Первая страсть

I

Когда Андре Моваль проснулся от шума занавеси, скользившей по железному пруту, он не сразу открыл глаза. Он чувствовал, что его веки отягощены одним из тех снов юности, которые не рассеиваются после отдыха длинной ночи, и он охотно поспал бы еще. Вот почему его раздражало чье-то расхаживанье по его комнате. Почему это Жюль, вместо того чтобы тихо унести платье для чистки, все медлил уходить? Вдруг Андре Моваль услыхал чирканье спички. Он припомнил. Накануне вечером его мать сказала слуге: «Завтра утром разведите огонь у господина Андре. Становится свежо». Сразу дурное расположение молодого человека перешло в довольство. Он подождет вставать, пока огонь не разгорится хорошенько, и перед одеваньем он с минуту погреет себе икры. Он, нежась, повернулся к стене. Жюль исчез. Дрова затрещали. Вдруг раздался взрыв. То вспыхнули сосновые шишки, привезенные из Варанжевилля в большом мешке вместе с багажом, которые Жюль присоединил к хворосту вязанки.

Андре Моваль, сидя на своей кровати, свесив ноги, смотрел на веселое осеннее пламя. Оно наполняло камин острыми языками и живыми искрами. Чешуйчатые шишки горели, распространяя запах коры и смолы. Он снова увидал лесок, на возвышавшемся над морем крутом берегу, где он собирал их среди коричневых игл, устилавших землю; старый нормандский дом, в котором он прожил август и сентябрь у своей тетки, г-жи де Сарни. Теперь каникулы окончились. Он это слишком хорошо видел: вот уже десять дней как его рано приходят будить, вместо того чтобы, как в Варанжевилле, дать всласть понежиться. К счастью, сегодня его матери пришла восхитительная мысль об этом веселом огоньке. Ничто так не облегчает вставанья с постели, как этот согревающий свет.

Он приблизился к камину и, расположившись на низком стуле, почувствовал себя легко. Теперь он меньше жалел о Варанжевилле. У Парижа есть свои хорошие стороны. Андре был доволен тем, что вновь нашел свои книги, не учебные, но те, которые он читал, — стихи, романы, рассказы и описания путешествий. Право, изучаемое им — он был на третьем курсе, — давало сколько угодно свободного времени. Он проходил курс, чтобы доставить удовольствие своему отцу, но что до экзамена, то рассчитывал особенно на своего превосходного репетитора, г-на Перрэна, к которому он отправится при приближении испытания, чтобы просить содействия его многолетней опытности. Но до тех пор он мог делать что угодно. Тем не менее, чтобы соблюсти благопристойность, он соглашался быть готовым к нужному часу; но если немного поспешить, то все же прибудешь вовремя в школу. В его возрасте ноги сильные.

Он посмотрел на свои. Пламя освещало их слегка рыжеватые волосы. Ноги были мускулистые и крепкие. Он провел рукой по их волосатой округленности с чувством гордости. Все-таки он не был более ребенком; он был молодым человеком. До сих пор жизнь его была тесно связана с жизнью его родных, была в ежеминутной зависимости от них. Но теперь он чувствовал, что понемногу освобождается от этого постоянного общения. Правда, он нисколько не думал о подчеркивании этого разделения, но он замечал, что его родители сами мирятся с этой необходимостью. Если молодость имеет свои обязанности, то она имеет также и свои права, и если он соглашался исполнять одни, то предполагал, что за ним будут признаны и другие. То, чем могли быть эти права, впрочем, довольно смутно представлялось его уму. Он был счастлив у себя дома и пришел бы в замешательство, если бы ему пришлось серьезно потребовать чего-нибудь иного, в смысле свободы, чем то, что ему предоставлялось. Впрочем, он смутно предчувствовал, что могли бы представиться некоторые обстоятельства, при которых возможно было его столкновение с родительской волей. Это предчувствие не столько причиняло ему беспокойство, сколько придавало важности в собственных глазах. В такие минуты его девятнадцать лет представали перед ним во всем их обаянии, и ему казалось, что они заслуживают исключительного почтения.

Это почтение к тому же могло великолепно мириться с заботливостью и баловством, которыми его окружали. Он нисколько не желал отказываться от тех приятных нежностей, которыми его осыпали дома. Так, ему нравилась эта утренняя вязанка дров, которою его мать распорядилась облегчить его пробуждение и которая делала таким приятным и веселым его вставание. Он не считал, что с ним обращаются, как с ребенком, более чем это нужно: к этому г-жа Моваль все-таки была немного склонна. Нет, этот красивый огонь скорее представлялся ему как бы намеком на его молодость и преклонением перед ней. В нем он видел образ того, что молодость обещает живого, сверкающего, светлого, радостного. Он наслаждался блестящим пламенем. От его пригретых ног чувство довольства расходилось по всему его телу и озаряло в его мыслях жизненные перспективы, и он долго еще продолжал бы мечтать, если бы не вернулся Жюль, неся на плече вычищенное платье и в руке кувшин горячей воды. Жюль, проходя, бросил растроганный взгляд на горящие сосновые шишки. Они напоминали ему Варанжевилль, откуда он был родом и откуда Мовали привезли его с собой.

Андре был в нерешительности. Он не хотел обходиться ни слишком фамильярно, ни слишком гордо с новым слугой. Вот почему ему хотелось обратиться к нему, но не хотелось затевать разговора. Нужно было показать, что он в доме лицо, заслуживающее того, чтобы ему старались угождать. Он колебался. Наконец, пока слуга наполнял таз, Андре решился:

— Ну что, Жюль, жалеете вы о Варанжевилле? Привыкаете к Парижу?

Нормандец улыбнулся. Он, вероятно, не любил высказываться, так как ответил:

— Варанжевилль не Париж, а Париж не Варанжевилль, конечно!

И он прибавил в виде сентенции:

— Известно, мы не птицы, не можем быть в двух местах в одно время.

Довольный своим ответом, он искоса посмотрел на своего хозяина. Андре, смутившись, подобрал щипцами наполовину сгоревшую сосновую шишку и подбросил ее в золу.

— Тогда я напишу тетушке, что вам здесь не плохо и что вами довольны.

Он пожалел, что не сказал: «что я вами доволен». Тем не менее этого «довольны» было достаточно, так как эта похвала включала его в общество г-на и г-жи Моваль. Жюль поймет. Малый был хитер.

И Андре Моваль, сняв сорочку, уселся с достоинством в таз, сложив ноги по-турецки, устремив глаза на камин, где догорали последние сучья и сосновые шишки первого осеннего огня.