Первый шпион Америки

29

Днем 30 августа студент Петроградского университета и молодой поэт, воспевавший в стихах Керенского, Леонид Каннегиссер почти в упор выстрелил в председателя ЧК в Петрограде Моисея Урицкого, когда тот входил в одно из учреждений. Расследовать это преступление отправился Дзержинский, прощенный Лениным и начавший работать в ВЧК с 22 августа, поскольку Ленин, которому доложили о существовании некой организации «Союз возрождения России» во главе со Щепкиным, приказал всех арестовать и немедленно начать допросы.

В ночь на 30-е в Петроград выехал Рейли, еще раньше он послал туда Берзина, все еще не доверяя ему и устраивая проверки.

Днем 30-го выехал в Самару Каламатиано, неделей раньше он отправил туда же жену с сыном. Путь через Владивосток был выбран намеренно, поскольку Ксенофон Дмитриевич собирался отправиться в поездку по Сибири, на что уже получил благословение Пула, а заодно проводил бы жену. Он вообще договорился с Девиттом, что останется в России еще некоторое время, несмотря на ликвидацию консульства, даже если ему придется перейти на положение нелегала. Генконсул не возражал. За это короткое время с марта, а прошло меньше полугода, Каламатиано, несмотря на отсутствие профессионального опыта, создал мощную агентурную сеть из тридцати человек, причем его информаторы работали в Генштабе, Военконтроле и других важнейших управлениях, поставляя секретные сведения и диагностируя медленную агонию режима. Пул уже размышлял о том, что, поручи Ксенофону создать боевые группы, он справится и с этим делом гораздо лучше этого петуха Рейли, которого он недолюбливал за излишнее самомнение.

Перед отъездом они распили бутылочку виски, Пул благословил Каламатиано на все его начинания, они уже понимали, что вся затея Рейли чревата опасными разоблачениями и от нее нужно срочно отказаться, а искать более простой и надежный вариант: в самой Москве есть много антибольшевистских центров и организаций, при которых создаются целые армии. И лучше развивать и поддерживать их.

Размышляя о будущем, они не знали, что уже 27 августа «доклад» Маршала о совещании в американском генконсульстве лежал на письменном столе Ленина в Кремле и вождь, прочитав его, тотчас передал Дзержинскому для принятия оперативных мер. Ощущая на языке вкус жареного ячменя, ни Каламатиано, ни Пул не ведали, что вечером 30 августа во дворе завода Михельсона прозвучат четыре выстрела, будет неопасно ранен Ленин и это станет боевым кличем к объявлению священной войны против всех врагов и попутчиков новой власти, сигналом к красному террору.

В начале сентября нарком внутренних дел Григорий Петровский разослал по всем Советам телеграфный приказ: «…несмотря на постоянные слова о массовом терроре против эсеров, белогвардейцев и буржуазии, этого террора на самом деле нет. С таким положением должно быть решительно покончено. Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные местным Советам правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейшей попытке сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен применяться безоговорочно массовый расстрел…»

Накачка идеей террора шла как сверху, так и снизу, из темных масс, для которых важно было до основания разрушить всю сословную систему ценностей: никаких князей, баронов, купцов, мешан, никаких особняков, имений, отдельных квартир: каждому по комнате, и отзываться только на фамилию — Иванов, Петров, Сидоров. Даже Петерс был напутан этой вспышкой всеобщей злобы, и он в ночь на 1 сентября решился арестовать Локкарта, Хикса и Муру. Вертемон, Лавернь и Гренар успели укрыться на территории норвежского посольства. Были посланы чекисты и за Каламатиано, но квартира его оказалась пуста. На арест Пула Петерс не решился, он позвонил Карахану: как быть? Карахан и сам не знал. С одной стороны, Пул как генконсул обладает дипломатическим иммунитетом, с другой стороны, дипломатические отношения между РСФСР и США пока не установлены, и Пул хоть и назначен генконсулом, но таковым в действительности не является. Карахан пообещал проконсультироваться с Чичериным и попросит Петерса пока ничего не предпринимать. Через день Карахан сообщил, что препятствий для ареста Пула нет, если у ВЧК есть доказательства его вины. Петерс отправил людей взять Пула, но тот также успел укрыться на территории посольства Норвегии.

Рейли приехал в Петроград и сразу отправился в английское консульство. Еще подходя к нему, он услышал выстрелы. Капитан Кроми, забаррикадировавшись, не хотел впускать чекистов, которые пришли в консульство с обыском и ордером на его арест. Кто-то позвонил в ЧК и сказал, что нити убийства Урицкого ведут в английское консульство. В этой перестрелке военно-морской атташе Англии капитан Френсис Кроми был убит.

В Самаре в первых числах сентября было тепло и солнечно. В воскресенье 8 сентября 1918 года Ксенофон Дмитриевич, переодевшись в светлый костюм, гулял по иллюминированной набережной Волги, наблюдая много праздничных и беззаботных людей, точно никакой революции, никаких большевиков и в помине не было. Играл духовой оркестр, миленькие женские личики заглядывались на прогуливающегося по набережной черноволосого, смуглого и стройного мужчину с капризной верхней губой, которому нельзя было дать и тридцати двух лет.

Жена с сыном были уже здесь, прибыв на неделю раньше. Американский консул в Самаре Уильямс приготовил для них уютную трехкомнатную квартирку в центре, где они обосновались и к приезду Ксенофона, который прибыл в Самару в пятницу 6 сентября, потратив целую неделю на дорогу, уже свили уютное гнездышко. Дешевые фрукты и овощи, теплые дни бабьего лета, широкая Волга, пьянящая взор своим простором, — все привлекало, радовало, и не хотелось ехать дальше, мучиться в холодных и еле ползущих поездах. Каламатиано и не думал возвращаться в Москву, намереваясь доехать до Иркутска, встретиться с тамошним консулом Харрисом, а потом отправиться во Владивосток, посадить жену на пароход и начать возвращение в Москву. Вечером 8 сентября на набережной у Каламатиано была назначена встреча с полковником Вацлавом Млы-жиком, который брался устроить представителю американского консульства конфиденциальную встречу с одним из руководителей чехословацкого корпуса. Ксенофон Дмитриевич собирался обговорить с чехами вопрос о наступлении на Москву, действуя по ранее намеченному плану. Он еще не знал, что все провалилось, что Локкарт и многие из его агентов арестованы, а Рейли находится в бегах.

Каламатиано заметил Брауде уже после того, как расстался с Млыжиком и направился домой. Они договорились, что встреча состоится завтра, однако вопрос о походе на Москву вряд ли вызовет сочувствие; после покушения на Ленина и объявления большевиками 5 сентября красного террора ситуация не является столь благоприятной, как казалось раньше. Необходимо повременить, а кроме того, чехам необходимо иметь твердые гарантии, что подпольные антибольшевистские центры в Москве в состоянии поднять мятеж и парализовать контрдействия центральных властей. Сообщенные Млыжиком сведения о происшедших в Москве и Петрограде событиях потрясли Ксенофона Дмитриевича. Создавалось ощущение, что кто-то сыграл на руку большевикам, если только не они сами же все и устроили, чтобы прекратить агонию режима и этими выстрелами не подать сигнал к сплочению и атаке.

Брауде, вознамерившийся отомстить сначала Синицыну и Лесневскому, вдруг обнаружил, что оба почти в один день исчезли. Тщетно он дежурил сутками у дома подполковника и навещал под видом старого товарища квартиру Лесневского. Аглая Николаевна не знала, когда вернется сын, утаив и где он находится. Брауде понял, что Каламатиано успел их предупредить и этим себя выдал как сообщник, Поэтому Паше оставалось одно: расправиться с самим американцем. Та же Аглая Николаевна, услышав от Брауде, что он направлен к ней Ксенофоном Дмитриевичем, с удивлением спросила: «А разве он не уехал в Самару?», и Брауде понял, что потерял и его. Поэтому он ринулся следом, прибыл туда 7 сентября и в тот же день увидел врага входящим в здание американского консульства. Оставалось только набраться терпения и выбрать подходящий момент, чтобы произвести мстительный выстрел. А от Самары было рукой подать до Деникина.

Каламатиано, покидая многолюдную набережную, видел, что Брауде не спеша идет за ним метрах в пятнадцати, и удивлялся тому, сколь самоуверен бывший капитан, видимо посчитавший, что с бородой и в цивильном костюме узнать его невозможно.

Ксенофон Дмитриевич вел его по направлению к консульству, ругая себя за беспечность. Теперь оставалось только гадать: знает ли этот настырный капитанишка дом, где остановилась его семья и с какого времени он следит за ним. В кармане пиджака лежала коробочка со жгучим порошком красного индийского перца: Каламатиано не расставался с ней в последние недели, предчувствуя, что она может понадобиться.

Они вышли на старую самарскую улочку, застроенную одно-двухэтажными каменными и деревянными домишками. В этот вечерний час улица была пуста, и Ксенофон Дмитриевич чуть прибавил шаг, перестав оборачиваться и чувствуя, что Брауде идет позади на расстоянии ста — ста пятидесяти шагов. У старого деревянного сарая он свернул вправо, в узкий проход между его стеной и плотным забором. Солнце, садясь, светило ему в спину, и тень двигалась по темно-серому забору впереди него метра на полтора.

Зайдя за угол сарая, Каламатиано остановился, вытащил коробочку и открыл крышку. Даже не наклоняясь, он ощутил столь резкий запах, что мгновенно заслезились глаза, и Ксенофон Дмитриевич отвел руку с перцем в сторону. Теперь оставалось только ждать своего филера.

Дорожка вдоль сарая была посыпана мелким речным камнем, и Каламатиано сразу же услышал шаги, едва Брауде вступил на нее. Капитан держал в руке револьвер, не спеша даже снимать предохранитель, ему хотелось сказать на прощание несколько теплых слов американцу, чтобы отмщение запомнилось хоть в последние секунды и ему. Этот грек решил, что он вершитель людских судеб и за деньги может ими распоряжаться: отправить невинного человека на расстрел, а другого облагодетельствовать. Но судьба переменчива, и теперь он, Павел Брауде, свершит ее жестокий приказ, и обидчик жестоко поплатится за свое вероломство. Капитан даже убыстрил шаг, боясь, что пронырливый грек ускользнет от него.

Яркая тень выдвинулась на заборе. Ксенофон Дмитриевич отмерил ровно полтора метра и резким движением сыпанул порошок прямо в лицо Брауде. От неожиданности и боли капитан даже не смог спустить предохранитель, выронив тут же револьвер, схватился за лицо, ощущая, как оно точно пылает огнем. Резкая невыносимая боль скрутила его, он упал в траву, завыл, закрутился волчком, не зная, как от нее избавиться, но Каламатиано уже рядом с ним не было. Подняв револьвер, он выскочил снова на улицу и быстрым шагом двинулся в обратную сторону, сочувствуя бедному капитану и проклиная его глупую гордыню, которая привела его к столь неважному финалу.

На следующий день он осторожно навел справки в городской больнице, и ему сообщили, что к ним поступил неизвестный с сильными ожогами глаз и лица. Состояние его более-менее нормальное, он пробудет в больнице около двух недель, и врачам вряд ли удастся восстановить его зрение полностью: слишком поздно его доставили. И, конечно же, на лице останутся следы ожогов.

13 сентября Каламатиано выехал из Самары в Москву. Он уже знал об арестах, и все его отговаривали ехать, но у Уильямса накопилось много информации, зашифрованных телеграмм из других российских консульств, в которых могли быть важные и срочные сведения. Кроме того, Каламатиано хотел предупредить оставшихся на свободе агентов о новом способе связи и забрать лежавшие в московском тайнике 115 тысяч рублей, эта немалая сумма могла пригодиться для дальнейшей работы.

Ксенофон Дмитриевич прибыл в Москву утром 18 сентября. Но именно в это утро Пул, переодевшись дворником, покинул норвежское посольство. Через двое суток он перешел финскую границу и уже из Гельсингфорса телеграфировал в Госдепартамент Фрэнку Полку, который, выполняя обязанности госсекретаря президента, отвечал за разведку. Пул просил срочно связаться с сибирскими консулами, чтобы те по своим каналам немедленно установили связь с Каламатиано и от имени Пула запретили бы ему возвращаться в Москву.

Но было уже поздно.

Каламатиано, предчувствуя опасность, домой не поехал. Там уже вторую неделю дежурили двое чекистов, поджидавших его. Из кафе «Трамбле», заказав себе два яйца и чашку кофе, Ксенофон Дмитриевич позвонил Фрайду. Трубку взял чекист, мило заявив, что все семейство разошлось по делам, Анна Михайловна должна вот-вот подойти, а он водопроводчик, и ему велели записывать, кто звонит и откуда. Ксенофон Дмитриевич положил трубку, выпил кофе, съел два яйца и, выйдя, сел на лавочку в сквере неподалеку от кафе. Он сидел, опираясь на трость, подаренную ему Синицыным, в которой лежали письма, счета и расписки. Через десять минут примчался автомобиль с чекистами. Они ворвались в кафе, перекрыв парадный и черный выходы.

Каламатиано поднялся и медленно двинулся по бульвару к Трубной площади. Он по наивности еще полагал, что Пула, как генконсула другой страны, арестовать не могут, а у него имелось подлинное удостоверение на имя Серпуховского. И вряд ли чекисты сторожат консульство.

Подойдя к нему, он издали внимательно осмотрел дворик, но тот был пуст, липы ностальгически роняли желтые листья под аккомпанемент мелкого дождя. Минут десять Ксенофон Дмитриевич выжидал, наблюдая за двориком из соседнего переулка и раздумывая, стоит ли сначала позвонить в консульство или же рискнуть и пойти без звонка. Моросил дождь, и хотелось уже побыстрее забраться под крышу, потребовать у Пула стаканчик виски, хорошую сигару и немного поболтать о том, что Каламатиано удалось узнать.

И хоть на нем был теплый плащ с подкладкой, но ветер поддувал снизу, и от сырости щекотало в носу. Хотелось к печке, к согревающему глотку виски и неунывающему Пулу. За эти полмесяца Ксенофон Дмитриевич даже соскучился по его чуть ироничному колкому тону и добрым внимательным глазам. Может быть, это и подтолкнуло Каламатиано, он решительно вошел во дворик, дошел до середины и лишь тогда увидел, как с трех сторон неожиданно появились трое мужчин в кожаных куртках с револьверами в руках.

Каламатиано оглянулся. Позади стоял тот самый чекист Головачев с острой, клинышком, бородкой а-ля Троцкий и со злой усмешкой смотрел на него из-за круглых очочков.

Каламатиано допрашивали через каждые два часа уже в течение двух суток. Допрашивали втроем: Яков Петерс запугивал, крыл матом, хватался за револьвер. Вежливый и иезуитски въедливый член Ревтрибунала Виктор Кингисепп пытался сохранять подобие формального закона, правда, ничего не обещая, кроме расстрела, а Лев Карахан милостиво одаривал свободой, соблазняя хорошей тушенкой от Уордвелла, заменившего Робинса на посту представителя американского Красного Креста, который уже обращался к Карахану с просьбой разрешить пс-редачу посылок для Каламатиано с тушенкой, чаем, сыром и консервами из тунца в масле. Ксенофона Дмитриевича расспрашивали о совещании 25 августа, о Рейли, Вертемоне, о деньгах для подкупа латышского полка, о планах взрывов мостов. Он отбивался как мог. Когда его арестовали, трость с тайником внутри была при нем. Уходя с допроса, Ксенофон Дмитриевич чуть прихрамывал, чтобы оправдать наличие трости и не выдать тайник, в ней заключенный. Оставлять ее в камере Каламатиано не решался.

Около двух часов ночи его вызвали на допрос в пятнадцатый раз. Хотелось спать. Кингисепп направлял на его лицо яркий свет и нудным голосом повторял, что никаких прав он, как разоблаченный шпион, не имеет и будет приговорен Ревтрибуналом по всей строгости революционного закона, а значит, к расстрелу. И только чистосердечное раскаяние и помощь следствию сможет смягчить его участь, потому что революционные судьи учитывают эти два обстоятельства при вынесении приговора.

— Имена ваших агентов, их адреса, явочные квартиры. Говорите! — с акцентом холодно выговаривал Кингисепп, брезгливо убирая с кончика пера ворсинки.

— Я требую свидания с консулом, — попросил Каламатиано.

— Ваш консул сбежал, — усмехнулся Карахан. — Все вас бросили, поэтому и у вас нет никаких моральных обязательств перед ними! Не надо запираться!

— Иначе сейчас выведем и шлепнем! — грохнув револьвером о стол, вскричал Петерс. — А оформим как попытку бегства. Это просто делается.

Карахан морщился, когда Петерс позволял себе подобные выходки. Кингисепп же холодно улыбался. Трость лежала на коленях, когда Петерс, зайдя сзади и воспользовавшись тем, что член Ревтрибунала начал свою очередную серию вопросов, неожиданно схватил ее и отошел с ней к окну. Испуг промелькнул на лице Каламатиано, и матерый чекист тотчас разгадал его. Он быстро разобрался, как откручивается набалдашник, и, вскрыв тайник, высыпал на стол ворох бумаг. Карахан и Кингисепп умолкли.

— Вы, надеюсь, не будете отрицать, что бумаги принадлежат вам? — усмехнувшись, спросил Петерс.

— Нет, — помолчав, ответил Каламатиано.

Среди писем, которые Каламатиано вез Пулу, были и расписки в получении денег некоторыми его агентами, и даже инструкция о том, как зашифровывать сообщения военного характера, что сразу же позволило расшифровать некоторые из записок. После этого уже нельзя было говорить, что он занимался безобидной коммерческой деятельностью, имея в виду сбор всякой информации. Записки подтверждали, что информация была стратегического секретного характера. Доносили ее агенты, помеченные под номерами от одного до тридцати. Но некоторых из них, как, например, Сашку Фрайда, Петерс расшифровал быстро по витиеватой подписи о получении суммы в 1000 рублей. Фрайд был уже арестован, от показаний уклонялся, но поскольку все равно был обязан подписывать протоколы, то подпись Петерс запомнил. Теперь у него на руках были два донесения Фрайда о неутешительном снабжении армии под Царицыном и расписка в получении денег за одно из них. Петерс возликовал, заявив, что бывший полковник теперь никуда от него не денется.

— А ведь я могу сказать ему, что вы добровольно сдали его мне, — пригрозил Петерс, — что весьма скомпрометирует вас в глазах ваших агентов. Не лучше ли честно во всем признаться?

— Не нужно усугублять свою судьбу, господин Каламатиано, — добавил Карахан. — У вас маленький сын, подумайте о нем.

— Наш Революционный трибунал, как и всякий суд, учитывает чистосердечное раскаяние и искреннее желание подсудимого помочь следствию. Поэтому к чему тут упорствовать? — улыбнулся Кингисепп. — Помогите и тем, кого вы вовлекли в преступный сговор против Советской власти, возьмите большую часть вины на себя.

— Что я должен сделать? — помедлив, спросил Каламатиано.

— Для начала надо расшифровать номера агентов, расписки и письма. Ваш соотечественник Уор-двелл ждет этого мгновения, он будет счастлив передавать вам посылки с продовольствием, чтобы облепшть вашу участь. Как только вы начнете с нами сотрудничать, так ваша жизнь резко изменится к лучшему. Мы облетаем условия лишь тем, кто готов искренне помочь следствию, — проговорил Петерс.

Напоминание об Уордвсллс прозвучало второй раз из уст Петерса как откровенная издевка. Каламатиано подумал, что, если захотят, большевики все равно его расстреляют, но может быть, он облегчит участь уже арестованных его информаторов.

— Не мучайтесь особо, Ксенофон Дмитриевич, — дружелюбно проговорил Карахан и усмехнулся. — У нас уже есть сведения, которые вас изобличают.

Петерс пододвинул к нему протокол допроса Петра Григорьевича Ясеневского, в котором тот чистосердечно сообщал о том, как Синицын привел к нему в дом Каламатиано и тот обманным путем вовлек его в свою преступную организацию. Леснев-ский написал, какие документы он передал от Синицына американцу, когда и какие суммы получал от него.

— Так что не надо вводить нас в заблуждение, — сурово произнес чекист. — Вы же профессионал. И понимаете, что проиграли эту партию. Тем более что больших секретов вы нам не выдадите, а свое положение можете улучшить.

И он сдался. Рассказал все об агентах, о той информации, которую получал, стараясь все брать на себя. После этого его допрашивал один Петерс. Нужда в грозных помощниках отпала.

— А что с Синицыным? — спросил на одном из допросов у Петерса Каламатиано.

Яков Христофорович нахмурился.

— Что с ним?

— Он оказался психически больным человеком, — помолчав, ответил Петерс. — Я ему показал это признание, надеясь, что он перестанет запираться и начнет давать показания. Он попросил дать ему перед этим часа четыре поспать, чтобы его не тревожили. Я распорядился. Когда мы пришли в камеру, он лежал уже без дыхания, перерезав себе вены. Вся кровь почти вытекла. Жуткое зрелище. Как вы с ним работали?

— Нормально.

— Это он припечатал нашего Головачева, который за вами следил?

Каламатиано помедлил и кивнул головой.

— Я бы тоже хотел для начала часа четыре поспать и чтобы меня никто не тревожил, — попросил Ксенофон Дмитриевич.

Петерс пристально посмотрел на него.

— Я не сплю уже вторые сутки, вы знаете, — добавил Каламатиано. — У меня голова гудит, я ничего не соображаю.

Ксенофон Дмитриевич взглянул на блестящий кожаный диван, который стоял в кабинете Петерса.

— Хорошо, — выдержав паузу, кивнул Петерс. — Только сначала вас разденут догола и всего обыщут.

— Если я захочу умереть, то найду способ, как это сделать, невзирая на ваши запреты! — зло усмехнулся Каламатиано.

Петерс вызвал охрану и приказал увести арестованного. Его не обыскивали.