Первая страсть

VI

Алиса, опершись коленом о бархатный диванчик, смотрела в зеркало. Поправляя кончиком пальцев локон прически и находя себя красивой в отражавшем ее зеркале, она презрительно надула губы: чьи-то имена и надписи бороздили стекло, покрывая его сплошными царапинами. Затем, проведя по губкам маленькой палочкой румян, как бы для того, чтобы стереть складку отвращения, сморщившую их, она обернулась к Антуану де Берсену:

— Ну не глупо ли это, писать всякие пустяки на зеркалах!

Молодой человек опустил карту кушаний, которую рассматривал.

— Что поделаешь, душа моя, мы не в приемной благородного пансиона, управляемого твоей знаменитой тетушкой, госпожой Могон, лауреатом Академии. Мне очень жаль, что это так, но приходится мириться с этим. Ну-с, что ты будешь есть?

Она хотела было дать отпор, но слово «есть» оказалось магическим. К лакомствам в ней было еще больше склонности, чем к обидчивости. Ее дурное расположение духа улетучилось, и лицо ее приняло выражение, которое Антуан де Берсен очень хорошо знал. Оно бывало у нее за столом и в кровати. Наслаждение и хорошая пища составляли ее главную заботу вместе с желаньем быть принятой за приличную особу! Подобная претензия, раздражавшая порой Антуана де Берсена, в тот вечер казалась ему просто немного смешной. К тому же ему было весело. Он много работал за последнее время и окончил картину, в которой Алиса позировала ему для главной фигуры и которою он не остался недоволен. Поэтому, чтобы отпраздновать это довольство собой и чтобы почтить выздоровление Эли Древе, оправившегося от довольно сильного бронхита, он устроил этот обед в ресторане; был приглашен и Андре Моваль. С тех пор как Берсен доверил Андре свои старые сердечные горести, он питал к нему еще большую дружбу, как бы для оправдания себя в собственных глазах в том, что избрал в наперсники молодого человека.

Между тем Алиса подошла и оперлась на плечо Антуана, который отдавал приказания вошедшему на звонок метрдотелю. Когда кушанья были выбраны, Антуан с удовольствием откинулся на спинку стула. Он любил этот старый ресторан «Лаперуз», его кабины с низкими потолками, его пузатый фасад, чугунные балконы которого имеют изгибы старинных комодов. Конечно, Алиса предпочла бы более элегантное место, но у него были основания остановиться на этом ресторане. Если Андре Моваля и можно было приглашать куда угодно, то с Древе дело обстояло иначе. У чудака, с его лицом Гренгуара, только что вынутого из петли, был такой жалкий и потрепанный вид! Вдруг его размышления были прерваны.

Выведенная из терпения Алиса барабанила ногтями по тарелке:

— Послушай, у тебя удивительные друзья! Нечего говорить, они не спешат.

И она прибавила с иронией:

— Я понимаю еще, что ты пригласил Моваля, — он приличный молодой человек, но Древе! Ах, вот он — Моваль! Ну-с, вы очень рано приходите!

Андре Моваль стал извиняться:

— Я прошу у тебя прощения, Антуан, я не виноват.

Алиса посмотрела на него с оскорбленным видом. Андре извинялся перед Антуаном! Значит, ее принимали за ничто, с ней не считались! Она вдруг возненавидела Андре той ненавистью женщин, которая возникает из их оскорбленного тщеславия.

Андре объяснял:

— Папа в очень скверном настроении. В компании до сих пор не получено известий о «Токио». В «Портовом эхо» появилась очень едкая статья. Пришлось отвечать. Папе необходимо было сложить с себя ответственность.

Ненависть Алисы слабела. Андре Моваль, в конце концов, был сыном важного человека, причастного к общественным делам. Благодаря этому Андре приобретал в глазах молодой женщины некоторую значительность. Она подумала о том, что он когда-нибудь выступит на дипломатическом поприще. Ее раздражение перешло на Древе.

— Знаешь, твой Древе смеется над нами, если он только не застрял внизу потому, что его не хотят впустить.

Как только она кончила говорить, появился кельнер. Какой-то г-н спрашивал г-на де Берсена. Алиса разразилась скверным смехом.

— Вот видишь!

Она все еще смеялась, когда показался Древе.

— Тысяча извинений, господа, но мне пришлось обнять кассиршу и подарить ей локон моих волос. Ах, женщины! Здравствуйте, мадам Алиса, здравствуйте, старые друзья. Уф!

Он пыхтел и дышал с трудом. Его пальто было ему слишком велико, оно болталось вокруг его худого тела и ударялось о его длинные ноги; шея его была обмотана старым кашне, а в руке он держал фетровую шляпу не первой свежести. У него было худощавое лицо, впалые щеки, вздернутый нос, маленькие рыжеватые усы, почти красные волосы, хриплый голос и странные глаза, зеленые с золотыми искорками, полные нежности, ума и насмешливой иронии.

— Простите меня, прекрасная дама, что я не облекся в одежду академика со всеми побрякушками, но ведь мы все здесь свои; не так ли?

Алиса с презрением мерила его взглядом, пока он вешал свою ветошь на вешалку. Антуан дружески толкнул его:

— Замолчи, не изображай шута и ешь.

Гарсон подавал суп. Древе развернул свою салфетку. Он затрясся от кашля. Антуан де Берсен и Андре Моваль обменялись беглыми взглядами.

Они редко видели его более взволнованным, более безумным. Он мало ел, но много разговаривал и пил. В нем в этот вечер поистине сидел какой-то черт. Сама Алиса в конце концов стала смеяться порою весьма комичным выходкам запоздавшего гостя. Берсен оживлялся от близости с ним. Кухня была хороша. Вино развязало языки. Алиса выпила один за другим несколько бокалов шампанского. Она не была лишена остроумия, но у нее было резкое, злое остроумие, яд которого скрывался под ребяческими выходками. Немного пьяная, она представляла маленькую девочку. Андре должен был нарезать ей мясо, давать ей пить, как малютке. Возбужденная пищей, светом, кабацкой обстановкой, она понемногу разошлась. Ее сущность гулящей девицы всплыла наружу. Ее лицо, движения стали вульгарными. Развеселившийся Антуан следил за ней исподтишка, смеясь шуткам Древе. Теперь Древе, видимо, нравился Алисе. Она понимала, что в крайнем случае можно удовольствоваться таким мальчишкой. Он был некрасив, но забавен. Когда Древе хвастался, что он неотразим, он, быть может, не совсем лгал! Его она предпочла бы даже Андре Мовалю. И в искупление своих непристойных мыслей, она потихоньку пожимала под столом ногу своего любовника, задевая одновременно Древе и нагибаясь к Андре, чтобы сказать ему что-то на ухо.

Андре Моваль был рассеян. Он представлял себя в ночном кабаре, похожем на это, наедине с женщиной. Выйдя из закрытой кареты, которая привезла бы их сюда, он поднялся бы по лестнице вслед за ней, в струе ее духов и задеваемый ее платьем. Сняв манто, она появилась бы в бальном платье с бриллиантами на шее и большим цветком на лифе. Сквозь стены проникала бы цыганская музыка, стоны длинных смычков, проводимых по нервно натянутым струнам. Затем, когда дверь закрыли бы на задвижку, она выказала бы слабое сопротивление. Тогда он взял бы ее за руки и, прижавши свои уста к ее устам, на широком и мягком диване, он овладел бы не только предметом своей прихоти, но и женщиной своих мечтаний. Испытываемое им в данную минуту блаженство повторялось бы до бесконечности, подобно их сплетенному изображению, которое отражалось бы из зеркала в зеркало до глубины пространства и времени… И потом он мог бы уехать. Что значили бы тогда далекие страны, чужие края, морские пространства, раз он увозил бы туда с собой все богатства воспоминаний!

Андре Моваль вздохнул. Вино возбудило его воображение. Нервный смех Алисы прервал его грезу. Он посмотрел на нее. У нее были красные щеки. Нос у нее припух. Антуан де Берсен закуривал сигару. Гарсон подавал кофе и приносил ликеры. Древе, облокотившись на стол и положив голову на руки, пристально смотрел перед собой с выражением такого блаженства на худом лице, что Антуан де Берсен заметил это.

— Скажи, пожалуйста, что с тобой сегодня, Эли? Ты только что был, как бешеный, теперь ты словно одурел. Отвечай же.

Древе тряхнул головой и принял серьезное выражение.

— Ты влюблен.

Голос Алисы прошептал:

— Да нет же, он охмелел… Если вам нехорошо, вы выходите… знаете…

Она недоверчиво отодвинулась. Она снова начала ненавидеть Древе. Она сердилась на него за то, что смеялась его шуткам. Что подумал гарсон!.. К счастью, должно быть, знали, что Антуана звали г-ном де Берсеном. Частичка «де» при фамилии ее любовника успокаивала Алису насчет мнения, которое могли бы составить о ней. Она задумалась: Алиса де Берсен, какое красивое имя! Между тем Древе протестовал:

— Да нет, я не охмелел!

Алиса пожала плечами:

— Значит, совсем пьян!

Древе сделал отрицательный знак, потом он прибавил с напыщенным жестом:

— Нет, я — опьянен, опьянен счастьем и гордостью!

Он умолк. Вдруг он покраснел до ушей и очень быстро проговорил:

— Ну вот что. Я послал одно стихотворение Марку-Антуану де Кердрану, и он не только ответил мне, но даже пригласил меня к себе.

Он выпрямил свои узкие плечи и просунул палец за пристежной воротничок, обтягивавший его худую шею с выдающимся кадыком, как будто бы волнение душило его. Алиса рассматривала его, поддерживая рукой подбородок и положив локоть на скатерть:

— Вот врет-то!

Древе медленно вынул из кармана лист бумаги, осторожно развернул его и положил его на стол:

— Вот письмо, которое он мне написал.

Антуан де Берсен и Андре Моваль нагнулись над автографом. Алиса уронила насмешливое «батюшки!», за что Антуан наградил ее строгим взглядом. Она с презрением закурила папиросу. Андре и Антуан слушали Древе.

— Сегодня я был у него. Я узнал у его привратницы, что он бывает дома около двух часов. В полдень я был в Люксембургском саду. Я видел, как он прошел через сад, направляясь на улицу Флерюс, — завтракать. Он остановился на мгновенье, чтобы посмотреть на лебедя в бассейне… И я сказал себе: «Дорогой мой, ты скоро позвонишься у его двери, тебе откроют, он заговорит с тобой…» Я никогда не проводил двух более прекрасных часов. Сад был почти пуст. Воздух был холоден, как лед, и мне казалось, что я вдыхаю силу, радость, надежду.

Антуан де Берсен пробормотал:

— Великолепный режим для выздоравливающего. Продолжай.

Древе сделал равнодушное движение.

— Без четверти два я пустился в дорогу. Я перевязал свой галстук, смотрясь в воду бассейна. Я не узнавал себя. Я никогда не видел себя таким. Я не мог подняться по лестнице. Я присел на одну из ступенек. Я уже не знаю, как я смог позвонить. Мне открыли. Это был он.

Голос Древе пресекся в таком смешном фальцете, что Алиса расхохоталась. Антуан де Берсен ударил кулаком по столу.

— Оставь его в покое, ты видишь, что он взволнован!

Тон обращения был до того груб, что Алиса откинулась назад, как будто бы он бросил в нее камнем. Древе воодушевлялся.

— Это был он. Он впустил меня и сказал, что рад меня видеть, да, он, Марк-Антуан де Кердран. Мне показалось, что с того мгновения для меня начинается новое существование. Он знал мое имя. Я был кем-то в его глазах. Сначала мне захотелось провалиться сквозь паркет, потом мне стало казаться, что я всегда был там и что я никогда не уйду, что ему были известны все мои мысли и что всегда было и будет так. Потом он взял мое стихотворение, лежавшее на столе, и надел пенсне. Я видел его руки, державшие бумагу, изборожденные толстыми жилами. Я совсем не чувствовал смущения.

Эли Древе оттолкнул свой стул. Он машинально принялся подражать жестам и голосу мэтра. Его привычки мима, более сильные, чем его волнение, вновь овладели им. Марк-Антуан де Кердран не скрыл от него, что его стихотворение малого стоит, даже ровно ничего, но тем не менее в нем можно было видеть отдаленный, почти неприметный признак поэтического призвания. Поэтому он пригласил его к себе не для того, чтобы говорить ему комплименты, но затем, чтобы дать ему некоторые советы, которые могут быть ему полезными. Пусть он не доверяет первому удовлетворению, даваемому нам, когда мы молоды, нашим творчеством, каким бы оно ни было; наоборот, пусть он научится быть требовательным, недовольным, строгим, по отношению к себе. Искусство не забава. Оно требует терпения, усилия, особенно времени, времени. Время и есть великий учитель!.. Так он, Кердран, нашел свою дорогу лишь после долгих блужданий. Он работал, рвал, переделывал. Только после многих лет бесплодного труда, к сорока годам, он почувствовал, что овладел своей мыслью и своей формой. Тогда он познал ощущение полноты, изобилия, уверенности…

И Древе подражал тяжелой и могучей походке старого поэта, его широким движениям. Он проводил рукой по своим коротко остриженным волосам, как бы желая отбросить назад воображаемую седую шевелюру, в то время как Антуан де Берсен и Андре Моваль смотрели на него, такого худого и жалкого! Дело в том, что советы Марка-Антуана де Кердрана, обращенные к этому юноше, которого изнуряла, быть может, смертельная болезнь, принимали какой-то зловещий и иронический оттенок. Да, конечно, работать, тянуть и ждать; но болезнь-то, станет ли она ждать?

Угадал ли Древе то, о чем подумали его друзья? Вдруг он остановился в припадке сильного кашля. Его бледное лицо покраснело. Он на мгновение замолчал, потом снова сел и сказал:

— Вот! Что бы там ни случилось, сегодня я был ужасно счастлив.

— Да, этот Кердран — шикарный тип, — заключил Андре Моваль и прибавил: — Уж поздно и пора идти спать.

Древе запротестовал:

— Чтоб я лег спать!

Антуан де Берсен похлопал его по плечу.

— Господи, мы все этим займемся! Ну будь благоразумным. Береги свою славу, старина!

Древе усмехнулся:

— Слава славой, но есть еще и любовь. У меня свиданье… Ах, черт возьми, я опоздаю!

Он снял с вешалки пальто и обмотал шею своим кашне.

— Ложиться спать, скажешь тоже! Разве у меня есть чем заплатить за номер моей курочке! Хочешь, я выучу тебя удивительной штучке, которую я выдумал. Ты садишься в омнибус, в омнибус, который проходит немалое расстояние, например: Пигаль — Винный рынок, Пантеон — Курсель, Клиши — Одеон, Трокадеро — Западный вокзал. Залезаешь на империал. Зимой, попоздней, там нет ни одной души. Кучер сидит к тебе спиной, кондуктор внизу. Там, наверху, ты как у себя дома, катишься в темноте. Можно свободно поговорить, и какая красота! Греешься о газовые фонари. Словно раджа в паланкине на спине слона или как царица Савская[19] на своем дромадере. Очень торжественно; ну, прощайте… Берсен, одолжи мне двадцать су.

Он вытащил серебряную монету из сдачи, которую принес гарсон, в то время как Алиса надевала свою мантилью, и исчез.

Андре Моваль возвращался пешком по набережным. Было холодно. Звезды блестели. Голова у него слегка кружилась. На часах Института пробило полночь. Марк-Антуан де Кердран приходил туда каждый четверг. Быть может, когда-нибудь и Эли Древе будет восседать под этим куполом, если не погибнет от той нелепой жизни, которую он вел, и Андре подумал о тяжелом омнибусе, уносившем, вероятно, в эту минуту его друга в холодном ночном воздухе… Антуан когда-нибудь станет знаменитым. Что до него самого, то он никогда не узнает славы. Да и к чему она ему? Он охотно мирился с мыслью о скромной, незаметной, тихой жизни. Он не сделается знаменитым человеком, но он станет страстным любовником. Любовь заменит ему все. Ах, как он сумеет вкусить ее утонченные утехи, ее жгучую отраду! Как это пламя осветит всю его жизнь! Антуан и Эли будут трудиться, чтобы создавать красоту, нарисованную или написанную, в то время как он, он будет наслаждаться живой красотой, той, которую можно заключать в объятья, той, которой можно касаться своими руками, своими устами и которая остается вечной вследствие желания, которое она вызывает, и воспоминаний, которые она оставляет.