Пески Амона

ГЛАВА 57

Вымыв руки, Филипп стал менять тампоны и повязки на ранах Александра. Прошло уже пять дней после зверского убийства Бата, но царь все еще оставался под гнетом совершенного.

— Думаю, ты находился под действием снадобья, что я дал тебе. Возможно, оно сняло боль, но высвободило другие силы, с которыми ты не смог совладать. Я не мог предвидеть… и никто не смог бы.

— Я глумился над человеком, лишенным возможности защищаться, человеком, достойным уважения за свою доблесть и преданность. Меня осудят за это…

Евмен, вместе с Птолемеем сидевший на табурете рядом с кроватью, встал и подошел к царю.

— Тебя нельзя судить наравне с другими, — сказал он. — Ты превзошел все пределы, ты получил страшные раны, ты перенес страдания, каких никто не выносил, ты выиграл битвы, в которые никто не посмел бы вступить.

— Ты не такой, как другие, — присоединился Птолемей. — Ты подобен Гераклу и Ахиллу. Ты переступил условности и правила, управляющие жизнью простых смертных. Не мучайся, Александр: если бы ты оказался во власти Бата, он бы припас для тебя еще худшие зверства.

Тем временем Филипп закончил менять повязки и приготовил настойку, чтобы утихомирить и ослабить боль. Как только Александр задремал, рядом с ним сел Птолемей, а Евмен вслед за Филиппом вышел из шатра. Врач тут же понял, что тот хочет что-то сообщить ему наедине.

— Что случилось? — спросил он.

— Пришло плохое известие, — ответил секретарь. — Царь Александр Эпирский попал в Италии в засаду и погиб. Царица Клеопатра убита горем, и я не знаю, сообщать ли об этом царю.

— Ты прочел письмо?

— Я никогда не вскрываю писем, предназначенных для Александра. Но гонец знал содержание и ввел меня в курс дела.

Филипп ненадолго задумался.

— Лучше не надо. Его дух и тело в очень тяжелом состоянии. Это известие ввергнет его в еще большее уныние. Лучше подождать.

— Подождать до каких пор?

— Я скажу тебе до каких, если ты мне веришь.

— Я верю. Как он?

— Страшно страдает, но выздоровеет. Возможно, ты прав: возможно, он не такой, как все мы.

Барсина тоже мучилась в эти дни от угрызений совести за предательство памяти мужа. Она не находила покоя оттого, что поддалась Александру, но в то же время понимала, как он страдает, и ей хотелось быть с ним. У нее была кормилица по имени Артема, всегда находившаяся рядом. Добрая старушка заметила, как Барсина изменилась с недавних пор и как она подавлена.

Однажды вечером кормилица спросила:

— Что тебя так мучает, доченька?

Барсина опустила голову и молча заплакала.

— Если не хочешь говорить мне, я не буду приставать, — сказала старушка, но Барсина чувствовала потребность поделиться с близкой душой.

— Я уступила Александру, кормилица. Когда он вернулся с поля боя, я услышала его крики и мучительные стоны от страшной боли и не смогла удержаться. Он был добр ко мне и моим сыновьям, и в тот момент я чувствовала, что должна ему помочь… Я подошла к нему и вытерла пот с его лба, погладила его… Для меня он был всего лишь мальчик, иссохший от лихорадки, преследуемый кошмарами.

Старушка слушала внимательно и задумчиво.

— Но вдруг он привлек меня к себе, обнял, и я не смогла оттолкнуть его. Не знаю, как это случилось…— дрожащим голосом пробормотала Барсина. — Не знаю. Его измученное тело издавало особый, таинственный запах, а в лихорадочном взгляде таилась неудержимая сила.

Она разразилась слезами.

— Не плачь, детка, — утешила ее кормилица. — Ты не сделала ничего плохого. Ты молода, и жизнь требует своего. Кроме того, ты мать, попавшая со своими сыновьями во власть врагов. Инстинкт толкает тебя к мужчине, который имеет над ними власть и может защитить тебя и твоих детей. Такова судьба всех красивых женщин: каждая знает, что она добыча мужчины. Только предложив ему любовь или уступив его порывам можно надеяться найти спасение для себя и своих детей.

Барсина продолжала плакать, закрыв лицо руками.

— Но мужчина, захвативший тебя, молод и красив, — продолжала кормилица. — Он всегда проявлял благородство по отношению к тебе и держался с тобой почтительно. Он заслуживает твоей любви. Ты страдаешь оттого, что в тебе живут одновременно два глубоких и сильных чувства: любовь к человеку, которого нет в живых, — в ней больше нет смысла, но она отказывается умирать, — и влечение к человеку, которого ты отвергаешь, потому что он враг и некоторым образом стал причиной смерти твоего любимого мужа. Ты не совершила ничего плохого. Если ты видишь рождение чувства, не подавляй его, потому что ничто не происходит в сердце людей без воли Ахура-Мазды, вечного огня, источника всякого пламени, небесного или земного. Но помни, что Александр не таков, как другие мужчины. Он подобен ветру, который подул и унесся. Никто не может поймать ветер. Не поддавайся любви, если знаешь, что не сможешь выдержать разлуки.

Барсина утерла слезы и вышла из шатра. Стояла прекрасная лунная ночь, и луч небесного светила прочертил на тихой воде длинную серебристую дорожку. Невдалеке возвышался шатер царя, и свет ламп отбрасывал на его полог беспокойную одинокую тень. Женщина пошла к морю и зашла по колено, когда вдруг ей показалось, что она ощутила запах кожи Александра и услышала его голос, прошептавший:

— Барсина.

Это было невозможно, но, тем не менее, он стоял за спиной, так близко, что она ощущала его дыхание.

— Мне приснилось, не знаю когда, — проговорил он еле слышно, — что ты подарила мне свою любовь, что я ласкал твое тело, а ты с нежностью принимала мои ласки. А когда я проснулся, то нашел в постели вот это. — Он выронил в воду голубой виссоновый платок, который поглотили волны. — Это твой?

— Это был не сон, — не оборачиваясь, ответила Барсина. — Я пришла, потому что слышала, как ты кричал от боли, и села рядом с тобой. Ты обнял меня с необоримой силой, и я не могла тебя оттолкнуть.

Александр взял ее за талию и повернул к себе. Лунный свет омывал ее лицо белым, как слоновая кость, цветом и мерцал в тенистой глубине ее взгляда.

— А теперь можешь, Барсина. Теперь можешь оттолкнуть меня, когда я прошу заключить меня в твои объятия.

За несколько месяцев я перенес всевозможные муки, я забыл мысли своей юности, я достиг дна всех бездн, я забыл, что у меня было детство, что у меня были отец и мать. Пламя войны опалило мне сердце, и я живу, ежеминутно видя рядом смерть, но ей не удается поразить меня. В эти мгновения я ощущаю, что значит быть бессмертным, и это чувство наполняет меня тревогой и страхом. Не отталкивай меня, Барсина, когда мои руки гладят твое лицо, не отказывай мне в твоем тепле, в твоих объятиях.

Его тело напоминало поле боя: ни один участок его кожи не был свободен от царапин, рубцов, ссадин. Только лицо чудом оставалось нетронутым, и длинные мягкие волосы, ниспадая на плечи, обрамляли его с выразительной и печальной грацией.

— Полюби меня, Барсина, — проговорил Александр, привлекая ее к себе и прижимая к груди.

Луна скрылась за плывущими на запад облаками, и он страстно поцеловал желанную женщину. Барсина ответила на поцелуй, как будто ее вдруг охватило пламя пожара, но в то же мгновение ощутила в глубине сердца укол тревожного отчаяния.

Как только царь оказался в состоянии сесть на коня, войско пустилось дальше, в направлении пустыни. Через шесть дней они достигли города Пелусия — входа в Египет на восточной окраине дельты Нила. Персидский правитель, зная, что оказался в совершенной изоляции, проявил покорность и передал в руки Александра территорию и царскую сокровищницу.

— Египет! — воскликнул Пердикка, озирая с крепостной башни расстилавшиеся перед ним, сколько хватало глаз, просторы, ленивые воды реки, колышущийся папирус вдоль дамб у каналов, пальмы, увешанные финиками, уже крупными, как грецкие орехи.

— Не верится, что все это на самом деле, — сказал Леоннат. — Я думал, что это сказки старого Леонида.

Девушка в черном парике и с накрашенными глазами, в льняных одеждах, таких облегающих, что она казалась голой, принесла молодым завоевателям пальмового вина и сластей.

— Ты все так же уверен, что терпеть не можешь египтян? — спросил Александр Птолемея, который не отрывал восхищенного взгляда от красавицы.

— Уже нет, — ответил тот.

— Посмотрите, посмотрите-ка, там, на середине реки! Что это за чудища? — вдруг закричал Леоннат, указывая на бурлящую воду и чешуйчатые спины, что на несколько мгновений сверкнули на солнце, прежде чем снова исчезнуть.

— Крокодилы, — объяснил толмач, грек из Навкратиса по имени Аристосен. — Они тут повсюду, не забывайте: купаться в этих водах крайне опасно. Соблюдайте осторожность, а иначе…

— А вон там? Посмотрите! — снова закричал Леоннат. — Как огромные свиньи!

— Гиппопотамы — так зовем их мы, греки, — снова объяснил толмач.

— «Речные кони», — перевел Александр. — Клянусь Зевсом, Букефал был бы оскорблен, узнай он, что этих зверей тоже зовут «конями».

— Это только так говорится, — ответил толмач. — Они не опасны, так как питаются травой и водорослями, но своей массой могут перевернуть лодку, а упавшие в воду легко становятся добычей крокодилов.

— Опасная страна, — заметил Селевк, который до сего момента восхищался молча. — И что теперь ты думаешь делать? — спросил он, обернувшись к Александру.

— Не знаю. Наверное, нас примут хорошо, если мы сумеем понять здешний народ. У меня сложилось впечатление, что в этих краях живут люди вежливые и ученые, но очень высокомерные.

— Это так, — подтвердил Евмен. — Египет никогда не терпел иноземных владык, а персы этого так и не поняли: они всегда ставили своего правителя с наемниками в Пелусии, что вызывало все новые и новые восстания, которые персы топили в крови.

— А почему с нами они должны вести себя иначе? — спросил Селевк.

— Они могли бы вести себя по-другому и с персами, если бы Великий Царь не заставил их признать себя фараоном Египта. В некотором смысле это вопрос формы.

— Вопрос… формы? — повторил Птолемей.

— Да, — подтвердил Евмен, — формы. Народ, живущий для богов и ради жизни после смерти, тратящий огромные богатства только на ввоз фимиама, чтобы курить его в храмах, несомненно придает большое значение форме.

— Надеюсь, ты прав, — согласился Александр. — Во всяком случае, мы это скоро узнаем. Завтра должен прибыть наш флот, после чего мы поднимемся по Нилу до Мемфиса, здешней столицы.

Через два дня корабли Неарха и Гефестиона бросили якорь в устье восточной протоки Дельты, и царь с товарищами отправились по Нилу до Гелиополиса, а потом до Мемфиса, в то время как войско следовало по суше.

Они проплыли по великой реке мимо пирамид, что алмазами сверкали на стоявшем в зените солнце, мимо гигантского сфинкса, тысячелетиями охранявшего сон великих фараонов.

— Согласно Геродоту, тридцать тысяч человек потратили тридцать лет, чтобы построить его, — объяснил Аристосен.

— Думаешь, это правда? — спросил Александр.

— Полагаю, да, хотя в этой стране рассказывают сказок больше, чем в любой другой части света, — просто потому, что нигде их не копили столько лет.

— А это правда, что в восточной пустыне водятся крылатые змеи? — снова спросил Александр.

— Не знаю, — ответил толмач. — Я никогда туда не ходил, однако, это наверняка одно из самых негостеприимных мест на земле. Но смотри, мы приближаемся к пристани. Эти, впереди, с выбритыми головами, — жрецы храма Зевса-Амона. Обращайся с ними уважительно и сможешь избежать многих неприятностей и большой крови.

Едва ступив на берег, Александр подошел к жрецам и почтительно попросил провести его в храм, чтобы воздать почести богу.

Жрецы переглянулись и вполголоса обменялись несколькими словами, после чего ответили вежливым поклоном и повели процессию к величественному святилищу, где затянули религиозный гимн, аккомпанируя себе на флейтах и арфах. Подойдя к помещению с колоннами, жрецы расступились веером, словно приглашая Александра войти, и он вошел один.

Солнечные лучи, проникавшие через окошко в потолке, пронизывали облако фимиама, поднимавшееся из установленной в центре золотой курильницы, но остальное пространство святилища еле различалось в темноте. На гранитном пьедестале возвышалась статуя бога с бараньей головой, рубиновыми глазами и золочеными рогами. Храм казался совершенно пустынным, и в полуденной тишине гомон голосов, доносившихся снаружи, словно терялся в чаще колонн, поддерживающих кедровый потолок.

Вдруг статуя как будто пошевелилась: рубиновые глаза сверкнули, словно ожившие от таинственного внутреннего света, и в огромном колонном зале раздался низкий вибрирующий голос:

— Последнему законному монарху этой страны двадцать лет назад пришлось удалиться в пустыню, чтобы никогда не вернуться. Возможно, ты его сын, который, говорят, родился вдалеке от Нила и которого мы ждем уже много лет?

В этот момент Александр понял все, что слышал про Египет и про дух его народа, и твердым голосом ответил:

— Да, это я.

— Если это ты, — снова заговорил голос, — докажи это.

— Как? — спросил царь.

— Только сам бог Амон может признать в тебе сына, но он вещает лишь через Сивский оракул, стоящий в самом сердце пустыни. Туда ты и должен пойти.

«Сива», — подумал Александр, и ему вспомнилась история, которую в детстве рассказывала мать, история про двух голубок, выпущенных Зевсом в начале времен: как одна полетела и села на дуб в Додоне, а другая — на пальму в Сиве, и из этих мест начали исходить пророчества. Она также говорила, что почувствовала первое шевеление у себя в чреве, когда пришла в Додонский оракул, и божественное рождение Александра должно подтвердиться, когда он посетит другой оракул, в Сиве.

Голос замолк, и Александр под ликующие песни и священные гимны вышел из огромного темного зала на яркое солнце.

К нему подвели быка Аписа, и царь воздал ему почести, возложив на рогатый лоб венок, а потом собственноручно принес в жертву богу Амону антилопу.

Жрецы, восхищенные набожностью царя, приблизились к нему и преподнесли ключи от города, а Александр в ответ на это распорядился, чтобы в храме, начинавшем кое-где приходить в упадок, немедленно начали восстановительные работы.