Периферийная империя: циклы русской истории

Подводя итоги своего второго президентского срока, завершавшегося весной 2008 года, Владимир Путин вполне мог считать себя одним из самых удачливых правителей России.

Официальная пресса была, как и в советские времена, полна рапортами о достигнутых успехах, а близкие к власти идеологи не уставали на разные лады повторять, что Россия поднимается с колен. Но даже если отбросить официальную пропаганду нельзя было не видеть очевидных сдвигов к лучшему, которые стали особенно заметны в 2004–2007 годах. Начиная с дефолта 1998 года, экономика неуклонно росла, демонстрируя темпы, сопоставимые с показателями быстро развивающихся стран Восточной Азии — 6–7% в год. Несмотря на некоторую заминку в 2003–2004 годах, этот рост удавалось поддерживать на протяжении всего президентского срока Путина, что, естественно, ставилось в заслугу президенту.

Жизненный уровень повысился. По утверждению властей, доходы средней российской семьи в 2007 году превысили, с учётом инфляции, уровень предкризисного 1991 года. В условиях гораздо более высокой, чем в СССР, социальной дифференциации понятие «средней семьи» представлялось несколько абстрактным [По данным Росстата за 2005 год, соотношение средней оплаты труда 10% самых высокооплачиваемых и 10% самых низкооплачиваемых работников составило почти 25 раз]. Однако даже низкооплачиваемые слои общества почувствовали некоторое облегчение. «Кремль смело может утверждать, что с точки зрения уровня жизни населения ему удалось полностью ликвидировать последствия «ельцинского хаоса» 90-х», торжествовал журнал «Власть»[800].

Рубль укреплялся по отношению к иностранным валютам. Если в начале 2000-х годов за доллар давали 30 рублей, то к концу 2007 года обменный курс колебался вокруг отметки 25.2.

Стабилизация

Резкий рост мировых цен на нефть позволил досрочно выплатить большую часть внешнего долга государства. Стабилизационный фонд Российской Федерации, основанный в январе 2004 года, систематически пополнялся, достигнув к августу 2007 баснословной по отечественным понятиям суммы в 127.48 млрд. долларов. К этому моменту золотовалютные резервы Центрального банка достигли рекордного уровня 417.3 млрд. долларов[801]. Бюджеты из года в год сводили с профицитом.

Правда, сокращение государственного долга сопровождалось ростом долга частного. В качестве нефтедобывающей страны Россия хорошо смотрелась на мировых финансовых рынках, капитализация её компаний росла день ото дня, а потому получить иностранные кредиты отечественные бизнесмены могли безо всякого труда. В результате российские корпорации задолжали западным финансовым институтам сотни миллиардов долларов, перешагнув, по признанию экспертов, «опасный уровень»[802]. Точные данные о масштабах внешнего долга разнились в зависимости от источников. Однако независимо от методов подсчёта, общая картина выглядела пугающе. В то время как госдолг сократился к октябрю 2007 года до 40.8 млрд., задолженность финансовых учреждений достигла 130 млрд., а корпораций — 212 млрд. долларов[803]. «Независимая газета», ссылаясь на данные Центрального банка, сообщала в октябре 2007 года, что «внешний долг России равен 384.8 млрд. долларов, из которых долг частного сектора составляет 220.4. А остальные — 164.4 млрд. — внешний долг госсектора». К государственному сектору эксперты Центрального банка относили все компании и организации, находившиеся под контролем правительства[804]. Легко заметить, что совокупный долг оказывался лишь немного ниже уровня золотовалютных резервов Центрального банка и в три раза превосходил размеры Стабилизационного фонда.

Однако до тех пор, пока мировая экономика продолжала расти, а финансовые показатели самих отечественных корпораций улучшались, всё это не имело никакого значения.

С точки зрения политической, дела тоже шли как нельзя лучше. В отличие от Бориса Ельцина, который в 1996 году вынужден был признать поражение в войне против чеченских сепаратистов, Владимир Путин мог считать себя победителем. Второй чеченский поход, начавшийся в 1999 году с серьёзных неудач, завершился тем, что все основные населённые пункты мятежной республики были оккупированы, боевики загнаны в отдалённые горные районы, а большая часть их лидеров перебита. Далось это ценой непомерных потерь на протяжении 6 лет, но требуемый результат был достигнут. Полного замирения Чечни, конечно, не произошло. Больше того, вспышки вооружённого сопротивления наблюдались почти по всей территории Северного Кавказа. Но теперь речь шла уже о проходивших с переменным успехом полицейских операциях. Широкомасштабных боевых действий больше не было. Вместе с артиллерийским огнём угас и интерес общества к чеченской проблеме. Поскольку численность и потери федеральных сил резко сократились, Чечня отодвинулась на периферию общественного сознания.

Политическое пространство России было «зачищено» от оппозиции не менее эффективно, чем кавказские аулы от боевиков. Либеральная оппозиция, критиковавшая авторитаризм Владимира Путина, была повержена. Несмотря на то, что либералы всё ещё контролировали некоторые средства массовой информации, включая влиятельное радио «Эхо Москвы», попытки вывести людей на улицы неизменно проваливались. Причиной тому было отнюдь не благодушие населения — в январе 2005 года, когда правительство провело закон о «монетизации» льгот (иными словами, отменило бесплатный проезд и другие «привилегии» для пенсионеров и ещё целого ряда категорий граждан), на улицы вышло более двух миллионов человек, а власти принуждены были пойти на уступки.

Поражения либералов объяснялись не столько апатией населения, сколько низкой легитимностью самой оппозиции. Для большинства жителей России, переживших ельцинское время, её выступления воспринимались как безответственные действия людей, которые однажды уже ввергли страну в катастрофу.

Проект Путина

Западные публикации о России в середине 2000-х годов единодушно сетовали, что страна «сделала существенный шаг назад в плане демократии, по сравнению с началом 1990-х годов»[805]. Однако авторы подобных комментариев столь же дружно забывали упомянуть об авторитарных эксцессах ельцинского времени, расстреле парламента в 1993 и бомбёжках Чечни в 1995 году. И уж тем более никто из них не видел связи между упадком гражданских свобод и укреплением капитализма в России, происходившими почему-то в одно и то же время.

Реализуемая Кремлём система «управляемой демократии» (или «суверенной демократии», как стали говорить к концу 2000-х годов) опиралась не только на полицейские меры и ограничение политической свободы, но, прежде всего, на консолидацию элит, ставшую реальным фактом к середине десятилетия. Ушли в прошлое времена Бориса Ельцина, когда соперничающие олигархические кланы беспорядочно грабили государственное достояние, одновременно грызясь друг с другом из-за добычи. Для того чтобы новые хозяева могли эффективно распорядиться захваченной собственностью, необходимы были порядок и стабильность. Эти новые задачи прекрасно понимала администрация Владимира Путина. С первых же дней своего пребывания у власти, сначала в качестве премьер-министра в 1999 году, а затем, с 2000 года в качестве президента, новый лидер не только систематически укреплял позиции бюрократии, но и приучал крупные корпорации считаться с властью и друг с другом. По отношению к олигархам власть выступила теперь в роли строгого учителя, который заботится об интересах учеников, но шалить и хулиганить не позволяет. Те, кто проявлял непослушание, не желал жить по новым правилам или пытался навязать свои собственные, подвергались жёсткому наказанию, вплоть до удаления из класса.

Олигархия ворчала, но подчинялась. Жёсткие дисциплинарные меры Путина превращали сборище грабительских кланов в некое подобие респектабельного буржуазного класса. В подобных условиях либеральная оппозиция, как и в России конца XIX века, могла рассчитывать на идеологические симпатии, но отнюдь не на серьёзную поддержку предпринимательского класса, который, несмотря на все свои претензии к бюрократии, в целом был удовлетворён положением дел.

Развиваясь и укрепляясь, система «управляемой демократии» становилось менее демократической и более управляемой. Одновременно были нанесены удары по олигархическим кланам, противостоявшим Кремлю (прежде всего по компании «ЮКОС», лидеры которой оказались в тюрьме или за границей). Однако такая «борьба с олигархами» никак не меняла ни структуру экономики, ни характер взаимоотношений страны с миросистемой. Западные исследователи признавали, что политика Кремля представляла собой не наступление на олигархию, а попытку «дисциплинировать» тех бизнесменов, которые не желали мириться с новыми правилами[806]. Российский капитализм, в лучших отечественных традициях, превращался из олигархического в бюрократический, не переставая быть отсталым и периферийным.

Политика Путина привела к увеличению присутствия государства в экономике. Усилился контроль бюрократии за оставшейся в руках правительства собственностью, а сама бюрократия, участвуя в бизнесе, все более эффективно отстаивала свои общие интересы. Однако в то время как либеральные идеологи кричали о «национализации», деловая пресса оценивала сложившееся положение куда более позитивно: «В нефтяной промышленности суммарные государственные активы стали сопоставимы с частными, а «Роснефть» является крупнейшей из компаний. Подобная ситуация не нонсенс для мировой практики, и, на наш взгляд, не изменила рыночный характер отрасли. В ней пока по-прежнему конкурируют несколько крупных вертикально интегрированных нефтяных компаний и по-прежнему есть место для структур меньшего масштаба»[807].

Эксперты Совета Федерации вынуждены были констатировать, что развитие государственных корпораций, не только не усиливает контроль правительства за их деятельностью, но, напротив, открывает дорогу «стихийной приватизации», поскольку имущество и капитал таких компаний «перестают быть объектом государственной собственности»[808]. Новая корпоративная элита, формировавшаяся в тесной связи с правительственной бюрократией, сама оказывалась способна формулировать политические приоритеты, причём не только для своего бизнеса, но и для власти.

Государственное присутствие было сильнее всего в газовой отрасли, но и здесь нет причин говорить о национализации. Правление «Газпрома» не только осознавало собственные корпоративные интересы, но и пользовалось своими связями с государством для того, чтобы направить внешнюю политику страны в выгодное для себя русло. Действуя в интересах «Газпрома» российское правительство в 2006 году втянулось в острый конфликт с Украиной, а затем испортило отношения с дружественной Белоруссией. Стремление Москвы добиться от соседей уплаты более высоких цен на топливо оказалось выше «славянской дружбы». На международном уровне правительственные чиновники, включая самого президента Путина, откровенно выступали в роли лоббистов отечественной корпорации. Руководитель компании Александр Миллер удовлетворённо констатировал: «Тот незначительный факт, что правительству принадлежит большая доля (в общем пакете акций концерна), не препятствует управлению этим бизнесом на коммерческих принципах и в интересах потребителей продукции и акционеров»[809].

Возможно, потребители продукции «Газпрома» в Восточной и Центральной Европе, озабоченные постоянно растущими монопольными ценами, имели по этому поводу несколько иное мнение, но акционерам жаловаться было не на что.

Компании, принадлежавшие правительству, окончательно перестраивались по капиталистическому образцу, акционировались, привлекая частных инвесторов. Не прекращалась и приватизация. В то время как «Роснефть» поглотила предприятия разгромленного «ЮКОСа», в компании «Лукойл» государственная доля была продана американской корпорации Conoco-Philips. После того, как принадлежавший правительству концерн «Рособоронэкспорт» установил контроль над заводом «АвтоВАЗ», который оставался крупнейшим в стране производителем легковых автомобилей, было объявлено, что пакеты акций будут проданы частным фирмам, в первую очередь — иностранным партнёрам компании[810]. К концу путинской эпохи доля государственной собственности в промышленности оставалась примерно такой же, как и в её начале, другое дело, что эта собственность была реструктурирована, а иностранный капитал активно проникал в акционерные общества, организованные из остатков государственного сектора.

Интересы частного сектора сыграли не последнюю роль и в выборе преемника Путина. В то время как либеральная оппозиция вела против Кремля пропагандистскую войну, доказывая, что укрепление режима ведёт к реставрации советских порядков, сам Кремль искал кандидатуру преемника, которая в наибольшей степени соответствовала ожиданиям и интересам крупного бизнеса. Таким кандидатом оказался вице-премьер Дмитрий Медведев, имевший в российских деловых кругах и на Западе репутацию убеждённого либерала. «Это один из тех людей в окружении президента Владимира Путина, которые придерживаются установок на создание благоприятных институциональных условий для бизнеса», — удовлетворённо комментировала деловая газета «РБК-daily»[811]. Когда имя Медведева в качестве официального наследника было произнесено, биржа откликнулась ростом котировок акций.

Не только нефть

Резкое подорожание нефти на мировом рынке было, безусловно, главной причиной подъёма, наблюдавшегося при Путине. Но было бы неверно сводить всё к ценам на топливо. Правительственные чиновники и западные эксперты единодушно напоминали, что «экономический рост поддерживается ростом обрабатывающей промышленности и потребления», в результате чего «в российской экономике происходит диверсификация»[813].

Рост мировой экономики сказался на целом ряде отраслей. Китай, Индия и Венесуэла, накопившие значительные финансовые ресурсы, теперь активно перевооружались, предъявляя спрос на испытанные марки советского вооружения и новые технологические разработки уцелевших за 1990-е годы конструкторских бюро. Правда, по мере того, как арсеналы Индии и Китая насыщались оружием, повышались и требования клиентов. Обнаружилось, что пострадавшая в период массового разграбления отечественная промышленность уже не всегда в состоянии им соответствовать. Росло число рекламаций и сорванных контрактов. Авианосец «Адмирал Горшков», проданный в Индию за 2.5 млрд. долларов, так и не был сдан в срок. Эксперты государственной компании «Рособоронэкспорт» жаловались: «Несмотря на благоприятную картину, складывающуюся по объёмам выполненных контрактов и планов на ближайшие годы, мы сталкиваемся с колоссальными проблемами при реализации этих контрактов, мы сдерживаем подписание ряда контрактов, поскольку не понимаем, как мы их будем выполнять»[814].

Экспортный бум наблюдался и в сельском хозяйстве. При Ельцине импортные тарифы на сельскохозяйственную продукцию составляли, по оценке западных экспертов, «не более половины от мирового уровня, а в некоторых случаях не превышали 10 процентов»[815]. В конце 1990-х годов ситуация изменилась, были приняты меры по защите внутреннего рынка. Американские исследователи признают, что протекционизм «привёл к подъёму сельскохозяйственного производства»[816].

После провала очередных попыток создания отечественного фермерства и преобразования деревни на буржуазный лад, капитализм принял привычную для стран периферии форму латифундии. Крупные инвесторы, скупая землю, вытесняли неэффективных и спивающихся крестьян, заменяя их наёмными рабочими, нередко приезжающими из города. Православная церковь тоже возродила традиции коммерческого землепользования. «Многие монастыри получили землю, — объяснял «Политическому журналу» Игумен Филипп Симонов, занимающийся в Патриархии вопросами макроэкономического анализа и финансовых отношений, — у них есть, чем эту землю обрабатывать, у них есть какие-то производственные возможности в виде станков, машин и оборудования, но не хватает рабочей силы и часто приходится прибегать к применению труда паломников»[817]. Увы, счастливые времена, когда монастыри могли богатеть за счёт эксплуатации крепостных крестьян, ушли в прошлое!

Пропорционально повышению мировых цен на пшеницу увеличивалось и ориентированное на экспорт производство. К 2007 году Россия не только окончательно вернулась на международный рынок зерна, но и заняла на нём 5-е место (10% мирового экспорта). Как и в прежние времена, это немедленно отразилось на внутреннем рынке. Вернув себе традиционное место на мировом зерновом рынке, Россия одновременно воспроизвела и противоречия, с которыми страна сталкивалась на протяжении XIX века. В 2007 году впервые с дореволюционных времён хороший урожай обернулся заметным ростом цен на хлеб. Всё шло на вывоз.

Власть, сознавая политическое значение вопроса, запаниковала. Правительство пригрозило, что «введёт заградительную экспортную пошлину на зерно, если цены на хлеб в России опять начнут расти»[818]. Одновременно чиновники пригрозили «заморозить ценники на бензоколонках»[819]. В стране, благополучие которой держалось на нефти, топливо неуклонно дорожало — как и по всему миру.

Экспортёры зерна ответили дружным негодованием. «Летний рост цен на зерно, — писал журнал «Эксперт», — плата за включение России в мировой рынок. Но это не повод ограничивать экспорт: цена на хлеб всё равно не снизится, а отечественные аграрии и имидж России за рубежом пострадают»[820]. В свою очередь, жители провинциальных городов реагировали на рост цен в соответствии с традициями советского времени, сметая с полок магазинов все товары, поддающиеся хранению. Официальные лица и пресса жаловались, что население «постепенно поддаётся продовольственной панике»[821].

Правительство, возглавлявшееся новым премьер-министром Виктором Зубковым, оказалось в двойственной ситуации, стараясь успокоить одновременно и бизнес и население. После некоторых колебаний было принято компромиссное решение. Официального государственного вмешательства на продовольственном рынке не будет, однако производители продовольствия и торговые фирмы обещали «добровольно» ограничить рост цен.

Вопреки заявлениям правящих кругов, не внутренний, а именно внешний рынок играл решающую роль в экономическом подъёме страны. Он же нередко оказывался и источником внутриполитических проблем.

Приток средств из-за рубежа не мог не сказаться на внутреннем рынке. Падение рубля в 1998–2000 годах сделало отечественную промышленность более конкурентоспособной. Сохранявшиеся протекционистские барьеры вынуждали иностранные компании разворачивать производство на месте, а не ввозить товары из Азии или Западной Европы.

В России собирали бытовую электронику; транснациональные концерны, специализирующиеся в области пищевой промышленности, строили новые заводы, работающие на местном сырье. Но особенно бурно развивалось автомобилестроение. К 2008 году действовало более 10 соглашений о промышленной сборке иностранных автомобилей. Модели Ford, Renault, Kia, Chevrolet, BMW, Fiat, Ssang Yong и Hyundai собирали на российских предприятиях. Заводы в России строили Volkswagen (в Калужской области), Nissan, Toyota, General Motors и Suzuki (в Санкт-Петербурге). Окрестности Петербурга превратились в один из центров нового автомобилестроения. Неудивительно, что этот же регион стал и одним из центров нового рабочего движения. Успешные стачки, организованные свободными профсоюзами на «Форде», оказались своего рода переломным событием, спровоцировавшим в 2007 году волну выступлений на других предприятиях. Рабочее движение было уже не теоретической возможностью, а реальной практикой[822].

Общая численность промышленных рабочих только за период с 1999 по 2004 год выросла на 28.7% и продолжала увеличиваться. Это происходило на фоне незначительного роста заработной платы и усиливающегося разрыва между доходами трудящихся и нового среднего класса. В то время как более благополучная часть населения страны приобщалась к радостям западного потребления (именно они покупали автомобили, бытовую технику и прочие товары, производство которых свидетельствовало о возрождении промышленности), эксперты жаловались, что «по среднему размеру пенсии и зарплаты (с учётом инфляции) достичь дореформенного уровня ещё не удалось»[823]. Иными словами, процветание обошло стороной трудящихся. Неудивительно, что в стране увеличивалось число забастовок.

Показателем этих перемен стали трудовые конфликты 2002–2003 годов, охватившие в первую очередь наиболее «глобализированные» и интегрированные в мировую экономику сектора (авиационный транспорт, добыча никеля и редких металлов). По признанию прессы, «в России благодаря попустительству властей и чрезмерной алчности собственников возникли условия для развития действительного профсоюзного движения. Рабочие успешных предприятий, понимая, какую прибыль они приносят своим корпорациям, показали готовность бороться за повышение своего социального статуса»[824]. Среди среднего класса в «столичных» городах возникла своего рода «мода на левое»[825].

Психологическая депрессия 1990-х медленно начала преодолеваться лишь на рубеже нового столетия. Несколько лет экономического роста, несмотря на всю его ограниченность, не прошли даром.

Другое дело, что, несмотря на рост и успехи рабочего и профсоюзного движения, оно ещё не представляло собой реальной силы, способной изменить общество. Подводя итоги стачечного движения середины 2000-х годов, левый социолог Н. Курочкин констатировал «бастовали, как правило, не крупные фабрики и заводы… а мелкие предприятия». К тому же «количество стачек пока не переходит в качество — требования, выдвигаемые рабочими, обычно носят сугубо экономический характер, не затрагивают политические вопросы вообще»[826].

Транснациональный капитал

В то время как западные компании ввозили капитал в Россию, отечественные его вывозили.

Приток средств на счета российских корпораций способствовал их стремительному росту. Пока иностранный капитал стремился в Россию, дабы закрепиться на растущем внутреннем рынке, отечественные компании предпочитали инвестировать средства за рубежом. Причина состояла, разумеется, не в недостатке патриотизма, а в самой структуре их бизнеса. Действуя преимущественно в сырьевом секторе, они не имели ни опыта, ни кадров, ни технологий для производства товаров на внутренний рынок (всем этим обладали лишь западные фирмы). Зато у них были свободные финансовые ресурсы, превращавшие их в серьёзных игроков на мировом рынке капитала. Поэтому экономический рост не означал прекращения оттока капитала за рубеж. Только природа этого движения изменилась. Если в 1990-е годы разбогатевшие предприниматели бессистемно выводили деньги на оффшорные счета, то к середине 2000-х годов мы видим систематическое приобретение отечественными корпорациями иностранных предприятий. Лидерами этого движения стали «Газпром», «Лукойл», «Альфа-груп» и «Норильский никель», за ними потянулись и менее заметные компании.

Московский «Политический журнал» радостно рассказывал своим читателям, что «начался процесс консолидации активов и укрупнения бизнеса, причём за счёт не только отечественных, но и зарубежных компаний»[827]. Лидером в этом движении выступил нефтяной концерн «Лукойл», который уже в середине 1990-х годов начал инвестировать средства в Египте и Казахстане. В 1998 году компания получила контроль над нефтеперерабатывающим комплексом «Петротел» в Румынии, затем такой же комплекс в Одессе на Украине и в болгарском Бургасе. К 2000 году в руках «Лукойла» оказалась компания Getty Petrolium Marketing, занимающаяся сбытом нефтепродуктов в США, а американская глубинка наполнилась бензоколонками, украшенными эмблемой российского концерна. Деньги вкладывались в Колумбии и Иране, Сербии и Узбекистане. Российские экономические комментаторы с гордостью писали, что западный транснациональный бизнес стал рассматривать «Лукойл» в качестве «равного себе игрока»[828].

Не отставал и «Газпром», приобретший пакеты акций в предприятиях, поставляющих топливо потребителям в Латвии, Литве и Эстонии, Армении и Молдавии. После жёсткого давления со стороны Москвы правительство Белоруссии согласилось в 2007 году приватизировать в пользу российского концерна 50% компании «Белтрансгаз». В списке приобретений «Газпрома» оказались предприятия в Болгарии, Польше, Словакии, Греции, Италии, Турции, Финляндии и Австрии. Для скупки акций на Западе была создана специальная холдинговая компания «Gazprom Germania GmbH». Перечисляя эти приобретения, «Политический журнал» удовлетворённо констатировал, что отечественная монополия «стала превращаться в полноценную энергетическую корпорацию глобального значения»[829].

Российские корпорации на глазах превращались в транснациональные. Их акции активно котировались на лондонской и нью-йоркской биржах, а менеджмент пополнялся иностранцами. Иностранные компании, занимавшиеся сбытом и переработкой российского сырья, приобретались чаще всего. Это позволяло повышать прибыль за счёт исчезновения посредников, оптимизировать управление сырьевыми потоками и сбор информации о состоянии рынка. Часть средств инвестировалась в фирмы, являвшиеся партнёрами отечественных корпораций. В других случаях пытались скупить конкурентов. Особый интерес для русского бизнеса представляли известные западные фирмы, приобретение которых должно было повысить престиж новых собственников. Так в 2007 году «Газпром» объявил о намерении приобрести знаменитую фирму «Dow Jones», чей биржевой индекс принято считать барометром состояния американской экономики.

Появление собственных транснациональных компаний в странах периферии и полупериферии было общей тенденцией начала XXI века. Тот же процесс наблюдался в Индии и Бразилии, не говоря уже о Китае. Однако в то время как бразильские, индийские и китайские транснациональные компании отдавали предпочтение странам «третьего мира», российский капитал устремился, прежде всего, в Европу, не упуская, впрочем, возможности закрепиться в Канаде и США.

Отчасти это было вызвано географическим фактором — близостью европейского рынка, отчасти тем, что российский капитал шёл вслед за российским сырьём. Наконец, вполне естественными казались попытки захватить позиции в бывших странах Восточного блока и бывших советских республиках, где работать было легче и удобнее, нежели в далёкой и непонятной Африке и Латинской Америке. Однако подобная экспансия российских корпораций неминуемо вела к столкновению с западным капиталом, который не желал уступать занятые им в 1990-е годы ключевые позиции в экономике Восточной Европы и тем более пускать русских на свою территорию.

«Аэрофлот» пытался оттеснить европейских инвесторов в борьбе за приобретения разоряющейся авиакомпании «Alitalia», в Турции и на Украине российские корпорации мобильной связи вели ожесточённую борьбу за местный рынок с западными соперниками. Столкновение интересов российского «Вымпелкома» с норвежским концерном Telenor привело к «двухлетней войне». Стороны преследовали друг друга в судах, вели пропаганду в прессе, блокировали собрания акционеров спорной украинской компании «Киевстар»[830].

Снабжение стран Европейского Союза сырьём и топливом оказывалось вопросом национальной безопасности, а потому экспансия отечественных сырьевых монополий на Запад неминуемо обречена была натолкнуться на политические препятствия. К середине 2000-х годов США и большинство стран Запада приняли законы, ограничивающие присутствие иностранного капитала в стратегических секторах экономики. За Западом следовала и Восточная Европа, ужесточающая режим допуска для иностранных инвесторов. В Москве не скрывали разочарования. Газета «Ведомости» прямо писала, что европейцы «испугались российского бизнеса»[831]. Одновременно политики и руководство корпораций пытались уговорить западных партнёров изменить политику. Председатель правления «Газпрома» Александр Медведев опубликовал на страницах западной прессы открытое письмо, доказывая, что Европе «нет нужды бояться» экспансии его концерна[832]. Журнал «Russia Profile» призывал к новым переговорам по вопросам «энергетической безопасности», «которые могут оказаться долгими и болезненными, но подтолкнут процесс интеграции России в Европу»[833]. Однако заградительные меры западных правительств были продиктованы отнюдь не страхом или подозрительностью европейцев, а объективным изменением ситуации в мировой экономики. Тут ни уговорами, ни лоббированием, ни даже угрозами изменить ничего было невозможно. Московские бизнесмены и чиновники, чьё сознание было полностью подчинено неолиберальным теориям свободного рынка, оказывались неспособны понять эти перемены и приспособиться к ним.

Поведение российских компаний за рубежом, их готовность тратить деньги на амбициозные, но рискованные проекты, выдавала не только их растущую самоуверенность и агрессивность, но и то, что в стране явно обозначился кризис перенакопления капитала. К несчастью для российской олигархии, её внутренний кризис перенакопления совпал с замедлением темпов роста мировой экономики и усилением протекционизма на Западе.

Момент истины

Приток нефтяных денег, избыток средств на счетах корпораций и государства породили бурный взрыв политических амбиций у правящего класса. Национальное унижение и публичное самобичевание 1990-х годов сменилось официальным оптимизмом. Идеологи путинской России прочили стране блестящее будущее в качестве «энергетической сверхдержавы». А столкновения с западным капиталом, стремление защитить свою сферу влияния на Украине и необходимость поддерживать собственные инвестиции за рубежом вызвали поток агрессивной националистической риторики [Укрепление позиций России на мировой арене отмечалось и западными исследователями[834]].

Положение Российской Федерации к концу правления Путина удивительным образом напоминало состояние петербургской империи конца XIX века. Очередной период экспансии мировой экономики сопровождался перераспределением средств в пользу России как одного из поставщиков стратегического сырья и продовольствия. Однако это благополучие было основано не на внутренних, а на внешних факторах, и потому оказывалось крайне неустойчивым. Новый экономический спад, неминуемый в условиях капиталистического рынка, неизбежно означал и новое соотношение цен на разные виды товаров, при котором поставщики сырья утрачивают своё преимущество.

За фасадом процветания до поры удавалось скрыть нерешённые проблемы и накапливавшиеся противоречия. Российские компании оставались неэффективными, крайне бюрократизированными. Власть не имела чёткой стратегии развития страны, предпочитая пассивно использовать благополучную внешнюю конъюнктуру.

Симптомы кризиса наблюдались на протяжении 2000-х годов неоднократно, но каждый раз мировой экономике счастливо удавалось его избежать. И в 2001 году, когда в США случилось резкое падение цен на бирже, и в 2003 году, когда во многих странах наметилось снижение темпов роста. Кризис на рынке недвижимости в США, разразившийся в 2007 году, вызвал новую волну тревоги среди российских бизнесменов и чиновников. Начали стремительно дешеветь акции на московской бирже, а Стабилизационный фонд на глазах обесценивался. Но в Москве быстро успокоились, услышав из Вашингтона обещания, что американские власти «всерьёз озабочены ипотечным кризисом и не допустят его эскалации»[835].

Нефтяные доходы были далеко не единственным источником роста экономики при Путине. Однако именно сверхприбыли, получаемые от продажи сырья, позволяли правящим кругам на протяжении 2000-х годов одновременно удовлетворять требования и интересы самых различных групп, зачастую находившихся в конфликте между собой. Соперничающие корпорации получали возможность укреплять свои позиции, не вступая в противоборство, аппетиты всех основных бюрократических группировок учитывались в равной мере. А заработки трудящихся повышались без ущерба для прибыли предпринимателей. Именно эта способность удовлетворить всех одновременно предопределила и стабильность политического режима Путина и его невероятную популярность в обществе. Другое дело, что подобное процветание оказывалось крайне неустойчивым и зависело от состояния дел в мировой экономике больше, чем от собственной политики государства.

Несмотря на все опасения и дурные новости, приходящие из-за рубежа, президент Путин заканчивал свой второй срок на фоне стабильности и порядка. Миссия была выполнена. Российский капитализм приобрёл устойчивую форму — на политическом и экономическом уровне. Сигналы неблагополучия, раздававшиеся то там, то здесь, не шли ни в какое сравнение с весомыми и ощутимыми успехами, достигнутыми за 8 лет пребывания президента у власти. Режим Путина сумел завершить работу, начатую при Борисе Ельцине, и придать наспех возведённому зданию буржуазного общества некоторую стройность. В этом плане два президента как нельзя лучше воплощали две фазы реставрации капитализма (первый решал преимущественно задачи разрушения, второй — созидания).

Передавая весной 2008 года полномочия своему преемнику Дмитрию Медведеву, второй президент России мог считать свою миссию в Кремле успешно выполненной. Население покорно проголосовало на президентских выборах за предложенного ему кандидата. Следующему кремлёвскому лидеру предстояло лишь украшать и улучшать здание русского капитализма, сооружённое его предшественниками, придавая ему, насколько возможно, черты европейской респектабельности.

Однако, вернувшись на периферию капиталистической миросистемы, Россия XXI века воспроизвела в новой форме те же противоречия, что были свойственны для империи Романовых в конце XIX века, и тем самым обрекла себя на повторение всё тех же драм, которые уже неоднократно потрясали её в ходе предшествующей истории.

Итоги путинского процветания удивительным образом напоминали результаты деятельности графа Витте: подъём промышленности, укрепление рубля и даже определённый социальный прогресс были налицо, несомненным был и рост влияния страны в мире. Только мир этот на полных парах нёсся к катастрофе.

Новая Россия, украсившая свои знамёна царскими двуглавыми орлами, гордящаяся имперскими традициями и мечтающая о продолжении былой славы, заняла то же место на периферии глобального капитализма, что и держава Романовых.

И какие бы спасительные меры ни предпринимали политики в Вашингтоне, Берлине и Лондоне, сколько бы ресурсов ни затрачивалось на парирование очередных финансовых или биржевых кризисов, сколько бы денег ни платили журналистам, пропагандирующим успехи свободного предпринимательства, всё это не отменяло фундаментальных противоречий данной системы.

Капитализм двигался к новым потрясениям, и российская элита уверенно заняла место в первых рядах.