Первый шпион Америки

23

Сообщение об убийстве немецкого посла графа Вильгельма фон Мирбаха на третий день работы 5-го Всероссийского съезда Советов прозвучало для Локкарта и Каламатиано как взрыв той самой бомбы, которая сотрясла здание немецкого посольства в Денежном переулке и прекратила жизнь бедного графа. Роберт с Ксенофоном с начала дня 6 июля находились на съезде в качестве гостей. Локкарту предоставили целую ложу на втором этаже, и он пригласил всех своих. Над Локкартом сидел французский посол Нуланс, который в отличие от Френсиса хоть и отправил посольство в Вологду, но сам частенько бывал в Москве, имея здесь квартиру и энергично руководя всей французской миссией.

Каламатиано с грустью слушал перепалку между фракцией левых эсеров, которыми руководила Спиридонова, и большевиками. Набор трескучих фраз о мировой революции, о немецком сапоге, попирающем революцию на Украине, и о братском долге перед украинцами перебивался угрозами Троцкого и бранью остальных большевистских лидеров. Простои же народ смотрел этот спектакль весело и бурно: кричал, улюлюкал, свистел, дымил махоркой и дружно хохотал, если неожиданно тишину зала вдруг прорезало крепкое матерное словцо с галерки. Мир-бах поприсутствовал на съезде лишь в первый день. Наслушался всяких гадостей про себя и больше не появлялся. Ксенофону Дмитриевичу было его даже жалко.

Но более всего Каламатиано поразил Садуль. Он явился на большевистский съезд во фраке, цилиндре и в белых лайковых перчатках вместе с одной русской княгиней, которая по своей глупости взялась переводить ему выступления делегатов. Видимо, решив, что Садуль пригласил ее на спектакль (а что еще может быть в Большом театре?), бедная княгиня надела все свои украшения и нарядное вечернее платье из бледно-розового гипюра с широким декольте, обнажившим ее плечи и красивую грудь. Она еще была не стара и для своих сорока выглядела весьма пристойно, но каково же было ее потрясение, когда она увидела толпы солдат, матросов, крестьян, которые шумно заполнили зал и сцену, тотчас задымив махрой и наполнив воздух едким матерком. Садуль с княгиней, сидя на первых креслах в центральной ложе Локкарта на втором этаже, живо напомнили всем собравшимся явление императора с императрицей. Народ зашумел, во все глаза разглядывая дивную картину, бурно и громко комментируя их присутствие. Княгиня не знала, куда деваться со стыда, проклиная в душе Садуля и свою доверчивую легкомысленность. Сам же капитан чувствовал себя именинником и даже позволял себе кого-то радостно приветствовать помахиванием цилиндра, который гардеробщик на сохранение не взял, и капитану пришлось заявиться с ним в ложу.

Едва дождавшись перерыва днем 6 шоля, Каламатиано поспешил к выходу, решив, что на этом его съездовская миссия закончена. Еще с утра поступило несколько сообщений отчего агентов с Украины. Их нужно срочно расшифровать и отправить. Хотел приехать из Самары чех Вацлав Пшеничка, который поставлял всю информацию с Волги. Чехи собрались взять Казань, интересно, взяли или нет, это для Ксенофона было важнее съездовских баталий. Итог заседалища и без того понятен: Брестский мир — это большевистская святыня, а немцы для Ленина почти что родственники, недаром в его жилах текла немецкая кровь. После съезда вряд ли возможен дальнейший союз с левыми эсерами, они разругались, что называется, в кровь. Спускаясь со второго яруса, куда иностранные миссии поместили большевики, и двигаясь по узким коридорам Большого театра в густой толпе солдат, матросов, рабочих, Каламатиано неожиданно увидел того самого коренастого матросика с круглым веснушчатым лицом и зло торчащими в разные стороны пшеничными усиками, который, встретившись с Ксенофоном весной на улице, с ненавистью бросил ему:

— Вот таких буржуев скоро будем вешать на фонарях повсеместно!

Каламатиано запомнил эту фразу на всю жизнь, точно она огненными буквами выжглась в его сердце. Именно в тот день его отношение к большевикам резко переменилось. Из лояльного, почти сочувствующего новой власти он превратился в ее ненавистника. Конечно, матросик тут ни при чем. Он был зол на весь мир, а может быть, и голоден, его самого, как индейку, нашпиговали этой ненавистью к абстрактным буржуям, которых он и близко не знал, а если и знал, то ничего плохого сказать о них не мог. «Как легко вскормить ненависть среди одного народа, что уж говорить о разных народах, разнокожих расах, разноязыких племенах. Страшно, страшно!..»

Матросик с винтовкой стоял на первом этаже в дверях, всех выпуская, но пропуская обратно только по предъявлении мандата. Каламатиано замедлил шаг, между ними теперь было два метра, и пристально посмотрел на пропускающего. Еще через секунду матросик обратил внимание на Ксенофона: скользнув взглядом, он вдруг вернулся к нему снова, точно узнал его, и легкий румянец смущения окрасил его лицо. «Вряд ли узнал! — подумал Каламатиано. — Он, верно, принял меня за кого-нибудь из правительства. Из большевистского или эсеровского. Потому что сам вполне может оказаться эсером».

Ксенофон двинулся дальше к выходу, но его в этот момент нагнал отставший Локкарт.

— Я встретил Троцкого, он приглашает нас с тобой пообедать вместе с ним. Как ты? — спросил он.

Каламатиано засомневался. Ему хотелось побыстрее вырваться из душного зала, где курили и у него разболелась голова, но любопытство перетянуло.

— Пойдем, если приглашают.

Локкарт спросил его по-английски, и матросик, услышав иностранную речь, понял, что обознался, и лицо его мгновенно посуровело. Каламатиано усмехнулся, заметив эту перемену, и двинулся следом за Локкартом. «Нет, тебя все-таки будут вешать на фонарях», — сказал он сам себе.

Троцкий поджидал у дверей столовой и, дружелюбно поздоровавшись с Каламатиано, провел их мимо столь же важного стража в бескозырке. «Отчего вдруг такая милость? — подумал Ксенофон. — Или они тоже чувствуют, что ситуация переменчива и, возможно, скоро им придется просить убежища где-нибудь за океаном?»

Это был небольшой залч где обедал президиум. Каламатиано увидел Свердлова в кожаной тужурке, Спиридонову и других, сидевших на сцене. Они заняли отдельный столик. Еще через секунду официантка принесла жидкий суп с двумя половинками картофеля, рисинками и перьями лука.

— Тут у нас небогато, — проговорил Троцкий, — разносолов не будет, так что не сетуйте на скромную пищу. Сами знаете наше положение с продовольствием. Трудно. Как вам съездовские баталии?

— У меня такое ощущение, что вы никак не можете найти общий язык елевыми эсерами, — высказался Роберт.

— Вы правы. Но мы уже его и не ищем. Я думаю, что съезд окончательно разведет нас в разные стороны, а искать примирения мы и не собираемся, — проговорил Троцкий. — Все, хватит их по головке гладить, как детей малых, и терпеть их выходки! Надоело!

— Тогда что же, война? — не понял Локкарт.

— Либо они подчинятся нашим требованиям и установкам, либо мы вообще распустим эту партию. Не подчинятся — применим силу. Сейчас не то время, чтобы за самоваром беседовать. Часть постреляем, а остальные придут к нам.

В столовую вошел Ленин. Окинув взглядом зал и увидев Троцкого, он подошел к нему.

— Здравствуйте, товарищи, приятного аппетита! Рад вас видеть, господин Локкарт! Как вы съездили в Вологду? Что еще затевает ваш Ллойд-Джордж?

Роберт поднялся, поздоровался за руку с вождем, хотел ответить, но Ленин его перебил:

— Не отвечайте, это риторика! Хотя в реальной жизни случаются вещи совсем не риторические, за которые приходится платить дорогой ценой. Впрочем, не буду вам портить аппетит!

Владимир Ильич посмотрел на Каламатиано. Ксенофон Дмитриевич поднялся и наклонил голову в знак приветствия.

— Это господин Каламатиано из американского консульства, — представил его Троцкий.

— Здравствуйте, господин Каламатиано! — натянуто улыбнулся Ленин и тоже энергично пожал ему руку. — Слышал о вашем Бюро. Как вам у нас работается? — спросил он на хорошем английском.

— Неплохо, — улыбнулся Каламатиано.

Ленин выдержал паузу, не зная, как реагировать на этот ответ. Но сквозь привычный прищур блеснули холодные искорки.

— Значит, клеветников еще много, кто приносит вам прокисшую похлебку о нашей жизни! — задиристо произнес он. — А это говорит о том, что мы еще работаем плохо, либеральничаем и пытаемся спорить с теми, с кем нужно разговаривать на другом языке. Стоит об этом подумать, Лев Давыдыч!

— Вы пообедаете с нами, Владимир Ильич?

— Нет, я еду в Кремль и буду там. Когда освободитесь, то зайдите ко мне, мне надо обсудить с вами ряд вопросов. Приятного аппетита! До свидания, господа!

К Ленину уже подбежал Свердлов и на ходу стал что-то ему докладывать. Даже эта короткая встреча произвела на Каламатиано неприятное впечатление: заносчивый, самоуверенный и просто хамский субъект, точь-в-точь как тот матросик у входа, с той лишь разницей, что бескозырщик не говорит по-английски. Каламатиано даже не захотелось больше есть этот вонючий, пахнущий воблой супчик. Но производить подобную демонстрацию было бы слишком грубо.

— А как дела на Волге? — стараясь сгладить неприятный осадок от этого бесцеремонного вторжения Ленина, поинтересовался Локкарт.

— Мы разгромим Деникина и Царицына ему не отдадим! — безапелляционно сказал Троцкий. — А что касается попыток Антанты развязать внешнюю интервенцию против нас, то я хочу напомнить вам, господа, что однажды французы уже пытались овладеть Россией, вошли даже в Москву, но, как вы помните, потом драпали так, что только пятки сверкали. И это стало закатом наполеоновской империи. Пусть ваши политики не совершат той же роковой ошибки.

Снова подбежал Свердлов, вытащил Троцкого из-за стола, что-то прошептал ему на ухо. Троцкий нахмурился.

— Извините, господа, но я вынужден вас покинуть. Меня срочно вызывают в Кремль.

И он, козырнув, убежал следом за Свердловым. Каламатиано оглянулся: обеденный зал почти мгновенно опустел.

— По-моему, что-то случилось, — сказал Ксенофон.

Официантка принесла второе: та же вареная картошина, и два кусочка селедки с куском черного хлеба.

— Извините, но мы тоже уходим, спасибо! — сказал ей Каламатиано.

Локкарт осилил лишь половину своей порции супа, Ксенофон и того меньше.

— Извини, я не знал, что здесь так отвратительно кормят. Зато будет о чем написать в Лондон. Эту информацию тебе бы не принес ни один агент, — улыбнулся Роберт.

— Если ты имеешь в виду вкусовую, то тут ты прав. Подобной гадости мне пробовать еще не приходилось: рисовый суп, пахнущий воблой, а что касается того, что вообще едят в Кремле, у меня есть подробное изложение этой необычной гастрономии, где счет ведется в золотниках и фунтах, и поверь, питаются не только не хуже, чем мы, а в чем-то и лучше. Это же все показное, Большой театр, и все в нем — большой театр, как этот вонючий суп и селедка. Ленин, естественно, вырос из показного демократизма, но Свердлов и Троцкий решили поиграть в него, показать народу, что они вот вместе с пролетариатом едят этот супчик да похваливают. Правда, с половины обеда смылись, не выдержали.

— Наверное, действительно что-то случилось, — проговорил Локкарт. — Ведь не только они ушли.

— Может быть…

Они вышли из здания Большого театра. День был жаркий, солнечный! а они оба вырядились в строгие костюмы и теперь то и дело вынимали платки из карманов, чтобы вытирать пот.

Прямо напротив Большого останавливался трамвай. и многие из делегатов бросились атаковать вагоны. Локкарт с Каламатиано остановились, не зная, что делать: то ли ждать следующего, то ли пойти пешком. Сверху, от Лубянки, к театру бежала возбужденная группа чекистов, и Роберт с Ксенофоном стали гадать, что же случилось. Подошли Рене Маршан и Жак Садуль во фраке и цилиндре, поддерживая за локоток княгиню. Последняя вообще еле держалась на ногах, ибо все увиденное настолько ее потрясло, что она даже не знала, как ей себя вести после случившегося.

— Что происходит? — спросил Локкарт, кивая на чекистов, бегущих в Большой.

— Мирбаха убили! — радостно объявил Садуль, и лицо княгини помертвело от этого сообщения, а капитан улыбался, как именинник, точно сам принимал участие в этой акции.

— Вашей даме, кажется, плохо, господин Садуль, — заметил Каламатиано, и лишь после этого капитан, обратив на нее внимание, отвел ее на лавочку.

— Когда это случилось? — спросил у Маршана Локкарт.

— Полчаса назад.

— А откуда вы знаете? — У Локкарта тоже вытянулось лицо от этого известия.

— Есть такие службы, которые все знают, — поддел Маршан Каламатиано. — Вечернего заседания, скорее всего, не будет, так что вы правильно сделали, что уходите. А оставаться там теперь небезопасно, — Рене кивнул на здание театра. — Убийство совершено по постановлению ЦК левых эсеров, поэтому может начаться заварушка.

— И что теперь? Разрыв Брестского мира? — спросил Локкарт.

— Вряд ли, — заметил Маршан. — Ленин на это не пойдет. — Но что-то будет. Ладно, мы пойдем, мне надо передать это известие в Париж.

— Да здравствует революция! — радостно проговорил по-русски Садуль, подходя к ним, и выбросил в воздух сжатый кулак. Княгиня, сидевшая на лавочке, страдальчески посмотрела на него.

Локкарт взглянул на часы.

— Прошу прощения, господа, но я должен идти, — проговорил он.

Каламатиано тоже попрощался с Мартаном и Садулем, и они с Робертом направились к Тверской.

— Садуль весьма странный в последнее время, — проговорил Каламатиано, когда они немного отошли от французов.

— Он вчера приходил ко мне. Подал заявление в Красную Армию инструктором. Готов обучать солдат, новобранцев, — сообщил Локкарт.

— Он спятил?

— Я ему примерно то же сказал, только в более деликатных выражениях, но Мура его поддержала…

— А что с Мурой происходит?

— Да в обшем-то ничего особенного. Ей многое не нравится, но она считает, что любой власти надо дать шанс себя проявить. Она как бы против любой ортодоксальности. Считает, что мы все в плену некой идеи предательства, которую все муссируют и справа и слева и на этом строят все обвинения против Ленина, хотя на самом деле любое государство имеет право выйти из войны и заключить мир.

— Речь не об этом, — возразил Каламатиано. — Если раньше эта идея предательства как-то вменялась в вину большевикам, то теперь мы видим, что большевики развязали тиранию против собственного народа, и помогать им означает усиливать этот террор.

— Я согласен с тобой, ты меня не убеждай, но Мура ничего этого не видит, поэтому ей простительно не понимать, в чем ужас нового режима, который спешно строит концентрационные лагеря и расширяет свои карательные органы. Но капитан Садуль не может этого не видеть, и тут я совершенно не понимаю, что произошло с Жаком. Ты помнишь, мы все поначалу сочувственно относились к новой власти, даже пытались ее защищать перед нашими правительствами. Все это продолжалось до тех пор, пока мы сами, каждый из нас не увидел, не понял, что большевики вовсе не хотят мира, они хотят войны, только более страшной и разорительной: войны с собственным народом, который они с помощью силы хотят превратить в новых рабов, еще более бессловесных. Я все это высказал капитану, но он мне заявил, что готов даже порвать с собственным правительством и народом, чтобы стать слугой большевиков. Мне жаль его, что я еще могу сказать…

— Робинс восхитился бы этим поступком, — усмехнулся Каламатиано.

— Но сам бы за ним не последовал, — язвительно добавил Локкарт.

Он был чем-то угнетен, это чувствовалось, и будь они в дружеских отношениях, он наверняка бы поделился своими огорчениями с Каламатиано, но врожденная английская чопорность не давала, как казалось Ксенофону Дмитриевичу, открыться перед ним.

— Да, чуть не забыл, — проговорил Роберт. — Мне звонит Рейли, он на днях приезжает. Просил вам передать. И вообще заходите к нам запросто. Мура все время спрашивает, не обиделись ли вы на нее после того обеда?

— Нет-нет, я не обиделся. Разве можно на нее обидеться? Она такая очаровательная!

На лице Локкарта расцвела нежная улыбка, едва Каламатиано заговорил о Муре.

— Но, к сожалению, через неделю она уезжает, — печально сообщил Роберт.

— Далеко?

— Хочет повидать детей, они у нее в Ревеле.

— Но там же немцы. Они никого не впускают и не выпускают. Как она туда проберется?

— Я уже отговаривал ее как мог, но она была здесь в немецком посольстве, и ей пообещали выдать соответствующее разрешение. В принципе немцы люди цивилизованные, но я все равно беспокоюсь. Может быть, у тебя получится ее уговорить повременить с отъездом? — Он грустно улыбнулся и даже остановился, ожидая от Каламатиано утвердительного ответа.

«Да, Роберт влип! — подумал Ксенофон Дмитриевич. — Он даже не скрывает, что влюблен по уши».

Каламатиано вспомнил об Аглае Николаевне. Они еще встречались два раза. Синицын передал, что Брауде попал под трибунал, а тот «гимназист», что следил за ним в последний раз, служит в ВЧК. Их агенты меняются, поэтому надо быть начеку. На Дзержинского он повлиять не может. Но теперь Ксс-нофон стал искуснее. Из дома он исчезает через черный ход. А на улице сразу же замечает хвост. Из консульства он выбирается тоже без труда. Вылезает через окно в сад и уходит дворами. Пул только топорщит брови, удивляясь его изворотливости.

Не успел Каламатиано порадоваться своей ловкости, как заметил метрах в десяти от себя своего «гимназиста». Он не спеша двигался за ними, не сокращая дистанции. «Зело настойчив! — подумал Каламатиано. — И это уже становится невыносимым».

Локкарт зазвал его завтра на ужин. Обещал, что супчика с воблой не будет, а Мура постарается приготовить что-нибудь вкусненькое. Она больше не доверяет кухарке и увлеклась кулинарией, и Роберт уже боится потолстеть, потому что съедает все, что она готовит. Локкарт показал, в какого жуткого толстяка он может превратиться. Тема Муры была неисчерпаема. Но все же они простились.

Роберт уже двинулся к Манежу, когда его окликнули. Обернувшись, он увидел рыжеватого человека в белом летнем костюме, который спешил ему навстречу. Приблизившись, незнакомец представился сотрудником норвежского посольства. Локкарт улыбнулся: он действительно где-то его видел.

— Я прошу прощения, что задерживаю ваше внимание, но у меня к вам одно довольно деликатное поручение… — Незнакомец оглянулся. — Давайте пройдемте сь!

Они не спеша двинулись по Тверской.

— Дело в том, что наши коллеги из немецкого посольства разгадали шифр большевиков и вот уже два месяца перехватывают их шифрованные донесения, из которых они выяснили, что секретная служба Ленина знает цифровой код, которым вы пользуетесь…

— Мой шифр? — Локкарт даже остановился.

— Да.

Голубые глаза незнакомца подернулись легкой тенью грусти.

— Но как?..

Незнакомец развел руками.

— Извините, я совсем не то хотел спросить, — проговорил Локкарт.

— Это произошло два месяца назад.

— Два месяца?!

Локкарт стал вспоминать все последние сообщения за последние два месяца и ужаснулся: вернувшись из Вологды, он отослал Бальфуру большое послание по результатам переговоров, изложив позиции послов Франции и Америки по отношению к Ленину. Они сводились к одному: активная помощь внутренней оппозиции как деньгами, так и вооружением для свержения настоящего правления. Объединение всех антиленинских организаций, которые подробно перечислялись с указанием фамилий их руководителей, в единый контрреволюционный фронт. Цель нового политического образования — создание и введение в действие нового демократического правительства уже к осени этого года. На этом совещании трое послов — Локкарт как бы причислил себя к ним — договорились: просить руководство стран Антанты помочь внутренней оппозиции России высадкой десанта и началом боевых действий.

И теперь выходит, что сегодня, когда Ленин подходил к ним, он знал обо всем, и об этом заговоре тоже. Вот почему он так холодно поздоровался с ним и ядовито спросил: «Что еще затевает ваш Ллойд-Джордж?» И эти рассуждения о риторике, за которую приходится дорого платить. Знал обо всем и Троцкий. Но зачем он пригласил его обедать? Может быть, хотел переговорить с ним об этом наедине и откровенно, а Локкарт потащил за собой Каламатиано. И откровенного разговора наедине не получилось.

— Я понимаю, что вам нелегко было услышать такое, — извиняющимся тоном проговорил норвежец. — Прошу прощения, что именно я явился для вас вестником столь драматического известия. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Мои немецкие коллеги готовы в качестве компенсации передать вашему правительству шифр большевиков, чтобы и ваши службы могли перехватывать их донесения. Вы меня слышите, господин Локкарт?

— Да-да, я слышу…

— Если вы сочтете это приемлемым, то позвоните мне в посольство. — Норвежец передал Локкарту свою визитку. — Всего наилучшего! Буду ждать вашего звонка. До свидания!

— До свидания…

Норвежец приподнял шляпу и удалился.

Локкарт задумался. Самое любопытное заключалось в том, что, как только они поселились в Хлебном переулке, квартира никогда практически не пустовала. Даже если уходили они с Мурой, то в квартире оставался Хикс, человек не робкого десятка, имеющий оружие и способный отразить любой вооруженный напор. А когда уходил Хикс, в доме оставались они с Мурой. Кто же тогда мог похитить шифр? Мура? Хикс? Или их говорливая, с маля-винским лицом кухарка? Но тогда она должна на кого-то работать, — на Дзержинского, Троцкого? — что совершенно невозможно представить, а кроме того, последняя приходит, когда кто-то обязательно есть дома, и вряд ли она смогла запомнить, выучить шифр. Хикс исключается. Но не Мура же!