Павленков

АРЕСТ И ЗАТОЧЕНИЕ В КРЕПОСТЬ

Уже на второй день после завершения процесса Флорентий Федорович посылал на Рижское взморье Дмитрию Ивановичу приговор судебной палаты. Настроение у него было приподнятое. Он с удовольствием переписал текст приговора. Писать же какие-либо слова Дмитрию Ивановичу Вера Ивановна не велела. Было бы неприятно, если бы их радость по поводу этой обшей победы разделяла и та, которая столь пагубно повлияла на друга и брата…

«Приговор судебной палаты.

1868 года, июня 5-го дня по указу Его Императорского Величества, С.-Петербургская судебная палата, по уголовному департаменту, в публичном судебном заседании, под председательством старшего председателя, сенатора Я. Я. Чемадурова, в составе членов: А. Н. Маркевича и Н. Н. Медведева, при секретаре Д. С. Орестове, в присутствии прокурора судебной палаты П. О. Тизенгаузена, слушала дело об отставном поручике Флорентии Федоровиче Павленкове, обвиняемом в нарушении постановлений о печати. В июне месяце 1866 года, в С.-Петербургский цензурный комитет представлена была отпечатанная без предварительной цензуры вторая часть сочинений Д. И. Писарева, издания Флорентия Павленкова. По рассмотрении этой книги цензурный комитет нашел, что в первых двух статьях оной: “Русский Дон-Кихот” и “Бедная русская мысль” заключаются мысли, вредные по их направлению и цели, а потому, сделав распоряжение об арестовании отпечатанных в числе 3000 экземпляров означенной книги, отнесся к прокурору С.-Петербургского окружного суда о предании издателя книги Павленкова суду, обвиняя его в напечатании таких двух статей, из коих первая — “Русский Дон-Кихот”, заключая в себе осмеяние нравственно-религиозных верований и отрицание необходимости религиозных основ в просвещении и нравственности, составляет закононарушение, предусмотренное в 1001 ст. Улож., и вторая — “Бедная русская мысль”, в коей есть выражение, оправдывающее свободные отношения двух полов, заключая в себе, сверх того, иносказательное порицание существующей у нас формы правления, делая враждебное сопоставление монархической власти с народом и стараясь представить первую началом бесполезным и даже вредным в народной жизни, составляет закононарушение, предвиденное в статье 1035 уложения. Вследствие сего, прокурор судебной палаты, составив о Павленкове обвинительный акт, в коем прописал изложенные выше выводы цензурного комитета, предложил оный на рассмотрение палаты.

В публичном заседании судебной палаты по сему делу прокурор палаты в обвинительной своей речи, не указывая более нарушения Павленковым правил, предусмотренных 1035 ст. Улож., объяснил, что, по мнению его, поименованные статьи в книге, изданной Павленковым, заключают в себе: первая — оскорбительное для чувства верующего осмеяние православно-христианского образа мыслей и православно-славянского направления одного из отечественных писателей, а вторая — суждения, путем коих умаляется значение гнусного политического преступления, и презрительный тон, каким говорится о деяниях Великого Петра; что обе эти статьи слишком несерьезны для того, чтобы искать в них материал для обвинения в преступлении; что преступление, предполагающее всегда существование злого умысла, не может крыться в сочинениях столь легкого содержания; что в подобных сочинениях видны не преступные умыслы, но странная торопливость высказать поскорее в печати все, что думает автор о разных предметах, торопливость, под влиянием которой автор рассматриваемых сочинений забыл то приличие, какое требуется от публичного слова; что таким образом напечатание этих сочинений, содержащих в себе неприличные суждения, оскорбляющие религиозное чувство верующего и нравственное чувство гражданина, составляет явное нарушение общественной благопристойности, воспрещенное 1001 ст. Уложения, под действия коей подводится и указанное цензурным комитетом место в статье “Бедная русская мысль”, в котором автор оправдывает свободные отношения двух полов. При этом, как и в обвинительном акте, прокурор указал те места и выражения статей Писарева, на коих основаны вышеизложенные обвинения.

Оставляя без рассмотрения первоначально возведенные на Павленкова обвинения, как неподдерживаемые в судебном заседании обвинительной властью, и приступая к обсуждению сего дела по отношению к указанной в обвинении 1001 ст. Улож., судебная палата усматривает, что означенная статья подвергает взысканию того, кто тайно от цензуры будет печатать или иным образом издавать в каком бы то ни было виде, или же распространять подлежащие цензуре сочинения, явно противные благопристойности.

Таким образом, для признания какого-либо издателя книги виновным в нарушении постановлений, указанных в 1001 ст. Улож., нужно, во-первых, чтобы издаваемая им книга содержала в себе что-либо явно противное благопристойности, и, во-вторых, чтобы книга эта была тайно от цензуры отпечатана и распространяема. Из этого видно, что 1001 ст. может относиться к такого рода сочинениям, которые, подлежа предварительной цензуре, не будут в оную представлены, а, напротив, тайно от нее напечатаны и распространены. Обращаясь затем к рассмотрению действий Павленкова при издании им рассматриваемой ныне книги, оказывается, что книга эта, по объему своему, могла быть и была напечатана без предварительной цензуры, что затем, по отпечатании, она представлена была в узаконенном порядке в цензурный комитет и тайно от цензуры распространяема Павленковым не была.

Признавая посему, что в действиях Павленкова не было одного из существенных признаков проступка, предусмотренного 1001 ст. Улож., а именно тайного от цензуры распространения сочинения, что посему за одно не тайное от цензуры напечатание без распространения книги, если бы в ней и заключалось что-либо явно противное благопристойности, Павленков не мог бы подвергнуться лично указанному в 1001 ст. взысканию, и, переходя к рассмотрению самого содержания тех двух статей книги, которые послужили поводом к преследованию издателя оной перед судом, так как при существовании в них чего-либо воспрещенного 1001 ст. уложения, они, на основании этой ставки закона, должны быть уничтожены, палата находит: 1) что статья “Русский Дон-Кихот” составляет критический обзор сочинений И. В. Киреевского и рассуждения о личности этого писателя. Не соглашаясь с воззрениями Киреевского и с его направлением, Писарев называет Киреевского “мрачным и вредным обскурантом”, называет “допотопными” выработавшиеся с детства у Киреевского идеи, его направление “православно-славянским”, а убеждения — “московскими”, которые “разделяли с ним все старушки белокаменной”, которые “были втолкованы ему с детства маменькой да нянюшкой”. Эти выражения, вызванные у Писарева чтением сочинений Киреевского, не составляют, по мнению палаты, ничего противозаконного. Они касаются единственно Киреевского и его личного направления; нельзя придавать выражениям этим смысла более обширного, чем придавал им сам автор, и потому затронуть, а тем более оскорбить чувства всякого православно верующего они не могут; наконец, и по форме своей эти выражения не переходят границ благопристойности. В статье “Бедная русская мысль” Писарев, выражая свой взгляд на значение личной воли правителей и политических деятелей в историческом развитии народов, находит, между прочим, что деятельность Петра Великого не была вовсе так плодотворна историческими последствиями, как это кажется его восторженным поклонникам и ожесточенным врагам, что она представляет собой только “остроумные затеи Петра Алексеевича” и что если б “Шакловитому удалось убить молодого Петра”, то “жизнь русского народа вовсе не изменилась бы в своих отправлениях”. Это последнее выражение, употребленное Писаревым в подкрепление мнения своего, как о деятельности Петра I и о влиянии его на историческое развитие России, так и о влиянии вообще единоличных политических деятелей, не заключает ничего воспрещенного законом. Делать же из этого вывод, что Писарев старается этим умалить гнусность политического преступления Шакловитого, палата не считает себя вправе, ибо вывод такой не оправдывается общим смыслом статьи Писарева, в которой он о действии Шакловитого вовсе и не рассуждает. Эта статья, имеющая предметом рассуждения о деятелях, имена которых принадлежат истории и о деятельности коих не воспрещено писать, не заключает в себе, ни по содержанию, ни по способу выражений, ничего такого, что могло бы оскорбить чувство гражданина и быть признаваемо неблагопристойным.

Вообще при чтении этих двух статей Писарева, составляющих не что иное, как коротенькие журнальные статейки, нельзя не согласиться с мнением прокурора, что они лишены всякого серьезного значения и искать в них какого-либо преступного умысла не следует.

Что касается, наконец, обвинения в оправдании Писаревым в последней из рассматриваемых статей его теории свободных отношений двух полов, то об этом предмете сказано им на странице 32 вскользь только несколько слов, в коих он сам отчасти опровергает основательность этой, как он называет, “безукоризненно гуманной философии”.

Вследствие всего изложенного, судебная палата приходит к заключению: I) что в статьях Писарева “Русский Дон-Кихот” и “Бедная русская мысль” нет ничего противозаконного и как по содержанию своему, так и по способу изложения, они не заключают в себе ничего противного благопристойности и воспрещенного 1001 ст. Улож. Этот вывод палаты подкрепляется и тем: а) что 1001 ст. Улож. изд. 1866 г. существовала и в Уложении 1857 г. (см. 1356), что, при существовании этой статьи закона, сочинения, явно неблагопристойные, не могли бы быть допущены к распространению в публике печатно, а между тем обе означенные статьи Писарева были пропущены в начале 1862 г. цензурой, напечатаны в журнале “Русское слово” и находятся доныне в обращении в публике, и б) что хотя в том же 1862 г. и было прекращено на некоторое время издание журнала “Русское слово”, но из произведенного по настоящему делу предварительного следствия не видно, что основанием к такой мере послужили именно означенные две статьи Писарева; 2) что при печатании Павленковым 2-й части сочинений Писарева не было нарушено правило, предусмотренное 1001 ст. уложения. Посему, и, принимая во внимание, что Высочайшее повеление о прекращении вовсе издания журнала “Русское слово”, состоявшееся в 1866 г., не относится к статьям, напечатанным в этом журнале еще в 1862 г., судебная палата определяет:

отставного поручика Флорентия Федорова Павленкова, 28 лет, на основании I п. 771 ст. Уст. угол, суд., признать оправданным, а арест, наложенный С.-Петербургским цензурным комитетом на напечатанную Павленковым 2-ю часть сочинений Д. И. Писарева, снять».

Отправив приговор в Дуббельн, Флорентий Федорович, воодушевленный победой на процессе, готовился к осуществлению новых издательских планов. Правда, огорчало, что решение судебной палаты не входило в силу, ибо прокурор Тизенгаузен подал в уголовный кассационный департамент Сената апелляционный протест. Он не только ревизовал каждое положение приговора палаты, но стремился создать впечатление у высоких особ, что в лице подсудимого они имеют дело с весьма опасным и коварным противником монархии. Тизенгаузен находил «приговор палаты несогласным с существом дела, с точным смыслом 1001 ст. Уложения о наказаниях и с законом 6-го апреля», он полагал, «что Павленков должен быть признан подлежащим одному из взысканий, определенных приведенной статьей Уложения, а именно — денежному взысканию 300 руб., и, кроме того, должна быть уничтожена статья на основании 1045 ст. Уложения о наказаниях».

Отчеты о процессе, опубликованные в «Судебном вестнике» и в «Санкт-Петербургских ведомостях», вызвали живую реакцию общественности. Историк-академик М. П. Погодин, отталкиваясь от материалов процесса, написал несколько резких статей против нигилистов. Друзья же поздравляли Павленкова, незнакомые единомышленники праздновали торжество своих взглядов.

Павленков позднее говорил, что на суде стремился защищаться так, словно это сам Д. И. Писарев отстаивает собственные идеи. Оттого защитительная речь Павленкова по яркости, насыщенности иронией и сарказмом столь созвучна лучшим статьям критика и по праву являет собой блестящий пример демократической публицистики конца 60-х годов.

Смелый голос издателя, прозвучавший бесстрашно и вызывающе, одержанная им победа на суде склонили к нему симпатии многих прогрессивно настроенных современников. И это неудивительно. Вряд ли можно вспомнить другой какой-либо процесс в царской России, где издателя оправдали бы и признали его правоту. «Еще вчера это имя было мало кому известно, — читаем в свободном зарубежном издании. — А теперь за ходом процесса с напряжением следили не только в Петербурге, но и за границей.

То тут, то там не без грусти спрашивали друг друга:

— Чем закончится дикое издевательство над несчастным Павленковым? Неужели не победят свежие люди, рассыпанные по нашей длиннейшей и широчайшей России?»

Правда, нельзя забывать, что в обществе господствовали совсем другие силы. В департаментах и комитетах результаты судебного рассмотрения по делу Павленкова встретили далеко не восторженные отзывы. Скорее, наоборот.

Министр внутренних дел Тимашев выражал нескрываемое негодование по поводу того, что Павленкову не только удалось добиться оправдания, но и «превратить судебное заседание в резкую литературную рекламу по поводу Писарева, писателя, замешанного и осужденного по политическим делам».

Особое беспокойство такое развитие событий вызвало в цензурном комитете. Это же может создать нежелательный прецедент! Комитет до сих пор всегда был прав! А что получается сейчас? И вся «канцелярия» комитета сосредоточилась на защите собственного мундира… Если мнение цензурного комитета не получило поддержки, то в этом повинны: прокурор (он недостаточно был активен!), сама палата (она превысила собственные полномочия!) и конечно же Павленков (чего стоит хотя бы его выходка с изданием в Москве двух этих писаревских статей!). Надо все проанализировать и пустить «по начальству», чтобы в Сенате хотя бы не произошло подобной промашки. И заскрипели перья в цензурном комитете. Медлить здесь нельзя ни минуты…

Уже 12 июня 1868 года, то есть спустя неделю после суда, совет Главного управления по делам печати заслушивал дело об «изданной г. Павленковым книге под заглавием “Две статьи” и отзыв члена совета Фукса по сему предмету». Фукс сосредоточил обвинение прежде всего на дерзком поступке подсудимого. «Павленков издал в Москве особою книгою две статьи, помещенные во II части сочинений Писарева “Бедная русская мысль” и “Русский Дон-Кихот”, подвергнутых С.-П. цензурным комитетом судебному преследованию, — писал член совета. — В этом издании означенные статьи напечатаны под измененными заглавиями и замаскированы произвольно взятыми начальными буквами авторского имени». Аргументируя свой вывод, Фукс так излагал ход событий. На суде 5 июня «Павленков, представив эту книгу, объяснил, что он умышленно предпринял это издание в сказанной форме, чтобы доказать несостоятельность судебного преследования, которому подвергнута 2-я часть сочинений Писарева, что, по мнению Павленкова, и доказывается вполне допущением выпуска в свет ныне изданной им книги Московским цензурным комитетом».

По мнению члена совета Фукса, едва ли подлежит сомнению, что перепечатка Павленковым в Москве под новым заглавием заарестованных Санкт-Петербургским комитетом двух статей Писарева не может быть оставлена без судебного преследования. «Если даже неблагоприятный для администрации исход последнего судебного преследования в здешней судебной палате не может изменить прежнего взгляда цензурного ведомства на вредный характер сказанных статей, то перепечатка их составляет повторение, и повторение заведомое прежнего проступка в форме более резкой и непозволительной. Кроме вредного содержания перепечатанных статей, сам факт перепечатки заключает в себе и глумление над администрацией, и противодействие власти. Павленков мог бы свободно перепечатать эти статьи после оправдательного приговора, но не до его воспоследования². С другой стороны, при всей очевидности злого умысла издателя, случай этот, по своей неожиданности и своему единичному характеру, не предвиден в законе и не может посему составить предмета самостоятельного преследования; он может лишь усугубить меру ответственности издателя в случае признания в высшей инстанции, то есть в Правительствующем сенате по кассационному департаменту, что оправдательный приговор судебной палаты был неправилен и что подвергнувшиеся преследованию две статьи Писарева действительно составляют нарушение постановлений о печати. В противном случае факт судебного оправдания двух статей Писарева в первом их издании едва ли не будет иметь непременным последствием и оправдание их московской перепечатки. Посему, по мнению члена совета, не возбуждая ныне же преследования по московской перепечатке двух статей Писарева, следовало бы озаботиться прежде всего, чтобы дело Павленкова было по протесту прокурора перенесено, согласно с. 3 закона 12 декабря 1866 года, в Правительствующий сенат. Но чтобы в этой высшей инстанции оно было решено правильнее, необходимо разъяснить те причины, по которым оно получило в судебной палате столь неожиданный исход, судя по отчетам об этом в “Судебном вестнике” (№ 122) и “С.-Петербургских ведомостях”».

Коснувшись причин, по которым процесс был проигран в судебной палате, Фукс выливает свое недовольство и на прокурора. «С.-Петербургский цензурный комитет находил в статьях “Русский Дон-Кихот” нарушения статьи 1001, а в статье “Бедная русская мысль” — нарушение ст. 1035 Уложения о наказаниях. Между тем прокурор судебной палаты, по личному своему усмотрению, следовательно, вопреки закону 12 декабря 1866 года (ст. 6 и 7) ограничил и изменил это обвинение, подведя обе статьи Писарева под ст. 1001 и таким образом найдя в статье “Бедная русская мысль” лишь нарушение благопристойности. Понятно, что палате трудно было усмотреть в отрицании разумности и законности самодержавия, в уменьшении значения попытки покушения Шакловитого на жизнь Петра Великого — только неблагопристойность. Очевидно, что прокурору и по существу дела, и по букве закона 12 декабря 1866 года, следовало по этой второй литературной статье держаться ст. 1035, по силе которой подлежат наказанию напечатанные оскорбительные и направленные к колебанию общественного доверия отзывы о действующих в империи законах, так как самодержавие составляет государственный закон. Ослабив по сему силу обвинения, прокурор не мог уже с надлежащею настойчивостью требовать и применения ст. 1045 и конфискации книги, а в этом должна была заключаться вся суть взыскания, причем сам издатель лично мог бы тогда подвергнуться minimumу тюремного заключения или денежного штрафа. Затем, доказывая, что прежнее цензурное дозволение не изъемлет издателя от ответственности при перепечатке издания после отмены цензуры, прокурор, уклонившись в самые отвлеченные толкования, не привел самого простого, но в то же время самого убедительного довода, что по ст. 65 Уст. ценз., данное для напечатания книги цензурное дозволение имеет силу не более трех лет. Наконец, — и это всего важнее — на все неуместные тирады Павленкова прокурор не возражал ни слова, вследствие чего палата не могла не признать не опровергнутые доводы подсудимого до некоторой степени неоспоримыми. Даже указание Павленкова на несуществующую ст. 1712 Улож. о наказаниях прошло незамеченным. С другой стороны, нельзя не заметить, что после первых перерывов речи Павленкова председателем палаты, он продолжал свои крайне неприличные, к делу не относящиеся отзывы, без всякого препятствия, и, злоупотребляя правом судебной защиты, далеко вышел за пределы оной…»

Предполагая, что дело Павленкова будет перенесено в Правительствующий сенат, статский советник Фукс намеревался, в видах содействия более правильному разрешению этого процесса в кассационном департаменте, сообщить конфиденциально через министра юстиции вышеизложенное для соображения обер-прокурору; преследование же московской перепечатки статей Писарева возбудить лишь по надлежащем исходе настоящего дела в Сенате. Кон-фи-ден-ци-аль-но — это, по мнению Фукса, нажать те кнопки, которые бы позволили закрыть рот всем, кто не согласен с существующим положением дел!

Совет, признавая сомнительность возможного в настоящее время исхода судебного преследования Павленкова за изданную им в Москве перепечатку арестованных статей, так как отсутствовала статья закона, на которой оно могло бы быть основано, соглашался с мнением члена совета Фукса.

Одобренное советом заключение и было направлено уже как рекомендация министру внутренних дел Тимашеву. Тот, в свою очередь, выходит с этим ходатайством к министру юстиции. Без особой деликатности органам юстиции дают понять, что только успешным разрешением дела Павленкова в Правительствующем сенате можно будет отменить приговор судебной палаты! О своем давлении на судебные органы министр внутренних дел говорит довольно откровенно. Он не стесняется давать юристам «указание», как нужно поступить с московской перепечаткой. То, что в заключении Главного управления по делам печати формулировалось как вопрос, министр излагает как однозначное решение. «Преследование же московской перепечатки статей Писарева возбудить лишь по надлежащем исходе настоящего дела в Сенате», — категорически советует Тимашев. Прислушайся к нему Сенат, на деле это означало бы не что иное, как предъявление сразу после осуждения Павленкова за издание статей Д. И. Писарева в Петербурге ему нового обвинения — за выпуск их в Москве. К счастью, этого не случилось. Московский цензор Федоров, дававший разрешение на выпуск этого мистифицированного писаревского издания, приглашался для объяснения в судебные инстанции и подтвердил, что издатель ввел его в заблуждение тем, что цену за столь малообъемную брошюру установил чрезвычайно высокую — один рубль. Он не особенно тщательно вникал в содержание предлагаемых к публикации статей. Своего недовольства молодым издателем, втянувшим его в столь щекотливую ситуацию, Федоров не скрывал. Однако ему пришлось выгораживать Павленкова, убеждая, что в данных статьях трудно отыскать что-либо предосудительное.

Вся эта закулисная игра, конечно, до Флорентия Федоровича не доходила. Он был поглощен обычными издательскими заботами, работал над выпуском популярных переводных брошюр по естествознанию. Волновал его и такой вопрос: как быть с собственной статьей о творчестве Д. И. Писарева — помещать или не помещать ее во второй части, если окажется, что она будет разрешена и Сенатом? Конечно, там о многом сказано. Но за два года, прошедших после ее написания, кое-какие положения статьи устарели. Взять хотя бы такой факт. На ее страницах критиковался Н. А. Некрасов за то, что читал стихи в честь графа М. Н. Муравьева на обеде в Английском клубе: «Первоклассные поэты превращаются в клубных бардов». Тогда нужно было выступить против «приторного оптимизма» со стороны восторженных либералов в связи с готовящимися судебной и другими реформами. Теперь же, возможно, стоит отложить статью. Тем более если удастся опубликовать стенограмму процесса по поводу писаревских статей…

Из Дуббельна поступило трагическое известие. Во время морского купания на берегу Рижского залива в Дуббельне утонул Дмитрий Иванович Писарев.

М. А. Маркович, сыгравшая столь роковую роль в отчуждении Писарева от семьи, от матери и сестры, даже не сообщила о трагедии родным Дмитрия Ивановича… О горе Вера Ивановна узнала из сообщения дуббельнского полицмейстера. Состояние сестры после получения этого известия отразилось в полной мере в ее письме к матери. Все это ощутил и Флорентий Федорович, пытаясь безуспешно хоть как-то утешить дорогого ему человека… «Милые мои, дорогие друзья мои, как я скажу вам, как вы примете ту страшную вещь, которую я до сих пор не решалась высказать вам, — писала Вера Ивановна родным 12 июля 1868 года. — Наш Митя, наш золотой, хотя и потерянный для нас в последнее время друг, умер. Он уехал в Дуббельн на морские купания и там 4 июля утром с ним сделался в воде нервный удар. Я еще не знаю никаких подробностей, но телеграмма дуббельнского полицмейстера сообщила мне, что три врача не могли спасти его. Все кончено, нет ни надежд, ни ожиданий. Я до сих пор не могу еще вполне понять, вполне усвоить себе эту страшную мысль; никогда, никогда мы больше не увидим его… Она (М. А. Маркович. — В. Д.) подала прошение министру внутренних дел о перевозе тела в свинцовом гробу в Петербург. Милая моя, золотая моя мама, я знаю, что ни заменить тебе Митю, ни утешить тебя в твоем горе никто в мире не может, но я дам тебе все, что только может дать самая горячая и преданная любовь, я даю тебе это обещание на свежей могиле нашего дорогого Мити. Я сделаю для тебя все, что только в человеческих силах, чтобы смягчить твое горе… Не могу больше писать. Думаю, что вы захотите приехать на похороны Мити. Это, вероятно, будет нескоро — пока еще министр разрешит. Теперь он стоит в часовне на рижском кладбище. Она не почтила меня уведомлением; впрочем, свинья не может поступать по-человечески, тем более змея…»

Трудно было удержаться Вере Ивановне от этих обвинений в адрес М. А. Маркович, которую она считала прямой виновницей смерти брата. В конце письма содержалась приписка, сделанная, несомненно, по подсказке Флорентия Федоровича. «Бога ради привезите или пришлите все Митины письма, — читаем в письме, — для биографии это необходимо. Раиса, не возьмешь ли ты на себя труд записать все, что ты о нем помнишь? Это весьма важно. Мама, привези все, все его черновые тетради…его дневники, книжку в сафьяновом переплете с переводными стихами из Гейне, словом, все, все: всякая мелочь важна и дорога».

Флорентий Федорович постоянно находился рядом с Верой Ивановной и старался облегчить ее страдания. Смерть любимого брата полностью вывела ее из душевного равновесия. Павленков обращается к их общим друзьям, чтобы они тоже поддержали Веру Ивановну. Посылает письмо писателю А. К. Шелер-Михайлову: «Уважаемый Александр Константинович! Вера Ивановна просила меня узнать от Вас, не случилось ли с Вами чего-нибудь необыкновенного. Она удивляется тому, что Вы ее совсем забыли и даже не отвечали на ее записку, посланную Вам на прошлой неделе. Весть о смерти брата так ее поразила и расстроила, что она положительно не в силах писать. Утешение такого доброго и дорогого друга, как Вы, много помогло бы ей. Она так тепло к Вам относится, что Ваше присутствие много бы поддержало ее. В такие минуты, Вы сами знаете, как ценится всякое теплое задушевное слово».

Вера Ивановна попросила именно Флорентия Федоровича как ближайшего друга семьи помочь в организации похорон, в частности перевезти гроб с телом Писарева из Дуббельна в столицу, а также устроить все необходимое, чтобы брату были отданы последние почести.

16 июля в Ригу прибыл по поручению Н. А. Некрасова писатель В. А. Слепцов, он привез деньги и разрешение министра на перевозку тела в столицу. Павленкову в это время пришлось решать все необходимые вопросы, связанные с захоронением Д. И. Писарева на Волковом кладбище. Неделя с небольшим потребовалась, чтобы отлить на заводе свинцовый гроб.

26 июля на пароходе «Ревель» Павленков через охваченный штормом Финский залив направился в Санкт-Петербург. Но прежде, на месте трагедии, ему важно было выяснить подлинную причину гибели Дмитрия Ивановича. Это непременно нужно было сделать, ибо в газетах уже появились самые противоречивые версии. Одни писали, что смерть произошла от удара; кое-кто намекал даже на душевно расстроенное состояние критика, другими словами, на самоубийство… Вся эта журналистская погоня за чем-то «загадочным» больно ранила сердца близких Дмитрия Ивановича. Они хотели знать правду.

Флорентий Федорович встретился с доктором Каппеляром, осматривавшим труп утонувшего. Причина трагического случая была предельно простой и нелепой: Писарев погиб от судорог в ногах.

В церкви Мариинской больницы при большом стечении людей состоялись литургия и панихида. Проститься с Писаревым пришли тысячи его искренних почитателей, хотя полиция и не разрешила рассылать никаких приглашений, давать объявления. Павленкова также строго предупредили, чтобы у могилы не устраивалось никаких речей.

Из донесения агента Третьего отделения известно, что проводить тело Д. И. Писарева в последний путь пришли литераторы, студенты университета и медико-хирургической академии. «Из литераторов, — доносил агент, — были Некрасов, Благосветов, Елисеев, Глеб Успенский, Минаев, Афанасьев-Чужбинский, Суворин, Буренин (псевдоним В. Монументов), Шишкин, Соколовский, Шульгин, доктор Конради, жена его Евгения Конради, Кроль-Золотницкий, Гире, Гайдебуров, Стопановский, из женщин-нигилисток, кроме Писаревой, замечены еще две сестры Плисовы, Иностранцева… и Линева».

Процессия направлялась на кладбище к тому месту, где были погребены В. Г. Белинский и Н. А. Добролюбов. Напротив их захоронений была приготовлена и могила Д. И. Писарева. «За гробом его шествовал весь нигилистический синклит, — можно сказать, что гроб изменил даже свою форму и походил скорее на пирамиду, усеянную цветами», — констатировал агент охранного отделения.

После того как погребение было завершено и вся могила скрылась под обилием цветов, публика не расходилась. Молчание затягивалось. Все рассчитывали, что должен сказать слово распорядитель похорон Павленков. Однако молчал и он. Не всем была, естественно, известна подлинная причина такого его поведения.

Чтобы разрядить обстановку, Павленков с соседней высокой могилы произнес краткое слово. По свидетельству агента охранки, он сказал, что всякие надгробные речи излишни и лучшим почтением памяти покойного служит то, что на могиле собрались люди самых разнообразных убеждений. Именно это свидетельствует о честной и благородной деятельности Писарева. Павленков сказал, что ему известно, что двое литераторов сочинили стихотворения на смерть Писарева, он не сомневается в том, что оба стихотворения будут напечатаны, а чтение же их на свежей могиле он считал неуместным. В конце Павленков приглашал присутствующих разойтись.

Однако такое слово Павленкова не удовлетворило собравшихся. Первым недовольство выразил П. А. Гайдебуров, у которого Флорентий Федорович приобрел в свое время книжный магазин. Как видно из воспоминаний присутствовавшего на похоронах В. П. Буренина, которые были опубликованы спустя почти что тридцать лет после описываемых событий, он вообще воспринял выступление Гайдебурова как какой-то мелочный выпад против Павленкова. Откликнувшиеся на его воспоминания жена к тому времени уже умершего Гайдебурова и друг Павленкова В. Д. Черкасов заставили автора воспоминаний признать допущенные им ошибки. Приведенные Бурениным фрагменты из письма Черкасова позволяют более точно представить реальную картину развернувшихся событий у писаревской могилы, сыгравших роковую роль в судьбе Флорентия Федоровича…

«По поводу моего прошлого фельетона, — писал В. П. Буренин в феврале 1897 года, — я получил письмо, в котором исправляются некоторые неточности в моих воспоминаниях о случае на похоронах Писарева. Автор письма В. Д. Черкасов, один из лиц, близких Павленкову. Я сообщил в своих воспоминаниях, что Павленков и покойный П. А. Гайдебуров одновременно содержали книжные магазины в 1868 году. По замечанию Черкасова, это неверно: покойный Гайдебуров продал свой магазин Павленкову еще в 1865 году. Сознаю свою ошибку, но полагаю, что она простительна: подобные мелочи легко забыть более чем через тридцать лет».

Черкасов в своем письме отмечает: «Вы неверно передаете, а еще более неверно освещаете инцидент, случившийся с П. А. Гайдебуровым на кладбище при похоронах Д. И. Писарева, причем ответственность за то исключительно принадлежала одному П. А. Гайдебурову, как то единогласно и признано было тогдашнею печатью, а Павленков тут был решительно ни при чем.

В то время, летом 1868 года, Павленков уже приступил к полному изданию сочинений Д. И. Писарева и, по некоторым отношениям к его семье, ему выпала печальная доля озаботиться перевезти покойного из Дуббельна в Петербург к месту последнего его упокоения на Волковом кладбище.

Вы помните, какое тогда было время, и потому не удивитесь тому, что Павленков, как распорядитель похорон, должен был, безусловно, подчиниться строгому распоряжению, чтобы никаких речей на могиле покойного допущено не было. Объявить это во всеуслышание, конечно, нельзя было. Но многие это знали и, конечно, сдерживая чувства, переживали минуты тягостного молчания, не смея говорить перед свежей могилой. Другие не знали и недоумевали перед неожиданным для них явлением или, как Благосветов, не могли сдержать волновавших их чувств и с горячностью, которую нельзя было ни предупредить, ни остановить, начали, было, говорить. Две дамы бросились со слезами на могилу и стали целовать ее. Благосветов сам зарыдал и не мог продолжать, и, когда успокоились, то заметили, что П. А. Гайдебуров что-то говорит и не удержался, чтобы не бросить мимоходом несколько полемических копий по адресу Павленкова как издателя сочинений покойного, после чего Павленков и другие, не отвечая по существу, вмешались в дело лишь для того, чтобы прекратить нарушение установленного запрещения».

Нужно сказать, что и В. Д. Черкасов не совсем точно передает заключительную часть событий, разыгравшихся на похоронах Д. И. Писарева. И это понятно: ему в данном случае требовалось внести ясность в существо якобы разразившегося спора там между Павленковым и Гайдебуровым.

Сохранилось письмо В. И. Писаревой Ф. Ф. Павленкову (оно без даты, но по содержанию ясно, что относится именно к этой истории). Вера Ивановна отвечала на просьбу Флорентия Федоровича публично опровергнуть домыслы о якобы имевшей место словесной перепалке на могиле Писарева между ним и Гайдебуровым. «…Ответ мой не удовлетворил бы Вас, — писала В. И. Писарева. — Дело в том, что с несчастного дня похорон Мити прошло 20 лет и, разумеется, в таком промежутке времени все подробности события были бы забыты. Что ж касается лично меня, то Вы, вероятно, знаете, да и просто психологически можете понять, в каком положении я была тогда. У меня все было как в тумане. Я только испытывала невосполнимую боль от потери и едва сознавала, что вокруг меня происходило. Сказать наверно, что говорили там, я не могу, но психологически не допускаю, чтобы Вы полемизировали с г. Гайдебуровым. Вот все, что я могла бы написать в редакцию “Новостей” — но Вы не удовлетворились бы этим. Вы хотели от меня категорического свидетельства, что “этого не было”, а такого я дать не могу по совести при всем желании защитить Вас. Самое лучшее свидетельство может дать на этот счет сам г. Гайдебуров. Не скрою также от Вас и того, что, стоя столько времени в затишье, в стороне от всякой политики, я не желала бы вмешиваться в нее, тем более, что в данном случае мое вмешательство не могло даже принести Вам никакой пользы. Повторяю, я могла бы только высказать свое нравственное убеждение, что Вы не могли полемизировать с г. Гайдебуровым на могиле, но это, быть может, не только не принесло бы Вам пользу, а скорее даже повредило бы».

И здесь придется снова возвратиться к свидетельству присутствовавшего на похоронах агента. Он утверждал, что после П. А. Гайдебурова выступил Д. К. Гире. Он возражал предыдущим ораторам и заявлял, что именно у свежей могилы приличнее всего почтить память усопшего, а затем прочел оба стихотворения. Гире же предложил составить подписку на учреждение стипендии в память Д. И. Писарева. Тут же на кладбище было собрано 300 рублей. Одновременно было высказано предложение организовать подписку и на сооружение памятника. Деньги предложено было передать Павленкову…

Это начинание как раз и повлекло за собой целую цепь событий, оставивших столь роковой след в судьбе молодого издателя…

Н. А. Некрасов послал стихи, навеянные смертью Д. И. Писарева, его гражданской жене М. А. Маркович (Марко Вовчок). Убитая горем, та даже не пришла на похороны.

Как только известие о смерти Д. И. Писарева стало доходить до отдаленных районов России, по свидетельству писателя Гирса, «издатель сочинений покойного и редакции многих либеральных газет были решительно засыпаны из провинции с вопросами и просьбами подтверждения печальных вестей, появившихся в газетах о смерти Писарева».

После того как и в печати промелькнула идея о сборе средств на учреждение писаревской стипендии и сооружение памятника ему, в «Книжный магазин для иногородних» стали поступать пожертвования и многочисленные письменные запросы и предложения. Отвечать на каждое из обращений у Павленкова не было возможности: к тому же каждый раз ему нужно было повторять одно и то же.

Поэтому Флорентий Федорович решает отлитографировать в значительном количестве (естественно, не спрашивая на то разрешения) два вида воззваний о сборе денег на увековечивание памяти Д. И. Писарева. Одно обращение адресовалось преподавателям истории литературы в гимназиях, а другое — библиотекарям. Содержание их почти что совпадало. Поскольку этот документ написан самим Флорентием Федоровичем, приведем его полный текст.

«Петербург, сентябрь 1868 г.

Милостивый государь!

Вам, вероятно, известно, что на похоронах Писарева была выражена мысль о сборе пожертвований на памятник покойному и на учреждение стипендии его имени для одного студента. Такая подписка может достигнуть успешных результатов лишь тогда, когда она, перейдя из столицы внутрь России, охватит собою все города, не только губернские, но и уездные. Но для удачного распространения ее нужно иметь исключительные средства, обладание которыми едва ли возможно для кого-нибудь из частных лиц. В самом деле, подписка в память Писарева есть дело, окрашенное в определенный цвет. Только люди известных убеждений могут вести ее энергично и успешно. Но где их разузнать? Кто мне скажет, например, что в каком-нибудь Сапожке есть такой-то Иванов, сторонник автора “Нерешенного вопроса”, “Нового типа”, “Нашей университетской науки”, “Исторических идей Огюста Конта” и пр.? Этих честных, дорогих Ивановых узнать нет никакой возможности. С другой стороны, нельзя также навязываться с просьбами наобум к людям, неизвестным ни лично, ни по слухам. Таким образом, остается одно: обращаться к лицам, об умственном и нравственном складе которых можно судить по родовым их признакам. Таковыми могут служить: возраст, образование и профессия. На этом я и остановился.

Д. И. Писарев составил себе известность на литературном поприще — он был, с одной стороны, критиком реальной школы, а с другой, — блестящим адвокатом естествознания и образцовым популяризатором. Его восторженное слово глубоко западало в сознание развивающейся молодежи, и он мог положительно считаться ее выразителем. Вот почему я не могу при распространении писаревской подписки оставить в стороне гимназических преподавателей словесности, и притом наиболее молодых, к которым ближе лежит мое сердце. Я несколько времени колебался в выборе между словесниками и естественниками, но, признавши, что господствующий род деятельности покойного был литературно-исторический, невозможно не склониться на сторону первых.

Легко может статься, что в частных случаях я ошибусь и что некоторые учителя словесности не захотят содействовать этой подписке; в таком случае я прошу их передать полученный бланк одному из преподавателей-естественников, сочувственно относящихся к литературной деятельности и пропаганде Д. И. Писарева, причем передающие, вероятно, будут так добры, что уведомят меня о фамилии того лица, которое примет на себя сбор. Я, впрочем, думаю, что таких передач будет очень немного, потому что за именем Д. И. Писарева стоит слишком почтенная деятельность. Это молодое дарование разбросало свои семена на таком обширном пространстве, которое мало кого не захватило из честно мыслящих, свежих людей. Да, наконец, возможно ли не считать делом полезным упрочение памяти человека, вся жизнь которого была отдана на борьбу с окружающим злом, на защиту угнетаемого против угнетателей, на ниспровержение царства мрака, — одним словом на служение обществу?

Позвольте же надеяться, что Вы не откажетесь принять на себя сбор пожертвований по присланному Вам бланку. Исполнением этой моей просьбы Вы крайне обяжете всех почитателей и друзей покойного.

Если у Вас, милостивый государь, есть и в других городах такие знакомые, которые по своим убеждениям могли бы охотно содействовать распространению и успеху писаревской подписки, то не откажите сообщить их адреса, — я немедленно вышлю печатные бланки.

Примите уверение в моем к Вам почтении. Ф. Павленков.

Р.S. Я был бы Вам крайне благодарен, если бы Вы уведомили меня о получении моего настоящего письма, мой адрес обозначен на бланке».

3 сентября 1868 года при выходе из литографии Штремера с размноженными в нескольких десятках текстами этих писем Павленкова арестовали и отправили сначала в Спасскую часть, а потом, 26 сентября, он оказывается в Петропавловской крепости. Формальным основанием для ареста Павленкова послужило то, что он, не получив надлежащего разрешения, открыл подписку на памятник Д. И. Писареву и на учреждение стипендии его имени. При аресте в доме и в книжном магазине Павленкова были произведены обыски. Власти изъяли написанный им и не опубликованный по цензурным обстоятельствам некролог, предисловие к «Сочинениям Д. И. Писарева», переписку с Д. И. Писаревым.

Среди бумаг, изъятых у Павленкова 3 сентября 1868 года, была также копия речи Д. К. Гирса, произнесенной на могиле Д. И. Писарева. 18 сентября 1868 года, когда разбиравшая его дело комиссия потребовала от Павленкова объяснений, что собой представлял данный документ, он собственноручно написал на нем следующее: «Речь эту, по моей просьбе, воспроизвел (написал) Д. К. Гирc, который говорил ее без приготовления, устно, а потому, быть может, здесь некоторые места не совершенно сходны с его словами. Несмотря на мягкость ее, очень может быть, что на могиле она вышла еще мягче. Считаю долгом это заявить по требованию комиссии. Ф. Павленков».

Ввиду обнаруженного в речи Д. К. Гирса отрицания «бессмертия души и догматов православного вероисповедания» он был привлечен к ответственности. В результате Д. К. Гире был отправлен в ссылку в Вологду.

Если Дмитрию Константиновичу Гирсу могло быть поставлено в вину несколько прочувствованных слов, сказанных на могиле Д. И. Писарева, то выселение 5 октября 1868 года из Петербурга в деревню к родителям Веры Ивановны Писаревой трудно было чем-либо объяснить, кроме того, что она была его сестрой.

Для Флорентия Федоровича это было полной неожиданностью и вместе с тем серьезным ударом. То, что он сам подвергался бесконечным допросам комиссии, было в порядке вещей. Но в чем крылась причина высылки Веры Ивановны?

Мучил Флорентия Федоровича и еще один вопрос. В их взаимоотношениях с Верой Ивановной все шло к тому, что они должны были соединить свои судьбы узами брака. Но на нее угнетающе подействовала смерть Дмитрия Ивановича. А после похорон все попытки Флорентия Федоровича пробиться к ее сердцу завершались крахом. Оно словно застыло.

— Я обязана посвятить себя маменьке. Без Мити и меня мама не переживет, — был непременно ее ответ. — Оставим это, милый Флор. Знать, не судьба быть нам вместе.

Флорентий Федорович ее не понимал.

А комиссия работала. Уже по характеру задаваемых вопросов он был уверен, что об издательской работе в Петербурге не может быть и речи. Задержка с его высылкой происходит оттого, что власти ждут повторного слушания дела по второй части «Сочинений Д. И. Писарева» в Правительствующем сенате. Если Сенат его осудит, то ссылка будет законной, а место и срок — об этом уже позаботятся те, кому следует…

А пока приходилось давать показания… Иногда — весьма странные. Странность эта, правда, рассеивается, если глубже вдуматься, попытаться представить ход мысли у ищущих крамолу. Вот в одном из отобранных при обыске писем промелькнуло слово «иезуитизм». Что за этим стоит? Не организация ли? И 24 сентября 1868 года Флорентий Федорович вынужден был писать целый трактат на эту тему, который проливает свет и на эрудицию его создателя, и на мастерство популярного изложения весьма сложной проблемы.

«На обиходном разговорном языке есть много слов, понимаемых или слишком превратно или крайне односторонне. К числу таких следует отнести эгоизм, иезуитизм и др. Большинство считает эгоизм только одним узким себялюбием, тогда как это лишь темная сторона, одна только его сторона. Все уголовные теории Бентама построены на принципе эгоизма; но разве тот эгоизм, который составляет краеугольный камень его философского мировоззрения, разве этот эгоизм есть узкое себялюбие, улиткой своей раковины? Совсем нет!!! Это — тот эгоизм, который может заставить нас бросаться в реку спасать утопающего; это — тот эгоизм, который заставил Конрада Валленнрода пожертвовать своей жизнью; одним словом, это — чувство, сродное всем благородным возвышенным душам. Таким (может быть, по мысли комиссии, неуместным) отступлением я лишь желал показать, как различно понимаются иногда различными лицами одни и те же слова и выражения. Эгоизм на языке Ивана и автора “Мыслящего пролетариата” (Д. И. Писарева. — В. Д.) — два противоположные полюса. Что я сказал об эгоизме, то должен повторить и относительно иезуитизма. В понимании его еще более сбивчивости и односторонности, чем в понимании эгоизма. Многие просто считают слово синонимом подлости, предательства, лицемерия и обмана. Но такое понимание может только свидетельствовать о близорукости лица, высказывающего его. Иезуиты когда-то владели всем образованным миром. Тогда в Европе не происходило, можно сказать, ни одного собрания, в котором они — тайно или явно — не принимали бы самого деятельного участия. Владычество их над умами было баснословное. Но можно ли себе представить, можно ли хотя на одну минуту допустить, чтоб орудием подлости и лицемерства, обмана и предательства можно было бы покорять народы? Никогда! Против этого возмущается вся их общественная совесть. Мир всегда был в своей массе слишком честен, чтоб его можно было обворожить такими презренными качествами, как лицемерие. Но в каких же качествах иезуитизма следует искать объяснение их обаяния, силы и могущества? Без сомнения, в тех, которые возведены ими в теории, без которых даже нельзя себе представить иезуита. Эти качества следующие. Иезуит считал необходимым для себя прочное образование, он работал над своим характером, закалял свою волю, он любил до безумия свою идею, боготворил ее, убеждения свои он отстаивал твердо, не отказывался от них никогда, он работал день и ночь, больной и здоровый, на свободе и в неволе, среди шума многолюдных городов и в тишине монастырской кельи, он никогда не был праздным и считал праздность матерью пороков и заблуждений и потому подчинял свое сердце контролю разума и не останавливался на препятствиях: если одно средство ему не удавалось, он обращался к другому, к третьему, и к двадцатому… одним словом, он был рабом идеи. И только тогда погиб, когда из раба превратился в фанатика. Пока они держались доктрины — “цель оправдывает средства”³. До тех пор дело шло успешно, но когда они сказали, что “цель оправдывают всякие средства”, — тогда они погибли. Но господство этой последней доктрины было только концом их господства, а не всей их историей, тогда как многие этот последний момент принимали за все выражение иезуитизма. Печальное заблуждение.

Писарев всегда отличался качествами, поставившими иезуитов на высокий пьедестал мирового значения: он был умен, имел характер, любил до безумия свои идеи, не отказывался от своих убеждений, он работал постоянно и неутомимо, он везде и всегда помнил и думал о своих нравственных обязанностях к обществу, — вот в каком смысле я заговорил с ним о теории иезуитизма, то есть о качествах, возведенных иезуитами в теорию. Я не без намерения сказал ваша, то есть его, теория; всякий понимает вещи по-своему, и он в отношении к иезуитизму восхищался не их последними гадостями, а теми их первоначальными качествами, которые, строго говоря, необходимы для всякого общественного деятеля, рассчитывающего на какое-нибудь прочное влияние.

Иезуитом в том смысле, в каком понимает это слово делопроизводитель г. Городков (как это он заявил 20 сентября⁴), Писарев никогда не был и не мог быть. В семье Писарева обыкновенно называли стеклянной коробочкой, через которую всякий может его видеть в какое угодно время. Смею спросить, насколько идет такое прозванье к иезуиту в том смысле, в каком его понимает г. Городков? Можно ли было обращаться к “стеклянной коробочке” с теорией иезуитизма в обыкновенном, ходячем, одностороннем смысле этого слова? Это было бы не только смешно. Это было бы просто бессмысленно. И между тем я написал. Значит, я очень хорошо знал, что он поймет меня, что на нашем языке слово иезуитизм значит не то, что на языке толпы, массы».

После этого рассуждения Павленков передает содержание своей беседы с Писаревым после возвращения из Москвы, которая уже приводилась выше. Именно тогда выяснились причины перемен в настроении критика, о которых он откровенно поведал другу. И после изложения содержания той беседы Павленков добавляет: «Писарев последнее время был болен психически, и на него находили частые затмения. Он лечился, но лечение мало шло впрок. Доктор Полотеб-нов предсказал ему близкую смерть. Он говорил, что теперь для этого умственного организма должен начаться ряд пертурбаций. Так и вышло.

Куда же девался тот грязный и недостойный иезуитизм, спрашивают в конце этого пункта? Я защищался перед судом так, как защищался бы сам Писарев после его свидания со мной. Все недоразумение здесь произошло оттого, что конфисковать бумаги и письма возможно, но конфисковать разговоры еще не изобретено средство, и я в настоящем случае могу только об этом жалеть».

Павленков, находясь в тюрьме, отстаивал свою честь всеми средствами, которые имелись в его распоряжении. Во время коротких посещений друзей в крепости он обсуждал с ними, какой должна быть судьба его издательства и книжного магазина.

Сохранились записи дежурных офицеров Петропавловской крепости о свидании Ф. Ф. Павленкова с М. П. Надеиным. «1 декабря 1868 г. Дано свидание арестованному Павленкову с Надеиным. Дежурный по крепости капитан (подпись)». «Сего числа дано свидание Павленкову с Надеиным. Дежурный (подпись). 29 декабря 1868 г.».

О том же, как развивались обстоятельства слушания его дела в Сенате, Флорентию Федоровичу было неизвестно. А там скрипели перья вовсю! 28 октября 1868 года Министерство юстиции отвечало на письмо министра внутренних дел. В ответе нетрудно уловить полемику с утверждением министра внутренних дел, будто приговор судебной палаты по делу Павленкова — это следствие пассивной роли, которую играл на процессе прокурор. Да, согласились в Министерстве юстиции, он не поддержал в своей заключительной речи одного пункта обвинительного акта, но ведь решение зависело не от него, а от усмотрения судебной палаты! Министерство юстиции соглашалось и с тем, что вопрос о привлечении Павленкова к ответственности за издание писаревских статей в Москве будет зависеть от содержания обвинительного приговора Сената. И, наконец, в письме давалось разъяснение, что поскольку Сенат рассматривает протест прокурора судебной палаты, то обер-прокурор «ходатайствует о разрешении ему не поддерживать обвинения Павленкова по статье “Русский Дон-Кихот”, предоставив продолжать обвинение в Правительствующем Сенате лишь относительно нарушения подсудимым ст. 1001 Уложения о наказаниях в статье “Бедная русская мысль”».

Итак, Сенату предстояло обсуждать нарушение Павленковым действующего законодательства лишь по одной статье.

Когда министр внутренних дел Тимашев прочитал ответ министра юстиции, он свое отношение к изложенному содержанию в нем выразил на полях документа: «Из этого длинного отношения я вижу лишь одно: невозможность судебного преследования по делам печати».

19 ноября 1868 года совет Главного управления по делам печати на своем заседании заслушивал вопросы: «1) отношение г. министра юстиции к г. министру внутренних дел по перенесению дела о Павленкове в кассационный департамент Правительствующего Сената; 2) отзыв члена совета Фукса по этому предмету».

Обнаружилось, что обер-прокурор также «встречает препятствия» к тому, чтобы прислушаться к мнению Фукса. На основании того, что прокурор судебной палаты не выдвигал тех обвинений против статей, на которых настаивал Фукс, то и в кассационном рассмотрении эти обвинения, по мнению обер-прокурора, не должны затрагиваться.

Это возмутило Фукса. В протоколе его гнев нашел такое выражение: «Этот недостаток энергии и внимания со стороны прокурорского надзора обусловил неудовлетворительность исхода большей части судебных преследований по делам печати». Член совета полагал бы необходимым представить вышеизложенное на благоусмотрение министра внутренних дел, на тот конец, не признает ли удобным его высокопревосходительство, независимо от изъявления согласия на оставление без дальнейшего преследования статьи «Русский

Дон-Кихот», сообщить министру юстиции и некоторые из упомянутых общих соображений. «Совет полагал исполнить согласно отзыву члена совета Фукса».

Роль, которую Павленков сыграл в организации похорон и увековечении памяти Д. И. Писарева, не давала покоя охранительным органам. Они рассчитывали, что Сенат вынесет суровый приговор издателю, а уж тогда они позаботятся о том, чтобы наказание вольнодумный друг Писарева получил самое что ни на есть тяжелое. Однако надежды на «юридически обоснованную» расправу не сбылись. 14 марта 1869 года Сенат заслушал обстоятельства дела в своем заседании и в принятом постановлении признал необходимым Павленкова от наказания освободить. Правда, этим постановлением на многие десятилетия печально решалась судьба писаревской статьи «Бедная русская мысль». Ее предложено было изъять из второго тома собрания сочинений Д. И. Писарева и уничтожить. Лишь после революции 1905 года душеприказчики Ф. Ф. Павленкова смогли восстановить справедливость. Они напечатали в 1907 году дополнительный выпуск к собранию сочинений Д. И. Писарева, где опубликовали и эту статью и материалы самого литературного процесса.

Поскольку Сенат вынес не столь суровую кару Павленкову, властям пришлось прибегать к испытанным приемам расправы над неугодными им деятелями. Они готовили этот запасной вариант заблаговременно. Еще в октябре 1868 года министр внутренних дел Тимашев направил представление Александру II, и тот «соблаговолил» выслать строптивого издателя административным порядком в Вятку, охарактеризовав его как личность с зловредным направлением. В решении властей особо оговаривалось, что Павленкову воспрещалось заниматься издательской деятельностью. Въезд в столицу перед ним был также закрыт.

10 июля 1869 года Ф. Ф. Павленкова выпустили из Петропавловской крепости, а уже на следующий день он был отправлен к месту ссылки.

В общественном мнении это выдворение воспринималось однозначно как расправа над несговорчивым, непокорным молодым человеком, дерзнувшим посягнуть на святая святых. В дневнике А. В. Никитенко за 19 мая 1869 года находим запись, в которой своеобразно высказывается отношение этого, далеко не радикально настроенного служителя самодержавной монархии к факту административной высылки Павленкова в Вятку. Интересен сам ход рассуждений современника той эпохи. В понедельник, 19 мая, он заносит в дневник такие мысли: «Над людьми должны господствовать закон и страх, охраняющий закон. Все должны, хоть немного, чего-нибудь бояться: правители — революций, вельможи — немилостей, чиновник — своего начальства, богатый — воров, бедные — богатых, злоумышленники — судов и проч. Многие еще боятся черта и, наконец, всякий человек боится Бога и смерти. Только под влиянием и прикрытием страха спасается небольшое количество человеческих добродетелей, и люди не погружаются совсем с головою в омут безнравственности.

Сердце мое преисполнено любви к людям, но мой рассудок внушает мне к ним частое презрение, а всегда сожаление.

А отечество? Я люблю его, и как горячо люблю, хотя рассудок мой изобличает в нем, с одной стороны, глубокое варварство, а с другой, пожалуй, цивилизацию, но какую шаткую, фальшивую, чисто показную!

На днях суд оправдал какого-то Павленкова по делам печати и, говорят, совершенно с законами; его выслали из С.-Петербурга административным порядком…»

Такова была реальность времени.

Оказаться в оппозиции Павленкова вынудили сами власти. Честный, всесторонне одаренный, обладающий обширными познаниями молодой человек вступал в самостоятельную жизнь полный решимости принести посильную пользу Отечеству, своему народу. Попрание этих идеалов в Киеве и Брянске, когда он убедился в том, что в реальной действительности правят бал те, кто вообще погряз в коррупции, себялюбивом эгоизме, что наказать порок не представляется возможным, — все это и побудило молодого офицера к поиску такой области деятельности, где бы он смог с пользой приложить свои силы и талант. Судьба П. Л. Лаврова — блестящего педагога, наставника в академии, послужила ему примером. Он решил преподавать в военных гимназиях, чтобы, как это делал Петр Лаврович, нести в юные сердца свет знаний, самые передовые идеи времени. Но и здесь молодого человека поджидало разочарование. Несомненно, что причина отказа Павленкову занять место в военной гимназии была не в формальном опоздании с подачей заявления. Беспокойного радикально настроенного офицера не хотели допускать до занятий с молодежью. И наконец, в окончательном переходе Павленкова на путь борьбы с существующими самодержавными порядками решающую роль сыграл литературный процесс по делу второй части «Сочинений Д. И. Писарева». «Судебный процесс и другие столкновения с властями, — писал Н. А. Рубакин, — можно сказать, на всю жизнь зарядили Павленкова самыми враждебными эмоциями к существующим принципам самодержавного строя. Будучи добрейшим человеком по натуре, относясь ко всем людям с поразительным добродушием, доброжелательностью и даже с любовью, Флорентий Федорович через всю свою жизнь пронес в душе злобу и негодование к режиму, который не давал простора для проявления творческих возможностей каждой личности».