Первая командировка

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Погруженный в свои мысли Самарин шел на рынок к Рудзиту.

Последнее время жизнь улицы заметно изменилась. Прежде всего меньше стало военных. По ночам через город двигались колонны, иногда всю ночь слышался их мерный рокот, но, миновав город, войска шли дальше на восток, туда, где их методически перемалывала советская армия, грозно, хотя и медленно двигавшая фронт на запад. Еще недавно фланировавшие по улицам немецкие солдаты и офицеры теперь были уже далеко от Риги, а еще остававшиеся здесь ждали своей очереди, и им было не до веселья. Местное население тоже вело себя иначе, рижан можно было увидеть на улицах только по утрам, когда они шли на работу, да в конце дня, когда они торопились домой. Еще засветло улицы становились безлюдными, а когда город погружался в темень, он казался вымершим...

Самарин нес для передачи радистке очень важное сообщение о том, как специальные гитлеровские службы начали подготовку к «лесной войне», намереваясь вовлечь в нее местное население. Материал об этом ему удалось получить совершенно неожиданно — журнал местных фашистов «Орлы Даугавы» опубликовал статью, в которой разъяснялось, как должна идти эта подготовка и в чем будет особая специфика этой борьбы с красными. Мысленно благодаря «орлов», Самарин зашифровал статью. Сообщал он и о тревожившем его настроении Осипова.

У вокзала Самарин невольно пошел медленнее: здесь немцев было порядочно, и все они торопились, большинство с чемоданами — очевидно, их отсюда отправляли на фронт. Заходить внутрь вокзала Самарин остерегся и пошел дальше.

Вдруг он увидел, что Рудзит идет ему навстречу. Это было удивительно, так как он знал, что сегодня будет донесение. Самарин подошел к нему и не успел даже поздороваться, как старик, не глядя на него, сказал угрюмо?

— Тяжело больна Аня.

Самарин, призабывший кодовое имя радистки, даже не сразу понял, о ком речь.

— Ну что ты уставился? — рассердился Рудзит. — Больна твоя радистка.

— Что с ней?

— Плохо. Очень плохо. Сегодня в десять тридцать я буду ждать тебя у главного входа на Лесное кладбище. Понятно?

— У меня срочное и очень важное сообщение, — растерянно произнес Самарин.

— Да сказал же я тебе! Аня заболела, лежит без памяти. — Рудзит перевалил свое тяжелое тело на костыли и зашагал к городу, выкидывая вперед деревянную ногу.

В половине одиннадцатого Самарин приблизился к Лесному кладбищу и долго шел вдоль его ограды к главным воротам. Он знал, что Ирмгардей живет у своей тетки, сторожихи кладбища, но ни разу у нее не бывал. Сейчас он все еще не понимал до конца, в какое тяжелое положение мог поставить его выход из строя радистки. Он так привык, что она всегда безотказно делает свое дело, поэтому просто не мог представить себе ее отсутствия.

Фигура Рудзита одиноко маячила на трамвайной остановке. Он заковылял навстречу Самарину.

Они вошли на кладбище, в густую его темень и тишину. Рудзит шел впереди, за ним — Самарин. Единственный звук: «вжик-вжик-вжик» — это деревянная нога и костыли Рудзита вжимались в песок аллеи. Повернули. Еще раз повернули. Прошли еще немного, впереди стало чуть светлее — там, на окраине кладбища, и стоял кирпичный домик-сторожка. Сапожник тихо стукнул в окно, и тотчас скрипнула открывшаяся дверь. Они вошли в сторожку, которую тускло освещала стоявшая на столе коптилка.

Приглядевшись, Самарин увидел пожилую женщину, сидевшую возле кровати, на которой лежала Ирмгардей, она придерживала рукой компресс на лбу девушки. Волосы ее были разметаны по подушке. Издали было слышно ее частое, хриплое дыхание. Рудзит стал в ногах, зависнув на спинке кровати. Самарину женщина пододвинула табуретку.

— Ирмгардей, что с тобой? — шепотом спросил Самарин.

— Она без памяти, — сказала женщина. — У нее температура больше сорока, второй день в таком жару. Что делать, я не знаю. — У женщины сорвался голос, и она прижала платок ко рту.

— У тебя надежного врача нет? — спросил Рудзит.

— Нет. Теперь нет, — ответил Самарин, вспомнив профессора Килингера.

— Тогда я пошел. — Рудзит отстранился от кровати и подхватил свои костыли.

— Куда вы? — спросил Самарин.

— Тут неподалеку жил один доктор, я его знал по советской жизни. Вроде наш человек.

— Что значит — «вроде»? — строго спросил Самарин. Он уже начинал понимать всю сложность создавшейся обстановки.

— А то, что, может, и не продаст... а она может умереть! — сердито ответил Рудзит и ушел.

Больше часа Самарин просидел у кровати радистки. Женщина, тяжело вздыхая, меняла компрессы и давала больной какие-то лекарства. Ирмгардей дышала прерывисто, постанывала тихо, два раза ее слипшиеся губы произнесли:

— Пить... пить...

Приподняв ей голову, женщина поила ее из кружки и тихо плакала.

Вернулся Рудзит, с ним пришел пожилой человек с чемоданчиком. Он стал выслушивать радистку, перебрасываясь короткими фразами с женщиной. Самарин понял, что доктор интересуется, кто больная, зарегистрирована ли она тут, по месту жительства, работает ли. Ему ответил Рудзит, сказал, что больная — гостья сторожихи, приехала из Резекне.

— Ты скажи-ка мне прямо: она из ваших? — вдруг опросил доктор.

— Что значит — «из ваших»? — не очень умело уклонился Рудзит.

— Сам знаешь — что! — сердито проворчал доктор и показал на Самарина: — А это кто?

— Это ее парень, — поспешно ответил Рудзит. — Они с весны женихаются. А живет он в Риге по полной законности.

Доктор очень долго молча сидел на краю постели, держа руку радистки и будто слушая ее пульс, обдумывал что-то,

— Ну вот что, Рудзит, — сказал он наконец и встал, — у нее, судя по всему, крупозное воспаление легких. Взять ее смерть на свою душу я не могу и потому сделаю так: утром я из своей больницы пришлю за ней санитарную машину, поедешь вместе с ней и будешь ей за приемного отца. А мне ты будешь школьный товарищ и дальше не распространяйся. Сам понимаешь, куда я лезу.

— Ну как же не понять, спасибо тебе, Алфред, навек твой должник.

— Дохода с тебя — как с дохлой мыши, — проворчал доктор и ушел.

Всю ночь Самарин оставался в сторожке, спал сидя на табуретке, привалившись к стене. Утром Ирмгардей увезли, она так и не пришла в сознание. Ее тетка накормила его завтраком, и он ушел домой в полной растерянности.

Днем Самарин пошел на рынок — Рудзита не было. Вечером не было его и дома. Самарин не знал, что делать, он понимал только одно — прекратить работу с Осиповым он не может, но без связи она становилась бесполезной.

Только на четвертый день Самарин застал Рудзита дома. Он лежал на постели, не отстегнув протеза. На столе стояла пустая поллитровка. На появление Самарина он никак не реагировал, даже глаз не открыл. Самарин склонился над ним и увидел, кто из глаз его текут, исчезая в бороде, слезы. Самарин присел на край его скрипучей койки. Рудзит открыл глаза и хрипло простонал. Самарин боялся спросить о радистке, уже понимал — случилось несчастье.

Вдруг Рудзит схватил его за руку, резко дернул к себе:

— Что молчишь, каменный человек? Нет нашей Анечки! Нет! Сгорела Анечка! — Он начал всхлипывать, тело его дергалось.

Самарин молчал. Мысли метались в его голове, неуловимые и мутные. Рудзит не отпускал его руку, сжимал ее, как клещами.

— Что же ты молчишь, каменный ты! — вдруг прокричал он сорвавшимся голосом. И точно с криком покинули его последние силы, он отпустил руку Самарина и откинул голову на подушку.

Сколько после этого в комнатушке длилось молчание? Может быть, час, а то и больше. Но вот Рудзит шевельнулся, приподнялся на локте и стал шарить рукой по столу. Зацепил бутылку — она скатилась со стола на пол, звякнула пустым звуком. Он бессильно упал на подушку.

— Ты же не знаешь какая она была, наша Анечка, — хрипло заговорил он, глядя в потолок сверкающими от слез глазами.

— Я тебе рассказывал, как я еще молодой батрачил у богатого хозяина. Как мы с другим батраком, чтобы выручить из беды нашего товарища, устроили забастовку и добились, что хозяин его не уволил. Того нашего товарища звали Юрис, у него было двое детишек, и меньшой была Аня... Анечка наша. Еще не соображала она тогда, что к чему. Забредет, бывало, на луг и веночки из ромашек сплетает, а потом кидает их в реку. И поет, поет, как жаворонок в небе. — Рудзит глотнул слезы и опять надолго умолк. — Но жизнь безжалостная сволочь. Взяла она в переплет и нашу Анечку. И десяти лет ей не было, когда стала она работать на хозяина — хотела хоть как-то помочь больному отцу с матерью. А только хозяин их вскоре выгнал. Погрузили они свое нищее добро на телегу и тронулись в путь. Анечка, как сейчас помню, сидела на узлах и совсем по-взрослому смотрела на нас своими синими глазками. У меня душа кричала: куда же ты, миленькая, едешь, что там тебя ждет? А что их всех могло ждать? Нищета, жизнь впроголодь и каждый день — обиды... К таким, как они, жизнь тогда была безжалостной. А поехали они искать счастья — так тогда говорили... Прошло несколько лет. Меня жизнь закинула в портовый город Либаву. Но я к тому времени уже прошел первую свою академию, набрался ума у портовиков и знал, что ту сволочь жизнь можно и надо ломать к чертовой матери! Может, помнишь, я говорил тебе, как попал я в свое несчастье, остался без ноги, и превратился из грузчика в связного у портовых коммунистов. И в то время я даже в тюрьме частенько вспоминал нашу Анечку — как в свободный часок расслабишься, захочется думать про что-нибудь хорошее, так сразу вижу ее на лугу, как она веночки заплетает, слышу, как поет. И стал я считать, что борьбу с капиталом и его полицией я веду за Анечку, чтобы у нее жизнь стала другая, на радость, а не на горе. Подумаю так, и у меня силы утраиваются — в борьбе всегда надо знать, а а что она идет.

Рудзит помолчал, и вдруг его заросшее лицо озарила добрая улыбка:

— И представь себе... Однажды посылают меня на связь с комсомольским подпольем там же, в Либаве. Иду. Встреча была назначена днем на пристани, где на приколе стоят рыбацкие сейнеры. Денек весь в солнце купается и в ветерке с моря. Прихожу на условное место и вижу — на самом краю причала стоит высокая худая девушка, смотрит из-под руки в море, а беленькое платье у нее — как парус. Гляжу и глазам своим не верю — Анечка! Подошел к ней поближе, смотрю на нее — она или не она? И она на меня смотрит, глаза прищурила. Я говорю пароль, она — ответный, какой нужен. Тогда я тихо говорю: «Анечка». Она как закричит: «Дядя Гунар!» И ко мне на шею. — Рудзит точно поперхнулся и оборвал рассказ, закрыл глаза, только веки подрагивают. И потом добавил тихо: — Вот так мы с ней и встретились... А потом она частенько прибегала ко мне в мою сапожную будочку возле порта. Прибежит, принесет мне чего-нибудь вкусненького и сидит молча, в море смотрит. К тому времени отца ее туберкулез уже съел, а мать уехала, кажется, в Литву к родственникам. А сама она уже работала тогда на швейной фабрике и действовала в подполье. Тут же вскорости ее и арестовали, бросили в либавскую тюрьму.

Горевал я по ней сколько, может по родной дочери так не горевал бы! Но не прошло и полгода, однажды встречаю ее, и опять по тайным делам, но уже в Вентспилсе. Совсем уже взрослой мне показалась. Спросил, как же ей удалось выскочить на свободу. А она смеется, отвечает: «Прикинулась больной, они перевели меня в тюремную больницу, а я оттуда ночью через форточку вылезла — я ж худая, как тростинка. Только они меня и видели. И теперь дурой не буду — не возьмут, обожгутся, гады!»

Но тут настал уже мой черед попасть за решетку. Однажды, когда я сидел уже в Рижском централе, приносят мне передачу с воли — господи, думаю, от кого же это! Разворачиваю бумагу, а там два пирожка с вишнями и ромашка. Анечка! Мне аж одиночка моя светлее стала...

При Советской власти она на швейной фабрике была главная в комсомоле. Но свидеться тогда все было некогда — работы и у нее и у меня было по самую завязку. И встретился я с ней уже перед самой этой проклятой войной, А война совсем раскидала всех нас — кого куда. Долго я не знал, что с моей Анечкой. И только уже здесь, в Риге, когда через меня всякие связи наладили, однажды из-под Краслава приходит ко мне с оказией письмо от одной моей знакомой. Я, помнится, рассказывал тебе: была тут одна боевая такая бабенка, инструктором райкома партии работала и еще корила меня, что я не теми, что надо, методами работу веду. В войну она стала партизанкой, и письмо пришло мне от нее. И узнаю я, что письмо то она пишет по просьбе бойца их отряда Анечки. Сама, мол, она писать не может, так как в руку раненная. Но уже выздоравливает, и отряд собирается отправить ее на курсы медсестер. Ну и целая куча от нее мне приветов и даже поцелуи.

Ну, думаю, орел-девка моя Анечка... Я еще не знал тогда, и в письме об этом не было, а оказывается, войну она начала в рабочем батальоне пулеметчицей, там-то и была ранена, попала к партизанам...

А в прошлом году, в начале лета, — здравствуйте, пожалуйста, является сюда как ни в чем не бывало. «Дядя Гунар, я прибыла в твое распоряжение...» Буду, говорит, радисткой, а о дальнейшем тебе объяснит кто надо... Поселилась у тетки на кладбище, но каждый месяц пятого числа забегала ко мне на рынок. Она приказ какой-то ждала. А потом ты прибыл, и все с ней прояснилось. Вот кто мне наша Анечка, чтоб ты знал, каменный человек...

Самарин взял руку Рудзита и крепко ее сжал.

— Я никогда ее не забуду! — И, помолчав, спросил тихо: — Как же будет с ее похоронами?

— Доктор записал ее в больнице как безродную, а таких хоронят где придется. — И вдруг Рудзит поднялся, сел на постели и посмотрел на Самарина воспаленными глазами. — Да разве ж она безродная?! — крикнул он и заскрипел зубами. — Поклянись тут же, что мы найдем ее могилу и память о ней сохраним, пока сами живы будем, и другим заповедуем! Будет у тебя новая связь, в тот же день передай своим про Анечку, какая она была, кого мы все потеряли. Требуй для нее посмертную награду! Слышишь? Поклянись!

— Клянусь, — еле слышно проговорил Самарин.

— Громко скажи!

— Клянусь!

— А теперь слушай... Я сегодня уже был у одного. Доложил, что ты связи лишился, и это известие пошло куда нужно. Надо думать, пришлют тебе нового человека. Но такого, как Анечка, знай заранее, не пришлют. Нет таких больше! — Он будто задохнулся и выкрикнул: — А теперь уходи! Уходи!