Первый шпион Америки

10

Локкарт спешно шифровал сам очередное донесение Бальфуру и Ллойд-Джорджу. Двух шифровальщиков, которые работали на него, он отпустил на несколько дней в Петроград, к первому из Англии приезжала невеста, а второй хотел повидаться с другом, работавшим у Кроми. До этого ребята трудились день и ночь, и вроде никаких срочных отправлений не предвиделось. Но, как это бывает по закону пакостных совпадений, его вчера вечером свели с профессором Новгородцевым, председателем недавно созданного «Правого центра», мощной антибольшевистской организации, которая объединяла сразу несколько крупных политических группировок и партий, действовавших до сих пор разрозненно: «Совет общественных деятелей», кадетскую партию, «Торгово-промышленный комитет», «Союз земельных собственников». В «Правый центр» входил известный либерал и общественный деятель Петр Струве, бывшие князья Григорий и Евгений Трубецкие, бывший обер-прокурор Синода Рогович, промышленники Морозов и Кукин, такие известные деятели науки, профессора, как Бердяев, Мейснер, Челищев и другие. В «Центре» были как сторонники Антанты, так и Германии, у них имелись немалые денежные накопления, которые «правоцентристы готовы употребить на то, чтобы свергнуть власть большевиков, — писал Роберт. — Помимо «Союза защиты родины и свободы», организованного Борисом Савинковым, о котором я уже докладывал, имеющего сходные цели, это вторая серьезная поли-тическая организация в новой России. Готов войти с руководством «Центра» в непосредственный контакт, чтобы обсудить назревшие проблемы…»

Локкарт на мгновение задумался, шифруя это послание. Еще две недели назад он не стал бы и разговаривать с Новгородцевым. Как бы он ни убеждал, что они пока сохраняют лояльность к большевикам и оформляются пока как политическое движение, как политическая сила, не применяя вооруженных методов борьбы, все равно их цель ясна, понятна и для Ленина неприемлема в любых формах. Все равно это подполье, оно вне закона, и связь Локкарта с ними равносильна соучастию. Его могут выслать из Москвы в двадцать четыре часа. Но Роберт знал, что его донесения, призывающие правительство Англии войти в переговоры с Лениным, дающие комплиментарные оценки уму, знаниям и деловой расторопности новых вождей, встретили враждебное отношение со стороны некоторых членов кабинета, а военные, в частности генерал Нокс, даже потребовали немедленного отзыва Локкарта из Москвы за открытую симпатию к большевистским лидерам. Бальфур, сообщая ему об этом, как бы давал понять, что надо несколько изменить тон и содержание донесений. В Лондоне создавалось ощущение того, что в Москве вообще нет противодействия новой власти. Поэтому Локкарт, не дожидаясь возвращения своих шифровальщиков, решил спешно отправить это послание о «Правом центре». Шифр хранился у него, он всегда присутствовал при зашифровке своих посланий и научился это делать самостоятельно.

Роберт посмотрел на часы: два часа дня, сейчас должны прийти Робинс и Каламатиано. Рей оставляет им большие запасы американской тушенки, довольно вкусной и питательной, несколько ящиков чая, круп, кофе, сахара. В нынешнее голодное время это целое состояние, и было бы достаточно некорректно со стороны Локкарта не устроить в его честь отвальную, хоть Мура и недолюбливала полковника. Он, приняв приглашение, сразу же заявил, что придет вместе с Каламатиано. Хозяин — барин, как говорят в России, но Роберту все же интересно, почему Рей в последние дни своего пребывания в Москве мертвой хваткой вцепился в этого русского грека. Обычно грубоватый, беспардонный в спорах, он без стеснения перебивал во время бесед и обедов Ленина, Троцкого и Чичерина, но едва начинал говорить Каламатиано, Робинс умолкал, а когда его не было рядом, он через каждые полчаса вспоминал и восхвалял своего Ксенофона и во всем с ним соглашался. Мура тоже никак не могла разгадать эту загадку. Может быть, Каламатиано оказывал или оказывает ему какие-то финансовые услуги? Но, приехав в августе 17-го, Робинс этим греком не интересовался, хотя тот уже давно жил в России. Их пути никак не пересекались, а вот Локкарт, Садуль и Робинс весь март были почти неразлучны, встречаясь каждый день, и полковник никогда не упоминал о Каламатиано.

Нет, он его, конечно, знал. Ему, как представителю американского Красного Креста, необходимо знать, кто из американцев находится по делам в России. И они несколько раз встречались, но не больше. А тут прямо-таки любовь. Рей, конечно, человек увлекающийся, но столь же прагматичный и ничего просто так не делает. Сегодня он потащил представлять грека Троцкому, а перед этим просил Локкарта позвонить Чичерину и Ленину, чтобы представить им Каламатиано. Экая трепетность.

Роберт заканчивал шифровать послание, оставалось всего две строки, когда раздался стук в дверь. Стрелки часов показывали 14.20. Робинс опаздывает на двадцать минут. На полковника это непохоже. Одна строка готова, осталась еще одна. Из-за дверей донесся рыкающий баритон полковника и снова стук.

— Подождите, сейчас откроем! — послышался голос Муры из спальни, ей, как всегда, не хватает полчаса, чтобы привести себя в порядок. — Бобби, открой, у меня задэржка! — крикнула она из спальни, которая находилась за тонкой перегородкой.

Видимо, у графини сломалась булавка на броши или порвался чулок, с ней такие вещи случались. К тому же у нее сохранились старые замашки. Воспитанная на боннах и служанках, Мария Игнатьевна просто не привыкла сама открывать дверь и пользовалась любым предлогом, чтобы переложить эту обязанность на других. Обычно это делала кухарка или Хикс, помощник Локкарта. Но сегодня по русскому календарю какой-то большой церковный праздник, их кухарка взяла выходной, а Хикс, который жил с ними вместе в этой квартире и был незаменим в таких ситуациях, когда кто-то приходил на обед или ужин, пошел на спектакль студии Художественного театра «Сверчок на печи» с племянницей своей возлюбленной, Любы Малининой.

Хикс странным образом успел влюбиться в первый же вечер их знакомства, и с такой страстью, что уже рассуждал о Любе как о жене и собирался с ней венчаться в церкви. Мура его пока удерживала, внушая, что надо немного подождать, удостовериться, что их чувства серьезны и прочны. Френсис на нее обижался, не понимая, к чему эти испытания, если ему и часа невозможно прожить без Любы. Он отбирал у возлюбленной платки, булавки и вечерами перед сном целовал их. Локкарт даже стал бояться за его рассудок и, встретившись, переговорил с Любой, не зная, насколько серьезно ее чувство. Ибо он не представлял, что станет с Хиксом, если Малинина его бросит. Он точно может сойти с ума. Но, к удовольствию Роберта, Люба оказалась милой, серьезной девушкой, которая питала такое же страстное чувство к Френсису.

Локкарт через Михаила Чехова устроил им хорошие места в ложе. Мура немного подтрунивала над этой старательностью Хикса в стремлении подружиться с девятилетней племянницей своей возлюбленной. Она не понимала вообще такой безумной любви, которая, по ее мнению, способна только к разрушениям. Роберт придерживался другой точки зрения. Он и сам когда-то был безумно влюблен, да так, что чуть не испортил себе карьеру.

— Я недавно ее встретил, — как-то признался он Муре.

— И что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Локкарт. — Очень мило поговорили.

— Значит, ты ее не любил, — сделала вывод Мура.

Роберт не стал ей объяснять, что он пережил за эти несколько минут короткой встречи. Она была с мужем, и лишь поэтому он сдержался. Он не сказал, что, если б она поманила его пальчиком, он бы, наверное, побежал за ней. А может быть, и нет. Хотя и Муру он уже любил страстно и сильно.

Хикс для Роберта и Муры был своего рода взрослым сыном, которого они как бы сообща воспитывали. Локкарт учил политике и философии, а Мура — науке любви и как преодолевать житейские дрязги. Снова послышался стук в дверь, уже более настойчивый.

— Бобби, открой же! — взволновалась Мура.

У нее все было в порядке: булавка не сломалась, чулок не порвался. Она стояла, одетая в вечернее темно-вишневое платье, готовая объявиться перед всеми во всем своем великолепии, но она специально подгоняла Роберта, зная, что он тоже не любит открывать дверь. Во-первых, она не могла в этом вечернем платье вот так запросто выйти в прихожую, открыть дверь да еще помогать раздеваться двум мужчинам. Это значит уж совсем не уважать себя. Она готова помочь накрыть на стол и даже пожарить отбивные вместо кухарки, которая вполне могла прийти после своей церкви и все сделать. Но кухарка наотрез отказалась. Все русские жутко упрямые.

Была и другая причина, не менее важная, почему Мура торопила своего возлюбленного, но об этом ей пока думать не хотелось. «Получится так получится», — решила она.

Все, шифрование закончено. Локкарт засунул шифрованное письмо в конверт, заклеил его, вложил шифр в томик Байрона, стихи которого ему нравились, бросил письмо и книгу в стол.

— Мэ-эри! Робе-ерт! Черт возьми! — барабаня в дверь, кричал Робинс.

— Никакого терпения и такта! — проворчал, поднимаясь, Локкарт.

— Бобби! — взмолилась Мура и даже сердито притопнула ножкой.

Локкарт задвинул ящик стола, оставив ключ в замке, поднялся, поспешил к двери.

— Мы уже хотели уходить! — входя первым, обиженно проговорил Робинс, Каламатиано с мрачным видом вошел следом, вытащил из сумки бутылку красного сладкого греческого вина, вручил ее Локкарту.

— Извините, Рей, Ксенофон, все в порядке, просто ваш приход застал нас в несколько необычном состоянии, — улыбнулся Роберт.

— В каком это необычном? — удивился Робинс и громко расхохотался, усмотрев во фразе лишь некий фривольный смысл, чем немало смутил хозяина дома.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — прокомментировал Роберт, помогая гостям раздеться в полутемной прихожей. — Прошу, господа!

Локкарт провел гостей в гостиную. Стол посредине небольшой залы уже был сервирован на шестерых. На окнах висели прозрачные тюлевые шторы, и солнце, проникая в гостиную, играло на хрустальных бокалах и графине, разжигая игру зайчиков на темно-зеленых с цветочным рисунком обоях, под стать которым была подобрана и мебель: зеленая софа с выгнутой спинкой и два таких же кресла, большая напольная ваза с засохшим тростником. В углу сиротился стол для карточных игр с зеленым сукном, когда-то занимавший свое почетное место на званых обедах. Солнечные лучи падали и на большой живописный портрет Роберта, на котором он был изображен в полный рост в той самой бобровой шубе нараспашку и с бобровой шапкой в руке на фоне катка на Патриарших прудах. Из-за его спины на заднем плане выглядывала хорошенькая молодая девушка в облегающем спортивном костюме с дразнящими черными глазами и темной родинкой на румяных от мороза щеках.

«Та первая возлюбленная?» — подумал Каламатиано.

— Это портрет Константина Коровина, — заметив взгляд Ксенофона Дмитриевича, сообщил Локкарт. — Мы были дружны до революции. Я сам попросил изобразить этот сюжет на заднем плане, с ним связано много воспоминаний, и чем больше я смотрю на эту карттгну, тем грустнее становится, что все это в далеком прошлом. Вы не были у него на Мясницкой, 48, в доме Немчинова?

— Нет.

— Мы как-нибудь сходим, я вас познакомлю. Удивительный художник! — Он помолчал. — Мне иногда кажется, что все революции ничего не прибавляют для счастья человека, а только вычитают, и это становится похожим на старость.

— Я рад, что вы переменились в своих взглядах, — негромко проговорил Каламатиано, продолжая рассматривать картину Коровина, и Локкарт неожиданно для себя согласился с этим греком, тонко уловившим перемену в нем. Еще месяц назад, обедая то с Лениным, то с Троцким, участвуя в их спорах, Роберт невольно соглашался с ними по поводу применения террора против саботажников, спекулянтов и прочего гнилого элемента: да, революция должна выстоять, выжить, и беспощадность к врагам один из способов этого выживания, но после той апрельской экскурсии на кровавую анархистскую бойню в Локкарте словно что-то сломалось, вылетел винтик, и старый механизм взглядов перестал работать.

«Они пытаются строить не новое общество, а тащат всех обратно, в средневековье, где будут царствовать красные феодалы и управлять массой рабов», — вдруг подумал он после той экскурсии Петерса. И сейчас эта фраза Каламатиано согрела ему душу. Он взглянул на грека и дружески улыбнулся ему.

К счастью, Робинс отлучился в ванную и дискуссии не возникло. Над столом висела большая люстра, переделанная уже под электричество, которого теперь не было, поэтому на столе высидись бронзовые подсвечники на тот случай, если солнце зайдет и потребуется рассеять сумрачность дня, — окна выходили в закрытый дворик.

— А где моя Мэри? — входя, громко спросил Рей. — Я голоден как черт! Без четверти три, дорогие мои! — вынимая часы, провозгласил полковник. — Мэри все еще никак не отойдет от того необычного состояния, в какое ты ее поверг, Бобби? — снова засмеялся он, бросив пристрастный взгляд на портрет Локкарта, и уже хотел высказать свою критическую оценку этому шедевру, но не успел.

— Что это за необычное состояние? — входя и услышав последнюю фразу, спросила Мура. — Рада вас видеть, господа! — Она улыбнулась, и глаза ее засверкали жемчужным блеском.

В длинном темно-вишневом облегающем платье с глубоким декольте, подчеркивающим красивую полную грудь, с крупным рубиновым ожерельем на шее, она завораживала с первых же секунд, и Каламатиано не смог произнести ни слова. Он пришел в этот дом мрачным, подавленным и от увиденного на улицах, и от разговора с Троцким, но с появлением Муры страшные призраки, окружавшие его, мгновенно улетучились. Графиня Бенкендорф улыбнулась, и Ксенофон Дмитриевич смутился, как школьник, под ее чарующим взглядом и с трепетом поцеловал хозяйке руку. Казалось, и Локкарт не ожидал увидеть свою возлюбленную в этом вечернем наряде, легкое замешательство проскользнуло по его лицу.

— Вот это картина! — восторженно проревел Робинс и, оттеснив Ксенофона, полез целовать ручки. — Божественная! Мы пришли в необычное состояние, увидев тебя, — вывернулся Рей, и Ксенофон Дмитриевич отметил, что грубость полковника по большей части показная, он умеет быть приятным и куртуазным, когда захочет.

— Ты не замерзнешь, дорогая? — забеспокоился Локкарт. — В гостиной довольно прохладно.

— Принеси мне шаль, милый, — проворковала она, не сводя глаз с Каламатиано. — Рей здесь уже бывал, а вы у нас впервые, поэтому я прошу извинить нас за столь убогое убранство. — Мура взмахнула рукой, обводя гостиную. — Что-то осталось от прежних хозяев, что-то уцелело в бывшем консульстве у Красных ворот, так, по крохам мы и обставились, и трудно было из этого придумать единый стиль.

— Вы чудесно все придумали, и грех вам жаловаться! — снова вклинился в разговор Рей.

— Зато спальня осталась нетронутой. — Не слушая Робинса, она взяла Каламатиано под руку и провела в спальню, где два кресла, платяной шкаф и туалетный столик блистали причудливым изяществом карельской березы. Широкая оттоманка была застелена большим желто-красным ковром, и обои с янтарным рисунком выдерживали яркую цветовую гамму. — Там кабинет Роберта, комната для прислуги, которой нет и которую занимает Хикс, помощник Бобби, он, к сожалению, не смог остаться, ушел на спектакль. Вот и все наши апартаменты!..

Они вернулись в гостиную, Роберт хотел накинуть на плечи Муры такую же темно-вишневую шаль, но хозяйка отказалась ее пока надеть. Окутанный облаком ее тонких духов Каламатиано очень живо себе представил, как легко Мура увлекла собой Локкарта, он и сейчас влюбленными глазами смотрел на нее, впрочем, ей не стоило огромного труда вскружить голову любому мужчине, и он бы не устоял против колдовских чар, стоило ей лишь подать знак.

Ксенофон Дмитриевич уже напрочь забыл о всех своих делах, не в силах вырваться из ее притяжения, и Мура, уловив эту слабость, усадила грека рядом с собой, точно для него и бьы сервирован этот стол. Она точно намерение выказывала новому гостю свое расположение как бы в отместку Робинсу, и полковник тотчас это почувствовал, обиженно надулся, садясь рядом с Локкартом, который бросил недоуменный взгляд на Муру, пытаясь пригасить ее женский каприз.

— Чем богаты, тем и рады, прошу, господа, без стеснений, — заговорил он, показывая пример и наполняя бокал Муры вином, а рюмки гостей водкой. Маленькая чашечка икры, грибочки, селедочка, американская тушенка Робинса и горячий отварной картофель. — Рей, хочу выпить за вас, — поднявшись, торжественно заговорил Роберт. — То нсдол-гое время, что “мы знакомы, подарило мне много приятных часов общения с вами. Мы часто спорили, увлекшись теми незаурядными людьми, которых вынесла наверх революция, и думаю, что еще долго будем вспоминать эти петроградские и московские события. За вас, Рей! Нам действительно будет вас не хватать! Вашей силы, энергии, заразительности, вашей настоящей мужской дружбы! Надеюсь, мы не потеряемся в этом бурном житейском морс и еще не раз посидим за более хлебосольным столом!

Робинс растрогался, поднялся, обнял Локкарта. Даже Мура, точно повинуясь сердечному порыву Роберта, вышла из-за стола и расцеловала Рея, мгновенно смыв его обиду.

— Я вернусь, дорогие мои! — смахнув непрошеную слезу, сказал Рей. — И может быть, мы все еще встретимся на новых рубежах, в этой же приятной компании и для общей пользы. Ничего не буду говорить заранее, скажу, что мы еще увидимся! — торжественно проговорил он и махом опрокинул рюмку. Каламатиано вспомнил Синицына, который управлялся с водкой таким же лихим манером.

— Вы же вернетесь командовать нашим интернациональным отрядом, — не без иронии напомнил ему Локкарт.

— Не говорите ерунды, Роберт! — поморщился Рей.

— Новы же так уговаривали всех нас создать этот отряд! — удивилась Мура.

— Я хотел сделать приятное Жаку, который об этом мечтает. Он влюблен в новую власть, я же с некоторых пор влюбляюсь только в хорошеньких женщин. — Робинс кокетливо посмотрел на Муру и почему-то расхохотался.

Хозяйка разочарованно покачала головой.

— Я всегда знала, что нельзя всерьез воспринимать все ваши фантазии, но каждый раз попадаю впросак, потому что вы произносите их с таким воодушевлением и страстью, что нельзя ни на йоту в этом усомниться, — проговорила Мария Игнатьевна.

— В такие минуты я и сам в это верю, — снова рассмеялся Рей. — А что, старина Жак придет?

— Он сказал, что заглянет попозже вместе с Ренс Маршаном, у них какая-то совместно-деловая встреча, которую он не может отменить, — сообщил Локкарт.

— Кто такой Маршан?

— Журналист, корреспондент «Фигаро» в Москве, — сообщил Локкарт.

— И очень милый человек! — добавила Мура.

— У вас все мужчины милые, — упрекнул ее Робинс, — кроме меня!

— Но если они действительно милые, а вы, Рей, всегда грубиян, тут уж ничего не поделаешь. И тем не менее я вас люблю и такого!

— Меня нельзя не любить, — посерьезнев, сказал Робинс. — Я страшно добрый и имею всего один недостаток: много ем.

— Тогда пойду поставлю жарить отбивные. — Мура улыбнулась и поднялась из-за стола.

— Телячьи отбивные? — обрадовался Рей.

— Конечно телячьи, — усмехнулся Роберт.

Мура вышла из гостиной. Дверь в кабинет Роберта была полуоткрыта, и графиня, бросив на нее пристальный взгляд, прошла на кухню. Она вытащила отбивные, которые лежали на холоде, за окном, обратив внимание на одинокого мужчину в военной шинели без погон, сидящего на лавочке и поглядывающего на окна их квартиры. У незнакомца было узкое лицо и шрам на левой щеке.

Мура разожгла керосинку, поставила на огонь сковородку и налила туда подсолнечного масла. В ожидании, пока оно закипит, она заглянула в кабинет Роберта. Заметила, что ключ от верхнего ящика письменного стола торчит в замке. Роберт допустил оплошность. Мура прислушалась. Локкарт с Реем рассказывали Каламатиано о своих впечатлениях от встреч с Лениным.

— Он, безусловно, производит невероятное впечатление, — выждав, когда Робинс сделает паузу, вступил в разговор Локкарт. — Рей прав, Ильич магнетизирует. Огромное обаяние, такт, улыбка, но если Рей — это напор, то Ленин — штурм, натиск! Он мгновенно кладет тебя на лопатки, ибо знает все, цитирует на память Гегеля и Канта и виртуозно владеет эвристикой. С ним трудно спорить, он не признает никакой логики, кроме своей убежденности. Но через двадцать минут беседы с ним начинаешь ловить себя на мысли, что соглашаешься с теми идеями, против которых только что восставал. И честно говоря, я впервые вижу премьера, который был бы так умен, великолепно владел бы приемами ораторского искусства и риторики и был бы столь легок и обаятелен. Хотя он коротышка, невысокий, щупленький, и когда его видишь в первый раз, тебя охватывает разочарование. «И это вождь революции?!» — думаешь ты. Но через двадцать минут обыкновенной беседы приходишь в неописуемый восторг. «Вот это и есть настоящий вождь революции!» — ликуешь ты в душе и уходишь из кабинета его горячим сторонником. Здесь и скрывается тайна, почему большевики взяли власть. Их верхушка хг Троцкий, Ленин, Чичерин, Свердлов — когорта необыкновенно деятельных людей, стоит это признать. Вот какое впечатление на вас произвел Троцкий?

— Неприятное, — ответил Каламатиано.

— Почему?

— Самодовольный, не признающий никаких возражений, самоуверенный диктатор, которого бесит любое инакомыслие. И к тому же не имеющий сердца. Это страшно, потому что такой, не испытывая душевного трепета, отправит на смерть тысячи люде!! — проговорил Ксенофон Дмитриевич.

— Ты не прав, Ксенофон! — загудел Робинс.

Мура вошла в кабинет, открыла ящик, достала томик Байрона и тотчас обнаружила шифр и письмо. Но зашифрованное послание ее не интересовало, ей нужен был шифр. В нем каждой цифре соответствовала определенная буква, выбор был произвольный. Несколько минут она запоминала комбинацию цифр и букв, потом закрыла книгу, положила ее в стол, задвинула ящик, вернулась на кухню Достала блокнотик и быстро по памяти переписала всю комбинацию. Блокнотик погрузила в банку с рисом, поставила ее на место, в шкаф.

Масло уже шипело на сковородке. Мура подошла к окну, где на гвоздике висел фартук, провела рукой по волосам, улыбнулась, пытаясь возвратить лицу прежнее выражение. Военный в длинной армейской шинели и в начищенных сапогах все еще сидел на скамейке, изредка посматривая в сторону ее окон. Лишь вместо воинской фуражки на нем была обычная бобровая шапка. Он курил, подняв воротник и защищаясь от резкого ветерка, раскачивающего голые ветви старых тополей. Погода внезапно переменилась. Солнца уже не было, подул резкий северный ветер, а значит, в ночь похолодает. Мужчине было не больше двадцати пяти, но узкое волевое лицо с заметным шрамом на левой щеке несколько старило сто, а осанка выдавала бывшего царского офицера, успевшего немало повоевать. Теперь их немало появилось на московских улицах. Троцкий с Лениным охотно набирали бывших военспецов на работу в Красную Армию. Так делали и во времена Великой французской революции, привлекая поначалу к управлению государством и буржуазию. Но потом многих деловых буржуа, немало сделавших для блага Республики, отправили на тот свет. Интересно, сколько продержатся эти военспецы? И что ждет этого молодого офицера, мерзнущего на скамейке во дворе? Кого он ждет? Все жильцы дома пользовались черным ходом, парадный подъезд в целях безопасности был заколочен. Офицер увидел Муру, стоящую у окна, втянул голову в плечи и отгородился от ее взгляда воротником шинели, точно не желая, чтобы Мура его разглядывала. Она улыбнулась, надела зеленый с красными пионами фартук и стала жарить отбивные.

Именно в эту секунду Локкарт вдруг вспомнил о ящике письменного стола. Он вспомнил об этом, не обнаружив в поясном карманчике жилетки ключа от верхнего ящика, который всегда держал при себе. Видимо, в спешке, из-за воплей Муры и барабанного стука Робинса в дверь, он позабыл его закрыть. Роберта точно ознобом прохватило.

— Пойду спрошу Мэри, не нужна ли ей помощь. — Роберт поднялся, заглянул на кухню, потом прошел в кабинет, открыл ящик. Книга была на месте. Локкарт пролистал ее, нашел шифр на той же 31-й странице, закрыл книгу и запер ящик на ключ, положив его в карман. Он впервые поступил столь неосмотрительно и был этим недоволен. Хотя в Хиксе и уж тем более в Муре он был уверен, но нарушение секретной инструкции, которую ему неукоснительно приказал исполнять Бальфур, проступок серьезный.

— Тебе не нужна помощь, дорогая? — ласково спросил он, заходя на кухню. — Извини, что тебе приходится заниматься этой грязной работой.

Роберт обнял ее, крепко прижал к себе, и Мура поцеловала его в щеку. Это было как наваждение: она мгновенно пробуждала страстное желание, едва он прикасался к ней. Вот и сейчас Локкарт уже дрожал от нетерпения. Его рука скользнула вдоль ее бедра, а потом проникла под платье, ощутив прохладное шелковое белье, резинки, на которых держались чулки, — все в ней возбуждало его. Губы Роберта уже ласкали мочку ее уха, а это всегда приводило Муру в возбуждение, и она томно, еле слышно простонала, покоряясь его воле.

— Ты с ума сошел! — улыбаясь, прошептала она. — Сейчас кто-нибудь войдет…

— Никто не войдет, — прошептал он, прижимая ее к стене, задирая ей платье и пытаясь расстегнуть пояс с резинками — это постоянное препятствие на его пути. И не только с Мурой.

— Отбивные сгорят, — вместе с тихим стоном вырвалось у нее, и это остановило Локкарта. Он, как резиновая камера, из которой выпустили воздух, вдруг резко ослабил свой напор и отвел в стороны руки. Роберт был жадноват. А отбивные ему обошлись на рынке в сто двадцать рублей. Он купил шесть штук, ровно по числу приглашенных, исключив даже Хикса, который был в театре. Муру это покоробило. И потом, это были не те отбивные, которые подавали в «Ярс» — большие куски мяса, занимавшие полтарелки, а совсем небольшие, словно предназначенные для детей. Но Мура ни взглядом, ни жестом не выказала своего раздражения, когда Роберт возвратился с рынка. Сейчас же одно упоминание о пропавших отбивных, о выброшенных на ветер ста двадцати рублях вмиг отрезвило Локкарта, и он отодвинулся от Муры. Она поправила платье, подошла к сковороде и подняла крышку. Она, конечно же, слукавила: слабое пламя керосинки вполне позволило бы им сделать все, что хотел Роберт, но Мура при всей своей моментальной возбудимости не любила этой сучьей спешки, что опять же обожал Локкарт. Если уж предаваться телесным наслаждениям, то не спеша, долго и не на грязной кухне, где в нос шибает запах подгорающего подсолнечного масла, не говоря уже о том, что нетерпеливый Робинс обязательно приползет сюда и увидит занятную картинку.

Роберт поправил бабочку, съехавшую набок, провел рукой по волосам, погладил Муру по спине и, не выдержав, снова прижался к ней.

— Стоит мне прикоснуться к тебе, и я уже хочу тебя, — прошептал он.

— Возвращайся к гостям, а то неудобно. — Мура ласково погладила его по щеке, улыбнулась. — У нас будет еще много времени, чтобы насладиться друг другом.

— Да-да. Я люблю тебя! — прошептал он. — Я тоже тебя люблю.

Локкарт вернулся к гостям. На лице Муры вспыхнула грустная улыбка. Она тяжело вздохнула, зная, что рано или поздно Роберт забудет закрыть ящик. И ключ, который для нее изготовили и должны были передать на днях, теперь не понадобится. Это, конечно, нехорошо, что она шпионит за Робертом, он все же ей нравится. Они с самого начала не ставили друг другу никаких условий, понимая, что у каждого где-то есть семья, дети, обязательства, их прибило плотной волной событий, и они не стали сопротивляться неожиданно вспыхнувшей страсти. Пусть она и подобна бабочке-однодневке. Но еще только полдень, и до вечера так далеко. Кажется, что очень далеко.

Из гостиной послышались громкие голоса, и Мария Игнатьевна прислушалась к тому, о чем говорят мужчины. Верховодил уже снова Робинс, упрекая Каламатиано в беспардонности.

— Нельзя так разговаривать с наркомом по военным и морским делам! — рокотал он. — Одно дело, когда Роберт высказал свою точку зрения в узком кругу, другое — когда ты, начальник Информационного бюро, бросаешь это в лицо самому наркому! Ну шлепнули они анархистов, ну гордятся этим, да и черте ними! Мы здесь сторонние наблюдатели и пока, надо заметить, пользуемся различными привилегиями от новой власти. Они выдают нам пропуска для беспрепятственного проезда куда угодно, приглашают на обеды, выслушивают наши советы, а мы со своим уставом лезем в их монастырь!.. Что, разве не так?

— Мне рассказывали, как эти люди Петерса в кожаных тужурках устроили пальбу в цирке, — заговорил тихим голосом Каламатиано. — И все из-за того, что один из клоунов. Бим-Бом, позволил себе мило покритиковать чекистов, которые расстреляли на рынке спекулянтов. В зале случайно оказались двое опричников Дзержинского. Они, не дав ему договорить и выхватив револьверы, полезли на арену, чтобы его арестовать. Зрители поначалу их приняли за ряженых и даже захлопали, подумав, что так построен сам номер, но клоун, быстро сообразив, чем для него это может закончиться, пустился наутек, через зал. Чекисты открыли пальбу, началась паника, давка, а многие пришли в цирк с детьми. Потом оттуда вывозили трупы. Вот чем закончилось цирковое представление. Разве можно со спокойным сердцем все это созерцать, Рей, и в глаза нахваливать новую власть? Ты же не изверг, у которого нет души, чтобы не видеть, как большевики ведут эту щедрую, хлебосольную Русь к голоду и разору, как террором пытаются выжечь всякие ростки свободомыслия. Да надо совесть продать дьяволу, чтобы восторгаться всем этим!

Повисла пауза, и Мура с грустью улыбнулась, слушая взволнованный монолог этого застенчивого русского грека. «Наверное, и он прав», — подумала она, хотя что-то мешало ей до конца принять его сторону. Мура уже давно считала себя в душе женщиной всего мира. Жизнь в Англии, а потом в Германии, дом в Ревеле, где сейчас остались ее дети, путешествия по Европе разорвали ту тонкую пуповину, которая связывала ее с Россией, ей жилось хорошо там, где появлялся возлюбленный, где ей было сладко и тепло.

— Роберт, хоть ты ему объясни, что весь этот байронизм прекрасен в семнадцать лет, но когда тебе сорок, надо иметь трезвый, практический ум! Ты меня начинаешь пугать, Ксенофон! Знаешь, есть мудрая русская пословица: ласковое дитя двух маток сосет!

Послышался звон рюмок, мужчины выпили. Отбивные были уже готовы, Мария Игнатьевна выключила керосинку и курила, сидя посреди кухни, не торопясь возвращаться к столу и принимать участие в бессмысленном споре.

— Если говорить на языке эмоций, то можно согласиться с Ксенофоном Дмитриевичем, — неожиданно проговорил Локкарт, и Мура поморщилась: от Роберта она не ожидала этой мальчишеской реплики. — Да, иногда и мне кажется, что большевики решили инсценировать на свой манер Апокалипсис и показать нам лик Красного зверя. Но мы не имеем права рассуждать о поворотных событиях в мировой истории только с позиции чувств и личных ощущений. Еще раз повторяю: мне многое не нравится, я не люблю насилие, террор, какими бы благими помыслами это ни оправдывалось, но если коммунизм наиболее прогрессивная форма существования человечества, то глупо было бы этому противиться. Мы наблюдатели, и, мне кажется, мы не должны вмешиваться в жизнь России. Это так же нелепо, как, к примеру, мне бы не понравилась возлюбленная Хикса Люба Малинина и я бы на этом основании объявил ей и Хиксу войну или стал бы честить их на всех углах.

— Россия — это не семья, ее культура принадлежит всему миру, и наблюдать спокойно ее гибель нельзя! — решительно проговорил Каламатиано.

— Вот уж не ожидал, Ксенофон, от тебя такой прыти! — удивился Робинс. — Остынь! Ничего с твоей Россией не случилось! Наоборот, она еще лучше станет. Учись у Роберта дипломатии!

Мура принесла из кухни отбивные, решив, что пора положить конец глупому спору за столом.

— Наконец-то! — увидев ее, воскликнул Рей и даже поднялся ей навстречу, забирая из ее рук сковороду. — Ты слышала, что тут несет этот воинственный Ахилл?

— Нет, я была занята отбивными, — улыбнулась Мура.

— Я тебе сейчас расскажу, и ты поймешь мое отчаяние! Ты только послушай, что сейчас здесь произошло!

— Сначала я хочу, чтоб мне налили великолепного сладкого вина, которое принес Ксенофон Дмитриевич, и чтобы кто-нибудь произнес тост в честь единственной Дамы за этим столом! Роберт, зажги свечи, а то уже темно, — прерывая Рея, предложила Мура, унося на кухню сковородку.

«Жалко, что Робинс уезжает, — подумала она. — И этого бедного грека жалко: он еще плохо понимает, с какой мощной тиранической машиной он столкнулся».

Она сняла фартук, повесила его на гвоздик, снова выглянула в окно. Офицер все еще сидел на скамейке в той же неподвижной позе, хмуро поглядывая в сторону их квартиры. Легкое беспокойство на мгновение овладело Мурой. Прошло более получаса, когда она в первый раз его увидела. Офицер был явно не из ВЧК, но и не пытался скрываться от нежданных милицейских патрулей, которые в эти предвечерние часы прочесывали дворы и темные закоулки в поисках воров и бандитов. Он явно кого-то поджидал или за кем-то призван был следить, хоть делал это весьма неуклюже, морщась и негодуя на мокрый снег, поваливший так же внезапно, как весна вновь обратилась в зиму.

«Уж не Рея ли с милым греком он пасет? — подумала Мария Игнатьевна. — Только зачем они ему? И чей приказ он тогда выполняет?»