Перед разгромом

VII

Андрей пустился в обратный путь в совершенно другом душевном настроении, чем тогда, когда сюда шел. Особенно пришелся ему по душе совет лесного приятеля не вешать прежде времени носа. Успокоила его также мысль, что есть, где приютить семью, чтобы она не страдала вместе с ним от беды, в которой повинен он один. Предложение монаха развязывало ему во многом руки. Награбленное добро, с которым он еще не находил в себе достаточно мужества расстаться, он найдет, где спрятать, а одному-то можно всюду пробраться, все высмотреть и на просторе раскинуть умом, как и где пристроиться, чтобы удобнее к выгодному делу пристать. Слыхал он и про рыбные промыслы на Каспийском море, и про золотые прииски в Сибири, и про торговлю контрабандными товарами на границе Цесарской земли и в Туретчине. Есть где человеку с мозгами развернуться; земля не клином сошлась даже для беглого крепостного. Разумеется, вольному легче. Да что уж мечтать о том, чему невозможно сбыться! Милости теперь от барина не жди, дай Бог, чтобы не очень лют был во гневе и не изувечил на всю жизнь. Ну, да Бог милостив! Вот и монах советует не отчаиваться.

В таких размышлениях Андрей добрался до мельницы. Было совсем темно, и мельник с внучками спали, когда он спустился в овраг и постучался в слюдяное окошечко, сквозь которое тускло пробивался огонек лампадки.

— А мы тебя уж и ждать перестали, — сказал старик, опуская оконце и высовывая из него седую голову. — Куда ты ночью потащишься? Переночуй у нас, а завтра поедешь.

Но Андрей и от этого предложения отказался. Заплатив за услугу несколько грошей, он прошел за хату, отвязал лошадь, запряг ее в тележку, вывел из оврага и, не мешкая, пустился в путь.

Ночь стояла теплая, тихая и душистая, но чем ближе подъезжал он к дому, тем мрачнее становились его предчувствия. Непременно маля-винская старая барыня все рассказала барину, и тот, несомненно, ждет его для расправы, с грозным требованием отчета. Очень может быть, что он уже давно послал за злейшими врагами Андрея — Мишкой Сопуновым и Акимкой Ледащим, чтобы допросить их о проделках управителя. А эти двое многое знают и только ждут случая напакостить ему. От этих мыслей холодный пот выступал на лбу Андрея, и нападала подлая трусость.

Вдруг при выезде из леса, за которым начинались Воробьевские земли, начал долетать издалека топот лошадиных копыт. Остановив лошадь, Андрей стал прислушиваться. Топот приближался, и вскоре начам вырисовываться темная движущаяся масса; наконец, можно было без особого труда различить в мягком лунном блеске всадников в темных плащах и слышать звон оружия, по временам примешивавшийся к конскому топоту.

«Что за люди? Куда и зачем едут с такими предосторожностями? — подумал Андрей. — Во всяком случае попадаться им на глаза опасно: их много, они вооружены, а я один».

Андрей поспешно слез с тележки и отвел ее с лошадью в чащу леса, а сам, вскарабкавшись на дерево у самой опушки, стал вглядываться в приближавшийся конный отряд и в окружавшую его местность, соображая, откуда могли ехать эти люди.

«Как будто из Малявина», — подумал он.

Тотчас вспомнился ему разговор с монахом, и все сделалось ясно: это Аратов со своими хлопами едет на помощь к пану Мальчевскому. Стаське, значит, удалось довезти вовремя письмо, наезд на мызу Сокальского состоится.

«Экие разбойники и безбожники! Сколько горя, слез и несчастий готовят мерзавцы! И не стыдно Аратову, настоящему природному русскому дворянину, в такие гнусные дела ввязываться! И впрямь, верно, порешил от родной веры отказаться и на службу к ляхам поступить, недаром, значит, такая гнилая молва про него идет в народе!»

Всадники между тем приближались, уже можно было различить их лица и слышать их голоса. В одном из них, по красивой, статной осанке да по коню с богатым седлом и уздечке, усыпанной драгоценными каменьями, Андрей узнал самого Аратова. Рядом с ним ехал Езебуш. Они о чем-то разговаривали, поглядывая по сторонам, прочие же люди, человек пятнадцать, следовали за ними поодаль, молча, и печально понурив головы.

«Раздумывают, верно, о кровавой бойне да о смертушке лютой, что ждет их из-за барской затеи, — мелькало в голове Андрея. — Эх ты, неволя злая, на что ты только разумную тварь, человека, погнать можешь!»

Переждавши, пока всадники скрылись, Андрей слез с дерева, отвязал лошадь и поехал дальше.

Неожиданная встреча усилила его тоску. Мысль о готовившемся беззаконии и сознание невозможности помешать ему возбуждали в его уме сопоставления самого безотрадного свойства. Вот так и он, пользуясь свободой действовать воровски, накоплял в своей душе грех за грехом, с тех пор как молодой барин поручил ему управление имением! Как эти злодеи накинутся завтра ночью на беззащитных и неподготовленных к обороне обитателей усадьбы Сокальского, так и он, пользуясь молодостью барина, его доверчивостью и сиротством, разорял его.

В мрачном унынии подъехал Андрей к дому, где на крыльце ожидала его возвращения жена, и прошел с ней в баню.

— Барин еще не вернулся, — начала было объяснять Маланья, но, заметив угрюмый вид мужа, смолкла на полуслове.

— Никто не был? — спросил он, сбрасывая с себя одежду и сапоги, чтобы лечь в приготовленную постель.

— Никто. Мы, как ты приказал, все уложили: серебро и образа — в сундук, ковры увязали, — ответила жена и опять оборвала речь на полуслове, испуганная страданием, выразившимся на его лице при первых ее словах.

Андрею вспомнились слова монаха: «Ворованному — я не укрыватель», — сказанные именно в ту минуту, когда он думал об этом серебре и образах, которые жена, по его приказанию, хоронила от всех глаз. На хорошее дело наставлял он ее, нечего сказать!

— Ладно, завтра обо всем переговорим, а теперь спать надо: измучился я, как собака, — отрывисто проговорил он, повертываясь к стене и закрывая глаза, но сон не шел, а слова монаха продолжали жестоким укором звенеть в его ушах.

Кажется, ничего нового не произошло в этот день, а между тем Андрей чувствовал себя совсем иным человеком, и вся кровь кидалась ему в голову от новых мыслей и никогда не испытанных чувств. Все то, чего там, в лесу, он совсем еще не понимал, что слушал одними ушами, а не сердцем, теперь все глубже проникало в его духовное существо, заставляя совершенно иначе смотреть на все и краснеть от стыда при напоминании о вещах, на которые он еще несколько часов тому назад возлагал много упований и обладать которыми считал за счастье. На вырученные от их продажи деньги он рассчитывал устроить судьбу детей и жены. Даже и тогда, когда, тронутый до слез словами монаха, он решил предаться на волю Божию и, устроив семью в надежном месте, терпеливо ожидать заслуженной кары, его не покидала мысль воспользоваться плодами содеянного преступления. Почему же теперь это кажется ему так чудовищно? И на чем же остановится такое превращение его душевного состояния? Что же это будет, если в таком духе пойдет дальше, когда уже и теперь то, что он раньше считал величайшим на земле благом, кажется ему мерзостью и злом? Видно, и в самом деле надо совсем переменить жизнь и сделаться совсем другим человеком. Но каким? Монах сказал: «Чтобы никого на свете не страшиться, кроме Господа Бога». Но как этого достигнуть? Этот вопрос так занял Андрея, что он всю ночь не смыкал глаз, ища на него ответ, и только на рассвете решил, что так как все от Бога, то от Бога надо ждать разрешения мучившего его недоумения. Захочет Господь — и просветит, все в Его святой воле.

Когда утром жена взглянула на Андрея при дневном свете, то ужаснулась перемене, происшедшей в нем: глаза ввалились, губы от внутреннего жара потрескались, и он весь осунулся, точно после долгой и мучительной болезни, а в глазах таилось новое выражение сосредоточенной задумчивости. Ей было теперь боязно не только заговаривать с ним, но даже и смотреть на него. Налив ему чашку горячего сбитня и положив перед ним нарезанный хлеб, она вышла к детям, а когда вернулась, его уже на кухне не было — он ушел по хозяйству, не дотронувшись до завтрака.

В то утро Андрей хлопотал ретивее обыкновенного. Его одновременно видели в стольких местах, что только диву давались, как это ему удавалось везде поспевать. Он успел до полудня побывать и в поле, и в лесу на рубке леса, подогнать плотников, строивших новый сарай, и на реку сбегать версты за три. Возвращаясь назад, он увидал мчавшуюся по дороге дорожную карету, и у него дух захватило от волнения и; страха.

«Вот оно! Дошло наконец!» — подумал он, направляясь к перекрестку, мимо которого должен был проехать экипаж.

С козел его увидал Федька и толкнул в бок Степана, указывая на управителя, остановившегося при дороге с обнаженной головой, выжидая удобного случая поклониться барину. Но Владимир Михайлович, хотя и глядел в окно, не заметил Андрея; его блуждающий взгляд рассеянно скользил по мелькавшим перед ним предметам, ни на чем не останавливаясь.

Когда карета, проехав мимо него, покатилась дальше, Андрей вздохнул свободнее и, не торопясь, последовал за нею к дому.

«Кучер с камердинером видели меня, и если, приехав домой, барин спросит обо мне, они скажут, что я выходил на дорогу приветствовать его. Не бежал, значит, от суда-расправы. Ну а там, что Господу угодно, то и будет!» — думал он.

Лошадей уже отпрягли, и кучер проваживал их за околицей, когда управитель степенной походкой вошел на задний двор и направился к стоявшей особняком кухне. Заглянув туда, он увидал жену, хлопотавшую у жарко топившейся печки, и умилился, глядя на нее: такая она показалась ему красивая в затрапезном сарафане, с засученными рукавами: грудь и руки белые и полные, губы алые, щеки от жара раскраснелись, а глаза, что звезды, ласково светились под озабоченно сдвинутыми темными бровями. Неожиданная струя нежности затопила Андрею сердце и вызвала на глаза слезы умиления.

«Добрая ты моя, умница, как собака, мне преданная! В какой омут бедствий тащу я тебя за собою с малыми детушками! — подумал он. — Эх, как счастливо можно было бы нам с тобою век прожить, кабы лукавый не попутал!»

Он с тяжелым вздохом облокотился на подоконник. В нем проснулись и отеческие чувства, захотелось видеть всех своих милых вокруг себя в эту роковую минуту — быть может, чтобы почерпнуть в их любви сил на предстоящую пытку.

Увидав мужа, Маланья подбежала к окну.

— Барин приехал. Не пивши, не евши со вчерашнего дня, — поспешила она сообщить. — Натощак из Малявина выехал. У меня пирожок был замешан с утра, посадила скорехонько в печку, сейчас подадим, — продолжала она, по-видимому, спокойно, но в глазах ее читался тревожный вопрос: что случилось?

— Это хорошо, что ты догадалась барину пирог испечь. А куда ты детей упрятала? — спросил Андрей, любовно глядя на нее.

— Опять, как вчера, к пчельнику услала. Чего им тут околачиваться? От их крика и у нас с тобою голова иногда трещит, а барину и подавно беспокойно. Не привык он к детям, еще своих ведь нет, — ответила она с улыбкой на прояснившемся лице. «Если про детей вспомнил, значит, ничего особенно страшного не произошло», — подумала она и поспешила объявить, что барин, как приехал, так умыться спросил, а теперь переодевается. — А у меня тем временем пирог-то отлежится, — прибавила она.

В кухне, опрятной, чисто выбеленной, она была не одна. Несколько баб мыли тут столы и лавки, щипали дичь, настрелянную в лесу, и потрошили рыбу.

— Порядок делаем, чтобы питерский повар нас свиньями не обозвал, — сказала Маланья мужу, обратившему на это внимание. — Сейчас придет сюда стряпать, надо ему все приготовить.

Говоря это, Маланья исподлобья взглядывала на мужа, мысленно спрашивая себя: «Чего он тут стоит, на наше бабье дело смотрит, точно хочет что-то сказать, да не смеет».

Никогда не видывала она мужа таким смирным да смущенным. Точно виноватый, словно прощение в чем-то хочет у нее просить.

В этот момент прибежал в кухню Федька с приказом скорее подавать кушать барину.

— За стол уже сел. О вас спрашивал, Андрей Иванович, — обратился он к управителю, заметив его перед окном. — Приказал вас послать к ним, когда с поля вернетесь. Давайте скорее пирог-то, Маланья Трофимовна, барин ждать не любит! — и, выхватив из рук Маланьи блюдо с пирогом, он побежал с ним в дом.

Андрей, постояв немного в нерешительности, отправился в амурный домик. Он застал барина за столом и, не будь так расстроен, перемена, происшедшая со вчерашнего дня в Грабинине, несомненно привела бы его в изумление, и вместе с тем он убедился бы, что не гнев, а совершенно другая причина озабочивает его господина, лишает аппетита и заставляет подолгу задумываться над тарелкой с нетронутым пирогом.

И Федька был не тот, что вчера. Тревожно следя за каждым движением барина в ожидании приказаний, он по временам взглядывал на Андрея, точно приглашая его подивиться тому, что делается с барином. Но Андрей ничего не замечал и только встрепенулся, когда Грабинин спросил, точно очнувшись от забытья:

— Вернулся Андрей?

— Давно тут дожидается, — ответил Федька, указывая на дверь, у которой неподвижно стоял Андрей.

— А! Ну хорошо, оставь нас! — отрывисто обратился барин к Федьке, а затем, когда тот вышел, он, помолчав немного, объявил Андрею, что ему надо переговорить с ним.

Но, должно быть, приступить к беседе было нелегко. Не глядя на управителя, который, перешагнув порог комнаты, остановился в ожидании приговора, барин подошел к окну, мимо которого то и дело мелькали белые рукава и пестрые сарафаны Маланьиных прислужниц, и решил, что надо найти более уединенное место для разговора. Приказав Андрею следовать за собою, он торопливо вышел из дома и по парку направился к старому дому.

Шел он большими шагами, не оглядываясь на своего спутника, нервно помахивая шляпой, которую снял с головы, и, завернув в липовую аллею с черневшими в конце развалинами барского дома, дошел до заросшего илом пруда, с обломками мраморной колонны посреди. Тут он остановился и, порывисто повернувшись к своему спутнику, устремил на него взгляд, полный отчаянной решимости.

— Можешь ты сказать мне, братец, как у вас здесь делаются… наезды? — спросил он с запинкой.

— Наезды-с? — нерешительно повторил Андрей, которому показалось, что он ослышался.

— Ну, да, наезды… из мщения, с целью грабежа или чтобы увезти женщину… Мне надо это знать, понимаешь? — продолжал

Грабинин, недоумевая перед растерянностью своего спутника, в котором нельзя было узнать бойкого и словоохотливого собеседника, рассказывавшего ему на этом самом месте третьего дня про роман его деда с полячкой.

Но замешательство Андрея было недолгим; вспомнив совет монаха раньше времени не отчаиваться, он бойко ответил на предложенный вопрос:

— По-разбойничьи, сударь. Наедут с вооруженными людьми невзначай на чужую усадьбу, рубят, жгут и в суматохе похищают то, за чем явились. Вот так и прошлой осенью пан Несмелковский выкрал себе невесту, дочь бочага Матары, а пан Грабчевский вывез из усадьбы мызника Джаншевского его жену. Слышал я также про наезд на Волыни пана Трипольского на свое собственное имение, которым воровски завладел его опекун. Великое множество людей погибло при этом наезде, и сам молодой Трипольский был убит. Много лет тянулось дело и кончилось тем, что опекун вышел из суда оправданным. Слыхал я также про наезд князя Сангушки на пана Кордыша из-за документов. Но ведь это в Польше делается, там люди ни совести, ни закона не знают, у них с деньгами все можно, богатый да знатный всегда прав оказывается. Обиженный плачься, кому хочешь на несправедливость, нигде заступы себе не найдет.

— Вот что, братец, — прервал его барин, — нам надо непременно учинить наезд на малявинскую усадьбу. Денег я не пожалею, лишь бы удалось. Хотя бы мне голову сложить на плахе, хотя бы всего состояния лишиться, а мне надо выкрасть Елену Васильевну, жену Аратова.

По мере того как эти слова срывались у Грабинина с губ, у его слушателя лицо прояснилось. Он начинал понимать, в чем дело.

— Для этого и наезд не надо делать, сударь! Извольте только приказать, и, если малявинская молодая барыня будет на то согласна, я вам все это оборудую, как нельзя лучше, — заявил он, молодецки тряхнув кудрями.

— Она согласна.

— Значит, нечего и сомневаться.

— Как же ты это сделаешь?

— Очень просто. Надо только выбрать ночку потемнее, да чтобы господина Аратова дома не было. Они, кстати, и теперь в отлучке — поскакали за Днепр помогать приятелю девицу из родительского дома выкрасть… тоже, значит, наездом… Я так полагаю, что нам надо за это дело приниматься, не медля, чтобы оно у нас без заминки выгорело. Сейчас съезжу в Малявино и все там разузнаю. Надо с одним там стариком посоветоваться, дочка его при молодой барыне в прислужницах.

— Не попадись, братец! — заметил Владимир Михайлович, немного испуганный быстротой соображения и решительностью своего сообщника. — Надо действовать наверняка, чтобы понапрасну всех нас в беду не вовлечь.

— Вестимо, что наверняка. Нрав Дмитрия Степановича Аратова нам достаточно хорошо известен; с ним шутки плохи; ему и зарубить до смерти человека ничего не стоит. Но вы мне только дозвольте все это обмозговать, я уж знаю, как сделать, чтобы всем нам, а особливо вашей милости, не попасть впросак. Мы в здешних местах выросли, всех господ и хамов знаем и все их обычаи нам известны.

Андрей говорил с такою смелостью, что его уверенность в успехе невольно сообщилась его слушателю. Не ждал Владимир Михайлович такого быстрого исполнения своих желаний, и его сердце переполнилось такою благодарностью к верному союзнику, что ему стоило большого труда не броситься к нему на шею и не расцеловать его.

— Спасибо, братец! — шепнул он, протягивая руку, которую нежданный благодетель схватил и страстно прижал к губам.

— Барин! Да я для вас… да все, что только хотите… В ад кромешный пойду… с самим Вельзевулом на кулачках готов драться! — бессвязно лепетал Андрей, устремляя на Грабинина взгляд, полный беззаветной преданности и благодарности.

— Спасибо, спасибо, братец, — повторил растроганный барин. — Если только дело выгорит, проси, чего хочешь, ничего не пожалею! Вольную, денег на обзаведение, все, что пожелаешь!

Мера счастья и благодарности переполнилась, и Андрей, как подкошенный, с громким рыданием повалился барину в ноги.

— Служить вам хочу до гробовой доски! Не надо мне вольной… Деток моих да Малаши моей не забудьте, если бы так случилось, что я раньше вас помру. А мне, многогрешному, ничего, кроме вашего прощения, не надо. Простите меня, недостойного!

Грабинин вспомнил вчерашний разговор со старухой и понял, в чем дело.

— Все забыл, все прощаю, помоги мне только спасти несчастную от злой доли, — проговорил он, поднимая Андрея.

— Сейчас поеду и завтра же привезу молодую барыню сюда, к нам в Воробьевку.

— Да где же мы поместим ее, чтобы ее никто не увидел?

— А старый-то дом на что? — ответил Андрей, с радостно сверкающими глазами указывая на развалины, перед которыми они стояли. — Да тут такие найдутся тайники, что целый год ищи — не найдешь. При старом еще барине понаделаны, когда он целился свою полячку от мужа скрыть. Да вы не извольте беспокоиться, сказал, что выкраду и спрячу супругу малявинского барина, так и будет, не извольте сомневаться.

— Здешних людей для этого возьмешь?

— Что вы, барин! Да нешто такие дела со своими людьми можно вершать? Как же после с ними жить-то? Да они над нами такую заберут силу, что не они нам, а мы им должны будем служить. Нет уж, сударь, здешние и знать про это ничего не должны. Да и ваших-то питерских следует остерегаться. Если даже что и прослышат они или сами догадаются, так надо их напугать, чтобы и про себя не осмеливались о том подумать. Вот как мы это дело поставим!

— Ну, поезжай себе с Богом!

Андрей поспешно удалился.

«Господи, Господи! — подумал он, шагая через рвы и кусты, чтобы скорее дойти до дома. — Да что ж это такое? Неужели не сон? Неужели и в самом деле мне вместо плетей да ссылки либо красной шапки — прощение и вольная? Да еще, говорит, денег на обзаведение сколько хочешь. Вот она, простота-то святая! Господи! Уж и послужу же я тебе, Владимир Михайлович! Жизни не пожалею для тебя. Закажу и детям, и внукам служить твоим детям и внукам верой и правдой!»

Как угорелый, вбежал Андрей в старую баню, схватил со стены нож и заткнул его за пояс, сунул за пазуху кожаный кошель с деньгами, свернул дорожный плащ и побежал в конюшню седлать коня. Никто ему не мешал и никто не видел его приготовлений к отъезду. Все так прекрасно устраивалось, точно ангел-хранитель покровительствовал.

Однако, прежде чем пуститься в путь, надо было проститься с женой и успокоить ее. Андрей направился к кухне, где она помогала повару готовить обед, и вызвал ее.

— Что тебе, Иваныч? — спросила она, поспешно выходя на крыльцо и вытирая о передник руки в тесте.

— Все слава Богу, голубка! Молись Богу. Пронес Многомилостивый беду. Пудовую свечку Николаю Чудотворцу поставим. Нищим муки раздадим и дров на зиму.

— Повинился ты барину? — нерешительно спросила она.

— Повинился, повинился! Нешто я бы так радовался, если бы не повинился? Все скребло бы на сердце, а теперь так легко, точно вновь не свет народился! Он нам все простил!

Маланья не выдержала радости и истерично зарыдала.

— Полно, полно, родная! Перестань! Услышат, Боже сохрани! — произнес Андрей взволнованным голосом, ласково трепля ее по плечу. — Мне тут по одному делу надо съездить. Ночевать меня не жди, но так устрой, чтобы никто не догадался, что меня дома нет.

— Скажу, что занедужилось, и спать лег. А если барин тебя спросит?

— Не спросит, не беспокойся.

— Ну, если ты барину не нужен, так кто же может тебе помешать спать хоть до завтрашнего утра?

— Вот-вот! Ты у меня разумница, настоящая помощница мужу и в горе, и в радости.