Перед разгромом

XIX

В шестидесятых годах восемнадцатого столетия Варшава не отличалась от прочих столиц Европы благоустройством и опрятностью. В ней было точно так же грязно и тесно, как в Париже, Лондоне и Мадриде, особенно в кварталах, где ютилась беднота, а зимой и осенью не только пешеходы, но и экипажи вязли на улицах, безобразно вымощенных острым булыжником и застроенных высокими домами с остроконечными выдающимися вперед крышами; при этом улицы были так узки, что обитателям домов нетрудно было переговариваться и переругиваться из окна в окно.

И нельзя сказать, чтобы этим удобством, в особенности в квартале, заселенном беднотой, не злоупотребляли: гвалт на всевозможных языках и жаргонах, не смолкавший тут ни на минуту, слышен был издалека и, вызывая брезгливые гримасы у счастливцев, имевших возможность не заглядывать сюда, заставлял и пешеходов, и экипажи сворачивать в сторону от этих вертепов нищеты и порока. Не только важные паны и пани, но даже сколько-нибудь уважающая себя мелкая сошка из шляхты или из торгового мира избегала проходить улицами и переулками этой части города, почти сплошь состоявшей из притонов разврата, убежищ для воров, мошенников и нищих разнообразнейших типов, начиная от продавцов секретных снадобий от всевозможных болезней, средств сохранять молодость, счастье в карты и в лотереях, любовь женщин и проч., и проч., и кончая несчастными, выставлявшими для возбуждения сострадания прохожих безобразнейшие язвы и увечья. Одним словом, тут с незапамятных времен ютились подонки большого, богатого торгового города, столицы Речи Посполитой.

О существовании этих подонков в «фамилиях» магнатов знали только понаслышке, а потому можно себе представить, какой поднялся переполох, когда в одно раннее утро в одном из грязнейших переулков этого квартала появилась молодая пани из высшего общества. Она шла пешком и торопливо, закутанная с ног до головы в широкий черный плащ с кружевным капюшоном, скрывавшим ее лицо, но красиво обутые ножки, легкая грациозная походка и маленькая ручка в прозрачной полуперчатке, придерживавшая складки плаща, выдавали в ней особу из совершенно иного мира, чем тот, в котором она очутилась.

Чтобы дойти до площади, к которой она стремилась, надо было пройти шагов триста, не больше, но в одно мгновение во всех окнах, во всех дверях и проходах затеснились лица со сверкающими от любопытства глазами, назойливо оглядывая ее с ног до головы и обмениваясь при этом грубыми замечаниями. Повыскакивали оборванные ребятишки; с гиканьем и криком, толкая друг друга и ругаясь, пытались они загородить дорогу отважной незнакомке. Нахальный хохот и зловещие восклицания, которыми они подбодряли друг друга, грозили перейти в более чувствительные оскорбления, и бедняжка, чувствуя прикосновение грязных пальцев к своему плащу, готова была лишиться чувств от страха, однако следовавший за нею на почтительном расстоянии человек в одежде простолюдина поспешил выступить на помощь ей. При виде его сурово сверкавших глаз и сильных кулаков толпа с проклятиями шарахнулась назад, и он воспользовался общим замешательством, чтобы вывести дрожащую от страха молодую пани на площадь, в противоположном конце которой высился древний костел.

— О как я испугалась, Ян! — проговорила она со вздохом облегчения, когда опасность миновала.

— Я же говорил моей пани, что этими улицами опасно проходить даже днем, а ночью и рано утром и подавно. Тут кроме воров и разбойников, никто не живет, — почтительно заметил провожатый.

В ответ на это пани Розальская промолчала, спеша к цели своего странствования.

Не доходя до ограды костела, она на мгновение остановилась, чтобы боязливо оглянуться по сторонам, и, приказав своему спутнику подождать ее в одном из ближайших трактиров, поспешно проникла под темные своды древнего костела, служившего молитвенным домом беднейшему населению города. Тут даже и за поздней обедней никогда нельзя было встретить настоящую пани, во время же ранней, кроме служанок, забегавших сюда мимоходом сотворить коротенькую молитву, никого нельзя было видеть, и ксендз, служивший в тот день раннюю обедню, не мог не обратить внимания на таинственную незнакомку, скромно опустившуюся на первый попавшийся стул у входа.

«Из какого палаццо залетела к нам эта редкая птичка? И неужто одна, пешком? — прошептал он между молитвенными возгласами, которым рассеянно вторил прислуживавший мальчик в традиционной белой с красным одежде. — И с какой целью пожаловала она сюда?» — продолжал он уже про себя, когда его ассистент, не будучи в силах сдержать любопытство, выскочил на паперть, чтобы беглым взглядом окинуть окружающую местность, и почти тотчас же вернулся он с известием, что у ограды никого не видать.

Посмотрев еще несколько мгновений на углубившуюся в молитву незнакомку, ксендз окончил службу, не торопясь, переоделся и в сопровождении своего маленького служителя вышел из костела, оставляя его на попечении глухого старика, исправлявшего тут должность звонаря и сторожа.

Костел был из беднейших, и, оставшись одна под его мрачными сводами, Юльяния не могла не сознаться, что Аратов был вполне прав, назначив ей именно здесь первое любовное свидание, с тех пор как фамилия воеводы прибыла в Варшаву. Никто во дворце Потоцких не узнает об этом свидании; когда она ушла через сад, все спали, а во время ее отсутствия Цецилия сумеет отклонить подозрения относительно цели ранней прогулки своей госпожи, которая вернется опять через сад, нарвав по обыкновению большой букет цветов для украшения своих покоев. Все было как нельзя лучше предусмотрено великим мастером таких дел, и опасаться было нечего.

Юльяния почувствовала приближение Аратова много раньше, чем он подошел к ней, рванулась к нему сердцем, не поднимая взора от молитвенника и тяжело дыша от подавленного волнения. Наконец его шаги раздались совсем близко от нее, и она решилась поднять на него взгляд. Они были одни в храме, тем не менее он молча подал ей руку и вывел на маленькое пространство, обсаженное кустами и деревьями и огороженное забором, к которому прислонялась хибарка сторожа, и тут только страстно прижал ее к своей груди.

— Видишь, я нашел удобное место для свиданий с тобой. Мы можем здесь сколько угодно целоваться, никто нас не увидит, а и увидят, так не узнают, значит, все равно, что не видели, — весело сказал Аратов, чтобы заглянуть ей в глаза, приподнимая ее лицо, которым она прижималась к его груди. — Ну что у вас новенького? Аббатик все к тебе пристает? А удалось тебе что-нибудь сделать относительно твоих бумаг? Нашла предлог взять их к себе на хранение?

Как сказано выше, это было их первое свидание наедине в Варшаве, а между тем прошло уже около месяца как Аратов приехал из Малявина, а она — в свите ясновельможной из Тульчина.

Узнавши от самого воеводы о приезде его супруги в столицу, Аратов поспешил явиться засвидетельствовать свое почтение пани Анне, но, убедившись с первого ее взгляда, что она относится к нему враждебнее прежнего, повел новую тактику, и она удалась ему как нельзя лучше.

Не будь аббата Джорджио, графиня окончательно успокоилась бы относительно его чувств к ее любимице, — таким равнодушным казался он ко всему, чем увлекался до смерти своей жены. Об этой смерти он распространялся с удрученным видом человека, которому недоступны больше земные радости и утехи. На Юльянию он ни раза не взглянул во время беседы с графиней о постигшем его несчастии и, уходя, оставил всех в недоумении перед странной развязкой романа, занимавшего обитателей тульчинского замка в продолжение целого года.

— Что ты скажешь на это, сын мой? — спросила пани Анна у аббата, оставшись с ним наедине.

— Что за ним надо присматривать внимательнее прежнего!

— Но они не сказали друг другу ни слова, и он не выказал даже поползновения выразить Юльянии какое-либо внимание?

Аббат ответил на это замечание молчанием, мысленно давая себе слово следить за влюбленными без посторонней помощи, никому не доверяя ни своих опасений, ни подозрений.

И он стал следить за каждым шагом Юльянии, за каждым ее словом и взглядом, не упуская при этом прислушиваться ко всему, что говорили об Аратове, и выводя заключения из каждого его самого ничтожного поступка точно так же, как и из каждой улыбки и вздоха Юльянии, подмечая изменения в ее характере, усиливавшуюся нервность, раздражительность, скрытые слезы и бессонные ночи, последствия которых ей удавалось скрывать под румянами, деланными улыбками и лихорадочной живостью от всех глаз, но только не от него.

Длусский начинал не на шутку надеяться и под разными предлогами все чаще и чаще навещал пани Анну. В городе рассказывали, что он не скрывает своего намерения жениться, что он для этого отделывает свой дом в краковском предместье и закупает роскошную обстановку. Если он до сих пор медлил исполнить свое намерение, то потому лишь, что ждет свата. А кто же мог быть им для пана Длусского, если не князь Карл Радзивилл, постоянный его благодетель?

А пани Розальская в то же время начала проявлять небывалый интерес к устройству своего состояния и к увеличению своих доходов. Она заявила, что намерена воспользоваться наездом знатных иностранцев в Варшаву, чтобы сдать внаймы не только свой дом, но и лошадей, и экипажи, так как живя во дворце воеводы, ни в том, ни в другом не нуждается. Для этого она выписала из дальнего имения посессора Яна Вальковского, а по приезде его начала увлекаться постройками, прикупкой земли к саду, разведением каких-то плантаций и тому подобными затеями. У нее были об этом продолжительные переговоры с паном Вальковским в ее помещении во дворце Потоцких, состоявшем из нескольких совершенно отдельно расположенных комнат с выходом в сад.

— Какая ты сделалась расчетливая, дочь моя! — с усмешкой заметила Потоцкая, выслушивая планы, которыми с увлечением делилась с нею молодая женщина, и, вероятно, сообразив, что новое увлечение окончательно освободит ее от прежнего, поспешила прибавить, что пора бы ей взять в руки и остальное свое состояние. — Твой капитал до сих пор лежит у Салезия без движения, и вряд ли ты даже знаешь, сколько именно у тебя денег. Правда, проценты постепенно растут, но, может быть, твой Вальковский посоветует тебе более выгодное их помещение. Многие теперь покупают земли в Галиции, пану Длусскому князь Радзивилл устроил замечательно блестящую аферу в окрестностях Кракова, купив на его имя чудный замок… Тебе бы и с Длусским посоветоваться об этом. Он худого тебе не пожелает, — прибавила она с усмешкой.

Но, ухватившись за мысль самой распоряжаться капиталом, оставленным ей покойным мужем, Юльяния отклонила предложение войти для этого в сношения с злополучным претендентом на ее руку и сердце.

— Я уже давно думаю о том, чтобы снять с моего благодетеля заботу о моем капитальце, моя пани. У него так много хлопот и по своим делам, и по общественным, что мне, право, до слез совестно злоупотреблять его добротою, — с живостью возразила она. — Моя пани оказала бы мне большую услугу, если б переговорила об этом с графом.

— Хорошо, я скажу ему; но время терпит…

— Вальковский здесь долго оставаться не может… Впрочем, я для этого опять могу выписать его, — поспешила прибавить Юльяния, чтобы рассеять подозрение, зародившееся, как ей показалось, в уме ясновельможной при столь ясно выраженном ею желании скорее выйти из-под ее опеки.

Внимательно выслушав это повествование, Аратов спросил, когда же именно рассчитывает Юльяния возобновить со своей покровительницей разговор, прерванный на таком интересном месте.

— Пока этих денег не будет у тебя в руках, нам нельзя и думать о дальнейшем устройстве нашей судьбы. Я коротко знаю повадки твоих магнатов, и веры к их гонору у меня нет ни на грош. Как твоему пану Салезию, так и его жене ровно ничего не стоит зажилить твой капитал под тем предлогом, что ты предалась москалю, и не признать нашего брака действительным. Да и мало ли что они еще могут придумать, чтоб напакостить мне! В этой бесправной стране нам, русским, ни на кого, кроме как на самих себя, нельзя рассчитывать. Лучше всего было бы, забрав деньги, бежать отсюда куда-нибудь подальше, во Францию или в Англию, и оставаться за границей, пока здесь все не угомонится. Ты, конечно, знаешь, что «патриоты» ваши изо всех сил хлопочут перетянуть на свою сторону киевского воеводу?

— У нас только и речи об этом. Вот еще причина, по которой мне теперь неудобно настаивать на своих делах: пани Анна так озабочена увещаниями и просьбами, которые сыплются на нее, ей так неприятно встречаться в обществе с вожаками заговора, старающимися привлечь ее и графа на свою сторону, что она под предлогом болезни отказывается от приглашений на празднества и на балы. Но и доме ей не легче: все у нас против русских, все в заговоре против русского посла, все молятся, чтобы воевода прозрел, отказался от заблуждений и вступил бы в ряды истинных сынов церкви и отчизны.

— Все, кроме тебя, конечно? — спросил Аратов с улыбкой.

— Я люблю тебя! — воскликнула Юльяния, обнимая его.

— А если любишь, так и слушайся одного только меня. Что за человек этот Вальковский? Можно положиться на него?

— О разумеется! Он служил покойному Розальскому. Я обещала закрепить за ним землю, которую хотел подарить ему покойник за услуги.

— Вот это хорошо. Надо его этой землей приманивать и еще кое-что обещать… Знает он про меня?

— Кажется, догадывается, — ответила она, краснея. — Я приказала ему проводить меня сюда и обратно, по совету Цецилии. Без него я умерла бы от страха среди оборванцев! Они уже готовились стащить с меня плащ, но тут он разогнал их…

— Это я уже слышал. Он, значит, дожидается тебя здесь где-нибудь поблизости? — нетерпеливо прервал Аратов, преследуя новую комбинацию, завертевшуюся в его уме.

— Да, он упоминал о трактире…

— Чудесно! Я с ним переговорю, и, если он не глуп, мы скоро поймем друг друга. Надо поторапливаться, голубка: твои безмозглые земляки могут начать свою революцию раньше, чем все думают, и благоразумным людям, которым нет никакой охоты терпеть в чужом пиру похмелье, остается только одно — скорее улепетывать отсюда! Доставай свой капитал под каким бы то ни было предлогом, хотя бы для этого тебе пришлось войти в переговоры с Длусским о покупке имения… Не съест он тебя с первого раза, а, кроме того, чтобы избавиться от беды, и не на такую неприятность можно решиться… И будь готова бежать со мною во всякое время. Может так случиться, что мне не удастся и предупредить тебя заранее… Впрочем, — продолжал Аратов, страстно целуя просиявшее от счастья личико возлюбленной, — надо постараться устроить наше будущее свидание с меньшими хлопотами и опасностями. Нельзя же тебе каждый день вставать чуть свет, чтобы забираться в такую даль. Один раз удалось, но рассчитывать на удачу всегда невозможно. А видеться мы теперь должны чаще.

— Но где же? Где же? — спросила она, задыхаясь от радости.

— Если ты до сих пор не могла придумать этого, то я придумаю, не беспокойся. Это вовсе не так трудно, но для этого мне надо переговорить с твоим Вальковским.

— Да ведь он во дворце не живет.

— Это еще лучше. А ты вот что, моя кошечка: перестань на время думать обо мне и повнимательнее следи за твоей пани. Отлично было бы, если б она впуталась в заговор с Чарторыскими. Это для меня было бы хорошо, а значит, и для тебя.

— Я не понимаю… Они устраивают заговор против короля, а ты с королем, говорят, теперь в большой дружбе?

— Ничего ты не понимаешь и лучше не старайся понимать, а делай то, о чем я тебя прошу. Все узнаешь впоследствии. Ну а что наш злейший и опаснейший враг, аббатик?

— Кажется, понял, что забрать меня в руки ему больше не удастся, и примирился с этим, не надоедает мне больше ни намеками, ни скрытыми угрозами и так держит себя со мною, точно ничего между нами не произошло.

— Он отказался от своей должности руководителя твоей совести? Это хорошо, если именно так. Но ты во всяком случае остерегайся его. Если попадешь опять в его иезуитские когти, он уж не выпустит тебя так легко, как в первый раз. Ведь, если бы я не приехал тогда на мызу, пришлось бы, чего доброго, защищаться от обвинения в убийстве…

Юльяния зажала ему рот поцелуями, не дав договорить фразу.

— Не напоминай, не напоминай об этом! Я с ума схожу от ужаса, когда вспомню, что чуть было не погубила тебя! — вскрикнула она, в волнении забывая, что ее могут услышать.

— А ты тише, мы не у себя дома, глупая! Утро уже наступило. Слышишь, на площади езда началась? Тебе пора бежать домой. Пойду разыскивать твоего провожатого и, кстати, познакомлюсь с ним, а ты тут жди нас, — и Аратов, крепко поцеловав Розальскую, вышел из садика.

Повинуясь его желанию, Юльяния не трогалась с места, погрузившись в воспоминания быстро улетевшего счастья. Мысленно переживая блаженные минуты, повторяя про себя каждое произнесенное Аратовым слово, зажмуриваясь, чтобы лучше представлять себе его лицо с горящими страстью глазами, горячие губы, льнущие к ее губам, млея от этих представлений, она забыла все на свете, забыла, где находится, забыла предстоящее путешествие по грязным переулкам, среди отвратительных ребятишек и ведьмообразных баб; ничего не видела она, кроме своего милого, ничего не слышала, кроме его любовных речей, продолжавших раздаваться в ее ушах явственнее шума с площади, долетавшего сюда все громче и громче по мере того как входила в свои права жизнь большого города. Не слышала она в своем любовном забытье и осторожных шагов, прокрадывавшихся к ней все ближе и ближе, и вскрикнула от испуга, увидав перед собою аббата Джорджио.