ранний собачий час, чуть — чуть светает только.

Сипя одной ноздрей и страстно мечтая убрать чужую руку со своего лица, зашарил свободной своей рукой, точно не понимая, чего хочет нащупать. Решил было сдирать чужую руку — благо клинок уперся ниже горла в ватник, но тут пальцы наткнулись на знакомую ручку старенького ножа разведчика — спать после караула завалился как был, не рассупониваясь, одетым, последовав примеру камарадов.

Ножик скользнул в руку и Паша пыром пихнул лезвие куда-то в пузо сидевшему на нем врагу. Словно мяч проколол — сначала уперлось острие, а потом с легким усилием провалилось. Враг, охнул, дернулся. Мушкетер Пауль понял, что встал на верный путь и стал ворочать клинком там, в брюхе напавшего на него. Словно суп половником мешал. И почувствовал, что рука на лице сдернулась, противник попытался ею перехватить нож, но опоздал. И клинок серый отпустил, хватаясь обеими руками за свой пробитый живот.

Паштет опять рванулся, словно кит, выброшенный на берег. Сидевший на нем наездник явно ослабел, железная хватка обмякла, стискивавшие бока Пашки ноги разжали хватку и наконец с дикой радостью удалось сбросить булькающего врага вбок. Вдохнул воздуха наконец-то! Вывернулся из-под тела, глянул туда, где движение увидел — на гребне стены гуляй-города что-то копошилось невнятной массой.

— Лезут, гады! — очумело просквозила мысль в голове. Зашарил руками по попоне, на которой спал, тут же где-то ведь двустволку клал! Где ружье, будь оно все неладно?! Облегченно вздохнул, когда пальцы нащупали в траве гладкий приклад, рванул к себе, вжал в плечо и рявкнул очумелым дуплетом по тем, кто уже почти перелез через боевой забор. Выстрел двойной ослепил Пашу и разбудил окружающих, заполошно вскакивавших на ноги и привычно хватавших оружие. Загорланили командиры, волна прокатилась по спящему войску.

В мутном, неверном свете лязгало оружие, кто-то орал нечеловечески, а потом командиры быстро навели порядок. Стали разбираться. Как понял Паштет — то ли разведка это была, то ли диверсионная группа, у трупов не спросишь, может просто хамы обнаглевшие, а может еще что. С десяток крымцев скрытно подобрались к щитовому забору, потом трое скользнули, видать самых ловких в резне, сняли по одному часовому и у немцев и стрельцов, видать задремали караульные, а потом принялись резать спящих, да и приятели их полезли. Но вот на свою беду нарвался татарин на попаданца и грамотный удар блокировал ментовский бронежилет, а потом и просто Паша здоровее оказался, опять же повезло, что и нож не снял и ружье рядом положил, все пригодилось и все спасло. И тихо порадовался попаданец, когда обнаружил, что кевлар в перчатке защитил ладошку от пореза, целехонькая ладошка осталась!

Повозились все, посуетились, поколготились — и опять завалились спать, как ни в чем ни бывало, только караульных парами поставив. Спокойные люди, черта лысого их проймешь. Разве что Хассе церемонно поблагодарил — если б Паштета закололи, он бы следующим под нож попал, да Гриммельсбахер с Шелленбергом очень внимательно таращились на Пашкину двустволку, дивясь, как это он ухитрился выстрелить, вскочив ото сна и не разжигая фитиля. Ну и пронырливый Маннергейм тоже что-то уж больно много вопросов задал.

Сам попаданец после такого пробуждения уже ни в одном глазу сна не чуял и сидел, разглядывая трофейный кинжал — длинный, обоюдоострый, с костяной ручкой. Грудь сильно болела, хоть и спас бронежилет, а удар был силен. Гляди еще — не поломалось ли ребро! Потирая грудь, глядел на все отчетливее видный забор, дрыхнувших солдат и на сваленные кучей полуголые трупы. Видать, небогатое тут было житье, мигом поснимали с покойных и обувку и одежку, что поценнее.

Не к месту в голову лезли всякие дурацкие мысли, вроде такой, что если бы снял бронежилет, то уже бы и помер, а татарин бы его убил почетно, заколов. Помнил Пауль, что у восточных людей это четко отличается — колют только в бою и только достойного врага, а глотку резать — это для барана хорошо или для позорной смерти, чтоб опять же — как барана, а не человека. И еще удивлялся себе — по всем фильмам и разным книгам он должен был блевать, стенать, вопиять и переживать, что убил себе подобного и потому в душе должен был бы наступить ужасающий раздрай и полная жопа, ибо человеческая жизнь — священна!

Ничего подобного не было. Только люто захотелось жрать и пришлось жевать найденные в сумке камарада твердые ломтики сушеной конины. Пара сухарей позволила немного разнообразить это ночное пиршество, после которого пить захотелось не менее сиьно. Выдул полфляжки, размышляя — почему нет припадка рефлексий и покаяния? Валявшийся неподалеку труп ночного гостя был каким-то несуразно маленьким и плоским, одет бедно, халат потертый, рваный, сношенные прохаря из кожи, штанцы с заплатами и монет в поясе было смешное количество. Гопник какой-то, а не враг, по внешнему виду судя. А ведь чуть не зарезал. Паштет поежился — собирался на ночь рассупониться и спать вольготно, накрывшись ватничком, но Шелленберг очень неодобрительно уставился и показал тремя жестами, что ночью могут прилететь стрела или уйти сапоги. Потому, глядя на компаньонов, лег в полной боевой готовности, только сапоги чуток приспустил, чтобы ступням в широких голенищах повольготнее было. Спасло жизнь, как оказалось.

А потом и солнышко краешком показалось, посветлело все и рожки запели, дудя подъем по обоим войскам — и тому, что на холме в оборону встало и тому, что обложило осадой. Воины вставали, зевали, чесались, крестились. Вот умываться было нечем — водички в лагере оказалось мало. И харчей тоже, потому как рванулись в погоню за татарами налегке, свой обоз далеко остался. Впрочем, как понимал Паша, жрать будет некогда, крымцы уже шумно колготились, явно собираясь на штурм. Слитный гром барабанов, рев труб там, где стояла орда.

Фитильки задымили сотнями струек. И точно — татары не дав времени на подумать — атаковали всей массой — и судя по всему — по всей линии соприкосновения. В ясном утреннем воздухе отчетливо были видны накатывающие волной крымцы. Орали громко и похоже было, что у каждого отряда был свой боевой клич. И было страшно от понимания того — что их не остановить, слишком много.

А потом пушка оправдала свое имя, метнув круглый чугунный мячик прямо в толпу и следом по фронту тяжко ахнули, обваливая синее небо и заволакивая все вонючим туманом, другие орудия и смертно застрекотали сотни мушкетов и пищалей. И еще. И в упор. А потом татары полезли через высоченные щиты а им рубили руки топорами и теплые кисти, шевеля пальцами, падали под ноги стоявших на приступках солдат. Лезли и в промежутки между щитами, валясь десятками друг на друга и заливая все вокруг кровищей, отчего очень скоро земля под ногами размякла, стала липкой и вязкой и подошвы скользили по красной грязи.

Только сейчас Паштет понял — что такое воинский строй, когда окружающие его люди заработали как единый механизм, многоголовый, многорукий, но управляемый и знающий, что делать каждой детали. Его орудийный расчет метался в дыму, как черти в аду, отработанно, механически и умело, сам Паша не без огорчения отметил, что уступает камарадам своим, нет в нем четкости, выверенности каждого движения — когда вроде и без суеты — а быстро.

Сразу после выстрела тут же Гриммельсбахер впихивал в жерло ком мокрой травы, гася недогоревшие комочки пороха. Паштет деревянным банником вбивал этот ком, остро вонявший лошадиной мочой, до упора и не медля, тощий игрок, ввинтив странную хреновину в виде парных штопоров на длинной палке, выдергивал спрессованную траву из жерла, словно пробку из бутылки. И серьезный "Два слова" совком на палке загружал быстро и аккуратно порох, тут же уминался пыж из черте-чего — узнал мельком Паштет клок от татарского халата ночного гостя — и ядро или дробленый камень сверху, пока Хассе заправлял затравочное отверстие пороховой мякотью.

Потом старший канонир рявкал, прикрывавшая пушку пехота шарахалась в стороны и в проем, уже заваленный трупами атакующих ахал злым громом выстрел, отбрасывая огненным плевком трупы, калеча и обжигая живых. Периодически пушкари перекатывали пушку то влево, то вправо, что позволяло бить чуточку наискосок в амбразуру, кося атакующие толпы сбоку. Наглядная мощь пушечного огня поразила Паштета и теперь совершенно не к месту он поверил в давно читанное, что при обороне Севастополя дальнобойная батарея номер 30 по приказу своего командира — Александера, чья странная фамилия вот так врезалась своей странностью в память, ведя огонь по дальним объектам, сметала атакующую батарею пехоту пороховыми газами.

Строй, работая как один человек, делал невозможное — толпы татар бились в кровь о стену гуляй-города, но ничего у них не получалось, что очень удивляло Пашу. Раньше он такого как-то не видал, когда вот так наглядно войсковой порядок показывал свое превосходство над неорганизованной толпой. В тех компьютерных играх и фильмах, которые ему доводилось видеть, все сводилось к куче поединков, здесь такого и близко не было, зато переваливавшиеся на эту сторону редкие татарские воины встречались сразу двумя — тремя стрельцами или наемниками, которые без затей и дуэлей рубили и резали врага быстро и надежно. Через щиты мало кто ухитрялся перебраться, явно конструкторы отлично знали, какой высоты должна быть преграда, потому оборонявшиеся просто рубили появлявшиеся на гребне руки, раньше, чем нападавшие успевали подтянуться. И почему-то больше всего это напоминало странную мясорубку. Не было красивого фехтования, не было пируэтов и прыжков, патетических жестов и этикета. Была лютая беспощадная резня, в которой обе стороны знали — либо победа, либо — сдохни. Без сантиментов. И резались старательно, без красивостей, так что кровь хлестала струями, брызги разлетались округ, щиты словно халтурщик — маляр покрасил, да и всех бойцов заляпало изрядно. На сапог Паштету, после очередного выстрела в лезших через проем татар, словно жирная лягушка прыгнула. Глянул — розово — серый шматок. Стряхнул с сапога и только сильно потом сообразил — мозгом чужим ляпнуло.

В полдень штурм как-то затих, хотя справа был слышен шум рукопашного боя — визг и лязг далеко слышны. Там вовсю резались. Паша спохватился, что не перезарядил с ночи двустволку и тут же исправился, хотя и хватило соображения сделать это по-возможности незаметно для камарадов. Все-таки не хотелось лишний раз светиться своим необычным оружием.

Присели передохнуть на станину пушки. Ноги свинцом налились и разболелось плечо — чертов ночной гость долбанул кинжалом все-таки сильно, может даже и повредил сустав или ключицу попортил. Остальные воины тоже сели, кто где стоял.

Но не все — Гриммельсбахер и пара таких же проходимцев шмыгнули в орудийный промежуток перед щитами, распихав не без труда завал из мертвецов и умирающих. Сотник стрельцов — коренастый, бородатый мужичина с колючими глазами, поглядел на это хмуро и неодобрительно. Подошел, как бы безотносительно выговорил в воздух длинную тираду из которой Паша понял не больше половины. Получалось, что этому офицеру по душе пришлась четкая и слаженная работа пушкарей и его люди по-прежнему прикрывать будут немчинов, но лазить за забор не надо — раненых много, а взять чего полезного не получится — татары пустили первым делом самых убогих и бедных своих вояк. Типа вымотать русичей, а вот дальше пойдет народец посерьезнее, потому торопиться не суразно.

Хассе кивнул в ответ. Потом пожал плечами и изобразил физиономией вполне себе международное выражение: "Что с дураков возьмешь?" Сотник поморщился опять укоризненно, но спорить с чужеземцами не стал, сказал только, что татарове вскоре вновь полезут, поменяют побитые отряды на свежие — и полезут. Без пороха им никак. И назад не солоно хлебавши — тоже. В прошлый год Москва сгорела, толком не пограбили в пожарище-то. А рабы не так дороги, мала нажива на всю орду. Если и этот раз не разживутся богатством — будут совсем нищими, а им и султану дань давать и самим на прокорм. Так что — полезут. Скоро. Деваться им некуда. Кремль брать надо.

Паштет навострил ухо. Этого москвича он понимал более-менее, хотя почти половина слов была либо незнакома, либо вроде знакома, но по смыслу не подходила. Вот вроде как с сербом говорить. Хотя, конечно, понятнее, чем с сербом.

Старательно подбирая слова и пару раз прибегнув к помощи старшего канонира, который, как ни странно, русскому разумел лучше, Паша не удержался и спросил:

— Что это за ухари? Головорезы? Зачем явились ночью? — и показал на трупы визитеров.

Ответ удивил — потому как сотник презрительно скривил волосатую физиономию и вроде как собирался даже плюнуть, потом видно передумал — жажда уже донимала не только немчинов.

— Убожие.

Фон Шпицберген опять не понял. Тогда совместно ему втолковали, что полезли самые бедные, которым после штурма не получилось бы добыть трофеев — потому что их никто бы не пустил вперед, а и пустили бы к дележке у них кроме ножей может и нет ничего, дубье какое — нить и все. Вот и рискнули.

И Паштета враг полез резать исключительно из-за хороших сапогов, это ж ясно. Зарезал бы, обобрал и сбежал. Как и все прочие, собственно.

— Я думал, это разведка. Серьезные вояки.

И повторил то же по-русски, для сотника.

Хассе переглянулся с "Два слова", усмехнулся. Стрелецкий начальник пожал плечами. Получилось иронично.

— Воины-лазутчики никого резать бы не стали. Может, только часовых, а может и их бы живьем утащили — пусть гадают, что сталось, может сами ушли или спать завалились. Ну, еще бы кого прихватили может быть. Тихо бы посмотрели посчитали и ушли. А в лагере бы потом все бледно ссались, от счастья что никто не проснулся и потому все живы — заметил старший канонир.

— Но меня чуть не зарезали! — напомнил Паша.

— Дельные вояки только от грустной безысходности пойдут в одиночку резать спящих, без подстраховки. И хрен бы кто выжил — если б к примеру мы залезли в лагерь. На тебе бы сидел один, второй бы резал глотку или колол, причем колол бы длинной швайкой всем весом, чтоб без вариантов.

— А третий? — спросил поежившийся Паштет.

— А третий бы стоял на стреме с тесаком или топором, и буде что-то пошло бы не так, то оприходовал бы врага если б тот рыпнуться смог — отрезал старший канонир.

Сотник слушал со вниманием, очень может быть даже и понимал что. Отмахивался только от налетевших мух и слепней, которых пуганул было вонючий дым, а сейчас они взяли реванш. Кровищей воняло очень густо, натекло из убитых и калечных много, теперь она сворачивалась карминовыми сгустками в странного цвета лужах. И дерьмом воняло и потом и чем-то еще гнусным, тот еще букетик, услада носа. Но мухам определенно — нравилось, жужжали они жизнерадостно.

— Ты ста стрелял ночию? — спросил сотник у старшего канонира.

Тот помотал щетинистой башкой, ткнул пальцем в сторону фон Шпицбергена.

Стрелецкий начальник посмотрел не без удивления, потом сказал что-то похвальное. Типа что ночью, да навскидку, да сразу несколько татар зацепил. Паша зарделся, но ничего не мог поделать с девичьим румянцем. Шелленберг коротко хохотнул. Окончательного триумфа не получилось — в проем между щитами пролезли мародеры. Вид у них был не очень довольный, хотя что-то и притащили. Высморкался игрок, потом из кучи натопыренного добра, из которого видно было, что какое-то оружие все же жестяное прибрали и шматье цветастое, но блеклое, вынул пару деревянных стрел с грязноватым оперением и странными белыми наконечниками.

Все глянули — немцы с интересом, сотник — мельком. До Паши дошло, что наконечники — костяные из расщепленной крупной кости. Нищеброды, действительно напали. Даже как-то и странно. Он про крымскую орду думал иначе. Не сказать лучше — чего про людоловов хорошо думать, но всяко не вот так — рваные халатишки и костяные стрелы. Ночной кинжал тоже к слову выглядел убожеством. Железо серое, ноздреватое, словно со дна морского, неровное, да еще и погнулся от удара-то.

Спросил у сотника, тот к счастью понял, стал хмурее еще. Отвечал увесисто, подбирая для чужака слова, чтоб понятнее было. Татарове — разные. Есть богачи и знать. Есть свои стрелки и пушкари. Есть победнее. Есть и совсем убогие. А жрать все хотят, жен у них много, даже у бедных совсем, да дети, да рабы. Да хану долю. Об прошлый год поход татаровей был без добычи. Все в Москве сгорело. А в Крыму — тут Паштет не понял слово, с трудом потом допер — ростовщики, кредиторы, татарове в долгу, как в шелку. Ободрали как липу неудачников. Понятно, что богатые себе взяли все, что могли. Бедным — досталось куда меньше. Потому сейчас этим татаровам возвращаться домой нельзя. Сами рабами станут. Возьмут Кремль — станут тут хозяйствовать, окупят расходы. Потому лезть будут на рожон свирепо. Как раньше не дрались. И сначала попрут нищие. Потом те, кто вооружен лучше. Потом настоящие воины. В броне и с хорошим оружием. А завтра уже и стрелки татарские и турецкие яничери — чуток пороха у них еще есть. Надо держаться. И тут же, словно невзначай попросил вскользь показать ружье, что ночью стреляло. И отказать вроде неудобно и как-то не очень хочется. Выручило Паштета только то, что к уже привычному шуму с поля боя за щитами — стонам, причитаниям и хрипам умирающих на жаре раненых добавился какой-то другой шум и тут же, словно встрепенувшись заголосили по линии гуляй-города звонкие рожки и дудки.

Стрельцы поднимались на ноги, сотник тут же посыпал речетативом приказы, вздули фитили. Опять рев труб, слитный гул барабанов и ор приближающийся. Татаровы снова двинули на приступ. Змея полезла в мясорубку.

— Не остыло по такой жаре. Горячий ствол. И воды нет, и уксуса нет. Плохо — пожаловался старший канонир.

— Уриной прольем — буркнул Шелленберг.

Пушку подкатили так, что ствол даже высунулся из линии щитов. Толпа татар накатывала, словно прилив. И Паштету показалось, что эта волна чуточку отличается от прошлой — вроде как и поцветастее немножко и железо посверкивает местами — у кого-то из идущих на штурм кольчуги или панцири металлические и вроде даже мелькнули пару раз бликующие на солнце позолоченные вещи. Видать прав был сотник. Сначала совсем босяков спустили, теперь вишь какая-то побогаче публика пошла из племени захудалого, но не так убогого, как те, что сейчас валялись мертвым мясом перед гуляй-городом. А что, разумно. И пушки перегреются и руки устанут. И как только измотаются московиты — так и пойдет последним ударом знать и их родня. И слава им и потерь помене. Все так. Богатым — прибыль, а бедным — увечья. Ну, не дикари татары, вполне в тренде.

Орудие рявкнуло, метнув круглую смерть, как только штурмующие дошли до предельной дальности огня. Откатилась пушка от отдачи назад, тут же пошла привычная работа, чтобы успеть влепить в густую толпу побольше рвущего жизни чугуна.

Успели перезарядить ее дважды — плюнув в наступавших еще ядром, а потом накатив — каменным дробом, который странно фырча ударил в бледные злые лица атакующих. Опять пошла резня, сотник стрелецкий не обманул — несколько его людей теперь прикрыли буквально собой немчинскую пушку и ее расчет. В этот раз татарцы или ногайцы — мнения разделились у оборонявшихся — действовали как-то наглее и шустрее, отчего Паше припомнились показательные выступления спецназа — а конкретно то, как делали живую лестницу вояки — один на коленки вставал, второй сгибался пополам, подставляя согнутую спину и по ним товарищи шустро сигали через препятствие. Тут хоть было и не так ловко, но пяток врагов перемахнул через щит, троих приняли в топоры стрельцы, а парочка вылетела с саблями наголо прямо к немцам. Паша чуточку оторопел, но его грубо отпихнул в сторону "Два слова" и ловким ударом банника в лицо опрокинул левого из нападавших, а к тому, который был справа, вьюном скользнул Гриммельсбахер, что произошло — толком было не понятно, но татарин, хрипя шипяще и булькая, рухнул на колени, хватаясь руками за шею, откуда хлестко сквозь красно-лаковые пальцы плесканула кровища.

Стряхнул с себя оцепенение дурацкое. Увиденное поразило, если у стрельцов явно был боевой опыт, то от своих камерадов такой прыти в рукопашке Паштет не ожидал, думал — что типа стрельцов будут, ан видно, что профи есть профи. Тем временем "Два слова" деловито прирезал лежащего, мимолетом содрав с него пояс. Мастер. И в резне и в мародерстве — опыт налицо.

— В сторону! — крикнул фон Шпицбергену и сам ловко откатился. Паша поспешил последовать его примеру и тут же его шатнуло дымной волной — пушка метнула заряд в амбразуру, как только среди дерущихся канонир углядел промежуток. Рискованно было, но никого не зацепило, хотя Паштет ощутил — впритирку прошло. Стоят наемники своих денег. Настоящие мясники. Но, судя по тому, что вскоре будут рекрутировать обычную публику, как вон стрельцов, и бог твердо встанет на сторону больших батальонов — кончится время этих профи. Дорого стоят и мало их. Хотя сейчас — здорово, что они рядом! Захлопали мушкеты и вроде как посветлело.

Отбили атаку! Бегут басурмане. Гриммельсбахер утер свою морду рукой и только еще больше в кровище измазал. Перевернул убитого, который вроде сипел тоненько, но уже лежал плоско — как положено мертвому. Или это в ушах такой шум после грохота боя? Паштет потряс головой, глянул на кислую мину компаньона.

— Дерьмо свиное, чертовы нищие! — проворчал тот и поднялся. Только сейчас Паша увидел, что панцирь на покойнике хоть и надраен до сверкания, а как присмотришься — видно, что сделан старательно, но неумело и грубо из пары сильно битых разных ламелляриев. Трофей сильно рубленый из бросовых кусков собран. Ну, то есть с точки зрения попаданца, а для погибшего воина это явно было предметом гордости и роскоши — такой доспех иметь. Только все равно не спасло — пырнул его немец в горло, порезав сонные артерии.

— Разве что железо собрать? — спросил Гриммельсбахер у Шелленберга.

— Возня пустая — пожал тот плечами.

— Верно. Никакой прибыли с этих ублюдков — пнул мертвеца наемник.

— Не конец — утешил "Два слова".

Что — что, а это было совершенно верно. Тартар еще было много. Помог перебинтовать рану стрельцу из прикрывающих — полоснули того лезвием по руке. Стрельцы, впрочем и сами справлялись, посыпая раны порохом и заматывая чистыми тряпками. Убитых и у немчинов и у их соседей оказалось мало, раненых тоже немного. Прошелся Геринг, оглядел позицию орлиным взором, распорядился, если придет Штаден — не брать в команду ни на каких условиях! Хассе усмехнулся, кивнул согласно щетинистой головой.

Странная мысль пришла в голову Паштету. Стоя тут, на скользкой от крови земле, вдыхая горячий, воняющий серой воздух пересохшей глоткой с чего-то вспомнил давно читанное — про разницу в отношении к своим воинам у разных народов. Уже и не упомнить где и у кого видал, а сейчас очень уж отчетливо пришлось и к месту. Как ни странно, а только у русских солдат почитался за защитника, потому Пашу сильно удивило, что у немцев это отчасти схоже, но больше ценят за то, что это денежная и солидная работа, у французов и итальянцев отношение, как к быку-производителю, типа самец такой казановистый, а у англо-саксов солдат вообще не уважаемое лицо, просто служащий, типа офисной крысы, только хуже. Ни любви, ни почитания.

Островитяне, которые не вели боев на пороге своего дома, а пуще всего уважающие личную независимость жестко делили народонаселение своих стран по категориям — самые почтенные — которые сами себе боссы. И неважно, это сквайер-земледелец или владелец микроскопической авторемонтной мастерской или миллиардер. Главное — чтобы не было у него начальника. Потом на ступеньку ниже — те, кто работает на босса, но без которых босс не справится. Еще ниже — слуги государства, куда и солдаты относятся. Джи-ай американский как раз от аббревиатуры "государственное имущество".

А самые низшие — это кто на пособии сидит. С ними и общаться-то западло. То, что солдаты только чуточку лучше тунеядцев тогда Паштета удивило. А сейчас — когда сам попал в ситуацию, приходится драться на своей земле и за свой дом — как-то восчуял, почему к воякам у нас издавна отношение теплое. Не было такого ни у англичан, ни у американцев — чтоб вот так за них всерьез брались прямо на пороге их домов.

Опять со стороны поля задудели, завопили, забарабанили. Паштет переглянулся с компаньонами — они уже успели зарядить орудие. Новая атака, значит. Глянул осторожно из амбразуры — на этот раз в конном строю носятся, пускают стрелы на скаку. Посмотрел, что делают стрельцы? А у тех половина только строем стоит у щитов, остальные отдыхают. Не произвела на них впечатления джигитовка. И стреляет всего пяток, видно самые точные. А — и впрямь — всадник завалился с седла. Надо же — в движении, да попасть из дуры неуклюжей! Догадался, что конные нервы треплют, только так подумал — кавалеристы рванули к щитам, получили залп, откатились. Стараются, сволочи. Благо, есть за что. Потому как игра, судя по услышанному уже — ва-банк.

Это уже не монголо-татарское иго будет, если крымцы сейчас одолеют, тут все серьезнее получается. Те пришлые Чингизиды не стали садиться князьями, им у себя в степи нравилось больше, потому приезжали баскаки собирали дань у урусков, а верховодили тут русские князьки, уцелевшие после резни, в которой монголы наглядно показали, что если дуракам закон не писан и объединяться дурни не хотят, то и резать поодиночке идиотов легко и приятно, а за дурь своих главнюков отвечает шкурой и кровью все княжество. Ума князьям резня не прибавила, отлично продолжали враждовать и дальше татаровям на радость, нередко приглашая их в помощь на внутренние разборки. И служили верно новым господам, да. Особенно Иван Кошелек, вот уж холуй был…

И хитрый, как положено московиту. А в итоге его княжество увеличилось, подмяло под себя другие, митрополита к себе в Москву перетянул, сделав столицу и духовным центром. Внук его — Дмитрий Донской — смог доказать, что татар бить можно. Правда поколотили всего-то мятежного темника Мамая, но факт сам важен. Татар неуязвимых — бить можно! Ну, а дальше — больше. Москва сумела в единое целое сшить лоскутное одеяло из окружавших княжеств, стать уже не просто — а головой земли Русской и — мало того — царь Иван по праву крови титул цезаря взял. То есть прямо заявил, что именно он — наследник Византийской империи. А там, в Константинополе, в святой Софии, как на грех — турки теперь. И султану, или как его именовали в Европе — царю Салтану — конкурент нужен не больше, чем стальная игла в пышном седалище. Вот и получите — все мужское население Крыма приперлось, вассальный долг исполняя. И не грабить — а сесть тут господами плотно, всем владеть и все иметь. Не нужен царь Иван, нужен хан, вассал турецкий. И теперь не будет баскаков и дани. Будут рабы. Еще вопрос — назовут ли ханство здешнее московским, или сотрут Москву к чертям с лица земли? Ведь тут и стирать-то немного после прошлогоднего пожара. Или переименуют. Опыт после Византии богатый.

Опять конники поближе подскакали, Павел не удержался и тоже бахнул из мушкета. Не разглядел за дымом — попал или нет, татары опять откатились. Точно — нервы треплют, утомляют. Много их, чертей, меняются вроде, хотя поди пойми. Визжат, уши режет. Интересно — сколько их тут? Хрен сосчитаешь, а обложили плотно, хотя вроде и московское войско немалое. Не понять, сколько тут людей, но явно на глазок — крымских поболее в разы. Печально усмехнулся попаданец, вспомнив в этот момент, как попадалось в интернете что современные историки, лошадь в кино видевшие, разводили математические турусы на колесах, громя всякие летописи, в которых описывались войска старого времени, дескать не могло быть столько конников и воинов, травы на всех не хватит и вообще невозможно так воевать. И воды не хватит и вообще все это чушь, потому как вот лошади нужно столько сена, а урожайность в поле такая (тоже гипотетически взятая) — потому набегали маленькие банды, никак не армии, просто все летописцы раздули.

Тогда еще Паштет, посмеиваясь ехидно, прикинул — а что будут писать историки будущего про столь хорошо изученный им период Великой отечественной. Получилось, что лет через пятьсот будут рассуждать о невозможности "так называемого блицкрига" Германской Империи против Святой Советской Руси в 1941 м году. Исходя из расчета потребного количества горючего для 6000 танков и 100 000 грузовиков, а так же количества бензоколонок на территории СССР, и возможности одновременной заправки определенного количества танков на одной бензоколонке. Рассказал Лехе, вместе поржали, прикинув такую научную и исторически достоверную статью:

"Ну не везли же они этот самый нефтепродукт с собой, в канистрах! Вы представьте, сколько канистр им бы пришлось иметь! А ведь экипажи надо еще кормить! С таким обозом "стремительное продвижение", да еще с боями, фашистско-немецкого вермахта в глубь Святой Советской Руси смотрится попросту смехотворным! А Вы представляете себе, каковы были ходовые качества тогдашних транспортных средств? Да экипажи пришли бы в полную небоеспособность спустя несколько часов пути, всего лишь (между прочим, коллеги недавно поставили эксперимент на эту тему, их телекинезом катали в железной бочке по полю, имитируя движение в старинном боевом аппарате)!

Из этого следует, что, скорее всего, никакого "блицкрига" не было. Скорее всего, количество вторгшихся войск преувеличено минимум в десять раз, и вероятно, они использовали для транспортировки резервный электропривод, снимавшийся перед боем, а в бою передвигались на тепловом двигателе, предположительно так называемом "внутреннего сгорания", хотя точно неизвестно даже, что именно означает этот термин — вероятно это был одноразовый двигатель, типа архаичного ракетного, постепенно сгоравший изнутри в процессе работы.

На версию с использованием электротяги работает небезызвестный факт, что знаменитый Володимир Мономах(Ульянов) в своей "Правде", именуемой еще Апрельскими истинами, провозгласил создание Святой Советской Руси именно через полнейшую электрификацию всей страны. Достоверно известно, что на рубеже первых пятилеток уже имелась по всей стране беспроводная электросеть, очевидно, построенная на принципах изобретенных Николаем Вторым Кровавым (он же Никола Тесла), жившим в это же время, и ослепленным, а потом расстрелянным в подвалах Ипатьевского монастыря на Валааме лично адмиралом Колчаком.

Неясным остается только — как отсталые арабо-германские племена смогли узнать об этом и создать соответствующее оборудование для использования бесконтактной электросети, так как в иных хрониках применение таких технологий на территории Европы отмечается не ранее второй половины двадцать первого века…"

А потом уже и думать не получалось. Паштет словно отупел, потому как нагрузка стала неподъемной для нормального человека. Татары и ногайцы тасовали отряды, не давая ни минуты покоя, а день уже катился к вечеру. Атакующие, выложившись в атаке, откатывались, приводили себя в порядок, отдыхали, а стоящим за стенками "Гуляй-города" отдохнуть не получалось. Конвейер боя мотался перед глазами, вызывая уже запороговое торможение. Азарт кончился, адреналин — тоже, навалилась усталость, свинцовая, пудовая.

Татары были опытными воинами и измотав московитов за день всякой дешевой швалью, какую не жалко, вечером внезапно бросили вал ногаев, который прикрыли суетящимися густо конниками. Вдруг потом конница шустро унеслась прочь и атакующая пехота оказалась совсем близко от стен. Шла стеной, не бегом, но быстрым шагом, экономя силы на бой.

Командиры встрепенулись. Пересохшими глотками хрипло заорали и по-немецки и по-русски.

— Черт дери! — буркнул Шелленберг.

А Гриммельсбахер, сыпанувший в ствол совок пороха исчез вдруг в облаке дыма, словно джинна вызвал, выскочил оттуда копченым дьяволом, ругаясь визгливо и сипло. Хассе лицом помертвел, глядя на стенку из вражьих воинов, видную через амбразуру уже совсем близко.

— Что? — подскочил к нему напугавшийся Паштет.

— Наша дудочка раскалилась. Стрелять больше нельзя.

— Нежило, ко мне! — сообразил Паша.

— Хозяин? — мальчонка видно меньше остальных понимал, что происходит, а может — и тоже уже очумел и одурел, выглядел спокойным.

— Буду стрелять — подбираешь эти гильзы в торбу. Если потеряешь или потопчешь — выдеру как сидорову козу! Понял? Одна потерянная гильза — уши оторву!

— Я поняу! — напугался малец. Растопырил торбу, напрягся.

Волна атакующих докатилась до щитов и нахлынула тяжким приливом. Встретили ее жидкой разрозненной стрельбой — подловили татары удачно. Из орудий грохнули только несколько штук — у всех за день перегрев уже пошел. Трупов под щитами набралось много, потому лезли куда бодрее, не обращая внимание на стучащие по рукам топоры. И ворвались! Пошла резня — свежих татар и ногайцев против измотанных за день немцев и московитов. На глазах Паштета стоящему перед ним стрельцу воин в сверкающей надраенной кольчуге лихо смахнул руку с саблей, кровища хлестнула струей, а Паша, похолодев внутренне, не целясь ахнул картечью в прыгнувшего к нему кольчужника. Острие сабли больно ударило в грудь, заставив фон Шпицбергена отшатнуться назад на два шага, суетливо бахнул вторым стволом, но воин уже упал ничком под ноги и картечь улетела куда-то вперед, выкинул отработанно обе гильзы, удивившись мельком, что их на лету тут же подхватил худенькой воробьиной лапкой Нежило, воткнул в казенник два патрона, врезал дуплетом по тем, кто лез через щиты, свалив четырех сразу и кого-то зацепив — успел краем глаза заметить, что лихой длинноусый татарин в плоской стальной шапочке спрыгнул вниз как-то неловко, кособоко и, ощущая холодный лед ужаса, словно стекавший по потной спине, выкинул гильзы и воткнул новые патроны.

Услышал немецкую ругань, неожиданно многословно орал Шелленберг, сбитый с ног и пытающийся отбиться шпагой от рослого широкого в плечах врага, который сек сгоряча саблей, пытаясь попасть в лицо лежащему. Навскидку выстрелил, татарин упал мешком, а длинноконусный шлем его неожиданно взлетел вверх, крутясь и бликуя. На кого бог пошлет бахнул в кучу теснивших стрельцов татар. Гильзы вон — патроны в ствол. Грохнул в гущу. Перезарядка. Отстраненно, кусочком мозга удивился спокойствию слуги, тот таращился на грозного хозяина голубыми круглыми глазами, не обращая внимания на лютую толчею вокруг. Лязг сбиваемого со всей силы железа, звон и бряк столкнувшихся сабель и шпаг, рев, визг, хрип и жалобные вопли искалеченных, однотонные спины своих и разнопестрая масса врагов. И много на врагах стали — эти — уже серьезные воины.

Что-то проревел Хассе. Неожиданно увидел, что теперь заслонен спинами канониров и стрельцов.

— Стреляй! Стреляй! — рявкнул ему вполоборота повернувшись, старший канонир, успев отбить удар сабли наседавшего врага.

И Паштет, чувствую странную отстраненность, заработал как механизм. Сейчас ему дали целиться и оставшиеся патроны он использовал с толком, завалив последним — с пулей — отлично бронированного воина, которого секли в два топора и три сабли, но ничего не могли поделать. Чудом не попал в спину стрельцу, но — все же не попал, пуля ушла в бок блестящего панциря, вмяв в ровной стальной поверхности черную ямку, из которой тут же шибко потекла темная кровища.

Из тех храбрецов, что перемахнули через щиты на этом участке, живым не ушел никто. Бой, как казалось Паше, шел несколько часов, а на деле оказался куда скоротечнее — сколько надо времени, чтобы 15 раз перезарядить двустволку и прицелиться не очень старательно? Да совсем немного. Но вымотала Паштета эта драка напрочь. До дрожи рук и трясущихся коленей. Одна радость — окружающие ничуть не бодрее. Загнанные клячи.

Отдернул руку, обжегшись о ствол ружья. Через перчатку достало!

Огляделся. Как ни странно — компаньоны были живы. Залиты кровищей, одежда порвана, но явно целы. На колете Шредингера — пяток грубых разрубов, били саблей со всей дури, но не пробили. "Два слова" пыхтит, ощупывает себя корявыми лапами недоверчиво. Хассе руками об колени уперся, одышливо хрипит, втягивая с трудом горячий вонючий воздух. Но живы и целы. Профи. И сотник русский — тоже тут — странно поглядел, кивнул.

А вот подчиненных его легло много. А ранено — еще больше. Как косой по стрельцам секанули. Точно — уполовинили. Ну, понятно — у них ни кольчуг, ни колетов, ни кирас. Раненым помогают, но недвижно и плоско лежащих — очень много. И кровища под ногами в жижу землю превратила. Подошвы разъезжаются, как на подтаявшем льду.

Тут Пашу отвлекло то, что у него из груди торчит стрела. Ну не так, не бодро, на манер эрегированного члена, а воткнулась в ватник и застряла наконечником. И свисает оперенное древко вниз. Когда в него пальнули — не заметил. Даже толчка не заметил. Непослушными пальцами выдернул из ватника, бросил брезгливо на землю.

Словно после тяжелой пьянки заплетающимся шагом подошел к Хассе. Тот, не распрямляясь, покосился налитыми кровью глазами.

— Я в обоз. Зарядить надо.

— Ступай — прохрипел в ответ.

— Это куда? — растерялся очумелый шпицбергенец. Он вдруг с удивлением понял, что напрочь забыл — куда идти и где стоят телеги, а особенно — где телега канониров с его добром.

— Я доведу! — снизу заявил странно бодрый Нежило.

— Найдешь? — засомневался Паштет.

— Да, хозяин!

— "Два слова", прекрати себя щупать за мягкие места, ты не вдовица! Иди, помоги Паулю! — приказал старший канонир.

— Ребенок новорожденный — забурчал Шелленберг.

— Закрой едало и делай, что велено! — уже злее сказал Хассе.

— Иду уже — отозвался усмиренный бунтарь и троица пошла совсем не туда, куда бы пошел сам Паштет. Но спорить не стал, он чувствовал в тяжелой голове странную легкость и бездумие, словно вместо мозгов теперь внутри черепа был воздушный шарик.

Потом перед глазами все словно повернулось и встало на места. оставалось только дивиться, что так был дезориентирован. Сроду такого не припоминал за собой!

На минуту задумался — надо патроны переснаряжать при посторонних — или не стоит? Как бы не стукнули по башке в таком-то бою, он, разумеется, заинтриговал компаньонов роскошью жизни в Шпицбергене, но может найтись кто, считающий синицу в руках куда лучше журавля в небе. Капсюлей хватало еще на две перезарядки всех гильз, а пороха и пуль на одну. Хотя, тут рядом есть и порох и пули.

— Слушай, ты можешь пуль налить? — спросил у Шелленберга.

— Раз плюнуть!

— Тогда хорошо. Вот тебе мерка, я вставлю эти пистоны, ты засыпаешь порох, пыж, потом пулю. А вот это — картечь, ее тоже ставь.

— Худое дело — почему-то огорчился "Два слова" глядя на картечь. Потом поглядел на недоумевающего Паштета и махнул рукой.

— Тут сойдет!

Говорить не хотелось, обсохший язык ворочался во рту, как рашпиль. Слушали — что там, у стены? Там постреливали, но видно последняя атака охладила пыл нападавших, да и темнело быстро. Последние патроны собирали уже наощупь.

— Ну теперь тебе будет недурная работенка у нас дома — сказал Пауль, и пояснил, что сборка патронов — чистая и денежная ремесленная деятельность и занимаются ею как раз опытные в прошлом вояки. На такую похвалу "Два слова" осклабился, словно кот при виде сметаны.

Вернулись уже в темноте. Горевшие на щитах факелы света давали мало и Паштет споткнулся о трупы, которых раньше тут не лежало. Выяснилось — от пушки оттянули двоих приданных раньше, их Паша что-то весь бой не видал. Оказалось, погибли эти неудачники еще утром, а он и не заметил. Поверху таращился. Не под ноги.

Доложил, что теперь снаряжен. Хассе кивнул. Спросил, что с боезапасом — понравилось ему сегодня такая скорострельность. Ответил, попутно уточнив, что это так Шелленберг закис при виде обычной картечи? И удивился, когда и старший канонир поморщился. Штука оказалась в том, что картечь мушкетная в европейских наемных бандах считалась преступлением и потому за ее применение из отряда выгоняли к черту, а взятому в плен врагу, у которого такое находили — отрезали кисти рук и стопы. Ровно как тем ребятам, которые таскали богопротивные фламмберги.

Потом Хассе подумал — и тоже махнул рукой. Тут законы цивилизованного общества не годятся, турки и тартары вполне лупят рубленым свинцом, а это еще хуже чем явно катаная картечь. Нужно тридцать зарядов? Ладно, он поручит Гриммельсбахеру, тот, на посту сидя, нарубит ночью, глаза у пройдохи, как у сатанинской кошки, в темноте видит. А теперь помолиться — и спать. Завтра день решающий. Черт его знает — тут Хассе перекрестился и помянул Богоматерь — чудо, что сегодня отбились, завтра еще страшнее все будет. Но отборные войска не воевали сегодня. Силы берегут. Завтра встретимся. А теперь спать и караулить!

Спал плохо — мешал рокот орудийный с другого конца лагеря. Орудия лупили почти всю ночь, зачем, почему, в кого? Ведь темно же? И били пушки размеренно, не атака, судя по всему.

Утром проснулся от жалобного визга и ржания лошадей из центра лагеря. Животинки хотели пить и просили воды. Увы, ее и людям не хватало. Воздух был еще прохладный, но чувствовалось в нем необъяснимое, но четко говорящее — день будет жарким, а небо — безоблачным. Задудели рожки и дудки. Подъем!

И на той стороне — тоже самое. Войска готовились к решающей драке.

Потряс пустую флягу. Нежило грустно пожал плечами — вчера он украл полведра воды, но не донес — отняли злые люди. Хорошо не прибили. Ведро-то их было. И вода.

Укоризненно поглядел на нерасторопного слугу. Тот заежился, засмущался.

— Пулю сунь в рот. Меньше будет хотеться пить — посоветовал многознающий Гримельсбахер и показал зажатый между зубами серый шарик.

Вспомнилось попаданцу, что свинец ядовит и может быть опасен для организма, но потом он сообразил, что опыт у этих проходимцев большой, видно, что всякого хватили, раз советуют — стоит попробовать. Вряд ли за день успеешь отравиться всерьез. Черт, как же пить хочется! Аж зубы шуршат о щеки…

Закинул в сохлую пасть тяжелый серый шарик. Металлический привкус на языке, но вроде и впрямь — легче.

Игрок кивнул, мимолетно усмехнувшись, потом протянул неожиданно тяжелый маленький мешочек из холстины. Заглянул туда, там, сверкая блестящими поверхностями — срезами, лежали кусочки металла. Не сразу и понял, что свинец это.

— Нарубил ночью тебе картечи, как старина и велел. Держи.

— Это правда, что запрещено у вас такое? — спросил Паша, запихивая тяжелючий подарок в сумку, куда еще вчера сложил и порох и инструменты и драгоценные капсюля. Хассе посоветовал — он ожидал, что сегодня не будет времени болтаться в обоз и обратно, тартары сегодня сыграют в полную силу, тем более, что их командующий очень неосторожно вляпался вчера, попав к московитам в плен. Хан своего родича будет выручать. Осаду держать неинтересно, когда Москва ждет турецкую власть над этими землями.

— Капитан еще по-писаному зачитывал, а я все запомнил — сказал Гриммельсбахер и с важным видом заунывно продекламировал: "Когда же солдат стреляет пулей, железной или оловянной, залитой в сало, жеваной или рубленой, или разрезанной на 4 части, то ему не должно даваться никакой пощады. Всякий, кто стреляет из нарезного ствола или французской фузеи, тем самым уже лишается права на пощаду, а также те, кто стреляет железными четырёхугольными, квадратными или иными картечинами. либо пулями с зазубринами, или носит волнистые шпаги — повинны смерти".

— Мда. Ну да снявши голову по волосам не плачут — резонно ответил Паштет, прикинув, что участь при проигрыше будет все равно куда как печальной и быть гребцом на галерах, если очень повезет — та еще радость. Всегда задавался вопросом, глядя на этих гребцов в фильмах — как они и куда гадили, если были прикованы к веслам? В общем — на галеры не хотелось.

Рядом скрипели колеса — немцы и стрельцы вручную выкатывали телеги из обоза, из центра лагеря, ставили их вплотную дружка к дружке. Понятно — делают запасную линию обороны, если тартары ворвутся за щиты. Не вагенбург, но зацепиться есть за что и не получится у кочевников сразу разлиться потоком, ударяя в спину стоящим слева и справа от места прорыва.

Гриммельсбахер залихватски высморкался на землю черными соплями, вытер нос.

Потом велел поссать в странноватое корытце, поодаль от пушки, оказалось — ногайский халат ватный хитро уложенный.

— Это еще зачем? — удивился Паша.

— Остужать пушку. Воды нет, уксуса нет, придется этой мокрядью. Венецианцы и флорентийцы губками смоченными остужают, но у нас губок тут нету.

— Вонять же будет как в аду! — заявил было попаданец, но понял, что сморозил глупость. В осажденном лагере и так вони хватало — хотя московиты и нарыли рвов для туалетных дел, это не мешало запахам распространяться, уже смердели на жаре трупы, которых навалено было изрядно и с той и с этой стороны, и гарью несло и порохом воняло сгоревшим.

Игрок иронично пожал плечами. Его нос был явно из железа.

Вместо умывания и завтрака Паштету пришлось еще оказать медицинскую помощь пятерым компаньонам, которые получили вчера раны. Трем помочь было вроде нечем, только надеяться, что здоровенные раны затянутся сами, одному дал витаминки, потому как камарад уже и так на ладан дышал, подумал, дал всем противовоспалительное и обезбаливающее. Минус десять таблеток…

Поперевязывал, под внимательным взглядом вездесущего Маннергейма. Вид раненых испортил настроение еще сильнее, хотя и знаком был с ними мало, просто даже оттого, что непроизвольно представил себя на их месте — и ужаснулся. Получить резано-рубленную рану в таком месте и в такое время, лежать беспомощным кульком было страшнее, чем драться. Впрочем, тем недоумкам, что всю ночь выли, стонали и хрипели в поле по ту сторону оборонительных щитов пришлось, наверное, еще хуже. Непохоже, что их кто-то искал и уносил с места брани.

— Что, господин Пауль, не получится нас угостить пивом? — спросил один из покалеченных наемников, бледный настолько, что сивые усишки и бороденка казались приклеенными к бумаге, натянутой на череп. Только глаза живые.

— Посмотрим, есть шанс, что мы еще стукнемся чарками — ответил максимально бодро Паштет, помнивший, что врач — это от слова "врать". Странно, но раненый определенно оживился, вроде даже повеселел немножко и чуточку порозовел.

— Масла нету у меня — хмуро заявил квартирмейстер, словно опережая просьбы лекаря-самозванца.

— Это зачем? — удивился Паштет.

Прохвост в свою очередь захлопал в изумлении глазами, потом уверенно ответил:

— Сегодня пойдут в бой их мушкетеры, будут у наших раны пулями и жеребьями. Надо их заливать кипящим маслом, чтобы не было свинцового отравления — странно глядя на него, ответил швед. Ну не совсем швед, или точнее — совсем не швед. Дедушка Маннергейма был немецким наемником, который после очередной войнушки остался жить в Шведском королевстве, а сынок от бедности отправился искать свою долю. Вот и оказался в Московии.

Лекарь поневоле сумел преодолеть удивление. Ишь как, тут ведь и впрямь так лечат. Ведь вроде читал что-то такое на развлекательном портале, то ли на "ЯПе", то ли в ЖЖ… Оставалось только порадоваться, что масла нет у запасливого пройдохи и что не придется тут такое вытворять. Сам Паша не был уверен, что у него хватит смелости лить кипящее масло в развороченные пулями раны.

— Воды тоже нет? — вспомнил Паштет про то, что все раненые просят пить, страдает от потери крови и гидравлика организма и обмен веществ. А уж на такой жаре и здоровому пить хочется. Как верблюду после месячного перехода.

Маннергейм выразительно пожал плечами и возвел плутовские глаза в небо. Тут же встрепенулся и прислушался. С татарской стороны дудели рожки. И снова рев труб и слитный гром барабанов. "Джуманджи" какое-то

— Началось! — зло выдохнул наемник и припустил к щитам. Каска забавно подпрыгивала на его башке в такт шагам. Паша тут же натянул на свою голову широкополый шлем. Очень вовремя — зашелестело и совсем рядом в землю впилась пара стрел. Еще одна с деревянным стуком воткнулась в бортовину телеги, под которую поползли, охая, раненые. Орали командиры сорванными сиплыми голосами.

— Опять дерьмо пустили вперед — буркнул зло Хассе, покосившись на подбежавшего и запаренного от совсем мизерного усилия, Пауля. Попаданцу хватило сообразительности, чтобы не брать на свой счет это ворчание. В амбразуру видно было — густая толпа, прущая в атаку, сталью и золотом не блестит. И тут же пришлось отскочить в сторону — перед лицом в щит стали впиваться стрелы, а орудие рявкнуло бодро, метнув чугунный шар в толпу наступающих. Пошла красная работа черным оружием. Грохнули вразнобой мушкеты, засуетились, как посоленные, пушкари. С поля ответили злым визгом, многоголосым воем и бранью.

Успели из закопченной, ставшей черной, как вороново крыло, пушечки бахнуть трижды, потом вал атакующих докатился до стен гуляй города и понеслась сеча. Как ухитрялись московиты и немцы так вертеться, кромсая и рубя лезущих через щиты — взопревшему Паше было непонятно, он уже проснулся измотанным донельзя, мало не коленки дрожали, а соседи — прямо живчиками! К смраду стухшей крови плеснуло запахом свежей. За щиты перебралось самое большее двое — трое ногаев, до Паши дошло, что за ночь трупы от деревящек убрали, откинув подале. Получился такой вал, с которого до верха забора не допрыгнуть, а у самих щитов — как ровик вышел. Уже легче.

Атаку отбили, назад побежали — а большей частью заковыляли, охая и подвывая, в лучшем случае — половина. Навстречу — следующая волна. Паштет уже совсем было собрался бахнуть из мушкета в спину такой фигуре, нелепо скорченной, но его остановил стрелец, голова которого была обвязана красной тряпкой. Лицо было измазано засохшей кровью, словно красная маска, откуда дико глядели голубые глаза и сверкали белые зубы.

Жесты были понятны — пуля еще пригодится — а у этого ногая срублена кисть руки, не боец он уже. Пауль кивнул, дружески оскалив зубы. Стрелец ответил такой же волчьей улыбочкой. Жались к щитам, сверху невесомо сыпались стрелы. Кто-то из московитов завизжал, хватаясь за лицо — стрела торчала из глазницы. Раненый на глазах опешившего от такого зрелища вырвал стрелу, вроде как вместе с глазом, и повалился навзничь. Сотник хрипло каркнул — четверо подчиненных подхватили раненого, потащили к телегам.

Паштета передернуло непроизвольной судорогой. Гриммельсбахер переглянулся с "Два слова", коротко хохотнул, посмеиваясь над новичком. Видно было, что эти штукари и не такое видали, совсем не удивились. Попаданца передернуло второй раз — он часто в книжках встречал выражение "глаза убийцы", но не очень понимал, что это такое в виду имелось, в кино такого не увидишь. Теперь — понял — у наемников взгляд был странным, холодок пробирал от таких глазок. Смерть смотрит, воистину. Словно в знакомых людей влезло нечто чужое, страшное и глядит оттуда.

Опять раз за разом — три выстрела из пушки и волна человеческого мяса добежала до гуляй-города.

И тоже — разбилась. В ошметья, в кровавые брызги. Мягко, по-лягушачьи, шлепались отрубленные кисти рук и пальцы. Даже сквозь вой, ругань на нескольких языках, визги — и боевые, которыми себя тартары и ногаи подбадривали и визги от ужаса, хрипы и стоны, этот мягкий стукоток сыплющихся пальцев и кистей бы отчетлив, словно звук был другой, не сливавшийся с разнообразием, исторгаемым из сотен глоток.

— Другая звуковая дорожка! — нелепо мелькнуло в голове. Нежило рядом трется. словно кошка об ноги, мушкет сует. Рожа — совершенно не азиатская с редкими зубами — кто-то, голый по пояс лезет угрем в амбразуру для пушки. Свирепые серые глаза под меховой шапкой. И закрывает дымом. Сквозь бело-голубой туман видно — попал! Голая спина, бритый затылок, свесившиеся до земли, дергающиеся руки, железная сабля выпала.

Кто-то, как кота за шкирку, отдернул в сторону, громом ревущая огненная струя совсем рядом. Шуршанье уже знакомое — каменным дробом зарядили и тут же стук яблок об землю — влетело в живых штурмующих. Мушкет из рук выдернули — ага, слуга поспевает, заряжать кинулся, навострился салага, старается. Ствол мушкета у лица — схватил, бахнул в амбразуру, куда вроде как новые умники сунулись — отпрянули рожи. Сунул не глядя, ему новый дали. Бахнул еще раз, обернулся, вздрогнул — тот одноглазый московит из обоза приплелся, три мушкета притащил заряженных. Дыра в лице, где глазница, странно — и не кровоточит почти…

Шипенье змеиное за спиной — и горячая вонь густой волной, как из сортира вокзального. Спешно забивая пулю, оглянулся — а это Гриммельсбахер промоклым старым халатом по стволу елозит и пар валит столбом. Что то игрок крикнул, явно по роже видно — пошлое, но Паша шуточку не уловил, расслышал, хоть уши и отбиты лютым шумом боя, но — не понял. отупел как-то и затормозился.

Нежило за рукав дергает, сует мушкет, а стрельнуть и не в кого, стучат топоры по краю, рубят хватающиеся руки, а в задымленной амбразуре — пусто. Только что-то мерзкое, сизо-розовое кучей.

— Главное — не ошибиться при зарядке — твердил про себя Паштет, точно помня, что в трети ружей, собранных американцами с поля боя в Геттисберге были забиты сначала пули, а потом — порох и некоторые солдаперы набивали так в ствол по два десятка зарядов.