Первый шпион Америки

14

Третий визит после приезда в Москву Рейли нанес Каламатиано. Они были знакомы давно, и «Кен — нежная душа», как звал его Сидней, сразу же полюбился отчаянному авантюристу, которого грек немало консультировал по юридической части торговых сделок, ибо хорошо знал российские законы, в которых англичанин был не очень силен.

Ксенофон Дмитриевич на первых порах помогал Рейли совершенно бескорыстно, не требуя даже комиссионных за свои консультации, а Сиднею, любившему жить на широкую ногу и сорить деньгами, их всегда не хватало, чтобы щедро отблагодарить русского грека, которого он сразу же зачислил в свои лучшие друзья. Это Рейли ничего не стоило и явилось началом странной дружбы меж людьми весьма на первый взгляд несхожими. Даже проницательный Ликки, многое знавший о Рейли, советовал своему соотечественнику держаться от него подальше, но что-то притягивало Каламатиано к беспутному Казанове, не имевшему ни руля, ни ветрил. Так целомудренного юношу влечет красота и распущенность гризетки. Но Рейли, ко всему прочему, обладал безудержной отвагой и смелостью, которые подчас граничили с безрассудством, а порой он потрясал Ксенофона Дмитриевича столь тонким расчетом и дальновидностью ходов, что русский грек невольно изумлялся: он сам вряд ли бы додумался, несмотря на весь свой опыт и незаурядную деловую сметку. И все это легко, без противоречий уживалось в одном человеке, блиставшем яркой актерской игрой на российских жизненных подмостках.

Но и Сиднея притягивал Каламатиано. Капризная губка, застенчивый румянец на щеках, упрямое молчание человека, не умеющего лгать, в то время как для Рейли легче было соврать, чем сказать правду. Эта прямота и искренность столь же сильно потрясали Сиднея, как его буйная фантазия — Кена, а нежная, бескорыстная душа грека трогала англичанина до слез. И дружба между ними завязалась как бы сама собой, соединив достоинства одного и недостатки другого. Они редко виделись, но всегда помнили друг о друге, и каждый раз встречались, как пылкие братья.

Полярность характеров помогала им и в деле. Именно Рейли договорился о закупке большой партии американских автомобилей для российской армии, Красного Креста и губернских земств и попросил помощи Каламатиано. Авторш ст последнего был достаточно прочен в России, и они оба неплохо заработали на этой крупной сделке, договорившись и впредь вместе сотрудничать на российском рынке, но началась война, и пути их временно разошлись. Теперь, вернувшись в Россию, Рейли тотчас вспомнил о Ксенофоне, поэтому, выйдя в половине четвертого из Наркоминдела, он отправился в американское консульство, уже зная о новой должности старого друга, но его там не застал. Девитт Пул в одиночестве потягивал свое виски: повод был весьма печальный: 4 мая после затяжной болезни скончался его друг и начальник, генконсул Мэдрин Саммерс.

— Ксенофон был с утра, — сказал Девитт, — мы вместе отправляли тело Мэдрина в Мурманск.

Рейли знал Саммерса. Тот был довольно тесно связан с разведкой, как Пул, но все, кто его хоть раз видел — доброе лицо Санта Клауса с мягкой, застенчивой улыбкой, даже предположить не могли что-нибудь подобное. Но именно Саммерс, как позже узнал Каламатиано, уже поздней осенью 1917 года установил связь с оппозиционно настроенным донским казачеством, именно он добился расширения штата московского генконсульства и организации Информационного бюро, которое взяло бы на себя функции разведки. Ксенофон всегда полагал, что это инициатива Пула, который, как оказалось, был лишь добросовестным исполнителем, а истинный творец и руководитель этого проекта скромно оставался в тени, застенчиво улыбаясь и поддакивая Пулу. Когда Девитт рассказал об этом Каламатиано, он несколько минут не мог проронить ни слова, настолько велико было потрясение.

Сидней знал Саммерса чуть больше и поэтому с радостью согласился помянуть старину Мэдрина. Теперь Пул становился генконсулом. Прибывший на похороны посол США Дэвид Френсис сообщил, что этот вопрос уже согласован с Госдепартаментом. Последние три месяца, когда Саммерс болел, Пул (фактически исполнял эти обязанности.

Выпив стаканчик с Девиттом по столь грустному поводу, Рейли отправился домой к другу, которого ему не терпелось увидеть.

Они встретились восторженно, обнялись и расцеловались.

— Цени! Только что с поезда и сразу к тебе! Наслышан о твоем Бюро и рад, что ты на время отвлекся от скучного бизнеса! — тотчас громко заговорил Рейли. — Ты помнишь, я же тебе все это напророчил! Помнишь, что я сказал твоей сестре Дагмаре?

— Говори потише, жена себя неважно чувствует…

— Извини, — переходя на шепот, продолжил Рейли. — Год назад в это же время, в мае, я в твоем присутствии сказал Дагмаре, что в тебе пропадает великий шпион, а Дагмара засмеялась и сказала, что Кен никогда этим гнусным делом заниматься не будет. И что теперь? А? Что теперь?!

И Рейли снова заключил Каламатиано в свои объятия.

— О чем ты наслышан? Какой великий шпион'? Куда тебя опять понесло?! — удивился Ксенофон Дмитриевич, придя в некоторое смущение.

— Понесло тебя, мой друг. Как сказал один мудрец: вся жизнь — игра, а люди в ней актеры! Собирайся, поехали, нас ждут!

— Куда? Я не могу. Жена не очень хорошо себя чувствует…

— Это пройдет. Все женщины, выйдя замуж, сразу же начинают чувствовать себя скверно, привыкай, тем более что ты себе уже не принадлежишь. Поехали!

— Но…

— Ни слова больше! Я, хоть и вернулся, черт возьми, но скоро, видимо, опять ненадолго исчезну! Мы с тобой должны перевернуть этот мир. Жаль, что уехал Робинс, он отличный парень, я слышал, ты сошелся с ним накоротке…

— Да откуда ты все это знаешь? — рассмеялся Каламатиано, невольно заражаясь энергией Рейли.

— Я знаю все, но только не себя! Старик Вийон точнее всех определил жизненную формулу таких людей, как мы, и гениальнее его никто уже не скажет. Все, двинулись, не могу долго стоять на одном месте. Стол уже накрыт, все ждут, а завтра прорва новых дел. Скажу тебе по секрету, я знаю, ты ничего не сделаешь мне во вред, как и я тебе. — Он выдержал паузу и загадочно улыбнулся: — Я сегодня очень тесно подружился с заместителем наркоминдела Караханом…

— Что значит «очень тесно»?

— Тс-с! — Рейли приложил палец к губам, и в его глазах загорелись плутовские огоньки. — Да ты правильно все понял: он наш. Я приехал с большой метлой, чтобы навести здесь порядок. И я это сделаю. Но все, больше ни слова оделе. Я уже сыт на сегодняшний день боевыми схватками. Поехали!

Зная страсть Рейли на ходу сочинять немыслимые истории, Ксенофон не стал больше расспрашивать о Карахане, не поверив ни одному его слову, но переодеваться начал, ибо сопротивляться напору Сиднея было так же глупо, как пытаться растопить свирепые весенние заморозки 18-го года собственным дыханием.

— Ты хоть скажи, куда мы едем? — спросил Каламатиано.

— В один теплый дом, где чисто и светло, где нас знают тысячу лет и любят, где живет одна дама, которая тоскует по тебе и готова посвятить тебе свою жизнь.

— Я не хочу, чтоб мне посвящали жизнь. Это божеский сосуд, и человек не вправе его посвящать или завещать, как некую собственность, — сердито сказал Ксенофон.

— Друг мой, не стоит понимать все так буквально! Шпион — тот же поэт! Он творит новую реальность…

— Чтобы однажды сломать себе шею, — продолжил Каламатиано, и Рейли, рассмеявшись, захлопал в ладоши.

— Гениальная формула Рейли — Каламатиано: шпион — тот же поэт. Он творит новую реальность, чтобы однажды сломать себе шею! Ура!

Они взяли извозчика. По дороге Рейли рассказал, как трясся в занюханном дипломатическом «форде», потравился бензином и теперь счастлив покачиваться в пролетке и дышать весенним ветерком.

— Ты надолго приехал? — спросил Ксенофон.

— Пока не знаю. — Сидней усмехнулся: — Я же по глазам вижу, что тебя интересует совсем другое: зачем я приехал, хотя я все тебе уже рассказал, но ты по-прежнему не веришь ни одному моему слову, тебе надо отучаться от этой привычки не верить старому другу, потому как я понемногу отучаюсь врать. Клянусь последней женой Пспитой Бобадилья, неистовой Кармен в постели, одно воспоминание о ночах с ней приводит меня в озноб, что я почти перестал врать. И все, что я успел сказать тебе, чистая правда. Как слеза ангела.

И эти клятвы Каламатиано уже слышал. Рейли вообще любил клясться: на крови, на водке, на любви. Кровь внушала уважение, водка — радость, а любовь — наслаждение. Клясться и спорить на пари — эти качества игрока не могли исчезнуть бесследно, они вообще не могли улетучиться из Сида, ибо составляли его великую основу. Каламатиано представил себе Рейли, переставшего лгать и выдумывать, и ему стало худо. Это мог быть только смертельно больной Рейли.

— Так ты что, опять мне не веришь? — удивился Рейли.

— Я верю, что ты приехал с большой метлой. И это хорошо, — усмехнулся Кен. — Ты считаешь, что ты сказал обо всем. Да, обо всем, но ни о чем конкретно, и надо отдать должное твоему профессионализму, тут есть чему поучиться: ты, исторгая фонтаны слов, умудряешься подчас ни о чем не сказать.

— Ты прав. — Сидней посмотрел на широкую спину извозчика. — Пока еще не время поднимать занавес, но я надеюсь, мы будем работать вместе, ибо то, что я задумал, потребует совместных усилий. Локкарт живет с Хиксом и с этой Бенкендорф, называющей себя графиней?

— Разве она не графиня?

— Муж Муры всего лишь бедный дворянин из Ре веля Иван Александрович Бенкендорф. Это другая ветвь Бенкендорфов принадлежала к знаменитому графскому роду, сам же он таковым не является. Она что, тебе нравится?

Рейли обладал завидной проницательностью, чему Ксенофон всегда завидовал. Каламатиано пожал плечами: разве можно однозначно ответить на такой вопрос?

— Договорись с Локкартом о встрече. Я вернусь недели через две. Можно где-нибудь пообедать. Только желательно без Муры. Мне хочется поговорить по-мужски, по делу, а красивые женщины требуют, чтобы болтали о них… — Рейли, видимо, хорошо был осведомлен о секретной деятельности Муры, но предпочитал на эту тему не распространяться: все же они оба имели честь работать на одну разведку.

Извозчик остановился на Страстном бульваре, и Каламатиано тотчас понял, куда его привез Рейли, — на квартиру Александра Фрайда.

Сашка, увидев Ксенофона Дмитриевича, расхохотался. Когда-то он выглядел красавчиком: черные кудри, почти античный греческий профиль, большие черные глаза. У отца было намешано много восточных и южных кровей, как и у матери, Анны Михайловны. Но с годами, а Фрайду стукнуло уже сорок девять, появились мешки под глазами, прорезались морщины, нос стал рыхлым и пористым. Зато Маша, его сестра, которой исполнилось только восемнадцать, выглядела как греческая богиня. Ксс-нофон, первый раз увидев ее, несколько секунд не мог отвести восхищенных глаз.

Каламатиано с Сашкой расстались в три часа дня. Полковник помогал Ксенофону и Девитту Пулу отправлять гроб Саммерса в Мурманск, откуда его по морю уже переправят в Штаты, они даже выпили по рюмашке, помянув старого ген консула, а через полчаса Фрайду позвонил Рейли и напросился на ужин с третьим липом, коего Сашка якобы никогда не видел.

— Я же знал, что он за тобой поехал! — обнимая Ксенофона, смеялся Сашка. — А он мне, ты знаешь Сида: это очень важный для меня человек, от него многое зависит в этот мой приезд, да и для тебя тоже, ты уж постарайся, я заплачу, денег у меня много, но чтобы все — как у Александра Фрайда времен четырнадцатого года. Я даже подумал, что Рейли притащит Троцкого, тот любит дружить со всякими иностранцами, встал на уши, чтобы собрать что-то на стол, он же из Америки прикатил и не знает, что простой народ и белому хлебу рад. А моя Машка, которой я все это рассказал, мне и говорит: да он Ксенофона Дмитриевича привезет, ты что, не понял? Но я все же немного посомневался, говорю, Кену не до того, мы только что с Саммерсом простились…

С полковником конной артиллерии Фрайдом, который поначалу был прикомандирован к латышскому полку в Кремле, а теперь перебирался на работу в Главное управление военных сообщений на должность заместителя начальника, Сидней и Ксенофон были знакомы давно. Перейти в ГУВО Сашке посоветовал Каламатиано, поскольку с первых же дней организации Бюро Ксенофон Дмитриевич, обзвонив всех своих старых знакомых, кому доверял и кого знал немало лет, предложил Сашке с ним работать.

Все началось с той самой автомобильной сделки еще до первой мировой войны, когда капитан Фрайд был откомандирован российским Генштабом в Нью-Йорк для закупки американских автомобилей. Сделку проводили Ксенофон Дмитриевич и Сидней. Сашка Фрайд, хорошо разбиравшийся в автомобилях, выступал в роли эксперта и контролера, но с первой же секунды их тройного знакомства между ними установились столь теплые отношения, что они продолжились и потом. Каламатиано и Сашка встречались почти каждую неделю по поводам и без поводов, на праздники и просто в будние дни. Ксс-нофон Дмитриевич мог запросто прийти к Сашке, лечь отдохнуть, попить чаю, столь гостеприимно его там привечали и все искренне любили: и Сашкина мать Анна Михайловна, и его красивая сестра Мария, которая одно время была сильно влюблена в Кена, написала ему объяснение в стихах, как Татьяна Ларина, но Ксенофон Дмитриевич был женат и посо-ветовал Маше найти «объект попривлекательнее».

Отношение к большевикам в семье Фрайдов было как у многих интеллигентных семейств: негативное, поэтому Сашка и раздумывать не стал, идти работать в Бюро или нет.

Уже в начале мая на Каламатиано работало двадцать два агента, поставляя сведения из разных источников. Девятнадцать из них были старыми приятелями или добрыми знакомыми Ксенофона Дмитриевича.

Сашка постарался. Стол выглядел по-буржуйски роскошным для столь голодного времени: и нежно-розовая ветчина, и икра, и куропатки, которых Анна Михайловна запекла в сметане. Pci'um то и дело поглядывал на Машу, которая из худенькой девочки-подростка превратилась в черноокую и гибкую Кармен. Правда, ноги были чуть полноваты да широкие бедра немного портили стан богини, из-за чего Машу, работавшую в Художественном театре, в основном держали на выходах, и она переживала по этому поводу. Совсем недавно она пережила большой роман с одним поручиком, который отправился на юг, к Деникину, и Маша чуть не уехала с ним, решив бросить театр и стать сестрой милосердия. Роковую роль в этом сыграл отчасти и Ксенофон, не взяв Машу работать к себе в Бюро. Брат по глупости ей проговорился, она загорелась, сама прибежала к Ксенофону Дмитриевичу, заявив, что будет исполнять все, что прикажут, даже полы мыть, но Каламатиано отказался с ней даже разговаривать, устроив Сашке головомойку по этому поводу. Брат, осерчав, добавил сестре словесных тумаков, и Маша, загоревшись уже мечтой стать, подобно Жанне д’Арк, девой-воительницей, познакомилась у приятельницы с ее братом-поручиком, влюбилась в него и рс-шилась ехать с ним. К счастью, на пол пути она опомнилась и вернулась. С той поры минуло несколько дней. Маша успела прийти в себя и теперь посматривала на Каламатиано виноватыми глазами. Кен тоже держался смущенно, они сидели рядом, а Рейли рассказывал об Америке, об общих русских знакомых, с кем встречался перед отъездом. Одна Анна Михайловна слушала его внимательно, посматривая на сына: мысль об отъезде уже давно владела ею, она даже переговорила втайне с Ксенофоном, и он готов был оказать всяческую поддержку, начиная от визы и кончая устройством в Америке. Его квартира пустовала, и они могли бы первое время пожить там. Каламатиано даже убедил Сашку отправить в Штаты сначала Анну Михайловну и Машу, но сестра неожиданно сбежала, а после ее возвращения они на эту тему еще не говорили. Поэтому рассказ Рейли Анну Михайловну взволновал, она подробно расспрашивала, где работают иммигранты из России, как и сколько получают, и обнадеживающие ответы Рейли снова разбудили в ней старые намерения.

— Живут же люди, не пропали, и мы проживем, не пропадем! — вздохнула она. — Как считаете, Ксенофон Дмитриевич?

— Вы знаете, что я согласен с вашими планами.

— Ну вот и хорошо. — Она посмотрела на сына и дочь.

Маша опустила голову.

— О, да я вижу, у вас, Анна Михайловна, пораженческие настроения! — неожиданно воскликнул Рейли. — Прочь их! Куда, зачем бежать?!

— А вы поживите здесь пару недель, узнаете! Мы очутились на пепелище, а будет еще хуже! — проговорила Анна Михайловна. — Мне-то все равно. А Машка с Сашкой здесь погибнут, если останутся.

— Нет! Никто не погибнет! И все только начинается, милые мои! И я вам говорю, что страшно рад снова очутиться в хлебосольной Москве, среди близких тебе людей, прокатиться на добром ваньке по Тверскому бульвару, выпить водочки, закусить грибком! А большевики, родная моя Анна Михайловна, поверьте мне, дело преходящее. Через полгода или год, так будет вернее, когда вас будут спрашивать, а как было при большевиках, вы будете отвечать: это при каких большевиках? Это когда Сид приезжал? А Маша и помнить ничего не будет. Лишь мы, люди постарше, будем говорить: сидела одно время в Кремле кучка ребят, взбаламутившая солдат и рабочих. Правда, долго они не продержались. Аминь! Забудем о них! Их уже нет! Будьте все здоровы! Все чокнулись, выпили.

— А они сидят в Кремле и будут сидеть, — сердито пробормотала Анна Михайловна и тоже выпила. Рейли рассмеялся.

— Узнаю мою любимую Анну Михайловну! — Он не выдержал и поцеловал ее. Она смутилась, отмахнувшись от него, потому что Сидней все превращал в шутку. — И правильно она сердится! Ей хочется, чтоб их не было уже сегодня, завтра, а я прошу ее подождать полгода или год. Нда. Надо подумать. Я подумаю, Анна Михайловна, и постараюсь все завершить к осени.

— Что завершить-то? — не поняла она.

— Вашу революцию и вернуть все обратно.

— Кабы твои слова да Богу в уши!

— А я затем и приехал.

— Зачем же?

— Почистить кремлевские конюшни. Мы там устроим музей, а столицу снова вернем в Петроград. Вы уж простите, но я к нему привык.

— Тебе бы на сцене выступать, Сид, все бы взахлеб слушали!

— Да уберем мы их, мама, — поддержал Рейли Сашка. — Вон вся страна поднимается.

— Я вижу, как ты поднялся! — Анна Михайловна вздохнула и пошла на кухню за куропатками.

— У меня другая миссия, — бросил ей вслед Сашка и посмотрел на Каламатиано. — Мы их тут изнутри задушим.

— А на чем основывается ваша уверенность, что большевиков через полгода не будет? — спросила Маша, взглянув на Рейли. — Эти красные в отличие от министров-капиталистов мало говорят, но здорово запрягают, и с ними разговорами не отделаешься.

— Молодец! — восхищенно воскликнул Рейли. — Какой ум! Сашка, она что, Принстон закончила? — Рейли налил ей вина, а мужчинам водки, резко поднялся. — Гусары! Предлагаю выпить за этот блестящий ум, который поверг меня в растерянность! Маша, я уже у ваших ног. У меня кружится голова, ваши глаза обжигают! Только теперь я понял, почему проделал этот головокружительный путь из одного полушария в другое: чтобы увидеть Машу! Именно сегодня! В самый первый день моего пребывания в Москве!

— Остановись, Сид! — хмуро проговорил Каламатиано.

— Он ревнует! Черт! Где моя шпага?!

— Хватит, я сказал! — Кен сделал серьезное лицо и выдержал удивленный взгляд Рейли. Сид посмотрел на Сашку. Тот опустил голову.

— На вас лежит табу, Машенька, мне запрещают влюбляться, — с грустью сказал Рейли. — Но выпить я за вас еще могу!

Он по-гусарски поставил рюмку на локоток и махом выпил. Это он умел.

— Вы мне не ответили, откуда у вас такая уверенность, что к концу года большевиков не будет? — спросила Маша.

— Перед отъездом, Машенька, я говорил с высокопоставленными военными людьми из руководства Тройственного союза. Они мне сказали, что Россию большевикам они не отдадут. Английский и американский десанты стоят в Мурманске и ждут только распоряжения свыше. А оно поступит, не сомневайтесь. Кроме того, здесь есть внутренние силы, которые готовы выступить и смести большевиков. «Союз защиты родины и свободы». Ничего не слышали о таком?.. А он рядом, за окнами. Около тысячи кадровых офицеров, они связаны с Добровольческой армией Деникина, есть еще организации, они растут, ширятся, и можно поупражняться, назвать заветное число. Но! — Рейли понесло, он уже ни на кого больше не обращал внимания, завладев вниманием Маши. Каламатиано снова хотел остановить этого донжуана, но Сашка скорчил смешную гримасу, прося не трогать Сида: пусть пудрит девчонке мозги, уж лучше Сид, чем залегный поручик. — Но! Для чего я приехал, как ты думаешь?

— Вы приехали, чтобы освободить Россию от большевиков, — усмехнулась Маша.

— Гениально! А может быть, вас зовут не Маша, а Кассандра? Вы все знаете! Я просто теряюсь! Алекс, — Рейли обратился к ее брату, — давно у нее открылись эти способности?

— В последние дни…

Появилась Анна Михаиловна с куропатками, ей пришлось их немного подогреть, и Peiuin снова рассыпался комплиментами о России, ее людях и уди-вигельных застольях.

«Робинс по сравнению с ним просто щенок, которого ничего не стоило укротить», — подумал Каламатиано. Правда, в отличие от Робинса на Рейли иногда нападала меланхолическая тоска, и он мог молчать по нескольку часов, чего за Реем никогда не водилось.

— А у вас есть четкий план этого освобождения? — заинтересовалась Маша.

— Маша, ты можешь оставить Сида в покое? — попросил Сашка.

— Маша, не оставляй меня в покое! — умоляюще проговорил Рейли.

— Но она просто не даст нам поговорить! Мы год не виделись, накопилась масса всяких новостей, Кен вообще не произнес ни слова, а ее волнуют эти комиссары! — возмутился Сашка.

— Меня они тоже волнуют, — улыбнулся Рейли.

— Давай поговорим о них в другой раз, — мягко попросил Сида Ксенофон. — Поверь, нам здесь осточертели эти разговоры о кремлевских временщиках. Мы вот уже полгода только и делаем, что говорим о них, об их глупости, жестокости, варварстве и ждем, когда они исчезнут. Но они не исчезают. А мы ничего не делаем. Давайте хоть не будем болтать об этом.

Спокойный и мудрый тон Каламатиано на некоторое время утихомирил даже Peiuin, а потом все принялись за нежных куропаток, и разговор сам собой сошел к событиям прошлого времени, до окаянной революции, когда все бегали на спектакли в Художественный театр, лакомились сладкими булочками от Филиппова и боялись городового.

— Все это еще будет в России, только еще лучше, цивилизованней, ярче, — снова воспарил над столом Рейли. — Я вам обещаю! И не надо бежать в эту гнусную Америку, где бандитов с каждым днем становится больше, чем честных коммерсантов. Россия — вот колыбель будущей счастливой жизни! Где мы полакомимся еще столь нежными куропатками, увидим таких красивых девушек, как Маша, почувствуем вкус мужской бескорыстной дружбы. Приезжая сюда, я каждый раз попадаю в странный лабиринт, танцующий между прошлым, настоящим и грядущим. Здесь все смешалось, в этой стране, здесь я снова подлинный и себе незнакомый. За вас, дорогие мои!

У Рейли даже увлажнились глаза, он поднялся, и все поднялись вместе с ним.

Разошлись за полночь. Сашка оставлял его ночевать, но Сид отказался. Прка Рейли прощался с Анной Михайловной и целовал ручки Маше, что-то нашептывая ей на ухо, Сашка отозвал в сторону Каламатиано.

— Я забыл спросить: тебе удостоверение на какую фамилию выписывать? — спросил он.

— На любую.

— У меня есть одно старое, подлинное, на умершего недавно Ивана Серпуховского. Подойдет?

— Вполне.

— Тогда завтра будет готово.

— Договорились.

Они простились и покинули гостеприимный дом.

Каламатиано зазывал Сида к себе, но тот огорченно развел руками.

— Завтра тяжелый дець, надо собраться, подготовиться, потом я приехал не один. Ты капитана Кроми знаешь?

— Немного. Хилл как-то знакомил.

— А как старина Джо?

— Нормально. Дружит с Троцким, часто бывает в Кремле, весь в делах.

— Хочу его увидеть! Свяжись с ним, напомни обо мне, скажи, хочу его увидеть, распить бутылочку. Не забудь договориться с Локкартом!

Каламатиано кивнул. Они снова возвращались на ваньке по Тверскому бульвару. Большая часть фонарей не горела, и в домах еле теплился свет свечей и керосиновых ламп.

— Ты на меня не обиделся?

— За что?

— Из-за Маши. У вас роман?

— Она сбегала из дома с каким-то поручиком. Два дня назад вернулась, поэтому сам понимаешь, что она сейчас переживает.

— Я понял. Но на тебя она посматривает! — Рейли засмеялся, похлопал Кена по плечу.

— Я женат.

— Я тоже. Трижды. Был женат трижды, но еще ни разу не разводился. Не люблю разводиться. Я уж тут подумал, что во мне сидят какие-то жуткие восточные корни. Неосознанная тяга к гаремной жизни. У тебя таких позывов не бывает?

— Случается. — Каламатиано улыбнулся.

Рейли на извозчике подвез Кена к дому. Прощаясь, они обнялись.

— Ты у кого все же остановился?

— У твоей сестры Дагмары, ты же знаешь, где я еще могу остановиться. Она, кстати, надеется, что ты тоже как-нибудь заглянешь к ней. Я рад тебя видеть! Ты себе не представляешь! По утрам всегда в консульстве?

— Почти.

— О’кей! Мы очистим эти авгиевы конюшни от всякой грязи!

Он запрыгнул в пролетку, помахал рукой. Пролетка тронулась.

— Все будет так, как мы захотим! — высунувшись, выкрикнул он напоследок.