Перед разгромом

XVIII

Проводив ясновельможную до дверей ее спальни и передав ее с рук на руки выбежавшим к ней навстречу дворским девицам и резиденткам, аббатик отправился во флигель, где жил дворский маршал Држевецкий, и нашел его в самом разгаре приготовлений к отъезду в Варшаву. Увидав его, Држевецкий поспешил выслать помогавшую ему укладываться челядь и с любезной улыбкой спросил, чем он может служить.

Аббатик вынул из кармана приготовленное письмо и подал его с просьбой передать в собственные руки его всевелебности прелату Фасту.

— С величайшим удовольствием, с величайшим удовольствием! — с живостью ответил маршал, опуская письмо в портфель с бумагами. Как видите, ваше письмо поедет в столицу в знатной компании — с письмами ясновельможной к супругу, к графине Поцей, Оссолинской и к другим пани из самого высшего общества и будет передано лично мною по назначению.

— Очень буду благодарен пану маршалу…

— Это я должен быть благодарен ксендзу аббату за доверие.

— Пан маршал не должен сомневаться в моей преданности.

— Обоюдно, обоюдно, ксенже аббате. Большего счастья для меня не может быть, как иметь возможность лишний раз повидаться с такой персоной, как прелат Фаст, умнейшей, образованнейшей и любезнейшей во всей Европе.

— Ксенже прелат тоже высокого мнения о дворском маршале киевского воеводы.

Обмен приятных слов был прерван появлением резидентки Младо-новичевой с поручением от ясновельможной. Заставить ждать такую влиятельную личность было невозможно, и, рассыпаясь в новых извинениях перед своим первым посетителем, маршал попросил у него позволения узнать, что нужно от него ясновельможной.

— Идите, идите, мой пане, я тут подожду, — поспешил заявить прелатик, отступая в темный угол обширного покоя, заставленного чемоданами и приготовленными к укладке вещами.

После обычных церемоний, приветствий и извинений со стороны хозяина и жеманных уверений, что ей бесконечно совестно беспокоить глубокочтимого пана маршала в такой поздний час, панна Младоновичева приступила к изложению данного ей поручения.

— Наша ласковая пани просит пана маршала распорядиться, чтобы комнаты рядом с ее спальней, а именно зеленая, красная и обе следующие, были приготовлены для пани Розальской.

— Пани Розальская будет жить не у себя, а во дворце? — не без удивления спросил маршал.

— Да. По крайней мере графиня желает этого, и вряд ли пани Розальская решится не повиноваться ей в этом. Графиня просила пана маршала переговорить с декоратором и вынуть из кладовых зеркала, мебель, бронзу, драпировки, все, что нужно, чтобы помещение было убрано богато и со вкусом. Может быть, пани Розальская пожелает взять некоторые вещи из своего дома.

— О, надеюсь так сделать, что ей и в голову не придет даже вспомнить об обстановке своего дома! Передайте ясновельможной, что ее желание будет исполнено, — прибавил он с низким поклоном, на который панна резидентка ответила грациозным реверансом, сказав при этом:

— Желаю доброго пути пану маршалу! Еще раз прошу извинения за беспокойство!

— Кроме удовольствия, посещение панны резидентки никогда ничего не может мне причинить; жалею только, что должен был ее принять в такой обстановке.

— Ах, пожалуйста, не думайте об этом! Разве же я не знаю, что значит собираться в дальний путь!

Наконец, пан Држевецкий выпроводил посетительницу и, весело потирая руки, вернулся к аббатику.

— Я счастлив сообщить моему графу приятную весть. Его светлость так беспокоят натянутые отношения между пани Розальской и его супругой, что даже в последнем своем деловом письме он спрашивает: «Часто ли бывает Розальская в замке?»

— Пан маршал может успокоить на этот счет своего ясновельможного господина. Розальская поняла свои заблуждения, раскаялась в них и ничего так не желает, как заслужить прощение своих благодетелей.

— Очень буду рад передать ваши слова графу, тем более что после истории, случившейся сегодня утром на мызе и приведшей нашу пани в такое расстройство, я был бы в большом затруднении отвечать на вопросы, которыми меня встретят в Варшаве.

— Как видите, все забыто, ясновельможная готовит помещение своей любимице во дворце.

— Правда, правда. А я слышал, будто Розальская объявила нашей пани, что ни за кого не выйдет замуж, кроме Аратова.

— Мало ли что говорится в минуты экзальтации, мой пане! Да и кто это слышал? Скажите тем, кто будет передавать вам эти сплетни, что при свидании ясновельможной с пани Розальской присутствовал только аббат Джорджио, который утверждает, что ничего особенного не произошло, — произнес с большим апломбом аббатик.

— Отлично, отлично, так и буду всем говорить. Усерднейше благодарю за доверие!

Но всему наступает конец, и, обменявшись несколькими любезностями, приятели расстались.

Было уже поздно, когда аббатик вернулся в свою каморку, но он был так взволнован событиями этого достопамятного для него дня, что спать ему не хотелось, и, вскарабкавшись на подоконник, он стал мечтать, вглядываясь в ночные тени, сгущавшиеся особенно в парке, из которого ветерок доносил до него шуршание таинственных шагов и глухие, одним только разгоряченным воображением уловимые звуки говора, стонов и ликования никогда не умолкающей природы.

Аббатик находился именно в настроении понимать эти звуки и слышать в них то, чем полна была его душа. Не его ли победу прославляет ночь? Не дивятся ли вместе с ним бесчисленные духи земли и неба блестящим результатом его красноречия и таланта угадывать чужие чувства и мысли?

А подивиться есть чему. Мог ли он надеяться так быстро и ловко овладеть душой Юльянии и из ее собственных уст услыхать подтверждение его подозрений насчет ее возлюбленного? Как ловко воспользовался он этим признанием! В каком смущении, страхе и волнении она теперь! И кому же, как не ему, поверит она свои душевные мучения? От кого может она ждать помощи, поддержки и утешения, кроме как от него? Ни от кого на свете… Но что значит эта победа в сравнении с той, что одержана им над душой пани Анны! Смел ли он когда-нибудь мечтать о такой победе?

Чем больше углублялся он в смысл происходившей между ними беседы, тем знаменательнее и чреватее последствиями казалось ему каждое слово. Разве они не договорились до условий примирения с патриотами. Разве она не выслушала его терпеливо до конца? А восклицание самодовольствия, вырвавшееся у нее о княгине Адамовой? Разве это не есть целое откровение? О да, семя, брошенное им, попало в хорошую землю и принесет плод, достойный цели прелата Фаста, который умеет ценить заслуги! Этот день не может не ознаменоваться для аббата Джор-джио поворотом фортуны в его пользу, и — кто знает? — он, может быть, уже вступил на первую ступень лестницы, ведущей все выше и выше, до таких высот, что голова кружилась заглядывать туда, а сердце сладко билось от опьянения мечтами, к осуществлению которых он вдруг шагнул так близко, что аббатик видел себя таким, каким надеялся сделаться в далеком будущем.

Хорошо, что человеку, даже самому ловкому и умному, не дано провидеть, иначе как в мечтах, не только будущее, но и скрытое от него настоящее; будь это иначе, живо протрезвел бы наш аббатик от своего блаженного упоения, увидав то, что делается на той самой мызе, о которой он вспоминал с восхищением и самодовольством. Там в эту самую ночь и в той самой комнате, где Юльяния, покоренная его проницательностью и красноречием, на коленях молила его о помощи и поддержке, она теперь, забыв все на свете, наслаждалась любовью в объятьях Аратова. Одним своим появлением, первым своим поцелуем уничтожил «проклятый москаль» все победы аббатика. После первых излияний счастья и изумления, когда первый порыв страсти затих, и Юльяния могла собраться с мыслями настолько, чтобы передать ему некоторые подробности того, что произошло за несколько часов до его появления, Аратов громко расхохотался.

— Так этот мозгляк вступил в роль руководителя твоей совести? Недурно! Я вижу, однако, что опасно оставлять тебя надолго одну, и буду это помнить. Впрочем, таких помех уже больше не будет, жены умирают не каждый день… Ну-ну, прошу не смотреть на меня такими глупыми глазами! Я запретил тебе думать об этом, и ты должна повиноваться мне! Ты не знала моей жены, и жалеть о ней тебе нет смысла, а что я — не поляк и враг всякой сентиментальности, это тоже тебе должно быть лучше, чем кому-либо, известно. Меня гримасами, даже самыми хорошенькими, не проведешь, — прибавил он, покрывая поцелуями испуганное личико Розальской.

Однако, немного переждав, она снова вернулась к мучившему ее вопросу.

— Как это случилось?

— Что я к тебе приехал? Очень просто: соскучился, и по дороге в Варшаву свернул сюда. Что тут удивительного! Не в первый раз. Помнишь, какой я тебе сделал сюрприз после бала?

Юльяния так хорошо помнила это, что это напоминание придало ей смелости повторить вопрос, на который он так настойчиво уклонялся ответить.

— Я хочу знать про нее… про ту, которая умерла… Ты представить себе не можешь, как всех удивила эта внезапная смерть!

— Что ты хочешь сказать? Меня считают убийцей? — вымолвил Аратов, сдвигая брови. — Ну и пусть! Тебе-то что до этого? Ведь ты знаешь, что это — неправда?

— Неправда! — радостно повторила Юльяния.

— А ты в этом сомневалась? — произнес Аратов угрюмо. — Ну, видно, мне надо как следует допросить тебя! От кого слышала ты эту клевету? Мне надо все знать, все! Врагов у меня здесь слишком много, чтобы я мог оставаться в неведении, и, если ты меня любишь, ты сама должна это понимать.

Если она его любит! Да у нее в сердце других чувств не осталось, кроме любви к нему. На все готова она, чтобы доказать это, — не только на смерть, но и на погибель души своей.

Юльяния все рассказала Аратову без утайки, начиная от подробностей своей размолвки с пани Анной и кончая признанием, которое вымучил у нее аббатик. Аратов перестал смеяться, а хмурился все больше и больше.

— Хорошо, что я вздумал навестить тебя именно сегодня и что ничто не помешало мне сделать это, — начал он после довольно продолжительного раздумья, которое она, затаив дыхание, не позволила себе нарушить даже вздохом, ожидая с замирающим сердцем последствий своей исповеди. — Вижу, что ты нисколько не понимаешь твоего положения как женщины, которую я полюбил и хочу сделать своей женой. Не плачь, — отрывисто продолжал он, увидав катившиеся по ее побледневшим щекам крупные слезы. — Ты чуть было не погубила меня. Но я не сержусь на тебя за это; вины твоей в этом нет, всему причиной твое фальшивое воспитание… Я сделаю из тебя настоящего человека. Слушай же: прежде всего мне надо, чтобы ты была в наилучших отношениях с твоей пани. Понимаешь?

— А если она захочет, чтобы я в Варшаве жила у нее, а не в своем доме? — спросила Юльяния дрогнувшим голосом.

— Прекрасно! Живи там, где она хочет. Поступай во всем по ее желанию и доказывай ей свою преданность и любовь при каждом удобном случае.

— Она хочет, чтобы я отказалась от тебя.

— И откажись! Что ж из этого? Я же отказываюсь, когда это нужно, от удовольствия видеть тебя, ну и ты выучись терпеть и ждать счастья, ни о чем не рассуждая и во всем полагаясь на меня. Очень просто.

— Где же мы будем видеться?

— Уж это, милочка, совсем глупый вопрос, на который не стоит и отвечать. Повторяю тебе еще раз: положись во всем на меня, я все устрою.

— Но если я не сумею притворяться?

— Вздор! Нет такой женщины, которая не умела бы притворяться. И ты умеешь… может быть, хуже других, но от тебя зависит довести это полезное искусство до совершенства. У меня с вашим графом затеяны большие дела государственной важности; черт знает, как будет досадно, если из-за тебя наши комбинации расстроятся! Никогда не прощу я тебе этого. Ну теперь про аббатика. С этим гусем нужна большая осторожность… Он зол, хитер и воображает себя представителем папы в Варшаве, как сам папа воображает себе представителем Бога на земле. Можно представить себе, каких турусов на колесах нагородил он тебе, чтобы одурманить тебя, напугать и лишить последнего разума! Всех вас здесь, баб, ксендзы так опутали, что мужьям ни до души вашей, ни до ума не добраться. Я этого не желаю и делиться с попом своими правами над женой никогда не соглашусь. Так и знай! Выбирай между мной и твоим аббатиком и выбирай немедля, — продолжал он, пронизывая ее повелительным взглядом. — Ты мне мила, и сдается мне, что любить я тебя буду долго, но все же не умру, если б нам пришлось теперь навсегда расстаться, и с ума от несчастной любви не сойду, а займусь делом да стану другую женку себе приискивать; авось и найду, свет не клином сошелся. Ну, решай же! Скоро засветает, мне надо еще сегодня поспеть к Млодзинскому на хутор, у него собираются приверженцы твоего графа, надо с ними кое о чем важном перетолковать, прежде чем с воеводой видеться.

Не успели последние слова сорваться с губ Аратова, как Юльяния очутилась в его объятиях и, крепко обнимая, клялась всеми святыми, что он ей милее всех на свете, что она всюду последует за ним и будет во всем беспрекословно повиноваться ему.