Павленков

БОРЬБА ЗА ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СИБИРИ

Когда Флорентий Федорович узнал в Тюмени, что местом ссылки определен ему уездный городок Ялуторовск на реке Тобол, то сразу стал наводить о нем справки. Оказалось, что не только во все края России, но и в Турцию, в Лондон, в Лейпциг шла оттуда продукция маслоделательных заводов, винокуренных, мукомольных и кожевенных производств. Да и жителей городок в те годы насчитывал до четырех тысяч человек. И от Тюмени путь был не так уж и долог.

Когда приехал в город, то узнал немало удивительного. Показали дом, где жил декабрист Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Потом узнал, что тут на поселении находилась целая колония декабристов — Иван Дмитриевич Якушкин, Иван Иванович Пущин, Николай Васильевич Басаргин, Василий Карлович Тизенгаузен, Евгений Петрович Оболенский, Андрей Васильевич Ентальцев, Василий Иванович Враницкий…

Флорентию Федоровичу сообщили также, что именно декабрист Якушкин открыл в Ялуторовском первые в Сибири бесплатные общедоступные школы для мальчиков и для девочек.

Старожилы поведали ссыльному Павленкову и еще об одном легендарном человеке. На каторжные работы на местный стеклозавод ссылали отважного малоросса, бунтаря, мечтающего о «казацкой вольнице» — Устима Кармелюка. Атаман, в войске которого на борьбу с крепостной неволей собиралось до двадцати тысяч крестьян, сумел бежать из Ялуторовска и вновь туда водворялся…

Знакомился Павленков и с обитателями Ялуторовска, сосланными туда за участие в народническом движении семидесятых годов — В. М. Муратовым, С. Л. Чудновским, Е. Ф. Ермолаевой, С. Л. Геллером, польскими революционерами А. А. Полячеком и Л. А. Белецким.

Одной из достопримечательностей городка, о чем тут же сообщили Флорентию Федоровичу по приезде, были ярмарки. Никольские, Рождественские, Знаменские, Вознесенские — каждая из этих ярмарок собирала людей со всей округи больше, чем в соседних уездах. Места в Ялуторовске красивые. Из окон второго этажа можно было любоваться тянущимися до горизонта широкими лугами, сверкающей гладью Тобола…

Но Павленков постоянно думал о возвращении в столицу, поэтому каждый день, проведенный в Ялуторовске, был посвящен одному — борьбе за свое освобождение.

Сохранилось «Дело Тобольского общего губернского управления о ссылке в Тобольскую губернию Н. Ф. Анненского и Ф. Ф. Павленкова». 21 июня 1880 года тобольский губернатор получил секретное уведомление из Омска, из Главного управления Западной Сибири. Ему сообщалось, что согласно распоряжению главного начальника Верховной распорядительной комиссии проживающий в Санкт-Петербурге под надзором полиции отставной поручик Флорентий Павленков вследствие политической неблагонадежности в минувшем мае был выслан в Тюмень для распределения на жительство в одну из губерний по усмотрению местных властей. В уведомлении указывалось, что из сообщенной тверским губернатором копии со статейного списка Павленкова «не усматривается других более подробных сведений об условиях его высылки».

Губернатору поручалось «сделать распоряжение о снятии… с Павленкова фотографических карточек» в количестве 12 штук. Предполагалось поселить его в Ялуторовск «с учреждением… установленного полицейского надзора».

24 июня тобольский губернатор дает предписание Тюменскому окружному исправнику за № 3782 о пересылке Флорентия Павленкова в Ялуторовск, а начальника Тобольского жандармского управления просит назначить двух жандармов для сопровождения Павленкова к месту ссылки. Ялуторовский исправник также получает предписание (№ 3783) об учреждении полицейского надзора за Павленковым.

И еще один документ вынужден был подписывать тобольский губернатор. 10 июля 1880 года (№ 4214) он обязывает управляющего почтовою частью в Тобольской губернии «сделать распоряжение о передаче корреспонденции, адресуемой на имя… отставного поручика Флорентия Павленкова, на просмотр местного окружного исправника и о последующем уведомлять».

25 июня 1880 года в адрес тобольского губернатора поступила еще одна депеша из Главного управления Западной Сибири. Содержащаяся в ней информация, нетрудно установить, была получена от тверского губернатора. Во время содержания в Вышневолоцкой политической тюрьме Павленков «заявил члену Верховной распорядительной комиссии князю Имеретинскому, при осмотре им сей тюрьмы, ходатайство о разрешении прибыть в Петербург для устройства своих имущественных дел». В депеше сообщалось, что после доклада начальнику этой комиссии его сиятельство «соизволил приказать объявить Павленкову, что в настоящее время просьба его не может быть удовлетворена, но если на новом месте жительства Павленков до конца сего года не подаст повода к замечаниям, то тогда может быть возобновлено ходатайство о смягчении его участи». Из депеши явствует, что Павленков был отправлен из Вышневолоцкой тюрьмы в Западную Сибирь 9 мая 1880 года.

Все эти поручения нужно было довести до сведения ссыльного. Предписанием № 3994 тобольский губернатор требовал от ялуторовского исправника взять подписку от Павленкова о том, что ему было объявлено данное распоряжение. 18 августа 1880 года ялуторовский окружной исправник Розанов пересылал полученную от ссыльного расписку.

8 июля 1880 года ялуторовский окружной исправник в рапорте тобольскому губернатору сообщал точную дату прибытия Павленкова к окончательному месту ссылки. Приведем этот документ со всеми особенностями полицейского стиля: «При отношении тюменского окружного исправника от 1-го июля сего года за № 942, прислан отставной поручик Флорентий Павленков для водворения его на место жительства в город Ялуторовск, которым и водворен 2-го сего июля, с учинением над ним полицейского надзора. О чем Вашему превосходительству имею честь донести, на предписание, от 24 июня сего года за № 3783».

14 июля ялуторовский окружной исправник в рапорте тобольскому губернатору доносил, что ссыльный-де прислан ему «не по форме». И сообщал: «…копии со статейного о нем списка и фотографической с него карточки мне до настоящего времени не выслано».

На документе сохранилась лаконичная резолюция: «Нужное исполнить». 18 июля сведения об этом пошли исправнику. А 21 июля губернатор ставил в известность о водворении Ф. Ф. Павленкова в Ялуторовск также генерал-губернатора Западной Сибири и Третье отделение.

21 июля 1880 года тобольскому губернатору докладывал управляющий почтовой частью в Тобольской губернии о том, что поручение его выполнено и почтовой конторе в Ялуторовске соответствующее поручение дано.

26 августа ялуторовский окружной исправник пересылает на рассмотрение управляющего Тобольской губернией прошение от Павленкова на имя министра внутренних дел о разрешении ему въезда в Санкт-Петербург. Чтобы не закралось никакого сомнения в его собственном служебном нерадении, исправник повторяет сведения, что соответствующий отказ в такой просьбе ссыльному был своевременно сообщен. На рапорте была поставлена резолюция: «По справке, как был аттестован в поведении, представить».

Но о чем же просил сам Ф. Ф. Павленков? Письмо его сохранилось: «Господину министру внутренних дел, генерал-адъютанту, графу Лорис-Меликову от находящегося в административной ссылке отставного поручика Павленкова.

Прошение

В апреле месяце я просил Ваше Сиятельство, через князя Имеретинского, о разрешении мне въезда в Санкт-Петербург. В ответе на это прошение Вы приказали мне объявить, что не можете его удовлетворить так скоро, как я бы желал, но что в конце настоящего года, если за все это время обо мне не последует никаких замечаний, я могу возобновить свое ходатайство.

Основываясь на такой Вашей резолюции и зная, что с моей стороны не было никаких поводов к дурным замечаниям, я — с наступлением последней трети года — решаюсь возобновить перед Вашим Сиятельством мое прежнее ходатайство, тем более, что официальное течение бумаг делает невозможным мое фактическое освобождение ранее октября.

Отставной поручик гвардейской артиллерии Флорентий Павленков. Ялуторовск (Тоб. губ.) 22 августа 1880 года».

Официальное «прошение» было передано по установленным каналам — через местного губернатора, а другое, более пространное, неофициальное, Флорентий Федорович решает передать друзьям в Петербург, чтобы они нашли возможность доставить письмо лично министру внутренних дел графу М. Т. Лорис-Меликову.

В этом документе содержатся сведения об истинных причинах, которые послужили основанием ареста Павленкова, содержания его в тюрьмах и ссылки в Западную Сибирь. Он разбивает все возведенные против него обвинения и требует прекратить неоправданные гонения, которым подвергается.

«Ваше Сиятельство! — пишет Флорентий Федорович. — Будущий историк III отделения, честь упразднения которого принадлежит Вам, должен будет сказать, что последней его жертвой был петербургский издатель, некто Ф. Павленков, которого — при появлении на государственной арене графа Лорис-Меликова — сослали в Сибирь не только без суда и следствия, но даже без всякого объяснения причин и без каких-либо то ни было допросов. Причины эти так тщательно скрывались, что об них не только не знал пострадавший, но даже те высокопоставленные лица, которые принимали в нем участие и желали узнать истину.

Но это будет сказано не так скоро, а пока положение мое в высшей степени прискорбно, почти невыносимо: будучи выслан без объяснения причин, я лишен всякой возможности привести в свою защиту какие-либо оправдания. Что отвергать, против чего представлять возражения и доказательства — я не могу даже и придумать. Те туманные сообщения, которые до меня дошли в последнее время частным путем, окончательно сбивают меня с толка. Так, например, один мой близкий знакомый говорит, что будто бы моя фамилия найдена в списках тайной типографии, открытой в Саперном переулке. Хотя это вполне немыслимая вещь, но попробую допустить на минуту существование факта, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

Прежде всего, необходимо знать, какого рода этот список. Если это список лиц, которым предполагалось послать “Народную волю”, то занесение в него чьей-либо фамилии не может иметь решительно никакого значения, потому что было время, когда этот листок рассылался весьма щедро, и я зимой прошлого года действительно получил в конверте два номера (2-й и 3-й) “Земли и Воли”, о чем знал бывший шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн. Наконец, в этом году, как известно из газет, “Народная воля” была доставлена неизвестным лицом даже Вашему Сиятельству, когда Вы занимали пост главного начальника Верховной распорядительной комиссии.

Если в упомянутый мною список занесены, по мнению сыскных агентов Зурова, люди сочувствовавшие и содействовавшие типографии, то, оставляя пока в стороне всю невероятность существования таких ревизских сказок по их бесцельности, мы невольно наталкиваемся на вопрос — не существует ли в упраздненном теперь III отделении списка лиц, когда-либо привлекавшихся к так называемым политическим делам, и не стоит ли там фамилия Павленкова в нескольких экземплярах? Находясь в Тюмени, я хотя случайно, но совершенно доподлинно узнал, что перед III отделением в разное время фигурировали еще два каких-то “политических” Павленкова. Почему же, если в списках типографии оказалась эта фамилия, то она должна быть поставлена на счет Флорентия Павленкова? Потому что он издатель? Странное основание! Но как же можно не только прямо, а хотя бы косвенно содействовать тайной типографии, не имея ни одного знакомого между людьми, прикосновенными к ней? А ведь я — даю Вам честное слово — знал об этих людях столько же, сколько Вы знали о том, что Вам будет почти открыто доставлена “Народная воля”. Прибавляю, что я сам был свидетелем того, как III отделение иногда спутывает фамилии. Вместе со мной в Вышневолоцкой политической тюрьме сидел беллетрист Петр Волохов, назначенный административным порядком к высылке в Восточную Сибирь. Он тоже не знал, за что его постигла такая строгая кара, потому что ссылался без объяснения причин. Но когда в тюрьму приехал, по Вашему поручению, князь Имеретинский, со множеством различных справок, и стал делать ему вопросы, то мало-помалу выяснилось, что это совсем не тот Волохов, какой должен быть сослан, а лишь его однофамилец, что его не только иначе зовут, но он даже не был в Петербурге в то время, когда, по сведениям III отделения, имевшимся в портфеле князя, его будто бы обыскивали, нашли у него склад запрещенных изданий, арестовали, после чего он бежал, был снова пойман и пр. и пр. Тем не менее, Волохов через три недели после открывшегося недоразумения был все-таки отправлен общим порядком в Сибирь и только на дороге, в Перми, остановлен. То же, вероятно, было бы и со мной, если бы князь Имеретинский мог объяснить, за что именно я ссылался. Но он прямо сказал, что-де “относительно Вас у меня нет никаких сведений”. Вследствие долговременной практики я научился понимать (в смысле прискорбного факта) возможность ссылок без суда и следствия, но ссылка в Сибирь без объяснения причин — для меня, признаюсь, совершенно непонятна. Возвращаюсь снова к пресловутому “списку”. Я сказал, что считаю список лиц, содействовавших типографии, решительно немыслимой вещью — нет цели для такой курьезной регистрации. В самом деле, если тайные типографии могли так долго держаться, то только потому, что в них принимало участие весьма ограниченное число лиц. Составлять им список для самих себя — значило бы то же самое, что заносить в памятную книжку имена своих братьев и сестер. Вероятно ли, чтобы монах вел списки своих возлюбленных, когда этого не делают даже миряне? Вот почему я совершенно не верю дошедшему до меня недавно сообщению. В фиктивности его меня убеждает еще и то, что если бы даже и оказался такой список (он мог быть только нарочно составлен ради какой-нибудь отместки или подделан чересчур усердными низшими сыскными агентами), то мою фамилию приписали к нему впоследствии, иначе я был бы арестован месяцем раньше действительного; ведь типография в Саперном переулке была открыта, кажется, в начале февраля, если не ранее, а меня взяли в начале марта, именно 8 числа.

Наконец, для меня непонятно само ядро подозрений, выводимых из фантастического списка. Уж если можно в чем обвинить, то скорее в равнодушии, чем в сочувствии к каким-либо форсированным “пропагандам”: я не только не верю в целесообразность тайных листков, но даже сомневаюсь вообще в силе печати без сопутствующего ей распространения народного образования. Все мои издания поэтому имеют в виду преимущественно обучение и развитие. Теперь представьте себе мое положение: единственное имеющееся у меня частное сообщение о причинах моей ссылки до такой степени неправдоподобно, до того напоминает собой изданные мною для детей “Наглядные несообразности”, что, получивши его, я очутился в еще больших потемках, чем прежде. Признаюсь, я долго затруднялся говорить об этом сообщении Вашему Сиятельству из опасения, чтобы Вы как-нибудь не заподозрили меня в притворно-наивной мистификации. Но мысль, что в систему провозглашенной Вами политики умиротворения не может входить недоверие guand meme — это маховое колесо прежнего режима — дала мне смелость высказать перед Вами, так сказать, неофициально. Конечно, в официальной бумаге, в так называемом “прошении”, которое я уже подал Вашему Сиятельству сегодняшним днем по обычному порядку (через губернатора), мне было бы совершенно невозможно говорить о сообщениях, сомнениях, предположениях и т. п. Здесь же Вы, вероятно, меня не осудите, если я скажу, что я пострадал совершенно безвинно (сам докладчик по моему делу в этом вполне убежден) и даже был бы рад, если бы знал за собой какой-нибудь компрометирующий проступок, потому что тогда я был бы, по крайней мере, спокоен и молчал — к молчанию меня обязывал бы долг чести. Но теперь совсем иное дело: сознание правоты слишком сильно говорит во мне.

Я знаю, что Вы желаете истины, справедливости, признания и гарантирования общественных и частных прав; сам один из первых порадовался Вашему призыву к руководящей роли в Вашей высшей администрации, но тем больнее было для меня получить в самый момент моих личных радостей тот удар, который мне нанесла нежданно-негаданно моя внезапная ссылка. Ссылка эта обошлась, а, вернее, об-холится мне очень дорого не только в материальном, но и, в особенности, в нравственном отношении.

Со всеми этими материальными потерями можно было бы, однако, на время примириться, но я не нахожу в себе сил помириться с несчастием совершенно иного рода: моя племянница Елена Ермолаевна Шнейдер, судьба которой для меня дороже жизни, тяжко заболела. При теперешнем своем положении не только не могу ничем ей помочь, но даже лишен возможности ее видеть. Болезнь ее такого рода, что я рискую ее совсем потерять…

В апреле месяце я просил Ваше Сиятельство через князя Имеретинского: о разрешении мне выезда в Петербург. В ответ на это прошение Вы приказали объявить, что оно “в настоящее время не может быть удовлетворено” (настоящим временем был тогда май), но что в конце года, если обо мне не последует никаких замечаний, я могу возобновить свое ходатайство…

Основываясь именно на Вашем собственном решении, я позволяю себе теперь — с наступлением последней трети года — возобновить перед Вами свое апрельское ходатайство подачей формального прошения, отправленного вчера по установленному порядку в Тобольск. Со времени моего исключения из общества прошло более полугода. Политическая атмосфера Петербурга, наравне со всею мыслящею частью России, с тех пор стала неузнаваема, и если тогда мое удаление из столицы могло обуславливаться общими тревожными настроениями, никогда и нигде не обходящимися без гекатомб, то теперь едва ли существуют эти причины.

Как бы ни были велики мои временные личные невзгоды, но, становясь на общую точку зрения, я считаю не только формальным, но и нравственным долгом свидетельствовать Вам свое глубочайшее искреннее уважение как государственному деятелю, открывавшему собой новый освежающий период нашей жизни.

Флорентий Павленков. Не судите, Ваше Сиятельство, за неформальность. Ялуторовск, 23 августа 1880 г.».

Какой же результат пожинал Павленков после того, как его проникновенная исповедь попала в руки «Их Сиятельства»? Нужно сказать, что это был первый период деятельности нового министра внутренних дел и ему льстило слыть либералом. Видимо, немаловажную роль сыграло прежде всего это обстоятельство, а вовсе не сама абсурдность не… предъявленных политическому ссыльному никаких обвинений! И тем не менее факт остается фактом: 11 сентября 1880 года исправляющий делами тобольского губернатора получает из Главного управления Западной Сибири депешу, проясняющую обстоятельства дальнейшей судьбы Павленкова. Вот что в ней говорилось: «В настоящем году, по распоряжению главного начальника Верховной распорядительной комиссии был выслан из С.-Петербурга административным порядком в Западную Сибирь, под надзор полиции отставной поручик Флорентий Павленков, назначенный генерал-губернатором на жительство в г. Ялуторовск (предписание от 21 июля за № 4450). Ныне генерал-адъютант граф Лорис-Меликов (как видно из отзыва его, от 6 сего августа за № 5524) признал возможным дозволить Павленкову возвратиться в столицу в том случае, если он представит благонадежных поручителей с личною ответственностью за его дальнейшее безукоризненное поведение. Имею честь сообщить об этом Вашему Превосходительству для надлежащего распоряжения и объявления по принадлежности, покорнейше прося Вас о последующем меня уведомить».

Друзья из Петербурга тут же ставят Павленкова в известность о принятом министром решении. Однако официальные каналы хранили молчание. Поэтому 11 сентября 1880 года Павленков посылает в 7 часов 40 минут утра телеграмму в Тобольск следующего содержания: «Не откажите телеграфировать, когда и куда отправлено мое прошение об освобождении. Ответ — десять слов — уплачен. Павленков». На этой телеграмме под номером 39 имеется пометка: «Доложено господину исправляющему делами губернатора. Приказано послать ответ исправнику».

И действительно, уже на следующий день, 12 сентября, была отправлена в Ялуторовск телеграмма: «По возвращению Павленкова предписание Вам послано». В телеграмме указывается, что предписание губернатора датировано этим же 12 сентября. В упомянутом предписании за № 5970 содержалось требование дать отзыв о поведении Павленкова.

Через десять дней, 22 сентября, ялуторовский окружной исправник Розанов посылает управляющему тобольской губернии рапорт: «Во исполнении предписания от 12-го сего сентября за № 5970 имею честь представить при этом Вашему Превосходительству заявление находящегося под надзором полиции отставного поручика гвардейского артиллерии Флорентия Павленкова на имя его Высокопревосходительства господина министра внутренних дел по поводу возвращения его, Павленкова, в С.-Петербург». Этот документ не вносит ясности в создавшуюся ситуацию. Выходит, что до 26 августа ялуторовский исправник прошения Павленкова не пересылал? Или же он повторно направляет его?

Так или иначе, но факт неопровержимый: предписание из Тобольска шло до Ялуторовска крайне медленно. Флорентий Федорович находился в нервном возбуждении: ему казалось, что желанное освобождение может из-за какой-то случайности не состояться. И уже 16 сентября он в 8 часов 40 минут утра посылает новую телеграмму в Тобольск: «Предписание, о котором Вы телеграфировали 12 числа, до сих пор не получено. Ваша телеграмма возбудила недоразумения. Не откажитесь сказать мне определительно, предоставлено ли мне вернуться в Петербург. Ответ 20 слов уплачен. Павленков».

На следующий день, 13 сентября, начальник отделения Кузнецов телеграфирует в Ялуторовск исправнику: «Начальником губернии приказано объявить Павленкову, что заявление его представлено генерал-губернатору 10 сентября № 6569». Как видим, и этот ответ уклончив. Ясности никакой нет. Терпение уже на пределе. Поэтому 9 октября 1880 года Ф. Ф. Павленков обращается к Кузнецову с пространным письмом: «Милостивый государь Евгений Андреевич! 16-го сентября я послал Вам телеграмму с уплаченным ответом в 20 слов, на которую с Вашей стороны не последовало ответа. Не откажите в счет этих уплаченных мною 20 слов телеграфировать мне, когда тобольский губернатор отправил в Омск мое заявление министру внутренних дел от 18 сентября и за каким номером была бумага, при котором он препроводил это заявление генерал-губернатору Западной Сибири. Примите уверение в моем к Вам почтении. Ф. Павленков».

Под письмом приписка: «Читал исправник Розанов».

Как только Флорентию Федоровичу сообщили о решении министра, он тут же думает: кто бы мог стать «поручителем»? И решает обратиться в первую очередь к своим друзьям — барону Н. А. Корфу, публицисту и литератору В. О. Португалову и В. Д. Черкасову. Все они откликнулись на его просьбу.

14 ноября 1880 года последовало из Омска тобольскому губернатору распоряжение за № 1971 «По предмету возвращения Павленкова в С.-Петербург». Вот что говорилось в этом документе: «От 31 минувшего августа, за № 1385 председательствовавшим в совете главного управления Западной Сибири было сообщено управляющему Тобольской губерниею о возможности возвращения в С.-Петербург высланного в Западную Сибирь под надзор полиции и водворенного на жительство в г. Ялуторовск отставного поручика Флорентия Федоровича Павленкова в том случае, если он представит за себя поручительство благонадежных лиц с личною их ответственностью за его дальнейшее безукоризненное поведение. Ныне управляющий Сысертскими горными заводами Владимир Дмитриевич Черкасов телеграммою на имя министра внутренних дел заявил желание о принятии на себя упомянутого поручительства за Павленкова.

О таком заявлении Черкасова, сообщенном мне департаментом государственной полиции, от 15 минувшего октября № 7774, имею честь уведомить Ваше Превосходительство для дальнейшего распоряжения в отношении Павленкова в том случае, если Черкасов, по местным сведениям, окажется личностью, настолько знающею Павленкова и благонадежным, что поручительство его может быть принято как несомненная гарантия в безвредном направлении Павленкова, причем покорнейше прошу Вас, милостивый государь, поручительную подписку Черкасова по настоящему предмету доставить мне.

Временно исправляющий должность генерал-губернатора генерал-адъютант Мещеринов».

28 ноября 1880 года тобольский губернатор обращается с отношением № 7332 к своему пермскому коллеге, просит его доставить поручительную записку Черкасова за Павленкова, а также сведения о личности Черкасова и его благонадежности.

Однако и в Перми никакой спешки с ответом на это отношение, естественно, не наблюдалось. Дело стояло на месте. Очевидно, торопить его можно было лишь через петербургских друзей. И Павленков 22 декабря 1880 года из Омска в Тобольск от Мещеринова отправляет телеграмму № 833: «Телеграфируйте немедленно на предложение 14 ноября номер 1971, принято ли Вами поручительство Черкасова за Павленкова и каково сделано распоряжение относительно последнего».

В ответ сообщалось о сделанном запросе в Пермь и о том, что туда направлена телеграмма с просьбой ускорить ответ на отношение от 28 ноября № 7332 о Павленкове. На-конец-то отозвалась и Пермь. Местный губернатор телеграфировал в Омск генерал-губернатору: «…Поручительная подписка Черкасова будет представлена Вашему Превосходительству первой почтою (сего числа)».

Можно предположить, что Пермь запрашивал параллельно и Петербург. Ибо губернатор и туда давал ответ. 26 декабря 1880 года в Тобольск поступает копия его телеграммы из Петербурга: «О Черкасове ничего предосудительного мне неизвестно…»

30 декабря 1880 года в Тобольске получили рапорт екатеринбургского уездного исправника: «Имею честь представить поручительную подписку гвардии штабс-капитана Владимира Дмитриева Черкасова о высланном в Западную Сибирь отставном поручике Флорентии Павленкове, и донести, что Черкасов состоит управляющим Сысертскими горными заводами с недавнего времени, раньше во введенном мне уезде не проживал, но, тем не менее, пользуется здесь репутацией безукоризненного человека и в политической неблагонадежности замечен не был. По его отзыву, знает он Павленкова со времени совместного с ним обучения в Михайловской артиллерийской академии, и затем общей службы в гвардейской конной артиллерии и, наконец, по общей литературной и издательской деятельности».

Сохранилась также копия прошения В. О. Португалова к М. Т. Лорис-Меликову. «Доступность и популярность, которыми прославились Вы на всем пространстве Русской империи, — читаем в письме, — причиняет Вашему Сиятельству много неудобства. Простите великодушно и за это мое странное к Вам обращение.

Из глубины Сибири, из Ялуторовска, я получил письмо от Павленкова, в котором он пишет, что Вы разрешите ему вернуться в Петербург, если он представит верное поручительство.

Ваше Сиятельство! Я прожил сорок пять лет. Лет тридцать как я прихожу в столкновение с учеными, с литераторами, с писателями, с общественными деятелями. Смею Вас уверить, что в жизни я не встречал более гениального, более талантливого человека, как Павленков. При других обстоятельствах и в другой стране Павленков стал бы неувядаемой славой своей страны, а у нас он всю жизнь проводит в ссылках, тюрьмах, в изгнании, в преследовании. Я его знаю как человека крайне мягкой души, неспособного ни на какие крайности и вполне преданного легальным интересам народной школы. Вот почему я позволю себе ручаться перед Вашим Сиятельством за дальнейшее безукоризненное поведение Павленкова.

Не лишайте Россию одного из полезнейших сынов ее… Примите уверение в искреннем и глубоком уважении к Вашему Сиятельству русского писателя и врача. В. Португалов».

Прочитав это письмо, министр почувствовал необъяснимую неприязнь к его автору. Что-то дерзкое и неуважительное сквозило в самом тоне письма этого русского писателя и врача. И он решает о нем самом навести справки.

Узнав о том, что Португалов — автор многочисленных статей, напечатанных в журналах «Дело», «Русское богатство», «Русская мысль», «Неделя», и постоянно привлекает к себе внимание, понимает, что, видимо, это не тот «поручитель», который нужен политическому ссыльному. Надо распорядиться, чтобы Павленков поискал себе другого.

Но поскольку прошение В. Д. Черкасова, как уже говорилось, встретило более благосклонное к себе отношение, события развивались следующим образом.

Тобольский губернатор, получив сведения о В. Д. Черкасове, не стал медлить и в тот же день, 30 декабря 1880 года, за № 8008 отправил в Омск и поручительную записку Черкасова и данные о том, что, по местным сведениям, он пользуется репутацией безукоризненного человека.

9 января 1881 года из Омска было направлено ему отношение: «Признавая со своей стороны на основании этих сведений поручительство Черкасова за поведение Павленкова вполне благонадежным, имею честь покорнейше просить Вас, милостивый государь, согласно предложению от 14-го ноября истекшего года за № 1971, сделать надлежащее распоряжение к возвращению Павленкова в С.-Петербург и о последующем мне донести». Это пишет Мещеринов.

20 января 1881 года в Тобольск поступает запрос из Петербурга: «Не откажите телеграфировать сообщенные Вам екатеринбургским исправником 24 декабря № 4891 сведения о Черкасове. Директор барон Валио».

Ответ дается в тот же день, повторяются в нем уже известные сведения о Черкасове, а также сообщается, что он получил распоряжение от генерал-губернатора о возвращении Павленкова в Петербург. После отправки телеграммы в Петербург тобольский губернатор стремится быстрее избавиться от ссыльного Павленкова, доставившего ему столь много хлопот. Но вновь возникает неясность. В полученном предписании не сказано: как отправлять его — за чей счет? Распоряжений никаких по сему поводу не сделано. Значит, надо вновь обращаться в Омск. «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство, — пишет он 20 января генерал-губернатору, — …дать знать: на чей счет должен быть отправлен в Петербург ссыльный Павленков».

Пока канцелярии вершат свои бумажные дела, ссыльный Ф. Ф. Павленков по-прежнему остается в неведении, как решится его судьба. Наконец 7 января 1881 года он не выдерживает и пишет из Ялуторовска пространное письмо тобольскому губернатору: «Ваше Превосходительство! С августа прошлого года тянется переписка о моем освобождении. Целые полгода я нахожусь, таким образом, в выжидательном положении. Между тем мои издательские дела ежеминутно призывают меня в Петербург и каждый лишний месяц ссылки наносит мне чувствительный материальный ущерб, не говоря уже о неудобствах другого рода, которых нельзя выразить цифрами. Зная все это, Вы, по всей вероятности, не откажите хотя несколько приподнять ту завесу, которая делает для меня совершенно непонятной всю процедуру последних формальностей, соединенных с простым отобранием подписки от одного из моих поручителей — управляющего Сысертскими горными заводами В. Д. Черкасова. Черкасов писал мне, что подписка эта была взята с него около 20 декабря вследствие Вашего сношения с пермским губернатором.

Я бы крайне был Вам обязан, если бы Вы вывели меня из неопределенного положения и ответили бы мне на следующие вопросы:

1) Имеете ли Вы полномочия, по получению подписки Черкасова, тотчас же освободить меня, не сносясь с генерал-губернатором?

2) Если не имеете, то куда должна быть отправлена Вами эта подписка и с какого рода объяснениями?

3) Получена ли Вами подписка Черкасова от пермского губернатора, и если она подлежит отправлению, то когда и кому отправлена? С истинным почтением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою Ф. Павленков».

На письме резолюция:

«Немедленно объявить ему через исправника о положении дела». Дата этой резолюции, очевидно, 25 января 1881 года.

А параллельно с этим крутится канцелярская карусель.

26 января из Омска в Тобольск посылается ответ на запрос по поводу способа отправки ссыльного. Исправляющий делами генерал-губернатора Мещеринов пишет: «Если у Павленкова нет собственных средств, то, согласно телеграмме департамента государственной полиции, снабдите его таковыми на путевые расходы до Петербурга на счет казны, по расчету прогонов, а где есть железная дорога, по тарифу 3 класса, причем объявите Павленкову, чтобы по приезде в Петербург заявил градоначальнику о прибытии».

Итак, теперь все ясно. 29 января 1881 года от тобольского губернатора ялуторовскому окружному исправнику направляется пространная секретная депеша, где излагается вся эпопея с получением всех документов, необходимых для освобождения ссыльного Ф. Ф. Павленкова, и затем даются распоряжения:

«Давая знать о вышеизложенном для немедленного объявления Павленкову с подпиской и препровождая при этом билет на следование его в С.-Петербург, предписываю Вашему Высокоблагородию, по наложении на билет в счет Павленкова гербовой марки 60 коп. достоинством, выдать таковой ему и в случае, если он действительно не имеет собственных средств для следования до Петербурга, то об отпуске таковых донести мне телеграммою, представив независимо сего надлежащий по предмету сему отзыв Павленкова вместе с подпискою в объявлении ему распоряжения о возвращении из Сибири и получении билета, а своевременно и сведения о выезде его из Ялуторовска».

Представляет интерес и сам билет № 312. «Дан настоящий билет от тобольского губернатора, за надлежащим подписанием, с приложением казенной печати, состоявшему под надзором полиции в г. Ялуторовске, Тобольской губернии, отставному поручику Флорентию Павленкову на следование его, согласно распоряжению господина министра внутренних дел, изложенному в предложении временно исправляющего должность генерал-губернатора Западной Сибири от 9 января 1881 года за № 80, в С.-Петербург с тем, чтобы о прибытии своем туда он, Павленков, заявил местному градоначальнику».

13 февраля 1881 года окружной поручик Ялуторовска Розанов в своем рапорте тобольскому губернатору сообщал о выезде своего поднадзорного. «Вследствие предписания от 29 минувшего января за № 581 имею честь почтительнейше донести Вашему Превосходительству, что Павленков из города Ялуторовска выехал 11-го сего февраля».

К рапорту был приложен документ:

«Подписка. 1881 год, 3 февраля, я ниже подписавшийся дал сию подписку господину ялуторовскому окружному исправнику в том, что предписание господина тобольского губернатора от 29 минувшего января за № 581 об освобождении меня от административной ссылки и дозволении вернуться в Петербург объявлено и билет на проезд в столицу мною получен. Собственные средства имею. Отставной поручик Ф. Павленков».

28 февраля 1881 года отношением № 1169 губернатор информировал Омск об отъезде из губернии ссыльного издателя.

Кроме Черкасова поддерживают Павленкова и многие его друзья. Так, барон Н. А. Корф еще 21 мая 1880 года, получив в Женеве письмо Флорентия Федоровича, в котором сообщалось о его отъезде из Вышнего Волочка в Сибирь, тут же пишет ему ответ. В нем он прежде всего хочет поддержать близкого ему человека, которого ждут еще неизвестно какие испытания: «…Я могу найти облегчение только в удовлетворении потребности дружески пожать Вашу руку и сказать Вам хоть несколько слов. До сих пор я все еще надеюсь, что правда восторжествует и Вы будете освобождены. Я говорю “правда”, потому что хотя наша переписка и была всегда, как Вы знаете, исключительно педагогическою и Ваши политические убеждения мне совершенно неизвестны, но из переписки с Вами я вынес непоколебимое убеждение в том, что Вы искренне и бескорыстно преданны делу народного образования, а потому никак и допустить не могу, чтобы человек, действительно желающий пользы народному просвещению, мог иметь что-нибудь общего с нашею так называемою “партиею действия” или “радикалами”, или “нигилистами”. Участвовать в возмутительнейших безобразиях этих господ было бы для деятеля по народному образованию не только непоследовательно, но и свидетельствовало бы о крайне легкомысленном отношении к делу. Не говорю уже о том, что Вы мне неоднократно писали, что непричастны ни к чему и что слову Вашему я верю. Знаете ли, дорогой, что я могу сказать Вам в утешение: то, что я очень много горя вынес в своей жизни, испытал возмутительнейшую клевету, беспощаднейший эгоизм, самую черную неблагодарность, но я не утратил веры в то, что, в конце концов, добро торжествует, но при одном лишь условии, если испытываемый судьбою не изменит культу добра, не пошатнется под гнетом обстоятельств.

Для того, чтобы достигнуть душевного мира, без которого немыслимо счастье, прежде всего, простите в душе тем, которые заставили Вас страдать: они могли действовать bona fide (по совести, искренне. — В. Д.), как ни тяжело отозвались на Вас их ошибки. Затем — веруйте, веруйте в то, что если Вы не бросите работы, не измените теории деятеля по народному образованию о пересоздании народа путем школы в пределах закона, то будет еще праздник на Вашей улице; рядом с этим хлопочите о своем избавлении, и я обещаю Вам сделать все, что только буду в силах для того, чтобы власти вновь пересмотрели Ваше дело и выслушали Вас; ведь должно же быть здесь какое-то совершенно необходимое для меня недоразумение.

…Попробую написать в Петербург Елизавете Ивановне Чертковой, имеющей огромные и всесильные связи и живущей для того, чтобы помогать страждущим, а мне кое-чем обязанной… Будьте человеческим, то есть не унывайте, но и не озлобляйтесь, а примите без ожесточения удары судьбы, и она из мачехи вновь станет Вам матерью. Работайте, в науке ищите утешения. Искренне Вам преданный барон Н. Корф».

В тот же день Н. А. Корф через В. Д. Черкасова посылает Павленкову копию своего письма, отправленного Е. И. Чертковой.

6 августа 1880 года Флорентий Федорович в ответ на письмо Н. А. Корфа уверяет барона в справедливости тех предположений, которые по этому вопросу у того возникли.

Обрадованный Николай Александрович 20 сентября 1880 года тут же пишет новое письмо в Ялуторовск, ставя в известность Флорентия Федоровича о том, что он уже успел сделать.

«С величайшим наслаждением, — сообщал Н. А. Корф, — прочел я Вашу политическую исповедь, так как из нее узнал о том, что Вы крайне далеки от тех врагов прогресса России, которые своими немалыми крайностями чуть не затормозили роста России и заставили безвинно страдать не одного Вас. Будем надеяться на то, что все меры, принятые гр. Лорис-Меликовым и сделанные им назначения предвосхищают и близкий конец Ваших страданий; я верю Вашему честному слову, а потому мысль о том, какое горе на Вас обрушилось, просто терзает меня. Эти сердечные страдания еще более усиливаются тем, что все, предпринятое мною до сих пор, не принесло никакого успеха: я писал Орлову, Е. И. Чертковой и управляющему делами печати Абазе, имея у каждого из названных особ, как говорится, “сильную руку”. Но Абаза вовсе не отвечал мне, а Черткова отвечала очень любезно, причем, однако, указывала лишь на то, что гуманность гр. Лорис-Меликова сможет служить порукою за Ваше скорое освобождение, но что протекции граф решительно никакой не допускает; впрочем моя просьба передана Чертковой гр. Лорису-Меликову. В письме своем Вы указываете мне столько сильных людей, принимающих в Вас участие, что трудно себе и представить, чтобы Вам не удалось скоро оправиться».

Н. А. Корф далее приносит извинение Павленкову в связи с тем, что из-за болезни он не может отправиться в Петербург, чтобы похлопотать лично перед графом. «Поэтому я решился, — продолжает он, — с этой же почтою написать графу заказное письмо, к которому и приложу в подлиннике первый лист Вашего письма ко мне с Вашей политической исповедью. Выгода тут во всяком случае будет уже в том, что через 8 дней он прочитает мое письмо, от Ялуторовска нескоро достигнет Ваше письмо своего назначения».

6 декабря 1880 года Н. А. Корф шлет еще один отчет Павленкову о том, что сделал для быстрейшего освобождения издателя из ссылки. «В ответ на Ваше последнее письмо, дорогой Флорентий Федорович, вот Вам копия сегодня отправленного мною второго письма к Лорис-Меликову:

“В дополнение к первому письму своему позволяю себе отнять у Вашего Сиятельства и сегодня еще несколько секунд. Несчастный Флорентий Федорович Павленков, высланный в марте этого года из Петербурга в Ялуторовск, получал разрешение Вашего Сиятельства возвратиться в Петербург, если предоставит поручителя за себя. Живи я в Петербурге, то я просил бы о том, чтобы мне было дозволено быть поручителем за Павленкова, так как я глубоко убежден в его благонадежности. Теперь дозволяю себе почтительнейше просить лишь о том, чтобы телеграммою, ввиду огромности расстояния, было разрешено Павленкову прибыть в Петербург для приискания поручителя, что я полагаю, будет легко достигнуто посредством личных сношений, так как там его знают весьма многие с самой отличной стороны”.

Пересылаю это письмо через Черкасова, так как не рассчитываю на то, чтобы оно Вас еще застало в Ялуторовске, а Черкасову будет постоянно известен Ваш адрес».

Еще в одном письме, теперь уже 27 декабря 1880 года, Н. А. Корф пишет Павленкову: «…Через Черкасова же я сообщал Вам, что за Вас будет ходатайствовать лично у Лорис-Меликова предводитель дворянства Шабельский, который теперь на днях выезжает в Петербург…»

Лишь по возвращении в Петербург Флорентий Федорович узнал, что решающим для его освобождения было поручительство вдовы генерала Надежды Дмитриевны Половцевой. Все остальные его друзья для Лорис-Меликова оказались людьми неблагонадежными.

В тягостные дня ожидания освобождения Флорентий Федорович не прекращает своих издательских занятий. Он ведет обширную переписку с друзьями, продолжает работу над печатными переводами, обсуждает планы новых книг.

Предприимчивый и неугомонный издатель-борец Павленков и в сибирской ссылке решает повторить опыт с «Вятской незабудкой». Русский читатель практически ведь не знаком с условиями жизни политических ссыльных в Сибири. А что, если попробовать составить такое издание, посвященное политической ссылке?

И Павленков принимается за ее осуществление. Из Ялуторовска полетели письма, написанные убористым павленковским почерком, во все уголки Сибири с предложением подготовить статьи, воспоминания, а то и просто сообщить имеющиеся материалы для предполагавшегося издания. Правда, друзья, товарищи по совместному тюремному заключению и ссылке не разделяли уверенности Павленкова в возможности осуществления этого замысла. Вот что, к примеру, писал Павленкову 13 ноября 1880 года Н.Ф. Анненский: «Теперь относительно… Вашего предложения о “Сибирской страде”. Сказать по правде, Ваша идея повергла меня в некоторое недоумение. Вы, кажется, уже слишком оптимистически смотрите на “новые веяния” и ждете от них слишком многого, рассчитывая, что задуманная Вами книга не встретит никаких препятствий. Еще если бы Вы задумали о ссылке вообще, в которой политическая ссылка занимала бы одну из глав, тогда еще куда ни шло, а сочинение, целиком посвященное такому щекотливому предмету, очень легко может натолкнуться на подводные камни. Думаю также, что Вы встретите немалые препятствия и при собирании материалов и что материал этот легко может оказаться односторонним: то, что рисует более или менее сносные стороны, дойдет до Вас, повествование же об особенно мрачных, теневых сторонах дела канет в вечность. Я сообщал о Ваших предположениях Владимиру Викторовичу Лесевичу, кроме него у меня нет никого в Восточной Сибири, пишу еще Короленко, у которого обширная корреспонденция. Я вообще не торопился подыскивать Вам корреспондентов, думая, что дело будет гораздо удобнее вести, когда Вы будете уже в Петербурге».

Предположение Н. Ф. Анненского оправдалось. Осуществить издание Павленков не смог, поскольку получил разрешение возвратиться в столицу. Однако часть материала — статьи и воспоминания — была им собрана. Очевидно, Флорентий Федорович продолжал надеяться, что выберет время возвратиться к задуманной книге. Но не успел…

В Ялуторовске Павленков переводит книгу А. В. Эспинаса «Социальная жизнь животных». После возвращения в Петербург эта книга будет одним из первых его изданий. В Сибири зарождается и целый ряд других творческих начинаний. Более того, некоторые из них и начинали реализовываться даже в тех труднейших условиях.

Переписка с Николаем Федоровичем Анненским касалась ряда издательских проектов. На долгие годы сохранились их дружеские отношения. Как уже говорилось, Н. Ф. Анненский был поселен в Тару. Между этими городками устанавливается постоянная связь посредством переписки. 20 августа 1880 года Николай Федорович сообщал Павленкову о получении его письма, к которому были приложены двадцать рублей в счет долга, числившегося за ним еще с дороги на место ссылки. В Тюмени приходилось им брать ссуду на продовольствие; покупали бумагу; запонки и пр. Так как Флорентий Федорович считал за собой еще какую-то сумму долга, а Н. Ф. Анненский оспаривал это, то последний обращался к своему адресату с предложением: «Если же Вы непременно хотите быть великодушным и располагаете в настоящее время несколькими свободными рублями, то могу предложить Вам следующее оных употребление. На днях получил я письмо от Тюрина из Березова очень грустного свойства. Он приехал туда без гроша и больной (пишет, что почти не владеет левой рукой), просит ссудить его, пока получит из дому. К сожалению, я этой просьбы исполнить не мог и не знаю, когда еще буду в состоянии исполнить. Если бы Вы могли выслать ему в Березов за меня нечто, сделали бы доброе дело; жаль беднягу!»

Когда Павленкову объявили, что ему предоставлено право ходатайствовать об облегчении своей участи, сразу же поделился с Анненским своей радостью в связи с открывающимися перспективами «скорого возвращения, или, по крайней мере, передвижения из мест не столь отдаленных в места совсем не отдаленные». «Я убедительнейше просил бы Вас, если можете, — обращается Анненский к Флорентию Федоровичу, — сообщать мне о всех фазисах Вашего дела, оно меня крайне интересует…»

Продолжая усиленно и энергично заниматься издательскими делами, Флорентий Федорович постоянно испытывает всевозможные затруднения: нередко задерживается почта, а обсудить все детали с переводчиком или редактором можно только с помощью писем… И все же и здесь издатель находит себе помощников. Среди них — Н. Ф. Анненский, свободно владеющий немецким языком.

Еще в пути условились о сотрудничестве. Вот и в сегодняшнем его письме, от 3 сентября, сообщается, что получил посланную ему рукопись переводов книги Ф. Гольцендорфа «Роль общественного мнения в государственной жизни» и немецкий оригинал. Правда, перевод он поругивает: «Вы пишете, что перевод “незавидный”, но такая квалификация его еще слишком мягка, по крайней мере в тех 1½ листах, которые я редактировал, нельзя было оставить почти ни одного живого места. Главный недостаток перевода — его рабская близость к немецкому подлиннику; при существующем отличии синтаксиса от русского подобное копирование, слово за словом, немецкого текста является очень неудобным. Затем нередко самые оттенки мысли оригинала исчезают в переводе».

— Прав Николай Федорович. Но, опять же, задержка. Хоть и не по его вине. 4 листа обещает отослать 12 сентября, а остальные — в течение нынешнего месяца. И еще — как легко работать с профессиональным человеком. Он предлагает не печатать примечаний из текста оригинала. Нового они ничего не добавляют, а издание удорожат. Что ж, очень разумно.

…В письме новость. Я уже знаю о ней. Упразднено III отделение в качестве особого учреждения. В «Новом времени» он прочел по этому поводу массу самых сангвинических надежд и «видов на будущее». Согласен с его выводом: хотя и нечего приходить в «транс» подобно Суворину, но во всяком случае в рассуждении нашей участи оно «к добру», а не «к худу».

Посылая первую часть перевода Гольцендорфа, Анненский считает необходимым выступить в защиту переводчиков от ранее самим же выдвинутых обвинений: «Должен, однако, сказать, что чем более я сам возился с Гольцендорфом, тем более находил “смягчающих обстоятельств” для переводчиков: дело в том, что язык его такого рода, что его трудно уложить в правильную и ясную русскую речь; прибавьте к этому некоторую туманность самой мысли и, наконец, неизбежный немецкий “ученый парад”, и Вы легко поймете затруднения, в которые были поставлены переводчики. Затруднения эти пришлось испытывать и мне: не знаю, преодолел ли я их как следует, но, во всяком случае, могу ручаться, что мысль перевода везде передана правильно и если что-нибудь она представляет уже не вполне ясного, то вина уже не на мне, а на Гольцендорфе. По правде сказать, сей ученый муж не всем мне нравится и в его книжке такой живой, современный вопрос, как значение общественного мнения, уснащен изрядною долею схоластики и довольно тусклой метафизики».

Флорентий Федорович перечитывал письмо от Николая Федоровича.

…Он, несомненно, прав. Серьезнейшая подготовка, определенность взглядов позволяют ему давать точную оценку реальным общественным процессам…

Мысленно Павленков перенесся на несколько месяцев назад — в Вышний Волочек. Среди всех соузников и соэтапников Николай Федорович был, пожалуй, ему самым близким. Всегда ровен в общении, остроумен. Как только он появлялся, в обществе сразу устанавливалось особое настроение — бодрое, светлое, жизнерадостное.

Вот Николай Федорович упоминает о конституции. А, помнится, об этом особенно много мы спорили в Вышнем Волочке. По-разному каждый из нас относился тогда к российской конституции. Закрою глаза, а слышу убеждающий голос Николая Федоровича…

— Представьте себе, говорит он, правительство пошло на уступки: кто и что от этого выиграет? Выиграет только буржуазия, которой, главным образом, и нужен тот вид свободы, что несет с собою конституция: народ же от нее ровно ничего не получит, так как для него прежде всего необходимо изменение социальных условий, а этого ему конституция дать не может.

…Я наблюдал тогда за реакцией молодой публики. Их, горячо ратовавших еще несколько минут за конституцию, чувствуется, убеждало авторитетное суждение Анненского.

— Мало того, — продолжал тот развивать мысль, — конституция, данная теперь, способна только затруднить и без того тяжелое положение народа в его борьбе за изменение социальных условий, к которому он всегда стремился. Сейчас у нас и народ, и буржуазия являются одинаково неорганизованными силами, и государственная власть подавляет их обоих, не допуская никакой политической организованности, а потому ни та, ни другая сторона не обладают никакими в этом отношении преимуществами. Совсем иное положение будет при конституции: в парламент буржуазия явится уже организованной. Она сумеет и успеет это сделать во время самих выборов. Пускай это будет сделано плохо, кое-как, едва-едва, но все-таки она явится туда — как-никак политически сплоченной. Чего не сумеет сделать при выборах, то постепенно доделает в самом парламенте. Везде так было, и мы не имеем никакого основания рассчитывать, чтобы у нас случилось иначе, — для этого нет решительно никаких данных. Ничего подобного не может быть с народом: у него для этого нет ни необходимого политического развития, хотя бы самого скромного, зачаточного, ни даже того мизерного практического навыка, каким все еще обладает наша буржуазия, выступая на выборах — дворянских, земских, городских. Пусть все это убого и жалко, но народ не имеет и этого, а потому у него нет и не может быть никаких навыков, никакого опыта общественно-политического характера. Против этого спорить нельзя: таков факт. Теперь посмотрите, что получается: перед народом выступает новая организованная сила, по самому своему существу ему враждебная. Она будет непосредственно влиять на законодательство, в частности, — социальное. Влияние ее будет враждебно народу и его интересам. И борьба с нею для народа будет очень и очень трудна.

— Вот почему, — увлеченно убеждал Николай Федорович, — в порядок борьбы сегодняшнего дня и не следует ставить конституцию, так как это в лучшем случае значило бы только способствовать единению враждебных народу сил. А это невыгодно ни в каком смысле. У нас борьба должна вестись прежде всего за изменение социальных условий, и здесь положение народа, как борющейся стороны, будет прочно и крепко. Нужно стремиться к социальной революции, а не к политической. Когда народ добьется изменения социальных условий, то само собою изменится и вся политическая обстановка, разрешится вопрос и о свободе, хлопотать о которой отдельно не стоит. Да народ и не понял бы такой его постановки и истолковал бы такие требования свободы в том смысле, что господа о себе хлопочут: не ему, а им нужна свобода.

…Николай Федорович не ошибается, убежден в этом. По мановению волшебной палочки все не меняется в обществе. Ни конституции, ни самые распрекрасные законы не принесут народу облегчения до тех пор, пока сам он не станет хозяином своей судьбы. И чтобы понять это, надо осознать хотя бы свое положение. Что для этого нужно? Опять же, — образование, просвещение.

…Да, вот уж парадокс: казалось бы, тюрьма. А вот воспоминания о Вышнем Волочке самые светлые и теплые… Просто-напросто там собралось тогда немало прекрасных людей, не на словах, а на деле радеющих за лучшее будущее народа.

Анненский не только сам вовлекался в павленковское издательское дело, но и старался приобщить к нему других политических ссыльных. «В Таре, — писал он, — собралась довольно большая “языческая” компания, обладающая досугом и нуждающаяся в работе. Перечисляет языки, с которых могут переводить в Таре, — с французского, английского, немецкого, итальянского, польского и, в случае нужды, с латинского. Сам обязуется выступать в роли редактора. Будучи человеком деликатным, он, правда, свою роль обусловливает качеством проведенного им редактирования перевода Гольцендорфа».

6 ноября Флорентий Федорович получает новое письмо из Тары. «От души порадовался я, — писал Николай Федорович, — получив весть о Вашем освобождении, дорогой Флорентий Федорович. Грешный человек, я очень скептично относился к Вашему оптимизму и не мало иронизировал по поводу предпоследнего Вашего письма. И что же, оказалось, что Вы, с Вашею неугасающею надеждою, были гораздо правее, чем мы со своим скептицизмом. По неволе приходится воскликнуть: “Ты победил!” Победа Ваша была настолько полна, что я не мог остаться в своей выжидательной позиции и тоже предпринял известные “ходы” для своего освобождения».

Радость Н. Ф. Анненского можно понять. Ему казалось, что буквально на следующий день Флорентий Федорович уже отправится в Петербург. Куда отсылать рукопись Гольцендорфа — в Ялуторовск или Петербург? Поразмыслив немного, решил посылать все же в Ялуторовск, но, правда, на адрес Алексеева, боясь, что рукопись Флорентия Федоровича уже там не застанет.

Но увы! Еще много дней пришлось коротать Флорентию Федоровичу в Ялуторовске.

Чем больше размышлял Николай Федорович над отредактированным им переводом, который отправил Павленкову, тем больше возникало у него сомнений: а целесообразно ли вообще издавать эту книгу? В письме Павленкову он пишет, что если Павленков решит не печатать книгу, то Николай Федорович отказывается от своего гонорара, а просит оплатить только труд переписчика. В случае же, если книга все же будет издаваться, то фамилию свою он не желал бы на ней видеть.

Узнав, что жена Николая Федоровича, А. Н. Анненская, завершила работу над новым произведением для детей — «Оборвыш», Павленков предлагает свои услуги в его публикации. «Когда приступим к изданию, не преминем воспользоваться Вашим любезным содействием, за предложение которого большое Вам спасибо», — пишет в ответ Н. Ф. Анненский.

Флорентий Федорович высылает для перевода и изучения несколько книг в Тару. В ответ на его письмо Николай Федорович сообщал, что Вера Любатович, для которой прислан перевод французской физиологии, уже отправлена с другими ссыльными в Восточную Сибирь, поэтому перевести эту книгу он предложил Ольге Владимировне Витанеевой. Он сообщал также, что просмотрел книгу Вернике, представляющую собой заметки путешественника по некоторым городам. По его мнению, книга эта может служить лишь компиляцией для будущих работ, не более. Но после прочтения ее зародилась мысль — а почему бы не выпустить Павленкову книгу о городской жизни, но такую, которая бы «в ряде картин наглядно изображала бы перед нами главнейшие типические черты современной цивилизации…». В письме излагалась даже подробная программа издания.

«Если Вам такой план издания представляется целесообразным, я охотно бы взял на себя составить общую его программу и выполнить те ее части, над которыми работать в местах не столь отдаленных не представит никаких неудобств (главным образом относительно пересылки громадного материала на различных языках)».

11 февраля 1881 года выехал из Ялуторовска и Павленков. Но и в столице, куда он так стремился, его ожидало строгое полицейское наблюдение. Николай Александрович Корф стремится ободрить его: «Сердечно радуюсь тому, что Вы застали свои дела в лучшем положении, чем они могли быть, принимая во внимание совершенно непредвиденные, чрезвычайные и необычайно бедственные обстоятельства…»

Зная, что здоровье его друга серьезно подорвано тюремными скитаниями, он приглашает его к себе в деревню. «Знаете ли, о чем я мечтаю? — писал он Флорентию Федоровичу 16 мая 1881 года. — О том, что захотите когда-нибудь отдохнуть в деревне, а потому когда-нибудь вспомните о том, что у нас удобный дом и обширный сад, всевозможные журналы, а главное, что тут Вы встретите искренне Вас любящих людей. Что Вы на это скажете? А, с моей стороны, это давняя мечта, с которой я не скоро и расстанусь».

К сожалению, мечта эта так и не осуществилась.

После смерти Николая Александровича Павленков, желая подчеркнуть неоценимое значение проведенной им работы в области развития народного образования, в своей биографической библиотеке «Жизнь замечательных людей» выпускает книгу «Барон Н. А. Корф, его жизнь и педагогическая деятельность». Написал ее тот, с кем Павленкова также судьба свела в вятской ссылке, — бывший земский учитель М. Л. Песковский.

После возвращения из Сибири у Павленкова начинается самый плодотворный период издательской деятельности. Видимо, месяцы вынужденного отторжения от любимого дела позволили ему обдумать и то, что предстояло издавать в будущем, и то, как это продуктивнее делать.

За годы, которые Павленков провел вдалеке от столицы, он познавал жизнь своего народа во всей ее неприглядности. Нищета, почти сплошная безграмотность, забитость… Осчастливить родной народ в одночасье, принести ему блага цивилизации едва ли не по щучьему велению, как обещали тогда многие борцы за народное счастье, — эти надежды трезво мыслящему, прекрасно образованному Павленкову представлялись нереальными. Наивная вера, которой отдал дань и молодой Флорентий, в частности, в годы вятского сидения, будто одним свержением неугодного правителя, возбуждением ненависти к тем, кто правит народом, можно разрешить все проблемы, привнести лад и согласие на родную землю, развеивалась в его сознании, как дым или туман.

Ненависть, вражда — плохой помощник делу. Не к топору, не к тотальному разрушению всего и вся нужно звать народ. Он нуждается в знании, в просветлении его сознания, в образовании. А образ жизни, приемлемый ему, народ изберет сам, если ему помочь, вооружить всем тем, чего был лишен. Так у Павленкова и складывалось представление о собственном месте в этом эволюционном процессе, формировалась программа издательской деятельности, которой он твердо и неуклонно следовал все последующие годы.

Выработавший со времени прохождения курсов в стенах академии твердое правило следить за всеми новинками, издававшимися за рубежом, Флорентий Федорович в качестве важной составляющей своего издательского предприятия избирает выпуск переводных книг, знакомящих русского читателя со всем тем, что является непременным условием цивилизационного существования. Надо переводить книги, которые сконцентрировали на своих страницах самые новейшие достижения науки и техники — в физике, химии, психологии, истории, философии, экономике. Привлекать к их переводам и комментированию отечественных ученых и специалистов, чтобы приблизить содержание к реалиям российской действительности, к потребностям практической жизни и труда сограждан.

Особый упор важно делать на утверждение писаревских заветов о приоритете научно-популярных изданий, которые были доступны для понимания не одних только специалистов, но даже малоподготовленного читателя. Все эти издательские задачи можно будет осуществить не в одиночку, а сплотив вокруг издательства и авторский актив, и тех, кто заинтересован в распространении среди народа так нужной ему книги. Опираться только на собственные знания и силы — значит оторваться от развивающегося в этот период общественного движения.