Периферийная империя: циклы русской истории

Покровский солидарен с Милюковым, считая, что «естественное развитие тех зачатков капитализма, какие существовали в XVII веке, дало бы больше, нежели все попытки вогнать русскую буржуазию дубиною в капиталистический рай»[351]. Однако специфика капитализма в том, что он делает «естественное развитие» в одной отдельно взятой стране немыслимым. Формируясь в качестве глобальной системы, капитализм втягивает все общества в мировой рынок, навязывая им общие правила игры и «заражая» одними и теми же болезнями. Капитализм в России развивался не столько в результате естественных внутренних процессов, сколько под давлением извне: страна должна была модернизироваться, стать капиталистической, чтобы удовлетворять потребности мироэкономики. Разумеется, в самой России существовали собственные зачатки буржуазного развития. Но именно стремительное вовлечение страны в мировой рынок и головокружительная модернизация, вызванные необходимостью участвовать в политической и экономической жизни Европы, отнюдь не благоприятствовали развитию этих зачатков «туземного» капитализма.

Буржуазные отношения в России развивались, но одновременно и видоизменялись. Складывались специфические структуры периферийного капитализма, воспринимавшиеся наблюдателями то как проявления отсталости, то как доказательства «самобытности».

Правительство оказалось не только, по выражению Пушкина, единственным европейцем в России, но и её первым капиталистом. Двор управлял не только политической, но и деловой жизнью страны. Государственный грабёж — внутри и вне собственных границ — оказывался наиболее эффективной формой первоначального накопления капитала. Одновременно происходило и постоянное перераспределение средств с их частичной приватизацией в пользу петербургской элиты. Формы приватизации были самые разнообразные — от раздачи имений и крестьян, предоставления государственных контрактов до разворовывания казённых денег. Там, где государство грабит, подданные воруют.

Государство Романовых

Империя Романовых, сложившаяся в XVII–XVIII веках, по мнению Покровского, представляла собой «феодальный произвол в его чистом виде, но направленный к новым целям»[352]. Однако сами эти цели были определены не российской властью, а общим характером мирового развития и потребностями капиталистической миросистемы. «Феодальные» методы мобилизации ресурсов служили модернизации капитализма — не только российского, но и европейского. Западному капиталу, продолжает Покровский, нужна была Россия — «нужна была как рынок, как объект ростовщической эксплуатации, просто как боевая сила. У нас вошло в обычай повторять, что в России «государство» в XVIII–XIX веках шло «впереди общества». Да, конечно, технически оно всегда было гораздо прогрессивнее общества, ибо к услугам его техники был международный капитал, для которого поддержка русского государства, правильнее русского феодализма, сделалась своего рода профессией»[353].

В отличие от кризисного XVII века, следующее столетие оказалось для миросистемы временем экономической экспансии. Это не могло не отразиться и на Восточной Европе.

На протяжении XVIII века русское государство не просто «догоняло» Запад, оно успешно встраивалось в создаваемую Западом экономическую систему Успехи Петербургской империи XVIII и начала XIX века в значительной мере были связаны именно с эффективным обслуживанием этой системы. «Отсюда, — замечает Покровский, — и западничество правящего класса XVIII века, столь же грубое и наивное, как и его индивидуализм…»[354].

Поскольку «феодальная» форма государства использовалась для решения вопросов капиталистического развития, то это был уже и не феодализм в том смысле, в каком он существовал в средневековой Франции или в Киевской Руси. Точно так же и рабство в Соединённых Штатах или Бразилии середины XIX столетия имело мало общего с рабовладением в античной Греции. Мировой рынок нуждался в русском сырье, а правящий класс — в деньгах, чтобы соответствовать «европейскому» уровню. Чем более «западным» становился быт правящего класса, тем дороже это обходилось. «Европеизация» дворянского быта обернулась, с одной стороны, развитием товарного хозяйства, а с другой — ростом эксплуатации крестьян.

«На протяжении XVIII века, — отмечает известный советский историк Н.М. Дружинин, — крепостное право постепенно расширялось, охватывая новые прослойки сельского населения и превращая землевладельцев в неограниченных распорядителей рабочей силы и всех жизненных отношений крепостного крестьянства»[355]. В 1718–1721 годах в стране была проведена «ревизия»: при переписи населения все категории зависимых крестьян были объединены, по своему статусу все крепостные были уравнены с холопами, то есть наиболее бесправной группой населения.

Фактически при Петре I были окончательно ликвидированы и привилегии старой феодальной аристократии. Боярство потеряло свои преимущества перед дворянством, а само дворянство стало пополняться людьми из самых разных слоёв общества. Речь, казалось бы, идёт о радикальной «демократизации» общественного строя, но на деле имело место нечто, разительно непохожее на процессы, происходившие на Западе [Показательно, что «демократизм» русского дворянства неоднократно подчёркивался в работах консервативных отечественных мыслителей, от примитивных «почвенников» до Ф.М. Достоевского]. В большинстве европейских стран «демократизация» означала отмену феодальных привилегий или уравнение сословий. В России же двери правящего сословия были довольно широко раскрыты, но сама система привилегий не только не отменялась, напротив, она усиливалась. Привилегии дворянства на протяжении десятилетий постоянно расширялись. В свою очередь, привилегированное сословие, единственной обязанностью которого была военная или гражданская «служба», органически сливалось с разбухающим государством. Таким образом, констатирует Ключевский, «демократизация управления сопровождалась усилением социального неравенства»[356].

Дворянство в буквальном смысле насильственно втягивало деревню в рынок. Повинности крестьян в XVIII веке выросли в 12 раз. Сопротивление крестьянства подавлялось жесточайшим образом. Указ 1765 года разрешал помещикам отправлять провинившихся крепостных на каторжные работы, а указ 1767 года запрещал крестьянам подавать государю жалобы на своих хозяев.

В деньгах нуждалось не только дворянство, но и правительство. «Европейские» амбиции здесь оборачивались растущей финансовой зависимостью от Запада. В XVIII столетии получение кредитов за границей становится обычным делом. В 1769 году Екатериной Великой был взят заём на 7.5 млн. гульденов в Амстердаме для войны с Турцией. На следующий год взяли деньги в Генуе. «К концу же царствования императрицы было уже заключено 16 иностранных займов на сумму 55 млн. рублей. На покрытие военных расходов ушли, впрочем, лишь 36 млн. руб. этой суммы, а 17 млн. руб. затрачено было на погашение займов же»[357]. В среднем на погашение этих долгов шло до 5% государственного бюджета. Нынешние историки, как правило, успокаивают читателя тем, что это «было в то время обычным явлением». Точно так же никого не смущал и дефицит бюджета, «причём, несмотря на все нововведения, дефицит был постоянным и всё время увеличивался»[358].

В XIX веке, однако, к подобным явлениям относились менее терпимо. Как заметил один из экономистов той эпохи, история знает мало «таких примеров, чтобы финансы абсолютной монархии находились в не то чтобы цветущем состоянии, а просто в порядке»[359]. Пытаться наладить контроль за расходованием средств при дворе — дело практически безнадёжное.

Расточительные и амбициозные западноевропейские дворы, действительно, были в этом отношении не лучше петербургского. Но есть и существенное различие. На Западе деньги брали у своей буржуазии (если даже не в собственной стране, то, по крайней мере, в собственной экономической зоне). Долги западных монархов оставались частью экономики «центра», укрепляя там позиции банковского капитала. Напротив, российский долг способствовал перекачке денег с Востока на Запад, способствуя развитию буржуазии не у себя дома, а в странах «центра». Дело, следовательно, не только в том, что дорогостоящие амбиции Петербурга не могли быть реализованы без иностранной помощи, но и в том, что сами успехи петербургских императоров оказывались вкладом в развитие новой мировой системы, в которой Россия занимала далеко не ведущую роль.

Успехи, впрочем, были совершенно реальны. Блестящий XVIII век был временем не только военных и дипломатических достижений петербургской монархии. Это было и время впечатляющего экономического роста. Причём речь идёт не только о сельском хозяйстве, но и о промышленном развитии. Другой вопрос, что успехи промышленности были вызваны не увеличением внутреннего спроса, а потребностями мирового рынка и международной политики.

Главным торговым партнёром России на протяжении этого периода оставалась Британия. Легко заметить параллелизм между происходящим в это время становлением Британской империи и достижениями империи петербургской.

К началу XVIII века сходит на нет англо-голландское соперничество. Одним из главных последствий переноса торговли из Архангельска в Петербург стало ослабление позиций голландцев и усиление влияния англичан. В новой русской столице голландцы, по собственному признанию «могли претендовать только на второе место»[360]. Проиграв военно-политическую борьбу английским конкурентам, голландская буржуазия превращается в их младшего партнёра. Это проявляется и в России. На смену «Московской компании» приходит Russia Trade Company, объединяющая английский и голландский капитал.

Упадок Голландии как военно-морской державы сопровождался развитием финансового капитала, который не находил себе применения в собственной стране. Голландская колониальная империя не шла ни в какое сравнение с британской и даже французской. Но голландский капитал нашёл себе применение в России. Именно голландцы первыми отправили корабль в петербургский порт. Именно они стали культурной моделью для Петра Великого. Но самое главное, они регулярно предоставляли средства, необходимые для развития петербургской империи. Маркс с раздражением писал, что на протяжении XVIII века «Голландия оставалась банкиром России. Во времена Петра она снабжала русских кораблями, офицерами, оружием и деньгами, так что построенный царём флот, как заметил один из современников, правильнее было бы назвать голландским, а не московским»[361].

Английский капитал

Решающую роль во внешней торговле России всё же играл именно британский капитал. На долю Англии приходилось в XVIII веке почти половина внешней торговли Российской империи, а в 30-е годы XVIII века — даже более половины[362]. Английские купцы также являлись главными покупателями казённых товаров (железо, медь, поташ, ворвань), доставляя прямую выгоду петербургскому правительству. Однако торговый баланс, как правило, оставался для России позитивным. Поставки русского сырья имели для Британии стратегическое значение. Единственной доступной альтернативой для Англии была торговля с североамериканскими колониями, однако здесь дела шли не самым благоприятным образом. Лондонское правительство неоднократно пыталось увеличить поставки из Америки, но без большого успеха. Как отмечает русский историк П.А. Остроухов, вывоз сырья из России оставался более простым и выгодным вариантом. Несмотря на огромные затраты и усилия, существенно увеличить поставки древесины и других корабельных материалов из Новой Англии оказалось невозможно. «Что же касается пеньки, то попытка увеличить её производство не удалась совсем; равным образом не имели успеха и старания метрополии сохранять лесные богатства колоний в качестве постоянного источника для заготовления корабельных брусьев. Они встретили сопротивление со стороны местного населения, для которого гораздо выгоднее было вывозить лесной материал в Португалию»[363].

Проблема североамериканских колоний, в особенности Новой Англии, состояла именно в «чрезмерном» (с точки зрения метрополии) развитии там буржуазных отношений. Колонисты имели собственные деловые интересы. Они не удовлетворялись ролью поставщиков сырья и готовы были конкурировать с «исторической родиной». До середины XVIII века их связь с Британией сохранялась по причинам скорее военно-политическим, чем экономическим. Страх перед французским присутствием в Канаде заставлял их искать защиты у британского флота и армии. Но, как отмечает Остроухов, ещё до Семилетней войны североамериканские колонии начали соперничать с метрополией на мировом рынке, производя «те же продукты, которые производились в самой Англии»[364].

Гораздо более удобным партнёром для метрополии были южные рабовладельческие штаты, производившие табак, хлопок, рис. Они не конкурировали с Англией, а, напротив, снабжали её товарами, которые в Европе получить было нельзя. В период Войны за независимость политическая связь северных и южных колоний оказалась более важным фактором, нежели их торговые отношения с метрополией, но даже после отделения от Лондона эти штаты оставались сырьевой базой для английского рынка (что сказалось и на последующем конфликте Севера и Юга).

Американским колонистам сырьё было нужно для развития собственной промышленности. Напротив, Россия со своим крепостническим хозяйством была идеальной сырьевой базой для английского капитала. Чем более отсталой была Российская империя, тем успешнее она интегрировалась в миросистему. Экспорт в Англию непрерывно рос. Бурная экономическая экспансия XVIII века требовала постоянно увеличивающихся поставок сырья. Только в 1710 году Англия имела положительный торговый баланс с Россией. Однако стратегическое сырьё, получаемое отсюда, служило, по мнению современников, «распространению английской торговли во все страны света, так что, в сущности, расплачиваются за них все нации, с которыми торгует Англия»[365].

Победа Англии над конкурентами на русском рынке в значительной мере была предопределена именно тем, что это была единственная западная страна, которая могла позволить себе отрицательный торговый баланс. Ввозя серебро, в котором так нуждались петербургская знать и правительство, англичане вывозили товар. Напротив, французы постоянно имели положительный торговый баланс.

Следует помнить, что в соответствии с меркантилистскими идеями первой половины XVIII столетия вывоз серебра из страны рассматривался как негативное явление, тогда как ввоз серебра считался главным критерием успеха страны в мировой торговле. В итоге французы сталкивались с многочисленными проблемами и ограничениями, от которых были свободны их британские конкуренты.

Тем не менее, в Лондоне считали, что экспорт в Россию мог бы существенно увеличиться. Главная задача виделась в том, чтобы увеличить поставки сукна и шерсти (в том числе для обмундирования русской армии). Но ввоз британской продукции в Россию вовсе не был свободным. Правительство в Петербурге устанавливало протекционистские пошлины для защиты собственных мануфактур. С английскими товарами конкурировали прусские и голландские. Борьба между английскими и прусскими купцами сопровождалась подкупом русской таможни, раздачей взяток чиновникам, отвечавшим за контракты петербургского оборонного ведомства, и т.д.

Англичане добивались снижения тарифов и в 1731 году, во время царствования Анны Иоанновны, достигли своих целей. Позиции британского капитала были закреплены трактатом «О дружбе и взаимной между обеих держав коммерции» от 2 декабря 1734 года. Хотя пошлины были резко сокращены, британской стороне этого оказалось недостаточно, и она требовала нового снижения. Так далеко, однако, не могло пойти даже правительство Анны Иоанновны и Бирона, известное своей продажностью. Важнейшим достижением англичан по трактату 1734 года было то, что им, наконец, разрешена была транзитная торговля с Персией, которой они добивались со времён Ивана Грозного.

Открытие для России балтийских портов дало новый стимул каспийской транзитной торговле. В 30–40-х годах XVIII века её объём резко возрастает. Большая часть оборота находилась в руках армянских купцов. Астраханские и московские армяне получали товар из Голландии, Англии и Франции, который потом везли на Восток. В принципе, промышленные изделия можно было бы вывозить и из России, но то, что могла бы предоставить российская промышленность, не желало продавать петербургское правительство: в Персии и Бухаре хотели покупать российское оружие, металл, материалы для строительства флота. Естественно, в Петербурге не желали помогать южным соседям в укреплении их военных сил. Персидский поход Петра I оказался бесполезной авантюрой, но от перспективы нового броска на Юг в Петербурге отнюдь не отказывались.

В итоге каспийская торговля для России оставалась сугубо транзитной. Из Астрахани в Петербург везли шёлк-сырец. В 30-е годы XVIII столетия — в среднем на 116.7 тыс. рублей в год, а в 40-е — уже на 292.1 тыс. рублей в год[366]. За десятилетие объём транзита более чем удваивается.

Неудивительно, что для английского капитала непосредственное присутствие на Каспии становится крайне желательно. Трактат 1734 года открывал для британской экспансии новые рынки. Он позволял англичанам использовать русскую территорию как дополнительный плацдарм для коммерческой, политической и даже военной экспансии в Персии, Центральной Азии и Индии. Оговаривалось, впрочем, что по рекам товары должны были перевозиться английскими торговцами на русских судах, что противоречило британскому Навигационному акту. Потребовалось специальное решение парламента от 1741 года, позволявшее отступить от Навигационного акта на Каспии. Было начато и создание на Каспии английской судоверфи. По мнению советских историков, это было вызвано тем, что англичане «хотели быть независимы от России»[367]. На самом деле, однако, главной причиной была всё же необходимость выполнения Навигационного акта.

Британцы на Каспии, французы в Петербурге

После переговоров с российскими властями решено было построить на Волге для Каспия корабль, который будет ходить под британским флагом — но с русскими матросами. Первый такой корабль водоизмещением в 180 тонн был в августе 1741 года спущен на воду на казённых верфях в Казани. А уже в ноябре 1742 года в строй вошло второе судно, которое англичане льстиво назвали «Императрица Елисавета». Пушками и порохом снабдили корабли также из казённых складов. Русским кораблям было приказано оказывать английским судам всяческую помощь на море, а астраханскому губернатору, царицынскому коменданту и саратовскому воеводе поступило в 1742 году постановление Сената, чтобы они британским поданным и их приказчикам «без задержания в их нуждах отправку чинили»[368].

Азербайджанский историк Л.И. Юнусова справедливо замечает, что российские власти своими руками оснастили флот торговых конкурентов. «Если учесть, что грузоподъёмность русских купеческих судов на Каспии к этому времени составляла, в зависимости от конструкции, от трёх до пяти тысяч пудов (что соответствует 48 и 80 тоннам), то становится ясным соотношение между русскими и проектируемыми английскими судами и перспективы торговли на этих судах соответственно»[369].

В Лондоне разгорелся конфликт между Русской и Турецкой компаниями. Торговлю в Персии теперь вели обе, и каждая отстаивала собственные интересы не только на местных рынках, но и перед английскими властями. Русская компания доказывала, что избранный ею торговый путь несколько сложнее, но безопаснее, и в силу этого дешевле. В конечном счёте, компании договорились работать в Персии сообща.

Несмотря на всевозможные поборы, безответственность и хамство русских чиновников, Россия для англичан оставалась страной наиболее безопасной и удобной. По крайней мере, в военном отношении всё было надёжно. Здесь не надо было бояться разбойных нападений и корсарских рейдов. При необходимости российские власти отправляли солдат сопровождать английские торговые караваны. Делалось это, разумеется, не бесплатно: воинские подразделения, выполнявшие эту задачу, находились «на коште купцов»[370].

Правительство Анны Иоанновны вообще не видело особой проблемы в том, чтобы предоставлять своих людей для британской службы. Было договорено, что англичане получат из России солдат, причём, как отмечает Покровский «не нашли нужным даже определить, против кого»[371]. Впрочем, особой загадки здесь не было. Осью международной политики XVIII века было англо-французское соперничество. Россия нужна была Британской империи в первую очередь не как деловой, а как военный партнёр в её глобальном противостоянии с Францией. Это проявилось и в каспийских делах. С помощью русских в Азербайджане создаются британские фактории. Английские сукна здесь обмениваются на персидский шёлк — такие операции дают до 80% прибыли. Российское правительство полагало, что присутствие иностранного капитала создаст новые возможности для развития отечественной торговли. Так, русские купцы выиграют от найма британцами речных судов для перевозки грузов, а также для ведения дел в Персии «будут входить с англичанами в компанию»[372]. Если же в итоге русским купцам и будет убыток, то его надлежало стерпеть «для пользы государственного интересу»[373]. На практике, однако, всё произошло несколько иначе. Началось быстрое вытеснение русского капитала из каспийской зоны. Обладая большими средствами и немалым опытом в восточных делах, англичане нуждались в русских как в военно-политических, но не торговых партнёрах.

Ненавидевший петербургский режим Карл Маркс заявлял, что, развивая связи с Россией, английские политики и предприниматели становились инструментом «для реализации планов Петра I и его наследников»[374]. В свою очередь, русские историки и публицисты сетовали на иноземное засилье в первой половине XVIII века. Дело, однако, вовсе не в том, кто кого использовал. И петербургское правительство, и его иностранные партнёры участвовали в общем процессе, встраивая Россию в растущую мировую систему.

Как уже упоминалось, правительство Анны Иоанновны, состоявшее преимущественно из остзейских немцев, отличалось исключительной продажностью и пренебрежением к национальным интересам. Засилье иностранцев во всех областях петербургской жизни вызывало возмущение русского общества. Показательно, однако, что, как отмечает Покровский, «иностранцы, в жертву которым немецкое правительство приносило русские интересы, были как раз не немцы, а англичане. Бирон служил не тем, кто говорил с ним на одном языке, а тем, кто ему больше и лучше платит»[375].

В свою очередь, Франция, главный соперник поднимающейся Британской империи, имела свою кандидатуру на трон в Петербурге. Ею была Елизавета Петровна. Когда в русской столице составился заговор против Анны Иоанновны и Бирона, французское посольство его с энтузиазмом поддержало. В свою очередь, патриоты и борцы с иностранным засильем, сплотившиеся вокруг Елизаветы, поддерживали тесную связь не только с французами, но и со шведским двором, планировавшим войну против России. Как иронически замечает Покровский, «патриотизм» тех дней «был совсем особенным»[376].

События пошли не совсем так, как планировали заговорщики. Военная кампания шведов закончилась неудачей, чем впоследствии воспользовалась Елизавета, обещавшая вознаградить Стокгольм за помощь территориальными уступками, но обещания не выполнившая. Англичане пытались сорвать заговор, информируя Бирона и его окружение о возникшей опасности, однако правительство Бирона было обречено. 9 ноября 1740 года Бирон был арестован. Исход дела решила гвардия, возведшая на престол Елизавету.

Триумф Франции, впрочем, оказался недолгим. Объективный ход событий был в пользу Англии. Представителям Лондона пришлось потратиться на подкуп чиновников новой администрации, но решающим фактором всё же было экономическое влияние. Для российской торговли Англия была несравненно важнее, чем Франция. Уже в 1742 году был подписан новый англо-русский договор. Британцы постепенно вернули себе основные позиции, занятые ими при Анне Иоанновне и чуть было не утраченные в 1740 году. Даже поставки сукна для русской армии были налажены из Англии. В Лондоне либеральные публицисты подчёркивали, что связи между Российской и Британской империями «созданы самой природой, а потому нерушимы»[377]. Захват власти Елизаветой Петровной лондонский «Gentlemans Magazine» задним числом описывал как «великую революцию, совершённую почти бескровно»[378].

Лишь по вопросу о Каспии правительство Елизаветы Петровны заняло жёсткую позицию. Однако виноваты в этом были сами англичане, не только откровенно вытеснявшие русских купцов с Каспия, но и создавшие здесь военно-политические проблемы для России. Освоившись в прикаспийских персидских портах, английские предприниматели установили связи с местными властями и начали строить для шаха военный флот. Один большой и несколько малых кораблей были спущены на воду, несколько других заложены. Экипаж для них набирали из англичан, а также из беглых русских разбойников, скрывавшихся в Персии. Поскольку корабельного оборудования не хватало, персы подошли к делу с восточной простотой и принялись разукомплектовывать русские суда, прибывавшие в Дербент, снимая с них «лишние» якоря и канаты.

Остаётся неясным, шла ли речь просто о коммерческой выгоде или английские купцы и судостроители действовали по согласованию с официальными властями в Лондоне. Последние, естественно, отрицали всякую заинтересованность в этом деле. Но в любом случае в Петербурге не могли равнодушно отнестись к подобному развитию событий.

В Сенате был подготовлен доклад, где говорилось, что если персидский флот на Каспии «умножится», это приведёт к гонке вооружений и правительство России «необходимо принуждено тамо другой флот с немалым казённым убытком содержать будет»[379]. Решено было принять меры для того, чтобы вместе с купцами в Персию не приехали английские военные и морские специалисты, а английские суда в Астрахани велено было задержать. Однако английское участие в строительстве персидского флота и после этого не прекратилось. В 1746 году Россия в очередной раз запрещает англичанам транзитную торговлю с Персией. Соответствующая статья трактата 1734 года была аннулирована.

Параллельно петербургское начальство принялось искать виновных. Поскольку признать собственную ответственность за принятые решения было никак невозможно, то «крайним» решили назначить астраханского губернатора В.Н. Татищева, который якобы имел с англичанами «обсчий торг»[380].

Разрыв с Англией

Новый кризис в англо-русских отношениях разразился в 50-х годах XVIII века. Он был связан с Семилетней войной. Это был первый конфликт, который можно было бы назвать мировой войной. Бои велись на суше и на море, в Европе, Америке, Индии, у берегов Африки. Военные действия начались с бесславно провалившегося рейда против французского форпоста в Канаде, организованного молодым британским офицером Джорджем Вашингтоном. В ту войну будущий первый президент Соединённых Штатов отличился только крайней жестокостью по отношению к военнопленным.

В Семилетней войне Англия и Россия неожиданно оказались во враждующих коалициях. Причиной тому послужила всё та же двойственность английской политики в Восточной Европе. Как и в прежние времена, Лондон развивал отношения с Россией, одновременно заботясь о своих интересах в странах, являвшихся её соперниками. Глобальный конфликт накладывался на региональное соперничество. В данном случае надо было выбирать между Россией и Пруссией. Прусская армия, возглавляемая Фридрихом Великим, была нужна Британской империи для того, чтобы нанести удар по французским войскам на Европейском континенте — тогда как собственные армии могли свободно действовать в Индии и Канаде. В свою очередь, Петербург, боясь усиления Пруссии, принял сторону Парижа.

Разрыв с Лондоном оказался полной неожиданностью для самого Петербурга. Ещё в 1747 году Российская империя связала себя с Британией «субсидарной конвенцией», по которой русские обязались за соответствующее денежное вознаграждение посылать на Запад войска для защиты владений английского королевского дома в Ганновере. Принято считать, что «Ганновер являлся величайшей ценностью для английских королей потому, что будучи правителями этого независимого от парламента княжества, они могли ощущать себя хоть каким-то противовесом парламентской системе Британии»[381]. Однако конвенция 1747 года имела и другой смысл: она позволяла Лондону в случае любого серьёзного конфликта на континенте вовлечь Россию в войну на своей стороне. В 1755 году «субсидарная конвенция» была подтверждена и даже расширена. Англичане обещали оплачивать содержание русской армии в Курляндии и галерного флота на Балтике, предлагая петербургскому двору дополнительные суммы от 300 до 600 тысяч фунтов стерлингов. В таких условиях британская дипломатия была твёрдо уверена, что Россия уже никуда не денется и будет следовать в фарватере Лондона, нравится это царскому двору или нет. Когда в Вестминстере, не консультируясь с союзником, подписали соглашение с прусским королём Фридрихом II, царице Елизавете Петровне просто предложили присоединиться к нему. Но это было уже чересчур. «Поразительно, — пишет современный историк, — насколько английские дипломаты в тот момент не понимали, что они делают»[382]. Даже тогдашний российский канцлер А.П. Бестужев-Рюмин, известный как «убеждённый англофил», пришёл к выводу, что Британия «ставила под сомнения союзные отношения с Россией»[383]. По мере того, как вероломство британцев становилось очевидным, возмущение императрицы и Бестужева достигли таких масштабов, что «превозмогли и золото, и красноречие англичан»[384]. Вместо того чтобы отправлять казаков на помощь британцам в Ганновер, петербургское правительство двинуло свои армии на Берлин.

Впрочем, вступая в Семилетнюю войну, Петербург предусмотрительно выторговал для себя право не воевать с Англией. Несмотря на изменение внешнеполитической ориентации, торговые отношения надо было сохранять. Французское правительство вынуждено было согласиться с подобными условиями, поскольку русские солдаты были нужны на востоке, в качестве противовеса прусским армиям Фридриха Великого.

На первый взгляд Семилетняя война для России была успешной. Русские войска выигрывали одно сражение за другим, были взяты Кёнигсберг и Берлин. Однако показательно, что эта война не стала частью национального мифа — подобно походам Петра Великого и Суворова, о ней лишь вскользь упоминают в школьных учебниках истории, ей посвящено очень мало исследований. Причина, разумеется, не в том, что победы доставались русским войскам невероятно дорогой ценой. Потери были чудовищными, но русские генералы и в других войнах пехоту, состоявшую из крестьян, не особенно жалели. С самого начала война была не слишком популярна среди русского «образованного общества», а главное — непонятна. Для экономики она обернулась катастрофой. К потерям, связанным с прекращением английской торговли, прибавлялись огромные военные расходы. «Ко времени смерти Елизаветы, — пишет Покровский, — положение было таково, что всякое разумное правительство поспешило бы как-нибудь выпутаться из дела» [Любопытно, что обращение Петра III было переведено на английский язык и полностью опубликовано в «Gentlemans Magazine», 1762, v. XXXII].

Фридрих ожидал, что первыми мир заключат австрийцы, которым он нанёс серьёзные поражения. Но венский двор держался до последнего, тогда как Петербург предложил Пруссии мир на крайне выгодных условиях. Пётр III, унаследовав престол Елизаветы, немедленно прекратил военные действия. Новый царь обратился ко всем державам Европы с призывом заключить мир, как говорили в XX веке, без аннексий и контрибуций[385].

Задним числом этот мир рассматривали как предательский, поскольку все завоевания русской армии были возвращены Пруссии. Пётр III, который был до восхождения на русский престол голштинским принцем, не скрывал своего восхищения прусским королём. Однако дело, разумеется, не в симпатии Петра III к берлинскому «просвещённому монарху» (и не в личной неприязни, которую Елизавета питала к «вольтерьянцу» Фридриху). Страна просто не могла и не хотела больше воевать. Возмущение общества вызвал не мир с Пруссией, а намерение молодого царя сразу же начать новую войну — на сей раз в союзе с Фридрихом. Последовал очередной переворот, Пётр III был отстранён от власти и вскоре убит. На престол взошла его жена — немецкая принцесса, вошедшая в русскую историю под именем Екатерины Великой.

В отличие от своего неудачливого мужа, она считалась мудрой правительницей. Между тем вела она ту же политику, что и Пётр III, только более разумно и осторожно. Ещё до воцарения Петра III именно Екатерина предстаёт перед нами в качестве одного из лидеров «английской» партии и главного противника войны. Разумеется, она не отличалась миролюбием и, в отличие от мужа, не испытывала сентиментального восхищения перед Пруссией. Её волновали конкретные политические и экономические интересы.

По существу, Екатерина продолжает политику Анны Иоанновны, но отныне в Петербурге господствуют уже не временщики и случайные люди с сомнительным прошлым. Складывается более или менее устойчивая элита, осознающая себя (несмотря на разницу в родословных) в качестве национальной аристократии. Этот политический класс способен управлять эффективно. Если остзейское правительство Анны Иоанновны обслуживало иностранные интересы мелочно, ради взяток и сиюминутных выгод, игнорируя требования русского дворянства, то теперь в Петербурге начинают мыслить стратегически. При Екатерине формируется, наконец, компромиссное решение, устраивающее и англо-голландский торговый капитал, и российские элиты.

Царствование Екатерины — непрерывные войны. Но российская политика отныне получила иное направление — наступая на Турцию, петербургское правительство пыталось открыть новый торговый путь и новые рынки на юге, вырваться в Средиземное море. Возможности Балтики, казавшиеся столь заманчивыми в эпоху Петра Великого, оказываются уже недостаточными для растущего потока русского экспорта. Балтийский торговый путь, как и архангельский до него, оказывается своеобразной ловушкой: он стимулирует вовлечение страны в мировую торговлю, включает её в международное разделение труда, но в то же время страна упорно не может получить ожидаемых от этого выгод. Поскольку сами достоинства мировой торговли не ставятся под сомнение, единственным выходом является экспансия — резкое расширение вывоза, завоевание новых рынков, а главное — новых торговых путей, не контролируемых посредниками.

Промышленный подъём

Подъём петербургской империи при Екатерине Великой был частью европейской экономической экспансии XVIII столетия. Радикально преобразуется и помещичье хозяйство. Оно становится всё более организованным, эффективным, его связь с мировым рынком делается более устойчивой. По мнению Покровского, экономическая жизнь русских помещиков XVII века — это «оргия наивных людей, впервые увидевших денежное хозяйство». Иное дело — XVIII век. Экономический рост на Западе означает для России «расцвет помещичьего предпринимательства». Причём помещичье хозяйство становилось в России тем крепче, «чем теснее были её связи с Западной Европой»[386].

Иностранный торговый капитал сотрудничал непосредственно с дворянством, а русскому купечеству доставалась лишь малая часть прибылей. Отсюда и неизбежные культурные последствия: космополитизм и западничество дворян, и кондовый патриотизм купечества, запертого на внутреннем рынке. Разумеется, были и исключения. Крупные промышленники — Строгановы, Демидовы и другие — вполне успешно интегрировались в мировой рынок. Но они сами были крепостниками, а затем пополнили ряды аристократии.

К середине XVIII века европейская часть России не только восполнила чудовищные потери населения, вызванные петровскими войнами и реформами, но и столкнулась с аграрным перенаселением. Избыточная крестьянская масса, оказавшаяся под контролем помещиков, давала последним возможность попробовать свои силы в промышленности. Именно владельцы крепостнических имений, у которых есть и денежные средства и трудовые ресурсы, получают возможность наладить у себя относительно передовые для того времени производства. Строительство фабрик в России становится делом не столько буржуа, сколько крупных помещиков.

Активное создание новых мануфактур при Петре Великом требовало использования вольнонаёмного труда. Мастеров нужно было привозить из-за границы или обучать там. Однако уже к середине XVIII столетия ситуация «нормализуется»: доля подневольного труда неуклонно возрастает. Заработки мастеров, снижавшиеся на протяжении XVII века, продолжали падать и после петровских реформ, с той лишь разницей, что оплата иностранцев и русских стала постепенно выравниваться.

Можно сказать, что в годы, когда развитие производства было вызвано, прежде всего, военно-политической необходимостью, труд был более свободен, чем в середине столетия, когда предприятия стали ориентироваться в первую очередь на спрос мирового рынка.

Разумеется, труд в промышленности не всегда был крепостным. Горнозаводские крестьяне на Урале не были юридически крепостными, но ни о каком свободном найме речь не шла. Людей к заводу «приписывали», оценив фабричный труд как способ отработать в пользу государства «подушную подать». В результате на Урале, где ранее крепостного права не было (как не было и феодальных вотчин), закрепощение пришло в XVIII вместе с развитием передовой промышленности.

Заводские рабочие время от времени восставали — самым крупным актом сопротивления стал Пугачёвский бунт, который в советское время по аналогии с германской историей назвали крестьянской войной. На самом деле восстание было отнюдь не только крестьянским. С одной стороны, поднялись казаки — служилое сословие. С другой стороны, восстали «прикреплённые» к заводам рабочие. Именно они обеспечили повстанческую армию артиллерией.

Помещики строят в середине XVIII века суконные и полотняные мануфактуры, винокуренные заводы, шахты. Крепостной труд лежит и в основе впечатляющего роста металлургии. В свою очередь, металлургия оказывается одной из наиболее интегрированных в мировую экономику отраслей [М. Покровский, не располагавший ещё полным объёмом английских и русских документов, посвящённых экспорту русского железа, всё же сделал справедливый вывод, что эта отрасль имела «громадное международное значение»[387]].

Как отмечает Дружинин, ни насаждение промышленности абсолютистским государством, ни поддержка правительством отечественных предпринимателей сами по себе не были исключительной особенностью России. То же самое практиковалось и в Англии в годы правления Кромвеля, и во Франции во времена Кольбера, позднее то же самое делалось в Пруссии. «Однако в России, — продолжает историк, — насаждение крупного производства встретило два труднопреодолимых препятствия: недостаток частных капиталов и острую нехватку свободной рабочей силы. Несмотря на развивавшуюся неэквивалентную торговлю и пушные богатства огромной осваиваемой Сибири, Россия не имела таких богатых колоний, какими владели Англия и Франция в период восходящего капитализма; сельское население аграрной страны было прикреплено к наделам и выделяло из своей среды меньше отходников, чем этого требовала создаваемая индустрия… Форсируя развитие крупной мануфактуры, особенно на Урале с его залежами полезных ископаемых, правительство и частные заводовладельцы прибегли к экономической мере, которой не знала Западная Европа: к промышленным предприятиям были принудительно приписаны десятки тысяч государственных крестьян; предпринимателям было дано разрешение покупать крестьян и использовать их в промышленном производстве. Приписанные, посессионные «вечно отданные» и купленные крестьяне должны были отбывать крепостную барщину на вновь учреждаемых и размножающихся фабриках и заводах»[388].

Анализируя русскую фабрику XVIII и первой половины XIX веков, Струмилин сталкивается с методологическим противоречием. С одной стороны, перед ним явно не классический капитализм, ибо труд подневольный. Но с другой стороны, это явно и не феодализм: нет ни натурального хозяйства, ни системы личных обязательств, передающихся по наследству. В итоге советский академик успокаивает себя и читателя ссылкой на «переходный» характер этого явления[389]. Однако странным образом подобное «переходное» явление просуществовало полтора столетия, наложив свой отпечаток не только на облик русского капитализма, но и на мировую экономику. Более того, ещё М. Туган-Барановский заметил, что по мере роста промышленности в империи происходил не переход от подневольного труда к вольному найму, а, наоборот, усиливалась зависимость работников. Положение рабочих ухудшалось прямо пропорционально развитию русской фабрики. Поскольку на заводах имелись одновременно и свободные, и подневольные работники, фабриканты упорно стремились «уравнять в правах» эти две категории тружеников, лишив свободы всех разом. Это им удалось в 1736 году, когда вышел соответствующий высочайший указ[390] [Неудивительно, что проблема русских мануфактур XVIII–XIX веков, часто рассматривавшаяся вне мирового контекста, оказалась не по зубам не только Струмилину, но и Покровскому. Покровский видел в принудительном труде на фабрике типичный пример того, как феодализм оказывается на службе у капитализма. Однако, анализируя промышленные начинания Петровской эпохи, Покровский пошёл за Милюковым, рассматривавшим их как сплошное недоразумение, пример бюрократической неэффективности].

Именно в развитии мировой системы приходится искать разгадку этого, как и многих других, парадокса русской истории. «Полусвободный» труд — явление нормальное для капиталистической «периферии» не только на ранних этапах истории капитализма, но даже и в начале XXI века. Ограничение свободы работника оказывается той ценой, которую периферия платит за успешную интеграцию в систему, её конкурентным преимуществом. Развитие «свободного» найма в «центре» не только сочетается с гораздо более жёсткими формами эксплуатации на «периферии», но становится важным элементом глобального разделения труда [М. Туган-Барановский подчёркивал, что фабрики, основанные на принудительном труде, не имели ничего общего с капитализмом и работали крайне неэффективно. В свою очередь, Струмилин использовал в данном случае слабость Покровского, стремясь доказать несостоятельность всего его подхода к экономической истории. Советский академик признает, что «внутреннее содержание гибридной формы оказалось целиком капиталистическим»[391] Однако без ответа остаётся главный вопрос: почему развитие капиталистических форм производства в Англии требует свободного работника, а в России — полукрепостного? И почему рост русской промышленности стимулирует развитие передовых форм капитализма не на родине, а на Западе? Без понимания общих закономерностей развития мировой экономики невозможно оказывается понять и природу русской «гибридной» формы капитализма].

Русский металл

Мощный подъём металлургической промышленности в начале XVIII века был вызван Северной войной. До того Россия значительную часть железа получала из Швеции. Но с началом войны против шведов эти поставки, естественно, прекратились. А Пётр Великий нуждался в возрастающем количестве металла для вооружения армии. Для военных нужд на Урале и в европейской части страны создавались новые заводы и расширялись старые. Не только рабочих набирали туда по принуждению, но и предпринимателей насильно сгоняли в организованные царём «кумпанейства». Если на Урале заводы были главным образом частными, то на западе России, ближе к театру военных действий, строились казённые домны. Несмотря на все издержки петровских методов, результат был достигнут. К 20-м годам XVIII столетия была создана серьёзная металлургическая промышленность, основная часть которой сосредоточилась на Урале.

С окончанием войны, однако, обнаружилось, что производственные мощности многократно превосходят спрос внутреннего рынка. Причём рост казённых заводов по инерции продолжался (в том числе и на Урале). Теперь развивать производство можно было исключительно за счёт внешнего рынка. Уже к концу Северной войны Россия вывозила в Англию в среднем 35 тыс. пудов железа в год. После войны экспорт увеличивается стремительно. Уже в 1723 году за границу ушло 360.177 пудов железа[392].

Благодаря подневольному труду продавать российское железо на западных рынках было чрезвычайно выгодно. К тому же мировые цены непрерывно росли. Пуд полосного железа в 1720 году стоил в Петербурге 0.45 рубля, а в Лондоне — 0.89. В 1766 году соответственно — 0.72 и 1.81 рубля, а в 1798 году — 1.16 и 2.9 рубля[393]. С началом промышленной революции в 70-х годах XVIII века спрос на железо в Англии растёт бурными темпами и это, естественно, отражается на ценах.

При Екатерине Великой Россия занимает первое место в мире по производству железа. Однако происходит это при крайне слабом внутреннем спросе. В 1769 году при дворе обсуждается проблема перепроизводства металла.

Наряду с Англией русское железо экспортировалось во Францию, где металлурги жаловались, что их эта конкуренция разоряет. Через петербургский порт вывозили железо также в Голландию, Испанию и даже в Северную Америку. Единственной альтернативой на мировом рынке было шведское железо, но оно оказывалось заметно дороже. Современные исследователи отмечают, что в XVIII веке «Великобритания уже не могла обойтись без поставок русского железа»[394]. На неё между 1754 и 1793 годами приходилось от 55 до 74% экспорта русского железа. Однако и сами российские производители от англичан никуда не могли деться. Мало того, что Англия была основным покупателем, английские купцы практически монополизировали вывоз железа из России.

Государственный и частный интерес в российской металлургии XVIII века тесно переплетаются. Заводы Демидовых и Строгановых на Урале были частными, но работали на основе государственных монополий. Ориентированная на мировой рынок металлургия стала одним из важнейших источников средств не только для правительства, но и для аристократии. Периоды государственного строительства сменяются волнами приватизации, когда казённые предприятия под предлогом их неэффективности передают знатным вельможам (что, разумеется, отнюдь не приводит к росту производства или повышению эффективности).

Список хозяев металлургических предприятий похож на реестр высшего петербургского дворянства. Здесь сплошь князья, графы. «Правда, — пишет Струмилин, — вся эта блестящая дворянская кавалькада отнюдь не озолотила своим блеском облюбованные ею заводы. Это были не строители, а пенкосниматели. Пользуясь милостями любвеобильных цариц, они охотно приобретали чужие заводы в порядке пожалований, или в долг, или в качестве приданого за богатой невестой, но, растаскав в таком порядке почти все казённые заводы, они приумножили попутно лишь свою задолженность и очень скоро почти все снова очутились на мели, без заводов»[395].

Как и в конце XX века, приватизация имела идеологическое обоснование. Придворные эксперты увлечённо доказывали, что заводы, находившиеся в государственной собственности, неэффективны, плохо управляемы, «падают», и спасти их можно, лишь передав в частные руки. Когда же, в свою очередь, в руках новых собственников начинали падать частные предприятия, возникала государственная необходимость их поддерживать и спасать.

Именно казённые заводы были основными экспортёрами. Они вывозили на мировой рынок две трети своей продукции, тогда как частные — чуть более трети. В 50-е годы XVIII века доля частного сектора в поставках русского металла на мировой рынок начинает неуклонно расти, но не столько за счёт увеличения производства, сколько за счёт приватизации казённой собственности.

Идеи свободной торговли были отнюдь не чужды русским крепостникам. Однако Екатерина Великая была обеспокоена конкуренцией на мировых рынках. В связи с этим она обращается в Коммерц-коллегию с письмом, где настаивает на поисках новых рынков сбыта для российского железа. По её мнению, можно вывозить металл не только в Англию, но и в средиземноморскую Европу и тем самым создать конкуренцию английским закупкам. По мнению царицы, при необходимости можно продавать железо даже в убыток, лишь бы создать конкуренцию. Однако Берг-коллегия и Коммерц-коллегия, рассмотрев записку императрицы, не согласились с её предложениями. Они сочли, что падение выручки от продажи русского железа не связано с монополизацией англичанами экспортных операций. Просто производство на русских частных и казённых заводах «всегда умножается». Короче, речь идёт о типичном кризисе перепроизводства, не имеющим ничего общего с устройством международного экономического порядка: «Чем больше железа стало налицо у порта для выпуску, тем и цена его стала уменьшаться»[397]. Берг-коллегия предлагает компенсировать потери от падения цен ростом экспорта.

Приверженность русской бюрократии идеям свободного рынка была непреодолима. Императрица вынуждена была уступить. Успеху её проекта препятствовали и политические обстоятельства — выход в Средиземное море оставался в руках турок. Следовательно, русская торговля в Италии и Испании была затруднена. Спрос в этих относительно отсталых европейских странах был мал. И, как справедливо замечали чиновники, нельзя было везти туда одно лишь железо. С другой стороны, потребность России в товарах из этих стран была ничтожной.

Показательно, однако, что ни просвещённой государыне, ни её оппонентам не пришло в голову, что можно было бы развивать и внутренний спрос — причём не только на основе оборонного производства. Узость внутреннего рынка России была связана с крепостнической системой, делавшей подавляющее большинство населения неплатёжеспособным. Однако именно эта же система была своеобразным конкурентным преимуществом России на мировом рынке. Металл, изготовленный руками крепостных, стоил дёшево. Для элит, сформировавшихся в послепетровской России, сверхэксплуатация собственного населения была способом экономической и культурной интеграции в Европу, основой не только их благосостояния, но и статуса великой европейской державы.

В свою очередь, для «свободной» экономики Англии было очень важно получение дешёвого сырья и полуфабрикатов из России и Америки. Именно потому, что труд англичанина был свободным, а следовательно, относительно дорогим, особое значение имели поставки дешёвого железа, хлопка и других материалов, произведённых восточноевропейскими крепостными или рабами на американских плантациях. Россия не только модернизировалась на основе крепостничества, но и вносила свой вклад в развитие европейского капитализма.

Дешевизна русского экспорта могла быть компенсирована единственным способом — ростом объёмов продаж. А это могло быть обеспечено только постоянной экспансией, не столько экономической, сколько военной и политической. Хотя планы Екатерины относительно торговли металлом в Южной Европе так и остались на бумаге, интерес к Средиземному морю не оставлял императрицу.

Бросок на юг

Будучи в военном отношении мощной державой, Россия, естественно, стремилась доминировать в своей экономической зоне. Показательно, что экспансионизм русских царей не встречал ни в XVIII, ни в первой половине XIX века серьёзного противодействия с Запада. России периодически приходилось воевать в общеевропейских войнах, но это было вызвано отнюдь не стремлением западных соседей сдержать территориальную экспансию Петербурга, а напротив, желанием западных политических и экономических партнёров России вовлечь её в конфликты между собой, использовать в своих целях огромный военный потенциал империи.

Российский экспансионизм XVIII века встречал одобрение в Англии, Голландии и даже в Пруссии, прежде всего, потому, что отвечал объективным потребностям развивающейся мироэкономики. Доминируя в Восточной Европе, Российская империя способствовала поддержанию порядка в регионе, его интеграции в мировой рынок. Именно поэтому западные державы отнюдь не препятствовали постепенному поглощению Петербургской империей Польши и Прибалтики, но тщательно заботились о том, чтобы русская экспансия не выходила за пределы той периферийной зоны, к которой принадлежала сама империя. Так, во время русско-турецких войн XVIII–XIX века западные партнёры, не мешая петербургскому двору расширять свои владения за счёт «больного человека Европы», никогда не давали царям довести дело до конца. Планы окончательного расчленения Оттоманской Турции вынашивались в Петербурге на протяжении полутора столетий, но каждый раз от них приходилось отказываться. Так, Екатерине II пришлось похоронить свой «греческий проект» — план создания подконтрольного Петербургу греческого государства со столицей в Константинополе и с русским великим князем Константином во главе. Основное противодействие русским интересам в тот момент исходило из Франции, но и союзники России — Англия и Австрия — не пожелали поддержать планы императрицы. Война с Турцией закончилась Кучук-Кайнарджайским миром, вполне благоприятным для России, но одновременно — и полным крушением «греческих» амбиций Екатерины. Андрей Зорин, исследователь русской публицистики XVIII века, отмечает, что подобное противодействие христианских держав российским планам в отношении мусульманской Турции вызвало настоящее смущение умов среди отечественной элиты, положив начало «мифологии всемирного заговора против России»[398]. При этом политика Франции воспринималась в Петербурге не просто как враждебная, а как попытка «не допустить Россию в систему европейских государств»[399].

Если смотреть на «греческий проект» Екатерины как на попытку восстановить «путь из варяг в греки», ясно, что это — утопия в эпоху атлантической торговли. Символическое значение Константинополя как центра православного мира тоже вряд ли волновало Екатерину — немку, воспитанную на книгах французских просветителей. Но стремление Петербурга расширить своё влияние в Южной Европе было вызвано отнюдь не только страстью к территориальным захватам.

В самой Восточной и Южной Европе государства, оказавшиеся частью общей с Россией периферийной зоны мировой экономики, неизбежно обречены были в той или иной форме подпасть под влияние империи. И чем более «отсталыми» и зависимыми от Запада становились в процессе развития эти страны, тем больше было здесь влияние восточного соседа. Идеология часто меняет местами причины и следствия, а потому задним числом экономическая «отсталость» региона приписывалась российскому влиянию, тогда как на практике всё обстояло строго наоборот. Отсюда и надежда (особенно характерная для польских элит в XIX и XX веках), будто освобождение от России и политические связи с Западом помогут восточноевропейским странам решить собственные проблемы. Отсюда и почти непрерывная череда «предательств» со стороны Запада, который периодически отдавал своих свободолюбивых поклонников на милость русскому самодержавию. Хрестоматийным примером этого является знаменитое «безразличие» Запада к польским восстаниям XIX века. Разделы Польши, Венский конгресс и русско-австрийский союз против венгерской революции 1848–1849 годов поэтапно закрепляли роль петербургского режима как жандарма Восточной Европы, действующего с полного одобрения и в интересах развивающегося международного экономического порядка.