Паштет

Глава два. Старичок

(Маленькое путешествие на самолете в недавнее паштетово прошлое).

Павел терпеть не мог летать самолетами. Боялся до тошноты. Но по работе командировки были основной составляющей и до Новосибирска, например, на трамвае не доедешь. Приходилось все время летать, и в моменты ожидания, взлета, болтания в воздухе и посадки было на душе так мерзко, что передать трудно. К тому же Паштету и стыдно было в этом признаваться, ему казалась эта боязнь чем-то недостойным мужчины. Ну, был у него своего рода кодекс мужиковский, по которому он сверял свои поступки и деяния, стараясь не вываливаться за рамки. И то ли рамки тесные получались, то ли он сам не соответствовал требованиям, но как-то все не складывалось. И настроение мерзее становилось и самочувствие хромало и болеть стал чаще.

Когда в развлекательном портале попалось описание мужской депрессии — даже не удивился, обнаружив у себя практически все указанные признаки. И на работе не ладилось, проблемы не решались, а копились, но почему-то вместо того, чтобы решительно с ними разобраться — что Паштет умело делал совсем недавно, и за что его любило руководство, называя ласкательно "нашим гусеничным танком" — получалась какая-то неэффективная мышиная возня и утопание в несущественных мелочах.

Дома бутылки от пива стали скапливаться в удвоенных, а то и утроенных количествах, раньше звенящие пакеты с ними Павел выносил по понедельникам, а теперь приходилось делать это куда чаще, иначе войти в квартиру приходилось по узкой тропке. Зато в качалку ходить практически перестал, стало лениво потеть с железом. Бесился из-за каждого пустяка и пару раз неожиданно для себя влезал в дурацкие драки, вспыхивавшие на ровном месте. В общем все как расписано. Был бы Павел американцем — он бы живо пошел к своему психотерапевту, тот бы прописал кучу антидепрессантов, и Паша, лопая их горстями за обе щеки, так, чтоб за ушами трещало, быстро бы отупел и заовощел, после чего его бы уже такие высокие материи перестали бы волновать.

Но на свое счастье Паша американцем не был и потому продолжал воевать с раздраем в своей душе как умел, в одиночку.

В очередной воздушном рейсе, когда он сидел, напряженно вцепившись пальцами в поручни кресла, сидевший по соседству аккуратный старичок поглядел на него умными глазами и негромко заговорил странное:

— Иду как-то с домашними по Московскому проспекту и как-то отстал от своих, то ли загляделся на кого-то, то ли в витрину засмотрелся. Надо догнать, решил срезать. Сам себе удивляюсь — Московский прямой как стрела, но тем не менее поспешил в проулок.

Идет в одном со мной направлении много мужчин — молодых, крепких. Одного зацепил по ноге, поворачивается, ругаться начал. Негр оказался, несколько рядом — тоже негры. Тот, кого я зацепил, полез драться, я его в общем заблокировал, он рыпается, а я кричу остальным мужикам: "Помогите, негр драться лезет!", но от нелепости ситуации получается несерьезным, этаким шутовским голосом. Остальные рассмеялись, негра раздражительного от меня оттащили, успокоили, идем дальше. Все эти парни по лесенке куда-то в здание заходят, кроме одного, который стоит и бурчит: "И зачем нам, офицерам, встреча с художником авангардистом? Что он нам полезного расскажет?", а я ему кивнул и дальше — мои домашние ведь уже меня спохватились, ждут, волнуются, а я тут ерундой занимаюсь. За угол повернул — опять удивился. Шел-то по Московскому только что весной — а тут вдруг зима! И я босиком по снегу иду. И мысль первая — наверное — это сон. Но во сне не чувствуешь специфический запах, которым негры отличаются от белых и ноги не мерзнут и снег не скрипит и стенка шершавая под ладонью не ощущается так реально. И главное — во сне нет критического мышления, там все воспринимается спокойно, а тут меня все время смущает странность, которую я и ощущаю. Я прекрасно понимаю, что Московский проспект — прямой и срезать не получится никак. И что зима после весны — не бывает, хотя у нас в Питере, вообще-то всякое случается, но тут — сугробы и лед на речке на которую я вышел. То есть я понимаю, что нахожусь где-то, но не там, где привык. И здесь — Московский проспект тоже есть, но он идет дугой, что опять же странно.

Посмотрел на речку — без набережной, и здорово все это напоминает район Ульянки — советские новостройки, спальный район, знаете ли. И ноги свои жалко — не привык я по снегу босиком бегать, неуютно как-то. Понятно, что до своих, которые меня на Московском проспекте ждут, отсюда только на метро добраться можно. Смотрю, следом пара пожилая по узкой тропинке переваливается. Я у них и спрашиваю: "Как пройти в метро?"

Мужик только глянул хмуро, а его спутница рукой показывает и объясняет, что за то здание свернуть — там как раз будет метро, с седьмого этажа вход. Пошел по льду, сам удивляюсь, с чего это вход в метро на седьмом этаже, это ж как потокам пассажиров добираться? Нет, определенно что-то все не так, ребята. Но лед под ногами холодный, мокрый, скользкий, ветер пронизывающий. Пока раздумывал, что это меня на метро заклинило, вижу вдалеке в просвете между зданиями шпиль Петропавловки. Хорошо узнаваемый, освещенный привычно прожекторами, но совершенно не на месте. Но я обрадовался, бегом туда, от ориентира-то такого я что угодно найду, я же еще из ума не выжил, город отлично знаю издавна. Я вам не мешаю своей болтовней?

— Нет, что вы — деликатно ответил воспитанный Паша. Как ни странно, этот нелепый рассказ отвлек от тягостных мыслей и даже немного развеселил. Паштет решил, что сосед тоже боится летать, очень часто страх заставлял людей болтать неумолчно и Паше много чего приходилось выслушивать от случайных соседей. Иногда это напрягало, иногда злило, реже — развлекало и облегчало полет ему самому. Сейчас скорее всего получалось третье, потому Паша благосклонно покивал.

— Благодарю вас — церемонно склонил голову с редкими седыми волосюшками старичок, и продолжил сагу: "Поднялся по склону берега этой занюханной обледенелой речки — опять удивился. Никакой Петропавловки и в помине нету, вместо ночной зимы явный летний полдень и опять место вроде бы знакомое — не то Приморский парк победы, не то ЦПКО, только там в жаркий день ветерок с залива такой особенный — и теплый и прохладный и большой водой пахнет, не тиной, а именно — водой свежей. И от него листья деревьев шумят по-особенному, не как в лесу или парке без воды рядом. Но опять же — вроде и аллеи и деревья и газоны, но как-то иначе, чем привычно. Я еще больше запутался. Одна радость — теперь смотрю, не босой уже, а во вполне приличных туфлях. Прошел мимо проката гусеничных квадроциклов. Тоже вроде дизайн знакомый, вроде как узнаваемо, но гусеницы словно какие-то не такие — ни на что не похожи, ни на танковые, ни на тракторные, ни на резиновые снегоходные. Но меня-то мои родные ждут и некогда мне зевакой зевачить. И опять я за свое — спрашиваю у первого же попавшегося:

— Как мне пройти в метро? — усмехнулся Паштет, неожиданно для самого себя включившись в разговор с незнакомым человеком.

— Совершенно верно. При этом сам себе удивляюсь — почему не такси или троллейбус на худой конец. Он мне и отвечает — а вон там остановка автобуса, как раз где плакат Сезанна, аккурат там стрелочка.

Ничего я не понял, спросил другого. Он улыбается широко, а рот щербатый — двух передних зубов вразнобой не хватает и коронка дурно посаженная на соседнем — и говорит весело, что тут пешком напрямик совсем рядом, с километр, не больше, он сам только что оттуда, Сереньку проведывал. Протягивает мне на прощание руку, пожимаю и опять удивляюсь — пальцы на ней не так вставлены, как должно и большой снизу растет ладони.

И возникает у меня странное ощущение, что привычный мне мир во всем его великолепии каким-то образом разобрали на мелкие составные детали. а потом сложили обратно, но не совсем удачно или скорее — непривычно.

Попрощались, пошел в указанном направлении. Парк кончился, сплошняком заводские корпуса пошли, причем с одной стороны — кирпичные, царской постройки, но с другой — словно новенькие, чистенькие и что особенно удивляло — работающие. Тут уже не километром пахнет. Пробираюсь и пробираюсь — и совершенно без перехода — поздний вечер, явная осень, дождик моросящий. Да что такое со мной?

Посмотрел на свое отражение в темную витрину. В отражении — я, разве что похудел немного. Чувства растрепаны, все непонятно, хотя времени по ощущениям прошло совсем немного, но родные волнуются, выбираться как-то надо. Здесь-то уже четыре времени года сменились, хоть опять же как-то вперекосяк, не по правилам, словно тот, кто их меняет не очень в курсе — как должно быть на самом деле.

Кафешка рядом, решил зайти, посидеть, собраться с мыслями. Захожу — вижу за столиком старых знакомых — Альберта и Ивана, учились в институте вместе, в стройотряды ездили. Они меня тоже узнали, махнули, садись, дескать, зовут к себе. Присел, удивляюсь: Альберт, крупный чиновник, монумент, всегда следящий за своим лицом — гримасничает, как актер Олейников, а Иван такой яркий красавец всегда, а тут словно выцвел, поблек, смурной какой-то.

Я — им: "Ребята, что тут происходит? Вы можете объяснить?

Альберт только сильнее гримасничать начал, а Иван тихо так:

— Мы — нет. Вот она объяснит — и показывает глазами на официанточку — маленькую, складненькую, очень симпатичную, только бледненькую какую-то.

Та услышала, подходит, достает свой блокнотик и говорит:

— …состояние стабилизируется!

Я хочу переспросить, рот открыл — а только мычу. Очень неудобно, больно уж девушка хорошенькая…

Старичок немного помолчал. Паштет внимательно поглядывал на странного соседа. Вроде бы тот не выглядел ни сумасшедшим, ни обдолбанным. Впрочем, в плане знакомства с сумасшедшими у Павла была явная прореха в знаниях — как-то не попадались ему откровенные клиенты психиатров.

— Я это к чему веду. К тому, что вам опасаться нечего, вы долетите благополучно и будете живы и здоровы.

— Извините? — намекающе спросил Паштет.

— Просто я завалился там, на Московском. Из первой клинической смерти меня вытащили скоростники. Потом было еще три — уже в отделении реанимации. Как видите — выжил. Но после этого у меня странная особенность появилась — я вижу по лицу человека, будет он жив в ближайшее время или с ним произойдет печальное. Сам понимаю, что звучит достаточно нелепо, но что есть, то есть.

— Маска смерти? — недоверчиво хмыкнул Паша.

— Можно сказать и так. Во всяком случае осечек у меня пока не случалось. Сначала я успокаивал себя тем, что опытный врач интуитивно видит признаки болезни у собеседника и, в принципе, профессиональный опыт у меня достаточно большой, но это никак не объясняло случайных инцидентов, типа убийства в другом городе известного деятеля, соматически здорового полностью, да и виденного мной сугубо в телевизоре. Как вы понимаете, тут весь медицинский опыт бесполезен, пули — никак не болезнь.

— Отравление свинцом — кивнул головой Паштет, полагая, что все-таки может быть тут есть психиатрия. С другой стороны страх как-то обмяк, усох и стал почти незаметным. Впрочем, может быть это было результатом разговора, отвлекшего от самоедского нервничанья.

Странный собеседник усмехнулся.

— Вам стало легче? — спросил он. Паштет ненавидел общаться с незнакомыми людьми, но тут тон был примирительный — и да, проклятая аэрофобия разжала клешни, как ни странно.

— Пожалуй — кивнул головой Паша, прислушиваясь к своим ощущениям.

— Болтовня в полете — отличное средство от страха. Особенно, если в этой болтовне есть капелька непонятного, но не слишком большая, чтобы не заставлять уж слишком сильно думать — усмехнулся старичок.

— Я и не думал, что со стороны заметно — пробурчал Паша.

— Бледность, вцепившиеся в подлокотники пальцы, одышка… Достаточно характерно. Интересно то, что в целом ряде фобий боязнь полета — самая молодая по возрасту и потому с ней справляться проще, чем с вколоченными издавна — той же боязнью пауков или высоты, или боязнью пространств. Вы ведь не боитесь ездить в лифте? — спокойно глянул странный старичок.

Паштет кивнул, думая о том, что собеседник может быть и не в себе, а может и сам опасается летать, но во всяком случае говорит непротиворечиво и да — сидеть в этом кресле стало как-то удобнее.

— В итоге получается, что это банальная боязнь смерти, не более того. Просто ваши датчики сигнализируют вам о непонятностях — смене давления вокруг, слишком быстром перемещении вашего тела в пространстве — это непривычно, а все непривычное пугает и настораживает. Сам же самолет, да и полет в общем ни при чем.

— То есть вы считаете, что смерти бояться не надо? — уточнил Павел у старичка.

Тот пожал плечами.

— Боятся всегда незнакомого, непривычного. У вас ведь есть интернет?

Паштет кивнул, усмехнувшись. Конечно, интернет у него есть.

— Так вы, наверное, видели сотни раз всякие видеозаписи номинантов на премию Дарвина? Когда любому нормальному человеку ясно с самого начала, что трюк кончится крайне плохо, но исполнители фортеля лезут к своему финалу совершенно бесстрашно? И что характерно — дохнут, так и не поняв, что с ними произошло? Такого добра во всех развлекательных порталах полно, да и самих таких порталов масса, так что должны бы видеть — уверенно сказал старичок.

— Конечно, видел — согласился с очевидным Паштет. Уж чего-чего, а идиотов в мире мешком не перетаскать и сетью не переловить.

— Вот и получается, что страх смерти — он скорее у людей не инстинкт самосохранения, потому как с инстинктом бороться крайне сложно, он, как вы, молодые люди, любите говорить, прошит в матрицу, а чересчур развитое воображение. Нет воображения — нет страха смерти.

— Эко вы повернули. А вот после ваших четырех смертей — вы перестали ее бояться? — неожиданно для самого себя спросил Паштет.

Старичок вдруг задумался.

— Интересный вопрос — признал он. Помолчали немного.

— Знаете, пожалуй, перестал. Нет, хочется в этом мире побыть подольше, семья, знаете ли, работа неплохая, вообще жить интересно, да. Но чтобы бояться, как раньше — пожалуй что — нет. Страшно умирать долго и болезненно, зная, что выздороветь невозможно и будет только по нарастающей, все хуже и хуже, но это же не смерть, это боязнь долгой боли. И тут еще и тот момент, что мне кажется, я видел другие возможные миры, знаете ли, когда помирал раз за разом. Нет, как врач я прекрасно понимаю, что этому есть объяснения в виде аварийной работы мозга в терминальной стадии, бреда, сна и так далее.

Но понимаете, сон сильно отличается от реальности, когда ты и видишь и слышишь и ощущаешь — и холод кожей и дорогу под ногами, и ветерок. К тому же критичность полностью отсутствует во сне и бреде, а я все время понимал "странность". Потому скорее склонен считать, что попадал раз за разом в другое место. В конце концов от моего мнения мир не перевернется, а других вариантов немного. Разве что рай с адом у некоторых религий, да перевоплощение в иную сущность, но в этом мире, у других верующих. И то и другое имеет сильно много слабых мест, как говаривал один мой критически настроенный пациент.

Паштет подумал было, что старичок может оказаться сектантом очередным, их миссионеры любят сначала, по общей привычке менеджмента, сначала усыпить внимание, вызвать симпатию, а потом впарить свой ненужный товар за бешеную цену. Насторожился чуток, но понял, что ошибся, старичок ровно ничего не собирался всучивать. Просто рассказал нечто, а там думай сам.

— Получается, что у вас — своя собственная вера — сказал Паштет помиравшему четыре раза человеку.

— Почему нет? Во всяком случае мне она годится больше всех прочих, и я не пытаюсь ее навязать кому либо в разумении разжиться матблагами, как это делают многие и многие пастыри. На мой взгляд некрасиво призывать к скромности. разъезжая на роскошных авто с взводом телохранителей. Это, как мне кажется, несколько портит веру во всемогущество представляемого бога. А так — только сейчас на планете поклоняются не одному десятку богов и пока ни один из них не показал наглядно, что он велик и могуч и его адепты — не мошенники и самозванцы с бредовыми мифами, а представители мощной, нечеловеческого уровня силы — рассудительно заметил старичок.

Паша успокоился, видя, что ему не будут сейчас вжаривать необходимость признать величие очередного живого бога Кузи с немедленным пожертвованием рекомому Кузе всех своих имуществ, и потому доброжелательно спросил:

— А вот эти ваши знакомые — Альберт и Иван, если не ошибаюсь — они сейчас как поживают?

— Альберт помер. За год до моей эскапады на Московском. А Иван поживает хорошо у себя в Кустанае. К слову то, что в момент моего приключения он сам лежал в реанимационной палате только усилило мое убеждение, что я не бредил.

— А он ничего такого не видал? — удивился услышанному Паштет.

— Я связывался потом с ним. Но у него был типовой набор — светящийся тоннель, грохот, неразличимые фигуры. Ничего похожего на мои впечатления. А сказать точно — то ли это тоннель в райские куши, или результат обескровливания зрительного нерва и слухового нерва, да и страдание всего мозга в целом, я не берусь. Потому скромно придерживаюсь своего мнения, считая его вполне годным и никак не хуже бабизма, джайнизма или ведьмачества, не говоря уже о не поминаемых к ночи сайентологах.

Радио тем временем забурчало голосом командира корабля и оповестило о посадке.

Пристегнули ремни, Паштет с удивлением обнаружил, что дышать ему ничего не мешает. старичок сидел рядом, тихо улыбался. Выходили с самолета вроде бы вместе, а потом сосед куда-то делся и, получая багаж и покидая аэропорт, Павел его больше не видел. Думал потом про рассказанное несколько раз, но бросил это дело. Больно уж оно все зыбко. Но летать стало полегче, да еще, когда Лёха вывалился из временного кармана, для Паши оказалось поверить в возможность этого проще. Впрочем, вера — верой, но больше убедили реальные вещи из прошлого, которые балбес Лёха в настоящем хрен бы добыл, а морочить голову своему приятелю, как описывалось в некоторых читанных фантастических рассказах, где жулики старательно создавали имитацию работы машины времени для обувания лохов на бабки, для попаданца не было никакого финансового смысла.