Периферийная империя: циклы русской истории

Незавершённость и неустойчивость социального преобразования, начатого при Иване Грозном, сделала неизбежными потрясения Смутного времени. К началу XVII века все социальные группы в России в той или иной мере были недовольны своим положением.

В 1602–1604 годах Московское государство поразил страшный голод. Запасы зерна в деревне кончились, и люди готовы были отдавать себя в рабство за хлеб. Надо отметить, что Борис Годунов пытался ограничить эксплуатацию крестьян, используя финансовые и зерновые резервы государства для того, чтобы смягчить продовольственный кризис. Но сколько-нибудь серьёзного результата ему достичь не удалось. Хлебный кризис дополнился финансовым, развал государства усугубился, а дворянство было обижено.

Царствование Бориса Годунова закончилось мятежами и приходом на Москву самозванца Гришки Отрепьева, взошедшего на престол под именем Дмитрия. Недолговечное царствование Лжедмитрия было прервано новыми мятежами, за которыми последовала хаотическая череда военных и политических столкновений, городских и крестьянских восстаний, иностранных нашествий, интриг и предательств. В России началось Смутное время.

Русская смута и англичане

Смута нанесла катастрофический удар по внешней торговле России, однако купцы из «Московской компании» страну не покинули. В 1612 году, когда Москва была захвачена поляками, головная контора компании эвакуировалась в Вологду. К тому времени Вологда превратилась в важнейший торговый центр. Здесь, как отмечает И. Любименко, возникло своего рода интернациональное купеческое сообщество, объединившее русских и иностранцев. «Ещё зимою 1608–1609 г., из-за осады Москвы поляками в Вологде задержались русские и иностранные купцы, направлявшиеся в Москву с товарами. Узнав об этом, царь Василий приказал воеводам организовать оборону города, в котором неожиданно сосредоточилось столько ценностей. К этой обороне были привлечены и иностранные купцы — собственники застрявших товаров. Их выборные должны были участвовать в руководстве военными действиями, «быть с головами и ратными людьми за один». Таким образом, составился своего рода мирской совет, руководивший вообще городскими делами»[242].

В Лондоне опасались, что победа католической Польши приведёт к полной потере англичанами русского рынка. В это самое время некий капитан Чемберлен, служивший в русских войсках, направляет английскому королю Якову I Стюарту проект интервенции в Московию. Суть проекта состояла в том, чтобы высадить английские войска в Архангельске (где англичане, кстати, и высадились во время интервенции 1918 года), а потом продолжить движение на юг с целью освобождения Москвы. В результате русское государство было бы восстановлено, но уже под протекторатом Стюартов. При этом Чемберлен настаивал, что интервенция не будет стоить Лондону сколько-нибудь существенных денег. Все расходы оплатит русское купечество.

Советские историки, крайне негативно оценивавшие план Чемберлена, признают, что его проект действительно был основан на переговорах «с какими-то представителями русского общества», а англичане пытались «использовать страх некоторых представителей знати перед движением угнетённых масс»[243]. Между тем, в проекте Чемберлена совершенно чётко давалось понять, что речь идёт не об аристократии, а именно о купечестве. Проект английской интервенции был явным порождением «вологодской обороны». Если учесть, что именно в это время в Нижнем Новгороде торговая буржуазия по инициативе купца Минина собирала деньги на создание русского ополчения, легко догадаться, что речь идёт об одних и тех же социальных интересах.

Как отмечал М. Покровский, освободительному походу князя Пожарского на Москву в 1612 году предшествовал «наём» дворянской армии буржуазией[244]. Однако после череды неудач русских войск на протяжении почти 20 лет доверие купечества к дворянской армии находилось на самой низкой точке. Иностранные военные специалисты и без того составляли существенную (и наиболее боеспособную) часть русской армии, а потому идея нанять англичан выглядела для купцов вполне привлекательной — тем более что русский и английский торговый капитал объединяли общие коммерческие интересы.

Показательно, что королевский двор в Лондоне отнёсся к идее Чемберлена об английском протекторате как к фантазии авантюриста, но отнюдь не исключил возможность интервенции. Однако слишком многое оставалось неясным. В Лондоне хотели знать подробнее, кто с русской стороны просил об отправке английских войск и насколько эти люди представительны. Джон Мерик, главный агент «Московской компании» в России, был вызван в Англию, а затем направлен назад вместе с Уиллиамом Расселом, одним из директоров компании. В сопроводительных документах также упоминалось некое предложение, сделанное в прошлом году Мерику «видными и главными лицами», касавшееся вопросов «безопасности» и восстановлению мира «при помощи нашего вмешательства»[245].

Джон Мерик был своим человеком в среде русской бюрократии и купечества. Будучи сыном высокопоставленного сотрудника «Московской компании» Уильяма Мерика, он вырос в Москве на Английском дворе, свободно говорил по-русски и провёл здесь значительную часть жизни. Среди русских он был известен под именем Ивана Ульянова. Это был просто идеальный посредник, прекрасно понимавший и отстаивавший не только английские интересы, но и интересы русского торгового капитала.

В 1612 году на севере России уже действовал английский отряд под предводительством Артура Астона. Когда в 1613 году «приходили на Колмогоры литовские люди и русские воры», этот отряд принимал участие в обороне города[246]. Взять Холмогоры литовцам не удалось.

Прибыв в Архангельск, Мерик и Рассел обнаружили, что вопрос об отправке английского экспедиционного корпуса отпал сам собой: Москва уже была взята войсками князя Пожарского, а на царство был избран Михаил Романов. Англия немедленно признала нового царя, хотя, как отмечают русские историки, «прочность его положения представлялась многим сомнительной»[247] [Позиция Лондона тем более показательна, что остальные западные правительства не торопились признавать Романовых. Иоганн-Готтгильф Фоккеродт в своих мемуарах о России на рубеже XVII и XVIII веков напоминает, что Михаил Романов «не мог бы доказать своих прав ни в одном немецком учреждении»[248]].

В 1617 году Англия выступила официальным посредником при переговорах между Московией и Швецией. Как и следовало ожидать, эта работа была поручена Джону Мерику [В ходе русско-шведских переговоров в роли посредников выступали также голландцы, причём «голландцы стояли на стороне шведов, а англичане на стороне русских»[249]]. Столбовский мир, заключённый в результате челночной дипломатии Мерика, был для России весьма тяжёлым, но крайне необходимым. «Неблагоразумные», по мнению англичан, претензии Швеции были отвергнуты, однако Россия окончательно потеряла доступ к Балтийскому морю. Шведы овладели малонаселённой, зато стратегически важной полоской земли между Нарвой и Выборгом. Для Англии же Столбовский мир был, безусловно, благоприятным. «Имея налаженные торговые сношения со Швецией через Балтийское море, а с Россией через Белое, — пишет Любименко, — она могла теперь спокойно продолжать их на старых, выгодных для англичан условиях, получая от обеих стран нужные адмиралтейству для строящегося английского флота корабельные товары — пеньку, готовые канаты, мачтовый лес, смолу, не считая множества других товаров. В XVI в. получение этих ценных товаров содействовало… победе над испанской Непобедимой Армадой, но и в XVII в. они были не менее нужны, так как предстояла борьба с другим морским конкурентом Англии — могущественной морской державой Голландией»[250].

Английская революция и Московия

В 1618 году правительство Михаила Романова обратилось к Англии за займом, который и был предоставлен, но не королевской казной, а купцами, имевшими в Московии торговые интересы. Эти деньги дошли до царской казны лишь частично. Узнав об осаде Москвы поляками, английский посол Дадли Дигс, направлявшийся к царю с деньгами, повернул назад и забрал с собой средства, собранные Ост-Индской компанией. До царя дошла лишь часть собранных денег — 20 тысяч рублей, предоставленные, судя по всему, купцами «Московской компании». Этот эпизод ослабил в Москве влияние англичан и укрепил позиции голландцев, которые предоставили царю весьма значительную «субсидию» в виде боеприпасов.

После заключения в Деулине в декабре 1618 года перемирия с Польшей русское правительство продолжало переговоры с Лондоном, добиваясь новых займов и заключения военного союза против поляков. Англичане, в свою очередь, просили новых торговых льгот и возможности торговать через Россию с Ираном. Однако здесь интересы русского и английского капитала не совпадали, и несмотря на все усилия Мерика, добиться своего «Московской компании» не удалось.

Политически ситуация облегчалась тем, что в Европе начиналась Тридцатилетняя война, означавшая, помимо прочего, прямое столкновение католической Польши и протестантской Швеции. Москва и Лондон сделали ставку на Швецию. Это создавало возможность для нового военно-политического союза, причём на сей раз инициатива исходила от Англии.

Тридцатилетняя война сразу же ударила по традиционным рынкам, где торговали англичане. После поражения Московии в Ливонской войне основная масса русского сырья поступала на запад из Эстляндии через Ревель и Нарву, находившиеся в руках шведов. Однако военные действия резко осложнили ситуацию. Спрос на поступавшие с востока судостроительные материалы быстро рос, а поставки оказывались под угрозой. Анализируя английские документы 1618–1622 гг., советские историки обнаружили, что в Лондоне воспринимали сложившееся положение как критическое. «Война прервала традиционные торговые связи Англии с Прибалтикой и затруднила ввоз сырья. Эстляндский рынок, являвшийся основным поставщиком пеньки, смолы и парусины для английского судостроения, весьма серьёзно пострадал уже в начальный период войны. Недостаток сырья тяжело отразился и на состоянии льняной промышленности Англии, не говоря уже о резком сокращении вывоза зерна из Германии и Прибалтики. Сокращение эстляндского рынка английская торговая буржуазия стремилась компенсировать расширением торговых связей с Русским государством. Укрепление на русском рынке становилось для неё вопросом жизни и смерти»[251].

Положение осложнялось растущей голландской конкуренцией, неэффективностью организации и внутренними раздорами в «Московской компании». В дело приходится вмешаться Тайному Совету — руководящему правительственному органу короля Якова I. В 1622 году Тайным Советом изданы два указа, требующие от «Московской компании» активизировать торговлю. Для этого ей гарантируются покровительство короны и финансовые льготы. В соответствии с господствующими воззрениями той эпохи недостаток эффективности объясняли исключительно ограничением частной инициативы внутри компании. Потому было принято решение об её реорганизации. Фактически из акционерного общества компания превращалась в ассоциацию самостоятельных купцов, торгующих с раздельным капиталом на свой страх и риск.

Против этой реформы категорически выступает Джон Мерик, который, ссылаясь на своё знание России, доказывает, что здесь нельзя торговать по принципу «каждый за себя»[252]. Ему противостоит группа «молодых директоров», или «новых людей», недавно приехавших в Московию. По мнению Мерика, эти молодые джентльмены, не заставшие ни Ивана Грозного, ни Смуты, ничего не понимают в стране, где разворачивают свой бизнес, действуют безответственно и ведут дело к развалу компании. Однако на сей раз Мерик потерпел неудачу. Молодые сторонники свободного предпринимательства, быть может, плохо знали Россию, но они заручились поддержкой влиятельных людей в Лондоне.

Параллельно с реорганизацией «Московской компании» Тайный Совет подготовил проект русско-английского договора, который должен был не только расширить торговые связи, но и втянуть Россию в Тридцатилетнюю войну на стороне протестантской коалиции. Так в Лондоне впервые додумались, что воевать на континенте можно не своими, а русскими войсками. Впоследствии таким способом Россию втянули в целый ряд военных походов, некоторые из которых даже прославили русское оружие. Однако в 1622–1624 годах Москва проявила настороженность. Договор подписан не был.

Москва, измученная потрясениями Смуты, не рвалась участвовать в новом европейском конфликте. Позднее Россия всё же оказалась втянута в Тридцатилетнюю войну на стороне протестантских держав. Её военная роль в этом конфликте оказалась минимальной, поскольку боевые действия, развернувшиеся между армиями московского царя и поляками, велись вяло и без особого успеха для русского оружия. Но участие России в коалиции имело и другую сторону — экономическую. Готовясь к походу в Германию, шведский король Густав Адольф получил возможность закупать в России хлеб по ценам внутреннего рынка.

Зерно вывозилось через Архангельск в Амстердам, где перепродавалось уже по западным ценам. Прибыль, достигавшаяся от этой спекуляции, была столь велика, что, по подсчётам позднейших историков, оказалась вполне сопоставима с военной субсидией, предоставленной шведам Францией. Шведский канцлер Оксеншерн говорил в начале 1631 года, что если так пойдёт и дальше, его страну «ждут самые радужные перспективы»[253].

Реорганизация «Московской компании», как и предрекал Мерик, не привела к успеху. Голландскую конкуренцию победить не удалось. Компания все более распадалась на индивидуальные предприятия. Недовольны были и в Москве. «Количество торгующих в России англичан увеличивалось, а возможности контроля за их деятельностью сокращались. Таможенные доходы сократились, так как посольский Московской приказ начал выдавать грамоты на беспошлинную торговлю всем иностранным купцам»[254].

Последнее было не столько результатом приверженности русских чиновников свободной торговле, сколько следствием хаоса и, возможно, коррупции, царивших в московской бюрократии. Фактический распад «компании» усугубил путаницу. В 1635 году пришлось провести перепись иностранных купцов, причём среди них обнаружилось изрядное число «нелегалов», которые «без государева указа торгуют и дома покупают»[255]. Вышестоящие инстанции писали грозные письма, требуя выяснить, как такое «самовольство» получилось, и кто в Москве выдал незаконные разрешения, если таковые вообще кем-то были выданы. Как легко догадаться, серьёзных результатов это расследование не дало, точно так же, как не прекратилась и неразбериха с пошлинами. В октябре 1638 года окончательно запутавшаяся Устюжская таможня отправила в Москву письмо с просьбой разъяснить ситуацию, но в столице потребовалось два года (!), чтобы составить поимённый список из 23 купцов, имевших право на торговые привилегии. Причём все 23 фамилии были перечислены в английских документах, давно находившихся в Москве.

В свою очередь, англичане в том же 1638 году жаловались, что местное начальство государевы грамоты игнорирует, пошлины незаконно взимает, а когда купцы отказываются платить, им «чинят насильство ещё пуще»[256]. В конце концов, последовало новое разбирательство, по приказу из столицы был произведён сыск, местных чиновников допрашивали и ругали почём зря, но, разумеется, ничего серьёзно не изменилось.

Англичане с ностальгией вспоминали времена Ивана Грозного, когда в стране железной рукой поддерживался порядок. Взошедший на лондонский престол Карл I Стюарт писал в Москву и просил царя назначить для обеспечения прав англичан специального протектора, напоминая, что при покойном Иване IV эту роль исполнял Борис Годунов. Напоминание, явно неуместное при дворе Романовых.

Впрочем, не только англичане были недовольны. Московские чиновники со своей стороны имели основания подозревать лондонский двор в коррупции. Как признавался в 1637 году английский дипломатический агент, в Москве были возмущены идущим из Лондона потоком официальных писем, посвящённых сугубо частным вопросам: «они не стесняются говорить, что любой человек мог бы иметь королевское письма за 20 фунтов»[257]. Подозрения эти, скорее всего, были далеко не пустыми: Карл I и его двор постоянно нуждались в деньгах. Голландский агент Исаак Масса, который равно презирал московитов и терпеть не мог британцев, считал, что оба народа равно коррумпированы: «москвитяне во многом похожи на англичан. Они так же хитры, так же любят блеск и деньги, а потому эти две нации легко сходятся и хорошо уживаются»[258].

Между тем в Англии разворачивался политический конфликт. Стюарты, в отличие от Тюдоров, не готовы были отстаивать интересы буржуазии как свои собственные. Двор все более ориентировался на католические феодальные державы, тогда как буржуазия стремилась поддерживать протестантов. В результате Англия не только не сыграла серьёзной роли в Тридцатилетней войне, но и не готова была активно поддержать вступление в неё России. В свою очередь, Москва была ещё не в состоянии победить Польшу собственными силами. В 1632 году Карл I дал согласие на наём в Англии 2 тысяч солдат на русскую службу и закупку 5 тысяч шпаг. В 1634 году война с Польшей закончилась.

В Англии назревала революция. Правительство Романовых, ещё помнивших переживания Смутного времени, реагировало на события, происходившие за морем, со здоровым классовым инстинктом. Русский посол Герасим Дохтуров, оказавшийся в Лондоне в разгар гражданской войны, наотрез отказывался встречаться с парламентом и требовал аудиенции у короля, которого, понятное дело, в столице не было. Пытаясь склонить царского представителя на свою сторону, в Лондоне неосмотрительно объявили послу, что все купцы, торгующие в Москве, держат сторону парламента. За это англичанам пришлось поплатиться. В 1649 году, после казни Карла I, вышел царский указ, запретивший им торговать с Россией. «Великому государю нашему, — говорилось в Указе, — ведомо учинилось, что англичане всею землею учинили злое дело: государя своего Карлуса короля убили до смерти. За такое злое дело нам в Московском государстве быть не довелось»[259]. Правительство Кромвеля, несмотря на столь явно выраженную неприязнь Москвы, пыталось наладить отношения с царём, послав в Москву два посольства, но о прежней дружбе уже не могло быть речи [Д.А. Кольчугин в исследовании англо-русской дипломатической переписки XVII века отмечает ещё одну проблему, способствовавшую неудаче Кромвеля в России. Грамоты, посылавшиеся прежде королевским двором, были очень богато украшены и писаны на превосходном пергаменте. Напротив, грамота Оливера Кромвеля, в соответствии с требованиями пуританской культуры, «представляла собой самое обыкновенное, лишённое вообще какого бы то ни было декора, бегло написанное простыми чернилами с обеих сторон небольшого листа бумаги письмо»[260]. Как замечает историк, подобная скромность была далеко не лучшим способом для того, чтобы вызвать благосклонность и без того враждебно настроенного московского двора]. В 1650 году английские роялисты, со своей стороны, попытались восстановить отношения с московским двором, одновременно призывая царя закрыть доступ в Россию для купцов, связанных с республиканцами. Для борьбы с «бунтовщиками» Москва предоставила Стюартам заём в 10 тысяч фунтов (20 тысяч рублей по тогдашнему курсу), но не деньгами, а товарами: мехами, рожью и т.д. Это, однако, не остановило английскую революцию.

Англичане против голландцев

Упадок англо-русской торговли в XVII веке объясняется, впрочем, не только политическими причинами. «Безусловно, — пишет И. Любименко, — казнь Карла I была лишь предлогом, за который зацепился Алексей Михайлович, чтобы уничтожить английскую привилегию, шедшую… вразрез со всей его экономической политикой»[261]. Показательно, что восстановление монархии и воцарение в Англии Карла II (который, кстати, вернул московскому царю отцовский долг) отнюдь не привело к возрождению привилегий английского купечества в России. Упадок англо-русских отношений был вызван двумя причинами. С одной стороны, англичане теряли свои позиции под давлением голландской конкуренции. С другой стороны, в середине XVII века изменился характер всей восточноевропейской торговли, что не могло решительным образом не сказаться и на отношениях России с Западом.

«Голландцы, торговавшие в России отдельными мелкими товариществами, — отмечает Любименко, — умело использовали английские затруднения. Вложенный ими в русскую торговлю капитал исчислялся в 1642 г. в 2 млн. флоринов, т.е. составлял около 400 тыс. руб. И, следовательно, примерно втрое превышал английский; впоследствии разница эта всё возрастала»[262]. Имея большие средства, голландцы готовы были платить высокие пошлины, а потому были гораздо более удобными партнёрами для московской бюрократии, остро нуждавшейся в деньгах на протяжении всего XVII века. Голландские купцы ввозили в Московию серебро и золото (включая монеты), ткани, оружие и боеприпасы (мушкеты, порох, ядра). Помогали они и при найме офицеров на царскую службу. Голландские дворы имелись в Москве, Холмогорах, Вологде, Архангельске, Усть-Коле, Ярославле, Новгороде и Пскове.

Нормализация отношений со Швецией создала и конкуренцию со стороны шведского и немецкого купечества, эксплуатировавшего старые новгородские торговые пути — через Ревель и Выборг. Привилегии англичан, дарованные Иваном Грозным, были следствием стратегического партнёрства, которое ушло в прошлое. Русский торговый капитал уже развился достаточно, чтобы играть самостоятельную роль, казна нуждалась в средствах, которые она недополучала из-за английской беспошлинной торговли, а голландцы устанавливали прямые связи с русским купечеством. Стремление «Московской компании» удержать свои привилегии в изменившихся обстоятельствах сталкивало её с объединённым фронтом голландского и русского торгового капитала, тогда как бюрократия в Кремле уже не рассматривала Англию в качестве политического союзника.

Ещё большую роль сыграли изменения, происходившие в мировой экономической системе. Жертвами их стали как восточноевропейские страны, так и «Московская компания», созданная в другую эпоху. Именно голландцы начинают играть ведущую роль в международных связях Московии XVII века. Они становятся и основными поставщиками современных технологий. Голландские строительные инженеры возводят в Москве фортификации, с их помощью столица России понемногу начинает превращаться из деревянной в каменную. Голландские строители и архитекторы были выписаны в два других важнейших портовых города — Архангельск и Астрахань.

Для самой Голландии торговля с Россией на первый взгляд занимает второстепенное место. По количеству задействованных кораблей и их тоннажу «русское направление» явно уступает западноевропейскому. Но на фоне колониальной торговли Московия выглядит совершенно иначе: в Россию отправляется 20 голландских судов в год, тогда как в Индию всего — 7.

Кризис XVII века

Первая половина XVII столетия была не только временем военно-политических конфликтов, но и периодом, когда экономический рост на Западе замедлился, а торговая конкуренция обострилась. Англия и Голландия из союзников превратились в злейших врагов, Германия была опустошена Тридцатилетней войной, а Испания, несмотря на раскол в рядах антигабсбургской коалиции, все более приходила в упадок. Английский историк Эрик Хобсбаум называет это «кризисом XVII века»[263].

Экономический подъём, который переживала Европа с конца XV века, исчерпал себя к началу XVII столетия. Организационные структуры, методы управления, господствующие идеи — всё ставится под сомнение. Наиболее радикально меняется государство. В Англии и Голландии формируется парламентский режим, во Франции династия Бурбонов создаёт модель абсолютистской монархии, опирающейся на централизованную бюрократию. Эта система в следующем веке станет образцом для большинства европейских стран, включая Россию. Происходит и военная реформа — феодальное ополчение и наёмные отряды сменяются регулярной армией. В экономической политике происходят не менее значимые перемены. Как и в последующие эпохи, рынок сам по себе не смог решить накопившиеся проблемы. Король Эдуард VI, отправляя Ченслера и его спутников в северную экспедицию, вручал им послание, прославляющее свободную торговлю. Сто лет спустя в Европе господствовали уже иные настроения. Государство начинает играть гораздо более активную роль и в торговле, и в производстве.

Однако все эти перемены не происходят сами собой. Государство меняется в результате восстаний, войн и революций, происходящих на фоне практически непрерывного экономического кризиса. Европу потрясают политические и социальные конфликты — Фронда во Франции, революция в Англии. Бурные события происходят и в России. Политические неурядицы отнюдь не заканчиваются с воцарением династии Романовых. В 1648 году Москву потрясает новый политический кризис, затем следует церковная реформа, расколовшая страну на два лагеря.

С точки зрения Хобсбаума, одной из причин экономического кризиса XVII века была бедность Восточной Европы, которая не могла в достаточном количестве закупать западные товары, не считая, разумеется, предметов роскоши: «Для будущего промышленности требовалась не готовность элиты нанимать поваров, итальянских артистов и изготовителей париков, а массовый спрос»[264]. На самом деле, однако, спрос на западные изделия и технологии в Восточной Европе, и особенно в России, в XVII веке нарастал, причём политические неурядицы лишь увеличивали его — из западных стран на Восток активно экспортировались вооружения. Источником проблемы был сам Запад.

В XVI и начале XVII века западные страны имели торговый дефицит по отношению к своим восточноевропейским партнёрам точно так же, как и по отношению к странам Азии. Этот дефицит финансировался за счёт американского серебра, массово поступавшего на европейский рынок. Около 1620 года поток серебра из Америки начинает иссякать. Это значит, что неизбежно должны были измениться и торговые отношения между Западной и Восточной Европой. В середине XVII столетия Запад уже не может платить серебром за товары, вывозимые из Польши, Ливонии и России. Европейские изделия не пользуются особым спросом в Азии, откуда вывозятся на Запад ценнейшие товары. Напротив, страны Восточной Европы могут потреблять западную продукцию, но в ограниченном количестве. Решение вопроса состоит в максимальном развитии торговли с Восточной Европой при одновременном снижении цен на приходящие оттуда товары. Такие условия торговли ставили Россию, Польшу и Ливонию в заведомо проигрышное положение, но в противном случае неминуем был бы крах всей системы обмена, в которую восточные страны были уже глубоко вовлечены и в которой заинтересованы были не меньше западных.

С середины XVII века для всех стран Восточной Европы характерно ухудшение условий торговли с Западом. Пассивный баланс внешней торговли становится нормой. Вывозимые из Восточной Европы товары оказываются дёшевы, а ввозимые — дороги. Однако пассивное сальдо в торговле с Западом окончательно становится типично для России лишь к 1700 году, иными словами, именно тогда, когда под властью Петра Великого страна в полной мере «повернулась лицом к Европе».

Постоянно ухудшающиеся условия торговли требовали её столь же неуклонного расширения. Чем меньше серебра и золота удавалось ввозить из западных стран, чем труднее становился доступ к заморским технологиям, тем больше собственного сырья нужно было вывезти, и тем острее ощущалась потребность в приобщении к западной цивилизации. Что, в свою очередь, означало растущую зависимость от внешних рынков и технологий.

Страна, где все торгуют

Московия XVII века буквально помешана на торговле. «Все постановления этой страны, — писал иностранный путешественник, — направлены на коммерцию и торги, как это достаточно показывает ежедневный опыт, потому что всякий, даже от самого высшего до самого низшего, занимается и думает только о том, как бы он мог то тут, то там выискать и получить некоторую прибыль»[265]. При этом, однако, те же западные путешественники отмечали, что капитала у русской буржуазии было мало, а самые крупные торговые дома в Москве выглядели небольшими по сравнению, например, с Амстердамом. Находясь на периферии формирующейся капиталистической миросистемы, русский предпринимательский класс проявлял максимальную активность, стремясь использовать возникающие возможности, но не мог обеспечить того же уровня накопления, что западная буржуазия.

В Московии торговали все — царь, бояре, монастыри. При этом местное купечество оказывается далеко не лидером в освоении новых рыночных возможностей, открывающихся по мере того, как меняется мировая и отечественная экономика. Оно выступает не в качестве новой силы, противостоящей традиционной знати и государству, а в качестве их делового партнёра, причём младшего. Точно так же складываются и отношения русского купца с иноземным.

После потрясений Смутного времени и последовавшей за ними депрессии купечество длительное время не могло оправиться. «Кризис XVII века» сказался на русской торговле, об этом свидетельствуют данные о численности купеческих корпораций: «К концу XVI в. Гостиная сотня насчитывала 358 человек, а в 1649 г. — 171. Наблюдалось и уменьшение Суконной сотни: в конце XVI в. в ней состояло 250, а в 1649 г. — лишь 116 человек»[266] [Гостиная сотня объединяла купцов (гостей), базировавшихся в Москве, а Суконная сотня — провинциалов, имевших в столице свои конторы].

Неудивительно, что российские купцы испытывали двойственные чувства по отношению к иностранцам. С одной стороны, голландцы и англичане имели куда больше капитала, а потому теснили своих русских конкурентов. В Архангельске всё было у них в руках, да и в Москве их положение было весьма прочным. Русский торговый люд иностранцам завидовал и периодически на них жаловался начальству, надеясь, что вмешательство правительства изменит логику рынка. Но в то же время без участия иностранного капитала русское предпринимательство не могло развиваться, и чем дальше, тем больше от него зависело.

С 1617 года московские купцы неоднократно обращались к правительству с просьбой пошире открыть двери для иностранного капитала, поскольку-де русские люди должны у иноземцев учиться «мастерству и промыслам» (эта тема в разных вариациях будет отныне повторяться во всевозможных документах, письмах и статьях на протяжении столетий). Однако очень быстро успехи иностранных предпринимателей в России стали вызывать у местного купечества тревогу, и призывы к расширению свободной торговли сменялись требованием протекционизма. Подобные противоречия вообще характерны для периферийного капитализма. С одной стороны, он просто не может существовать без центра, внешнее влияние является для него основным стимулом развития. Но, с другой стороны, чем больше он развивается, тем больше потребность огородить собственные интересы или хотя бы добиться более выгодных для себя условий.

Если в XVI и первой половине XVII века государственное регулирование предпринимательской деятельности было не слишком активным, то к середине XVII столетия положение дел меняется. По мнению американского историка Ричарда Хелли, «русский «экономический человек» был вполне способен к инновациям и быстро адаптировался к меняющимся условиям», а потому сильное и экономически активное государство «не только не было необходимо, оно было вредно»[267]. Легко заметить, что американский автор смотрит на русскую экономику XVII века глазами неолиберального эксперта конца XX столетия и даже повторяет задним числом те же общие места — если бы (в соответствии с позднейшими рекомендациями Международного валютного фонда) царское правительство провело приватизацию и либерализацию, то история России сложилась бы наилучшим образом. Однако с подобными выводами не согласились бы не только московские правители и купцы времён первых Романовых, но и их современники в Англии или Североамериканских колониях.

Вторая половина XVII века — время, когда экономическая роль государства возрастает повсеместно. Позднейшим либеральным авторам возникновение «большого» и экономически активного государства в Московии казалось связано с постоянной внешней угрозой[268] [Американский историк утверждает, что «чем больше страна и чем менее безопасны её рубежи, тем меньше она может позволить себе такую роскошь, как народовластие и гражданские права» (с. 9). Вдобавок к этому он заявляет, что не только политических свобод в России не было, но «и частная собственность так и не смогла развиться в русских городах» (с. 10). Откуда взялись в таких условиях коммерческая империя Строгановых и другие отечественные дома, остаётся для американского исследователя загадкой, как, возможно, и само существование этих торговых домов]. Сложившееся для борьбы с враждебным окружением, это «большое государство», по их мнению, впоследствии само себя поддерживало, удушая экономику и не давая развиться «экономическому человеку», то есть буржуа. Между тем русское государство в XVII веке руководствуется теми же принципами, что и его западные соседи. Авторитаризм нарастает в Европе повсеместно именно в процессе модернизации. Складывается современный бюрократический аппарат, реформируется и увеличивается армия, зарождается военно-промышленный комплекс (строятся артиллерийские мастерские, судоверфи, начинается стандартизация оружия, вводится армейская форма). Россия постоянно воюет, но точно так же ведут себя и её западные соседи — Швеция, Польша, Франция, Англия, Австрия или Голландия.

С 1630 года войны, которые ведёт Московия, — наступательные. Главная цель военных походов — отвоевать доступ к рынкам для того самого «экономического человека», которому, по мнению позднейших авторов, так мешало правительство. Иными словами, «большое государство» не только не сдерживает развитие предпринимательства, но, напротив, обслуживает его. В свою очередь, частный капитал именно в таком государстве нуждается и всячески его поддерживает.

В середине XVII века Московское государство, как и большинство европейских стран, руководствуется в своей экономической политике принципами меркантилизма. По существу, меркантилизм был ответом на затяжной кризис, охвативший большинство европейских рынков. Уверенность в преимуществах свободной торговли сменяется надеждой на поддержку государства. Отныне правительства повсеместно стремились обеспечить положительный баланс внешней торговли, способствуя притоку серебра в страну и предотвращая его утечку. Как и в большинстве западных стран, московское государство стремилось достичь этой цели двумя способами. С одной стороны, поощрялось производство, прежде всего в тех отраслях, продукция которых имела высокую стоимость в чужих странах. С другой стороны, усиливались пошлины на импортируемые в страну иностранные товары. Иностранцам не разрешалось вести дела на внутреннем рынке. Государство поощряло отечественный капитал, содействовало формированию торговых монополий.

Московские цари руководствовались теми же принципами, что и «Король-солнце» Людовик XIV, поставивший руководить экономикой знаменитого Жана Батиста Кольбера, теоретика меркантилизма. Постановления Московского государства пронизаны меркантилистскими идеями в той же мере, что и решения французского двора. Первым шагом в этом направлении был «Таможенный устав» 1653 года. За ним последовал «Новоторговый устав» 1667 года, который оценивается западными историками как «крайне меркантилистский»[269]. Разработку устава царь поручил датчанину Петру Марселису, который успел уже отличиться в Московии и в качестве предпринимателя и в роли дипломата (в 1665 году он вёл переговоры с курфюрстом Бранденбурга). Именно поэтому проект Марселиса на утверждение был представлен главе Посольского Приказа Ордину-Нащокину, который тоже был прекрасно знаком с новейшими западными веяниями. После того, как замечания Ордина-Нащокина были учтены, устав был обнародован и вступил в силу. Документ, хоть и разрабатывался иноземцами, оказался явно протекционистским. Иностранные торговые привилегии в Московии не были полностью отменены, но серьёзно ограничивались. Местный торговый капитал, выросший за сто лет, прошедшие со времени путешествия Ченслера, оказывается способен самостоятельно организовать экспортно-импортные операции, защищать собственные рынки и осваивать новые.

«Новоторговый устав» усиливал государственный контроль за импортом и экспортом, но одновременно устранял всевозможные феодальные ограничения для внутренней торговли. Ушли в прошлое всевозможные феодальные поборы. Правила стали едиными на всей территории страны.

Целью царских пошлин отныне было не только пополнение казны, но и создание выгодного для Московского государства торгового баланса. Таможенные сборы от вывоза сырья и продовольствия собираются русской казной в дукатах и риксдалерах (талерах). Западная торговля становится важнейшим источником серебра для внутреннего рынка, а немецкий талер под названием «ефимок» получает хождение в Московии и позднее становится прототипом русского серебряного рубля. Приток немецкого и голландского серебра позволяет развивать торговлю с Персией. Путь на Восток через Каспий был известен на Руси со Средних веков, но по большей части торговля здесь велась бухарскими и персидскими купцами. Как уже говорилось, в XV веке тверской купец Афанасий Никитин прошёл и подробно описал каспийский торговый путь, а в XVI веке Дженкинсон освоил его коммерчески — в соответствии с новыми западными правилами.

Русский торговый капитал не только пошёл вслед за английским, но и полностью воспроизвёл подход к торговле, принесённый в Россию «Московской компанией». Начав коммерческое освоение Персии вместе с англичанами, русские купцы через некоторое время взяли дело исключительно в собственные руки. Иностранцам торговать с Персией через Россию запрещено окончательно. В 1664 году шах Аббас II предоставляет русским в Персии точно такую же торговую привилегию, какой англичане добились за сто лет до того от Ивана Грозного. К этому же периоду относится расцвет Астрахани как торгового порта, Астрахань становится такими же «воротами на Восток», как Архангельск — «воротами на Запад». Почти непрерывный речной путь с юга на север позволяет вести транзитную торговлю. Персидский шёлк, закупаемый московскими купцами в Астрахани, перепродаётся англичанам и голландцам в Архангельске.

В 50-е годы XVII века голландцы взяли в свои руки вывоз каспийской икры в Западную Европу. В свою очередь, московское правительство сделало торговлю этим товаром своей монополией. Точно так же московское начальство не упускает из своих рук контроль над транзитом персидского шёлка по русским рекам. Торговое посредничество оказывается весьма прибыльным делом.

Царская администрация строго следит за тем, чтобы оно оставалось в руках отечественного купечества. Персов не пускают дальше Астрахани, европейцев — дальше Архангельска. В результате архангельская торговля непрерывно растёт. В середине XVII века сюда прибывает уже 30–40 судов в год: иными словами, за сто лет масштабы навигации увеличились примерно в 7 раз. Одновременно северная торговля продолжается и через Колу, другой порт, тоже начавший функционировать уже во времена Ивана Грозного. В XVII веке через Сибирь начинается и торговля с Китаем.

И всё же периферийное положение России в складывающейся миросистеме означало, что русское государство не могло уже в XVII веке обойтись без иностранцев. Меркантилистская политика поощрения отечественного буржуа позволяла обеспечить для него наиболее выгодные условия в рамках этой системы, но основные центры накопления капитала находились на Западе. С.Ф. Платонов отмечает, что после Смуты влияние иностранного капитала в Москве существенно увеличилось. «При общем московском оскудении он оказался главной силой на русском рынке, и московское правительство неизбежно должно было вступить с ним в тесную связь в своих усилиях изжить экономический кризис. Иностранные купцы стали распорядителями русского торгового оборота и поставщиками серебра (даже самой русской монеты) для московской торговли. Они взяли такое засилье в московской торговой жизни, что местный торговый класс настойчиво стал искать защиты у правительства, пока не добился некоторых ограничительных мер в отношении торговых льгот иноземцам»[270].

Москва нуждалась в западных технологиях, а вслед за технологиями шёл иностранный капитал. Правительство, в полном соответствии с требованиями меркантилизма, поддерживало строительство заводов, но местные купцы не готовы были воспользоваться плодами этой политики. «В неизвестное и рискованное промышленное дело русский купец начал втягиваться позднее — лишь в начале XVIII в.», — отмечают А.Д. Кузьмичев и И.Н. Шапкин в «Истории российского предпринимательства»[271].

Государство, напротив, активно содействовало созданию промышленности. Если в сфере внешней торговли правительством была организована система казённых монополий, успешно пополнявших царскую казну, то в промышленности правительство выступало в качестве главного заказчика. Даже Ричард Хелли, глубоко убеждённый, что положительные экономические результаты может достигнуть только частное предпринимательство, вынужден признать, что «государство было главным источником инноваций в экономике»[272]. Именно государство внедряло новые технологии и одновременно — новые капиталистические отношения (хотя и в специфически русской форме). «Впервые характер крупного коммерческого предприятия приняла царская торговля, — отмечает Покровский. — Царские же, дворцовые промышленные заведения были в числе первых образчиков крупной индустрии в России. За царём в деле создания торгового капитализма в Московском государстве шли иностранцы: они же являются и первыми у нас, кроме царя, заводчиками и фабрикантами. Причём, как и иностранные купцы, иноземные промышленные предприниматели действовали постоянно под покровительством царской власти и в тесном союзе с нею»[273].

Иноземные промышленники

Промышленное производство в России XVII века создавалось либо руками иностранцев, либо по инициативе правительства, причём, как правило, государство и иностранный капитал действовали совместно. Как и в других обществах, где складывался периферийный капитализм, именно партнёрство государства с иностранным капиталом стало основой технологических новаций.

Значительная часть иностранных предприятий была ориентирована на военные нужды. В 1632 голландец Андрей Виниус с разрешения казны построил оружейный завод в Туле, пообещав изготовлять пушки, ядра, ружейные стволы и «всякое железо» по низким ценам. Рабочая сила на предприятии была вольнонаёмной, что особо оговаривалось в указе об учреждении завода. В 1637 году Виниус построил близ Тулы ещё три предприятия, создав единый производственный комплекс и заложив основу знаменитого Тульского оружейного завода, прославившегося на весь мир уже в советское время.

По мере развития производства Виниус сделался настоящим русским патриотом, перешёл в православие и, как отмечает Соловьёв, «более хотел добра русским, чем своим»[274]. Это, однако, не оградило его от нападок со стороны русских купцов, жаловавшихся на «немецкое» засилье.

Впрочем, на первых порах продукция Тульского завода не отличалась высоким качеством. Отправленные на испытание в Голландию тульские пушки оказались никуда не годными, а правительство продолжало закупать артиллерийские орудия и мушкеты в Германии. Производство доспехов вообще не удалось наладить. Зато Тульский завод в огромном количестве гнал «ширпотреб» — кровельное железо, металлические двери и ставни. На другом оборонном предприятии, построенном голландцами, выпускали якоря, которые не могли иметь никакого военного значения за отсутствием тогда у России флота, — зато эти якоря охотно покупали купцы, плававшие по Волге и другим рекам.

Виниусу не повезло с компаньонами. Документы сообщают, что Пётр Марселис и голландец, фигурирующий в русских документах под именем Филимон Акема (Тилман Аккема), привлечённые им к участию в компании, вскоре вытеснили его из дела. Впоследствии голландцы судились между собой — в ходе рассмотрения дела как раз и обнаружилось низкое качество вооружения, что Виниус ставил в вину новым хозяевам завода. Производство, однако, осталось в руках Марселиса и Акемы [Самое любопытное, что, как отмечает Я.В. Велувенкамп, спустя некоторое время Марселис и Акема вновь завели общее дело, построив рядом с Вологдой завод для литья пушечных ядер. Затем, удалившись от дел, Виниус получил от царя, в знак признания его заслуг, смоляной откуп на 6 лет, причём бесплатно[275]. Вообще смоляной откуп постоянно оказывался в руках иностранных предпринимателей, что неудивительно: ведь смола была экспортным товаром, необходимым для судостроения].

Расширив предприятие, они столкнулись с дефицитом рабочей силы и обратились к правительству с просьбой «приписать» к заводам крестьян. Власти пошли навстречу предпринимателям. Две дворцовые волости были приписаны к тульским и каширским заводам. Так именно «цивилизованные» западные инвесторы заложили основу того, что в последующие времена считалось специфически русской, варварской формой организации производства — использованию крепостного труда в промышленности. Это решение имело далеко идущие последствия. На протяжении почти столетия принимаются многочисленные постановления и указы, расширяющие применение крепостного труда в промышленности. Завершает этот процесс указ 18 января 1721 года, разрешающий промышленникам покупать целые деревни для прикрепления к фабрикам. Одновременно создаётся и возможность для помещиков создавать у себя крепостные фабрики. Покровский называет это началом «капитализма крепостнического, помещичьего»[276].

Показательно, что вслед за иностранцами заводы принялись организовывать не купцы, а бояре. Производством металлических изделий занимались и свойственник царя Илья Милославский, и любимец государя Борис Морозов, но дело у них не шло. Милославский в 1656 году продал свой завод за 1 тысячу рублей иностранцам, а предприятие Морозова после смерти боярина отошло казне.

Итак, уже в XVII веке сложился расклад, типичный для последующего развития: технологическая модернизация не только сочеталась с крепостничеством, но опиралась на него, а укрепление военной мощи уживалось с зависимостью от иностранного капитала, который получал непосредственные выгоды от усилий государства[277].

Иностранный капитал создал в Московии и международную почту. В 1663 году было основано почтовое предприятие Иоганна фон Шведена, наладившее регулярную доставку писем в Западную Европу. Поскольку предприятие фон Шведена развивалось не слишком удачно (что, впрочем, относится ко многим западноевропейским проектам в Московии), то в 1668 году дело перешло к Леонарду Марселису, сыну автора «Новоторгового устава». Марселис догадался использовать для перевозки почты ямскую гоньбу — царскую транспортную организацию, заимствованную ещё у монголов. Одновременно было заключено соглашение с почтмейстером Риги. Система оказалась весьма эффективной. Почта, организованная голландцами, работала настолько надёжно, что по словам позднейшего английского историка, в этом отношении Россия могла похвастаться «более передовым положением дел, чем тогдашняя Великобритания и страны континента»[278]. До Риги письмо шло 10 дней, до Гамбурга 3–4 недели. До Берлина письмо шло 21 день. Для сравнения, в советское время в Западный Берлин письмо приходило за две недели — задержка была вызвана, естественно, стремлением спецслужб изучать если не всё, то большую часть сообщений, шедших за границу и приходивших из-за рубежа. Этому, однако, не чужды были и чиновники в допетровской России, причём немецкая почтовая компания в этом деле с царской администрацией сотрудничала. Все иностранные письма в посольском приказе откровенно вскрывались. Показательно, что иностранцы, посещавшие тогда Россию, относились к подобным порядкам с одобрением, видя в этом доказательство интереса московского правительства к международным событиям. Как отмечает Покровский, понятие «тайны переписки» было в те времена совершенно чуждо не только московским людям, но и их иностранным учителям[279].

В металлургии отставание России к XVII веку сказывалось особенно сильно — до 1636 года в Московии не было построено ни одной доменной печи, хотя на Западе первая печь появилась уже в 1443 году. Оказавшись на периферии торговых путей, страна оставалась и в стороне от технологической революции XV–XVI веков, что, в свою очередь, предопределило технологическую зависимость России от голландских и английских партнёров. Меркантилистская идеология требовала ускорить перенос технологий, и западные предприниматели были обязаны делиться своими знаниями. В 1647 году правительство под давлением местного капитала передало Тульский завод в руки отечественных предпринимателей, но, как отмечает Любименко, «в русских руках завод совсем запустел, и в 1648 г. заводы вновь были возвращены голландцам на 20 лет. Вскоре к ним перешли на 15 лет и Протвинские заводы, расположенные на Калужской дороге, а также и Угодские в Мало-Ярославском уезде. Таким образом, за исключением казённого Павловского завода вся железоделательная промышленность сосредоточилась в голландских руках»[280]. Голландские предприниматели контролировали также и производство меди, стекла, бумаги.

Иностранные и русские мастера, трудившиеся на одних и тех же предприятиях, получали неравную плату за одинаковый труд. В 1663–1664 годах доменный мастер-иноземец получал 100 рублей в год, а его русский коллега — 60 рублей. Причём заработная плата неуклонно снижалась. В Туле с 1647 по 1690 год оплата труда иноземцев упала с 81 рубля в год до 57 рублей, а для русских — с 22.1 до 18 рублей. И это — несмотря на происходившее в это же время обесценивание рубля.

Петровские реформы в начале XVIII века привели к основанию изрядного числа новых мануфактур — по большей части казённых или создававшихся по прямому поручению царя. Однако административный энтузиазм великого реформатора далеко не всегда давал ожидаемые плоды. Многие из его промышленных начинаний оказались нежизнеспособными. Неэффективность государственного вмешательства отнюдь не компенсировалась частной инициативой. Как раз наоборот, именно отсутствие сколько-нибудь заметных успехов отечественной буржуазии и толкало правительство на путь административного предпринимательства.