Павленков

ЭПИЛОГ

«Когда я с ним познакомился (это было в 1890 г.), он был еще бодр, но его по временам донимал мучительный кашель», — вспоминал впоследствии Р. И. Сементковский, с которым Флорентий Федорович тогда общался довольно часто.

…В вечерний час он застал Павленкова сидящим за письменным столом. Воздух в комнате был пропитан сыростью и бумажной пылью. Лицо издателя было бледным, шея укутана шерстяным шарфом.

— Флорентий Федорович, голубчик, что же это Вы так не щадите себя? Давно ли Вы прогуливались по Невскому? Вы сидите здесь как затворник.

— Да о чем Вы. Я ведь работаю в собственное удовольствие.

— Ну, с этим согласиться не могу. Какое там удовольствие? Вы прямо-таки истязаете свой организм. По-моему, это что-то близкое к тому, как поступают фанатики.

— А, на Ваш взгляд, фанатизм может быть признан явлением отрицательным? — оживился Флорентий Федорович.

— В известном смысле, да.

— О, Вы не правы. Почему Вы отказываете человеку, поглощенному своим делом, в отдаче ему целиком, без остатка, без разумных подсчетов? Я фанатично верен своему призванию, той идее, которая захватила душу мою еще в юности… Дмитрий Иванович Писарев помог мне обрести себя, найти свою дорогу в жизни. На этом пути я могу сделать нечто такое, чего не способен совершить кто-либо другой. Отчего же я плохой человек? Фанатик! Как язвительно Вы отзываетесь…

— Да об этом ли речь! Все, что Вы говорите, трудно оспорить. Вас и ценят в Петербурге, да и во всей Руси за Ваше подвижническое служение отечественному просвещению. Но при всем при том здоровье Ваше тоже достояние немалое. Будете во здравии, сделаете куда как больше, чем до сих пор. Зачем же испытывать и так изношенный изрядно организм?

— Понимаю умом правоту Вашу, а вот иначе уже поступать не могу. Без дела я словно потерянный. Не знаю, куда идти, на что смотреть, о чем говорить. А вот когда окунаюсь в любимое занятие, и чувствую себя лучше, и радостное тепло проходит через каждую клеточку тела моего.

Подобную заботу о здоровье Флорентия Федоровича проявляли многие его сподвижники. «Когда Вы собираетесь дать себе отпуск и отдых?» — спрашивал 6 июня 1887 года П. В. Засодимский. И через несколько строчек своего письма добавлял: «Отдохните хоть немного летом, так должен сказать каждый желающий Вам добра и пользы русской литературе».

И в конце концов друзьям удается убедить Флорентия Федоровича в необходимости позаботиться о своем здоровье. К тому же врачи вообще категорически настаивали на лечении и отдыхе. Из всех возможных вариантов Павленков выбирает для себя наиболее предпочтительный — Крым. Это ближе к Петербургу, письма будут задерживаться не так долго.

В 1892 году издатель решает уехать к Черноморскому побережью. Однако дела все задерживают и задерживают его в столице. 28 мая 1892 года Е. А. Соловьев, напоминая Флорентию Федоровичу, что ему не прислали ни гроша из причитающихся гонораров, добавляет: «Вы, вероятно, уехали в Крым, как Вы писали, и забыли распорядиться или забыли Ваше распоряжение исполнить, что вероятнее».

Но Павленков еще долго будет оставаться в Петербурге. Лишь 28 сентября 1892 года он сообщит Р. И. Сементковскому об отъезде: «Собираюсь в дорогу. Хочу месяца полтора пожить в Крыму: д-р Нечаев находит это необходимым». И добавляет: «Я еще пробуду здесь до 5 числа, но не далее».

Ростислав Иванович Сементковский вспоминал: «Он съездил в Крым, попробовал там отдохнуть, но, подчиняясь бившей в нем ключом энергии, из Алушты взобрался пешком на Чатыр-Даг. Понятно, что и Крым ему при таких обстоятельствах пользы не приносил. Впрочем, он из экономии себе экскурсий на юг больше не позволял и довольствовался скромной дачей под Петербургом».

Однако состояние его здоровья все ухудшалось. Флорентий Федорович стремился гасить недуг еще более активной работой. А когда отрывался от дел, угнетало предчувствие надвигающейся беды. Поздравляя с Новым годом В. В. Уманова-Каплунского, Флорентий Федорович не мог скрыть грусти и тревоги: «Вместо визитной карточки, которой у меня не оказалось под рукой, посылаю Вам это коротенькое письмо вместе с обычными новогодними поздравлениями, — писал он. — Не жду себе ничего хорошего от 93 года, но желаю, чтобы, по крайней мере, другие были более моего счастливы в этом отношении. Пусть же судьба сделает для Вас такое исключение».

Непрекращающийся кашель Флорентия Федоровича тревожил его друзей, и они настойчиво советовали проводить, по крайней мере, осень, если не всю зиму, где-нибудь на Ривьере. «Он сперва решительно восстал против этой мысли, говоря, что дело этого не допускает, да и средства не позволяют, — свидетельствовал Р. И. Сементковский. — Видя, что все мои доводы остаются без результата, я его спросил, уверен ли он, что его наследники поведут его дело, дело немаловажное, так же умело и любовно, как он сам. Он возразил, но уже не так уверенно: “Что за комплименты!” Я не настаивал, полагая, что кашель доскажет ему то, чего я не досказал. И действительно, в следующую осень он поехал в Ниццу…»

Между деловыми строчками в павленковской переписке нет-нет да и промелькнет сугубо личное. В письме Р. И. Сементковскому от 24 сентября 1893 года, обсуждая проблемы издания труда Ф. Энгельса, цензурные неприятности в связи с биографией Л. Н. Толстого, Павленков упоминает о своих проблемах: «Наполовину уже уложился в дорогу и на днях еду. А Вы, наверно, думали, что я уже давно за границей. Масса всякого рода издательских “дел” и бесконечных хлопот мешает сняться с якоря».

Врачи рекомендовали Флорентию Федоровичу поселиться в Ницце. Ему понравился этот известный курорт на берегу Генуэзского залива. Чудный климат, мягкий и успокаивающий, облегчал его страдания. Приятно было бродить по улицам, которые помнили Гарибальди, Бланки…

К концу следующего года Павленков вновь отправляется во Францию. 29 октября 1894 года из Монтрё он писал А. М. Скабичевскому: «Чувствую себя здесь совсем недурно, даже хорошо. Понемногу освобождаюсь от кашля. На днях переезжаю в Ниццу, так как в Монтрё погода начинает портиться!..»

А спустя чуть больше месяца уже из Ниццы в письме Р. И. Сементковскому рассказывает немало подробностей из своего лечебного режима. «В Монтрё все оказалось так, как Вы говорили, — пишет он 6 декабря 1894 года. — Там можно найти все земные приспособления, — двойные рамы, печи и пр. У меня в двух небольших комнатках температура никогда не понижалась до 14 градусов и только к утру иногда бывало 12–13. В Ницце чудная погода. До сих пор мне еще ни разу не приходилось выходить на утреннюю прогулку (10–11½) в осеннем пальто, а всегда в крылатке. Для вечеров же мое петербургское осеннее пальто оказалось слишком теплым, так что пришлось сшить другое, более легкое. Хотя я и поправляюсь, но конечно, все это благополучие довольно условно. Например, сегодня при всем своем благополучии я прекрасно покашлял. Но все это пустяки, и я отношусь к своей физике так спокойно, что доктор итальянец, исследовавший меня на моей новой квартире, рекомендовал хозяину, тоже прихварывающему — брать от меня в этом отношении пример».

И все последующие зимние сезоны он стал проводить на Ривьере. Правда, в письмах друзьям постоянно сетовал шутливо, что «Ницца его в гроб уложит», потому что, когда его нет в Петербурге, «типографии и корректора его изводят». Но безусловно курортный климат благотворно действовал на его здоровье. Возвращался он оттуда бодрее.

Издателя, разумеется, раздражали многомесячные отрывы от любимого дела. По этой причине происходили нередко вынужденные производственные задержки. Его нервное возбуждение по таким случаям не способствовало, конечно, укреплению и без того уже пошатнувшегося здоровья. Друзья и товарищи всячески пытались ободрить и поддержать Флорентия Федоровича. «Я завидую Вам, могущему любоваться южным солнцем и дышать истинным воздухом», — писал Ф. Ф. Павленкову И. Н. Потапенко 24 февраля 1897 года.

Однако ни теплые слова друзей, ни увещевания докторов не могли удержать Флорентия Федоровича на чужбине. Он рвался, как только чуть-чуть обнаруживалось улучшение в его самочувствии, в Петербург. «Неутомимый работник, он желал жить и работать на Родине и для Родины», — писал один из современников.

1898 год для Флорентия Федоровича едва не стал роковым. Простуда настолько обострила его и без того болезненное состояние, что, казалось, подняться ему уже не удастся. К счастью, худшего не случилось. Он сумел побороть болезнь и на этот раз и снова с головой окунулся в повседневные издательские заботы.

То ли перемена климата и обстановки, то ли организм усилил свою сопротивляемость, но по приезде на юг Франции Павленков почувствовал прилив энергии. Он работал теперь куда больше, чем в Петербурге. Уже 19 февраля 1899 года он направляет письмо Н. А. Рубакину и ставит его номер — 276. Это значит, что до этого Флорентий Федорович уже отправил 275 посланий. «Если мой ответ Вам скажется короче, чем Вы могли ожидать, — писал Павленков, — то да послужит для меня смягчающим обстоятельством № почтового отправления, которое мне приходится делать отсюда со времени моего приезда в Ниццу. Я понимаю очень хорошо Ваши колебания и ту боль, которые Вы должны испытывать при мысли о возможности покончить с издательским делом, идейная сторона которого может не только занимать человека, но просто сделать его своим рабом».

Эти строки звучат как исповедь Флорентия Федоровича. Действительно, избранный им собственный путь ничем не отличался от добровольного самопорабощения… «Тем не менее, — продолжал Павленков, — надо всегда останавливаться на такой деятельности, где человек способен приносить наибольшую пользу обществу, а потому я всегда предпочел бы Вас видеть на поприще хорошего популяризатора, автора полезных народных книжек, рецензента и публициста, чем издателя или комиссионера каких бы то ни было издательских фирм, тем более что, судя по Вашим словам, популяризация Вам достается легче, чем туры польки всякой сильной танцорке. Печатный лист в день — о такой головокружительной быстроте страшно даже подумать… Если бы это было даже маленькой гиперболой (не в частности, а вообще), то и тогда можно только сказать: “В добрый час!”»

Отговаривая своего юного друга от того, чтобы тот целиком отдался издательскому делу, советуя ему сосредоточиться на популяризации, поскольку, несомненно, у него было к этому подлинное призвание, Флорентий Федорович в то же время не хочет навязывать свое мнение. «Если же Вам захотелось бы разнообразить свою деятельность, — пишет он, — то ведь никто Вам не мешает от времени до времени иметь дело по частным изданиям с иной или Поповой, которая Вас даже знала, сознаваясь, что она была не права, порвав с Вами».

Разве можно сказать, что строки эти принадлежат серьезно больному человеку, переносящему невероятно тяжкие личные испытания? Он по-прежнему надежная опора другим. Он и будет оставаться таким до своего последнего часа…

Флорентий Федорович был фанатиком своего дела: он жил и дышал им. Даже в последние дни своей жизни, свидетельствовал Н. А. Рубакин, он неустанно работал, читал и правил рукописи, диктовал распоряжения. Делился с Рубакиным своими проектами, словно торопился сделать как можно больше и быстрее. «Разбитый и больной телом, он был необыкновенно бодр духом; находясь при смерти, был так же бодр, как и во время своего знаменитого процесса по первому изданию сочинений Писарева».

В последнем году девятнадцатого столетия Флорентию Федоровичу исполнилось шестьдесят лет. Были поздравления друзей и товарищей, общественных, интеллигентских групп, учащейся молодежи. Однако сам юбиляр ощущал невероятную усталость, которая не давала возможности работать так, как считал это нужным издатель.

К осени болезнь обостряется. Чахотка, осложненная инфлюэнцой, снова уложила Флорентия Федоровича в постель. Он чувствовал, что силы на исходе, и не собирался ехать в Ниццу.

Облегчение наступило лишь к середине декабря. Врачи рекомендовали не мешкая отправиться в южные края. Сразу после встречи Нового года Флорентий Федорович, слабый, больной, отправляется из Петербурга в Ниццу.

В первые дни приезда ему стало лучше, но затем температура снова поднялась и состояние резко ухудшилось. А 20 января 1900 года Флорентия Федоровича не стало. Один из его друзей, Р. И. Сементковский, с болью заметил после кончины Павленкова: «Он прожил бы, может быть, еще дольше, если бы экономия не заставляла его жить в Ницце в помещении, мало соответствовавшем гигиеническим требованиям. Бедный Павленков! Живя для дела, он о себе забывал…»

Судьба распорядилась так, что спустя тридцать два года после похорон Писарева на том же самом Волковом кладбище было погребено и тело Флорентия Федоровича.

Хоронить на Волковом кладбище значило тогда — отдать усопшему самые знатные почести перед прогрессивной общественностью страны. Похороны проводились не по кровному, а по идейному родству.

«Из бурного движения 60-х годов вынес, прежде всего, мысль, что России нужно просвещение, и с этой мыслью он не расставался до конца своих дней», — говорил о Павленкове современник. Он работал не для верхов интеллигенции, а для народа, которого старался снабдить умной и дешевой книгой. В общественном мнении передовых людей своего времени он зарекомендовал себя стойким просветителем, подлинным издателем-демократом, необыкновенным тружеником русской мысли. Через все испытания — тюрьмы, ссылки, преследования цензуры Павленков с честью пронес знамя идей и принципов шестидесятничества.

Как типичный представитель своей эпохи Павленков неутомимо работал во имя идейного объединения в России на почве всего передового и прогрессивного. С борьбы за выпуск сочинений Д. И. Писарева начиналась плодотворная издательская деятельность Павленкова. Превосходной минутой назвал издатель тот момент, когда за несколько лет до кончины удалось получить разрешение на выпуск нового издания писаревских сочинений.

— Его память свято храню, всю жизнь почитал и почитать буду, — говорил тогда о Писареве Флорентий Федорович одному из своих друзей.

Современники особенно были признательны Павленкову за выпуск широкого спектра научно-популярных изданий, справедливо считая, что он сделал для их создания и распространения среди различных слоев русской читающей публики больше, чем кто-либо за последние годы.

Казалось бы, отмечалось в одном из многочисленных некрологов, Павленков «не отличался ни какими-либо выдающимися талантами, ни громкими особенными подвигами, он не потрясал сердец “неведомою силою”, не затмевал каким бы то ни было образом своею личностью современников: это был простой труженик, страстно любивший свое дело, преданный ему до самозабвения и положивший в это дело все свои силы, весь ум, всю жизнь. Книгоиздатель… простой книгоиздатель — под этим наименованием знал почти весь грамотный русский люд покойного Павленкова, и, тем не менее, с этим именем связывались удивительно интересные и даже знаменательные страницы нашей общественной жизни просветительного, прогрессивного характера за последнее тридцатилетие».

«Русской литературе и русскому просвещению есть за что сказать ему искреннее спасибо», — отмечалось в некрологе журнала «Жизнь». А вот слова, сказанные со страниц «Русского богатства» В. Г. Короленко: «Ф. Ф. Павленков относился к книге страстно и с боевым чувством… В этом море заглавий и фолиантов у него были свои друзья, для которых он был готов на всевозможные жертвы, и враги, которых он страстно ненавидел и с которыми боролся противоположными изданиями. Начав с издания сочинений Д. И. Писарева (за которые в 70-х годах был предан суду и которое вообще навлекло на него много неприятностей), покойный, книга за книгой, провел, иногда с огромным трудом, массу изданий. Перечислить их все в связи с медленно меняющимися условиями прессы, это значит написать биографию покойного, и этот труд, вероятно, будет сделан. Список выйдет длинный, биография — полная захватывающего интереса».

Заупокойная литургия и отпевание Флорентия Федоровича были совершены в кладбищенской церкви во имя Всех Святых (Пономаревской), куда тело покойного было перевезено прямо с вокзала по прибытии из Ниццы.

Закрытый дубовый фоб, возвышавшийся на катафалке посреди церкви, утопал в венках. Роскошные венки из искусственных цветов соседствовали с множеством венков из живых. Венки принесли от Союза писателей, Комитета Литературного фонда, книгоиздательской фирмы «Труд», редакций журналов «Обозрение», «Жизнь», «Северный курьер», «Сын Отечества» (с надписью «Распространителю света»), издательских фирм О. Н. Поповой, «Знание», «Издатель», товарищества И. Д. Сытина, типографии «Общественная польза», Русского общества книгопродавцев и издателей и многих других.

Вот как описывается обряд прощания с Ф. Ф. Павленковым в газетном репортаже. «…Храм был наполнен молящимися. Отдать последний долг почившему собрались литераторы, друзья покойного и учащиеся разных учебных заведений. По окончании отпевания гроб был поднят на руки и вынесен из церкви к месту упокоения на “Литераторских мостках” друзьями и почитателями покойного. У свежей могилы, как и у Писарева, произносились речи. Проф. Трачевский произнес речь, посвященную памяти покойного. Произнес прочувственную речь также г. Гетриц, охарактеризовавший личность покойного, как аскета, неутомимого труженика, проводившего почти все свое время за плодотворною работою в стенах своего кабинета. Оратор выразил пожелание, чтобы память покойного была увековечена учреждением специального издательского фонда для издания книг народной литературы».

Один из служащих павленковского издательства прочитал свое стихотворение.

Ф. Ф. Павленков похоронен недалеко от могил В. М. Гаршина, Н. И. Костомарова, Г. 3. Елисеева.

Место, где нашел он свою последнюю обитель, обозначает ограда. На памятнике высечены названия двух книг — «Физики» А. Гано и «Энциклопедического словаря».

Предчувствуя, что жить и трудиться остается уже недолго, Флорентий Федорович своей последней волей передавал народу все, что было накоплено за неполных четыре десятилетия титанической по своему напряжению работы: имеющийся капитал он завещал передать на организацию библиотек в самых глухих уголках родной земли, а собственную библиотеку — Н. А. Рубакину, ведущему активную работу по пропаганде книги. Все начатые им издательские предприятия он просил завершить.

Своими душеприказчиками — лицами, которым он доверял исполнение своего завещания, Павленков назвал трех сотрудничающих в его издательстве — В. И. Яковенко, Н. А. Розенталя и В. Д. Черкасова. Каждый из них по-своему был необходим для обеспечения успеха издательских начинаний, хотя и были они разными по характерам людьми. Остроумный В. Д. Лункевич не без доли ехидства отзывался о них: «Это — лебедь, щука и рак».

Душеприказчикам предстояло в течение нескольких лет поддерживать издательство Павленкова. Ликвидировать его они должны были постепенно — в течение не менее семи лет. В производстве находились уже десятки готовых изданий: их необходимо было выпустить. Кроме того, около двухсот печатных листов подготовленного к печати материала ждали своего часа, чтобы отправиться в типографию. Были заказаны переводы ряда зарубежных изданий, а также приобретены права на издание собраний сочинений А. И. Герцена. Все это нужно было завершить.

Определением Санкт-Петербургского окружного суда от 15 февраля 1900 года духовное завещание Павленкова было утверждено к исполнению. В соответствии с ним на душеприказчиков официально возлагалась обязанность продолжить павленковское издательское дело с тем, чтобы по мере реализации от продажи изданий соответствующих денежных средств, независимо от некоторых личных назначений: «1) было бы постепенно открыто в наиболее бедных местах (деревнях, поселках и проч.) две тысячи народных читален, стоимостью каждая по пятьдесят рублей, а всего, следовательно, на сто тысяч рублей; 2) обществу для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Литературному фонду) было бы выплачиваемо по пять тысяч рублей в течение шести лет, а всего тридцать тысяч рублей, считая срок с 1 января будущего года и при условии пользования лишь процентами, оставляя самый капитал неприкосновенным; 3) Союзу взаимопомощи русских писателей на тех же основаниях должно было быть выдано пять тысяч рублей по тысяче рублей в год в течение пяти лет». Все средства, имеющие оставаться за точным выполнением вышеуказанных пунктов завещания нужно было употреблять на расширение вышеупомянутых народных читален. Десять тысяч рублей Флорентий Федорович завещал своей племяннице.

«Вот, следовательно, все, что нажил этот человек за всю свою почти сорокалетнюю деятельность издателя, живя буквально на гроши, отказывая себе во всем, что украшает жизнь, и, скопив деньги, дал им и назначение посмертное, вполне достойное их трудовому происхождению» — так писал современник об обнародованном завещании Павленкова.

Завещание Флорентия Федоровича было выполнено. Вместо предполагавшихся семи лет издательство продолжало свою деятельность намного дольше. Было издано, хоть и в изуродованном цензурой виде, собрание сочинений А. И. Герцена. До 1910 года было переиздано 226 тысяч 700 экземпляров павленковских книг, в том числе четвертый раз «Энциклопедический словарь». Каждое издание сопровождала информация: «Средства, получаемые от распродажи изданий Ф. Павленкова, предназначаются, согласно завещанию, на устройство бесплатных народных библиотек».

Душеприказчики регулярно отчитывались перед общественностью о сделанном по осуществлению воли Флорентия Федоровича. 17 января 1903 года, к примеру, один из них, В. И. Яковенко, направлял такое приглашение Н. А. Рубакину: «Многоуважаемый Николай Александрович! В понедельник, 20 января, в день годовщины смерти Флорентия Федоровича Павленкова, душеприказчики просят Вас пожаловать к 9 часам вечера в помещение Северной гостиницы (Знаменская площадь), где за ужином будет сделано краткое сообщение о положении дела по выполнению завещания».

23 марта 1907 года В. И. Яковенко отвечал на письмо Н. А. Рубакина, в котором, как явствует из содержания ответа, излагалась просьба выслать ему полный комплект всех павленковских изданий. В. И. Яковенко объяснял, почему душеприказчики не в состоянии выполнить эту просьбу. «При обсуждении Вашего желания с В. Д. Черкасовым, — писал Яковенко, — пришлось согласиться с тем, что есть много таких изданий Ф. Ф. Павленкова, которых вовсе не следует вносить в каталог рекомендуемых основных книг». Как можно заключить из этого, Н. А. Рубакин готовился составлять полный каталог павленковских изданий. Напомнив также, что полный комплект изданий Павленкова стоит триста — четыреста рублей, душеприказчик высказывал предположение, что вряд ли все эти книги ему понадобятся, тем более, если учесть, что ему «большая часть изданий… в свое время доставлялась». Вслед за этими соображениями Яковенко заявлял: «Против же доставки Вам того, что не было послано ранее и что явно не стало непригодным для предположенной Вами цели, по-видимому, не встречает препятствий».

Переписка между В. И. Яковенко и Н.А. Рубакиным не прекращалась и последующий период. В 1910 году Рубакин вновь обращался с просьбой о передаче ему книг павленковского издательства, чтобы о них можно было сообщить в новом выпуске библиографического издания «Среди книг».

Возникали и разногласия между душеприказчиками. «Что касается павленковских изданий, — читаем в письме В. И. Яковенко, — то тут я решаю вопрос не один, а совместно с В. Д. Черкасовым, который на подобные просьбы обыкновенно отвечает первым делом: “Я полагал бы отказать”». Н. А. Розенталь по состоянию здоровья вскоре самоустранился от исполнения роли душеприказчика, о чем даже письменно ставил в известность В. Д. Черкасова и В. И. Яковенко. Между последними все чаще стали обнаруживаться непримиримые противоречия. Их приходилось разрешать с помощью третейских судов друзей Павленкова. Недовольство действиями друг друга выливалось даже на страницы печати…

2 ноября 1913 года В. И. Яковенко просил у Н. А. Рубакина помощи в подготовке биографии Ф. Ф. Павленкова. «Так как душеприказчики Ф. Ф. Павленкова приканчивают свою деятельность (издательство они формально уже передали особому комитету павленковских библиотек), — писал он, — то решено теперь же издать его биографию в виде отдельной монографии, присоединив к ней воспоминания В. Д. Черкасова. Такую монографию поручено написать мне.

Я уже около года (урывками) занимаюсь разбором и чтением материалов (главным образом писем к Павленкову, отчасти письмами его, какие удалось собрать, разными записями по издательству и т. д.). Последние месяца два я принялся вплотную за эту работу, которую должен бы кончить к весне. В. В. Португалов, между прочим, сообщил мне, что еще в 1901 году сестра его отправила часть писем их отца к Вам. По некоторым соображениям, я думаю, что письма Ф. Ф. Павленкова к Португалову представляют большой интерес, поэтому и обращаюсь к Вам с просьбой: будьте так любезны, перешлите эти письма мне; если же Вы возвратили их, то когда и кому именно из Португаловых; в таком случае я буду отыскивать их здесь. Кстати, может быть, Вам были переданы Н. А. Розенталем и другие материалы или, может быть, Вы сами собрали какие-либо материалы, так как Вы собирались писать биографию Ф. Ф. Павленкова? Если у Вас есть что-либо, не откажитесь предоставить мне возможность воспользоваться всем этим. Страшно трудно добыть письма Павленкова, а из писем к нему (несмотря на целую гору их) немного выудишь ценного. Еще просьба к Вам: Вы знаток книжного дела, — не укажите ли мне источников, по которым я мог бы изучить положение книжного (собственно издательского) дела, начиная с 60-го года и до 900-го. Буду очень признателен Вам за такую услугу».

Н. А. Рубакин из Швейцарии тут же откликался на эту просьбу: «…Я искренне радуюсь, что именно Вы беретесь за составление биографии Флорентия Федоровича и со своей стороны рад всячески помогать Вам. Я искренне жалею, что меня выслали из С.-Петербурга в 1901 году… и оторвали от возможности исполнить работу, к которой я тогда так стремился». Среди других причин, помешавших ему осуществить свое намерение по подготовке жизнеописания идейного издателя, Рубакин называет и отсутствие должной поддержки его работы со стороны душеприказчиков. «Речь не о Вас», — добавляет он в скобках. Относительно писем В. О. Португалова в рубакинском письме сообщается, что они им не были получены. Вообще при пересылке за границу многие материалы терялись… Рубакин обещает со своей стороны оказывать Яковенко самое благожелательное содействие: будет отвечать немедленно на любой поставленный ему вопрос («Не стесняйтесь задавать мне вопросы»), готов он делать выписки из русских и зарубежных журналов, которые потребуются. «Кроме того, — пишет Рубакин, — если Вам нужна моя бывшая С.-Петербургская библиотека, ныне библиотека общества народного университета (у Балтийского вокзала), то я могу открыть туда для Вас экстраординарный доступ. Вы, разумеется, знаете, что и библиотека Ф. Ф. Павленкова, Вами мне переданная в 1901 году, присоединена к библиотеке мною поименованной, за исключением очень немногого».

К сожалению, В. И. Яковенко не суждено было выполнить свой замысел. Спустя чуть больше года после упомянутого выше письма, 7 марта 1915 года, его не стало. Можно только сожалеть по данному поводу, ибо Валентин Иванович наряду со своей активной деятельностью в издательской области (в период завершения работы издательства Ф. Ф. Павленкова им было организовано и свое собственное) отлично зарекомендовал себя как талантливый литератор, особенно в биографическом жанре. Им были подготовлены для павленковской серии «Жизнь замечательных людей» биографии Тараса Шевченко, Богдана Хмельницкого, Томаса Карлейля, Огюста Конта, Адама Смита и других. Написал он и биографию Н. В. Гоголя для собрания сочинений писателя в издании Ф. Ф. Павленкова, перевел с английского языка книгу «Герои, почитание героев и героическое в истории» Т. Карлейля.

Так как мы не располагаем биографией Флорентия Федоровича Павленкова, над которой работал Яковенко, то самым достоверным, наиболее полным источником о многих сторонах жизни и деятельности издателя-просветителя можно судить по написанным в Калуге 21 апреля 1906 года воспоминаниям другого его душеприказчика — Владимира Дмитриевича Черкасова.

Уже на первой странице своих мемуаров, скромно определенных как «отрывки из воспоминаний», друг и сподвижник Флорентия Федоровича сообщал историю их выхода в свет. «Вскоре после смерти Ф. Ф. Павленкова, — писал Черкасов, — некоторые лица, изъявившие желание составить обстоятельную его биографию, обратились ко мне, как к лицу, долгие годы состоявшему с ним в постоянных и близких дружественных и деловых сношениях, за содействием, имея в виду воспользоваться для предположенной ими цели личными моими воспоминаниями об известных мне различных обстоятельствах жизни Флорентия Федоровича, что и послужило для меня поводом записать настоящие отрывки из моих воспоминаний, представляющих лишь вполне достоверный фактический материал для будущих биографов покойного моего друга и товарища Ф. Ф. Павленкова». Воспоминания В. Д. Черкасова публиковались душеприказчиками в павленковском издательстве.

Обстоятельства сложились так, что из трех душеприказчиков Ф. Ф. Павленкова самым активным образом работал над реализацией завещания покойного В. И. Яковенко. А в последние годы он практически оставался в единственном числе… Валентин Иванович всецело был поглощен выполнением той части завещания, которая касалась устройства народных библиотек. И нужно сказать, что деятельность его оказалась весьма плодотворной. В течение одного только 1914 года, к примеру, несмотря на массу препятствий чисто внешнего характера, Яковенко удалось открыть до двух тысяч сельских библиотек, притом главным образом в отдаленных уголках России. Всего же им было основано несколько десятков тысяч библиотек с миллионами книг.

В одном из номеров журнала «Известия книжных магазинов товарищества М. О. Вольф» за 1900 год сообщалось, что уездными земскими управами Полтавской губернии получено письмо от В. И. Яковенко, одного из душеприказчиков покойного Ф. Ф. Павленкова, касающееся вопроса о народных библиотеках, долженствующих быть открытыми на завещанные издателем средства.

В нем говорилось, что душеприказчиками вырабатывается общий план устройства библиотек на средства Ф. Ф. Павленкова, выражалась надежда на содействие учреждений, прежде всего земств, которые могли бы способствовать упрочению таких библиотек. «Содействие земства, — писал Яковенко в Полтаву, — могло бы выразиться как в указании мест, где следует открывать библиотеки, так, в особенности, в принятии материального участия в содержании библиотек и наблюдении за их дальнейшим существованием. Определяя по пятьдесят рублей на библиотеку, покойный Флорентий Федорович не думал, конечно, что этих средств достаточно для устройства библиотеки, могущей удовлетворять запросам населения даже глухих местностей; он желал положить начало и вызвать местные учреждения и силы к дальнейшей деятельности».

Опираясь на такой подход, Яковенко от имени душеприказчиков обращался к уездным земским управам, просил их «сообщить сведения обо всех существующих в уезде народных библиотеках, наметить несколько новых пунктов, принимая во внимание наиболее бедные селения, где, по мнению управы, сильнее всего ощущается потребность в общественной народной библиотеке, принять на себя заботы по устройству библиотек, как-то: испросить разрешение на открытие их, приискать помещение и заведующих лиц И т. п., внести в предстоящее очередное собрание предложение об ассигновании для каждой библиотеки 50 р.». Лишь при такой взаимной поддержке можно будет выполнить лучшим образом завещание Павленкова. Яковенко подчеркивалось также и то место из завещания, где речь шла о дальнейшем поддержании библиотек за счет принадлежавших издателю средств, именно тех остатков и доходов, которые могут получиться по выполнении всех сделанных в его завещании указаний. Однако для нормальной работы библиотек потребуется, конечно, повседневная поддержка их — и материальная и моральная — со стороны местных земцев.

В конце письма душеприказчиков высказывалось пожелание, чтобы на рассмотрение уездных земских собраний были внесены вопросы о наименовании этих библиотек именем жертвователя Ф. Ф. Павленкова.

И хотя душеприказчикам Ф. Ф. Павленкова до поражения революции 1905 года и наступления периода реакции при поддержке земств, других общественных организаций удалось организовать, как уже отмечалось, даже большее количество библиотек-читален, нежели завещал издатель, однако судьба их оказалась весьма печальной: доступ читателей к ним ограничивался властями, а затем в связи с ожесточением борьбы против малейшего проявления вольнодумства эти рассадники народного образования были вообще задушены.

В январе 1914 года В. И. Ленин во вставке к статье Н. К. Крупской «К вопросу о политике народного просвещения», отметив, что в цивилизованных странах оказывается всяческое содействие устройству библиотек, с едкой иронией, с гневом и возмущением писал совсем об иных порядках на родной земле: «А у нас министерство народного, — извините, — “просвещения" прибегает к самым отчаянным усилиям, к самым позорным полицейским мерам, чтобы затруднить дело образования, чтобы помешать народу учиться! У нас министерство разгромило школьные библиотеки! Ни в одной культурной стране мира не осталось особых правил против библиотек, не осталось такого гнусного учреждения, как цензура. А у нас, помимо общих преследований печати, помимо диких мер против библиотек вообще, издаются еще во стократ более стеснительные правила против народных библиотек! Это — вопиющая политика народного затемнения, вопиющая политика помещиков, желающих одичания страны». Вслед за этим глубоко взволнованным обвинением, брошенным в лицо царским сатрапам, Владимир Ильич обращается и к истории с завещанием Ф. Ф. Павленкова. Он доказывает филантропичность таких искренних душевных порывов в условиях самодержавного деспотизма. Благородным начинаниям не суждено реализоваться иначе, как путем свержения существующих эксплуататорских порядков. «Некоторые богатые люди, вроде Павленкова, — писал В. И. Ленин, — пожертвовали деньги на народные библиотеки. Теперь правительство диких помещиков разгромило библиотеки». И дальше читаем ленинское обращение ко всем подвижникам народного просвещения: «Не пора ли тем, кто хочет помочь просвещению в России, понять, что деньги жертвовать надо не на подчиненные министерству и подлежащие разгрому библиотеки, а на борьбу за политическую свободу, без которой Россия задыхается в дикости».

Такой взгляд, исключительно сквозь призму революционных задач момента, на проявление заботы прогрессивного издателя о том, чтобы и после его смерти осуществлялось дело всей жизни — служение народному образованию и просвещению — отражает в себе отголоски тех идейных расхождений, которые обнаруживались между набирающей силу новой волной освободительного российского движения и представителями народнических течений, с которыми так близко был связан Павленков. К тому же о масштабах сделанного Флорентием Федоровичем, о многих подлинных устремлениях его издательской деятельности общественному мнению того времени было известно очень мало.

Даже после смерти Павленкова его служение прогрессивным идеям не на словах, а на деле не было по достоинству оценено. Это объяснялось прежде всего непричастностью издателя формально ни к каким определенным партиям и течениям. Он стоял как бы особняком, был беспартийным и надпартийным. Оттого, писал Рубакин, «левые замалчивали Павленкова, чтобы не дразнить реакционных и казенных гусей, а правые, чтобы не раздувать славы неблагонадежного издателя». Подпольная и зарубежная печать того времени, как и революционная интеллигенция, тоже не почтила Павленкова своим вниманием: огромное большинство видело в нем «слишком много элементов коммерции», чего на самом деле не было.

Все предприятие Павленкова, хотя и несет на себе отпечаток определенной дани позитивизму в области философии и естествознания, проникнуто исключительным вниманием к запросам широких масс на хорошую образовательную книгу, неподдельным желанием издавать и удешевлять, насколько возможно, только книгу, пробуждающую лучшие чувства в народе. Правда, само понимание народа было у него слишком общим. Он не был близко связан ни с крестьянством, ни с нарождающимся рабочим классом, хотя верой и правдой служил делу распространения знаний среди них.

Из короткого жизненного срока, отведенного Павленкову, он дважды находился в ссылке (в Вятке и Западной Сибири) общим сроком почти десять лет, восемь раз был арестован, более двух лет отсидел в тюрьмах Санкт-Петербурга, Вятки, Вышнего Волочка, Тюмени… Как итог всех этих «милостей» — почти двадцать лет мучился чахоткой.

За тридцатипятилетний срок издательской деятельности, несмотря на противодействие цензуры, выпустил свыше 750 книг и брошюр общим тиражом, превышающим три с половиной миллиона экземпляров. Им изданы собрания сочинений А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Д. И. Писарева, Г. И. Успенского, Ф. М. Решетникова, Ч. Диккенса, В. Гюго и многих других. Выпущенная им «Пушкинская библиотека» состоит из сорока книг, «Лермонтовская» — из восьмидесяти, «Гоголевская» — из тридцати. Сто книг вышло в предпринятой издателем «Сказочной библиотеке», сорок — в «Библиотеке полезных знаний». Почти двести томов вобрала его серия «Жизнь замечательных людей».

Отличительной особенностью деятельности Павленкова было то, что он упорно работал из года в год, преодолевая все препятствия, которые вставали у него на пути. Ему не смогли помешать ни реакция, ни цензурные строгости, ни материальные трудности. Как писал один из павленковских биографов, этот шестидесятник бодро вошел «в чужие, негостеприимные годы и с честью поработал в них. А главное, работал — плохо ли, хорошо ли — до конца». Современники отмечали, что трудился Флорентий Федорович с редкой настойчивостью, не разбрасываясь, не переходя границ расчетливой осторожности. Всего Флорентием Федоровичем было напечатано книг на сумму около трех миллионов рублей. Но все это он считал не своим, личным, а всенародным достоянием. «В последний раз, когда я его видел, — очень незадолго перед смертью, — писал один из друзей Флорентия Федоровича, — я его застал все в той же его многолетней бедной квартирке, на ногах, за письменным столом, как всегда, среди вороха корректур, оттисков, клише, рукописей. Он был уже в последнем градусе чахотки, но все еще устраивался на долгую работу. Показывая мне новую рабочую лампу, он горько жаловался на своего домохозяина за то, что тот не разрешает устроить электрического освещения (“а еще профессор, человек с европейским именем!” — прибавил он), ему так хотелось писать без керосина, без свечей, столь портящих и без того спертый воздух полутемного кабинета, окнами на двор, — ему хотелось немножко облегчить и старческие глаза, и больную грудь. — “Собираюсь приняться за большое и хорошее дело, — за народную энциклопедию! — весело говорил он, кашляя: — Издал вот эту энциклопедию для интеллигенции, — теперь необходимо и для народа…”

Одинокий, без жены и детей, он жил отшельником на Малой Итальянской, в несколько неряшливой обстановке заброшенного холостяка… Он оставил около полутораста тысяч, — и все же на бедном столе его в совершенно голой, маленькой комнате обыкновенно стоял остывший самовар и на грязной скатерти валялись хлебные крошки. Он не был скуп, — он только не понимал, что значит тратить на себя.

Он был стоик, как бы от рождения, человек, которому для воздержанности не нужно было никаких усилий. Это был стоик, но без стоической черствости, на чужую нужду он был необыкновенно отзывчив. Он помог, по-видимому, очень многим…»

Подвижником книжного дела, приверженцем независимой общественной мысли вошел в историю отечественной культуры Павленков. Он отдал служению раз и навсегда избранному делу все — личную жизнь, свой талант, знания, силы и здоровье. Передовой русской книге он служил не за страх, а за совесть.

…До конца его дней горел в нем яркий и жгучий огонек борьбы с ненавистными самодержавными порядками, борьбы, во что бы то ни стало… При этом Павленков говорил: «Боритесь, но никого не подводите». И эти слова были для него очень характерны: думая о борьбе с существующим строем, он и о человеке, человеческой личности — мыслящей, чувствующей и страдающей, никогда не забывал, будь это личность из его или не из его лагеря. «Однажды он мне сказал, — писал Рубакин, — не помню в точности какими словами: разумеется, я стою под красным знаменем, но только до тех пор, пока на нем нет пятен ни грязи, ни крови».