Петр и Феврония: Совершенные супруги

Глава 3 КТО ТАКОЙ КНЯЗЬ ПЕТР МУРОМСКИЙ?

Великий город Муром предстает в «Повести…» как фон, как второй план повествования. Что видно читателю? Палаты княжеские, купола больших церквей, княжеский пир… Мало деталей. «Повесть…» скупа на подробности.

Поэтому знатоки русской литературы спорят: чего больше в этом Муроме — истории или поэзии?

Немало историков, в том числе известных специалистов, высказались в пользу того, что у «Повести о Петре и Февронии Муромских» есть реальная историческая основа. Автор мог использовать факты из биографии какого-то муромского князя-Рюриковича, а также из судеб местного духовенства. У него под рукой могли оказаться материалы из Муромо-Рязанской епархии, в том числе из соборного храма и монастырей самого Мурома.

Есть у этой точки зрения множество сторонников, но далеко не все ее разделяют. Кому-то древний Муром времен Петра и Февронии кажется прихотливой игрой фантазии, причудливой дымкой народного воображения.

История древнего Мурома или фольклор? Например, С. К. Росовецкий видит в «Повести…» большей частью не историю, а выплески народного творчества, фольклорные мотивы^[31]. Но при этом концентрируется на образе Петра, который являет собой фигуру «справедливого правителя», то есть не воюет, не применяет силу, а старается сохранить мир в своем владении. С. К. Росовецкий уверен в том, что «Повесть…» помогает приоткрыть одну из малоизученных страниц социальной психологии Древней Руси.

Еще один историк, М. В. Кривошеев, формулирует идею о том, что Феврония своим происхождением вклинивается в чистоту княжеского рода. По его мнению, тут можно расшифровать намек на древнюю систему отношений между князем и миром крестьянских общин. «Заметим, — пишет он, — что это своего рода компромисс, произошедший, с одной стороны, между князем и простолюдинкой, „дочерью древолазца“ Февронией, с другой — между княжеской и общинной властями, что приводит к благостному конечному развитию событий — в городе становится спокойнее»^[32].

Так или иначе, оба ученых берут из «Повести…» материал как из прямого свидетельства о «старине глубокой».

Большинство же историков если и видят в «Повести…» полноценный источник по истории Руси, то вовсе не по домонгольской, удельной древности, а по XV или, скорее, даже XVI столетию. Иначе говоря, по тем временам, когда создавалось и укреплялось единое Московское государство и когда родилась сама «Повесть…»[33].

Итак, среди специалистов нет единства мнений по поводу того, до какой степени «Повесть…» можно использовать в качестве источника по истории древнего Мурома. Между тем вопрос это важный. Требуется определенность.

Косвенно в пользу того, что «Повесть…» построена хоть в какой-то степени на реальных событиях, свидетельствует другое сочинение Ермолая-Еразма, посвященное тому же региону: «Повесть о рязанском епископе Василии, о городе Муроме и о епископии его, как перешла она в Рязань». Этот небольшой текст наполовину состоит из собрания фактов, касающихся истории города Мурома, тамошних князей и архиерейского дома.

Ермолай-Еразм целенаправленно занимался сбором сведений о древнем Муроме. Как минимум расспрашивал людей, хорошо осведомленных по части муромской старины.

Так, например, он пишет: «Слышал я от неких, рассказывавших древние сказания о городе Муроме, что в стародавние времена был он основан не там, где ныне стоит, но находился в ином месте в той же области, на расстоянии от нынешнего города немалом. Сказание же о нем говорит, что был это преславный город в Российской земле в древние времена. По прошествии же многих лет пришел он в разорение и запустение, потом минуло еще много времени, и был он перенесен на иное место, на окраину той же области, и поставлен там, где и ныне стоит».

Далее Ермолай-Еразм сообщает: в правление великого князя Киевского Владимира на Муромское княжение был посажен его сын Глеб (что соответствует летописной традиции); а «со временем два князя, родные братья, из того же рода… начали управлять городами: старший — городом Муромом, младший же — Рязанью». И это действительно произошло в середине XII века, при князьях Юрии, Святославе и Ростиславе Ярославичах.

Автор «Повести о рязанском епископе Василии» знает, что в древности центром Рязанского княжения было место, которое позднее получило название «Старая Рязань». Он также осведомлен о том, как епископская кафедра перешла в Рязань.

Нетрудно убедиться: Ермолай-Еразм знал историю Муромо-Рязанской земли весьма хорошо. Ему не требовалось напрягать фантазию, чтобы подвести под историю благочестивой жизни двух святых сюжетную основу, так как он имел обширный фактический материал под рукой.

Авторы этих строк в конечном счете склоняются к мнению, что «подмостки», на коих разыгрывается жизненная драма Петра и Февронии, — это настоящий старинный Муром, а не город-фантазия, по случайной прихоти автора получивший звонкое имя древнего княжения.

Но сама история? Но персонажи ее?

Совсем другой вопрос.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских» — агиографическое произведение. Пусть оно и не имеет строгого соответствия с житиями святых, которые составлялись в старомосковскую эпоху, пусть оно далеко выходит за рамки житийного жанра, но все-таки это не роман и не летопись. Сама принадлежность «Повести…» к агиографии влечет за собой три важных вывода.

Во-первых, от нее нельзя ожидать строгой фактической точности. Воспроизведение важных событий истории Мурома и его княжеской династии вовсе не было целью автора. Он писал христианское назидательное произведение, в котором подвиги веры находятся на первом плане, а быт и политическая борьба — даже не на втором, а на десятом. В плане исторической точности жития уступают летописям на порядок. Из агиографии твердо установленные сведения об исторических личностях выкраиваются, выщипываются, выколупываются. Словом, процесс их извлечения из «пустой породы» напоминает промывку песка с берегов золотоносной речки: труда — много, отдачи — как повезет. А летопись отдает факты легко, полными пригоршнями.

Во-вторых, житие всегда содержит в своей основе действительную человеческую историю. Личность, прославленная в лике святых, когда-то существовала, совершала высокие деяния во имя веры, она не может быть чистой выдумкой. Поэтому видеть в житиях чистый вымысел, своего рода художественную литературу, совершенно неправильно.

В-третьих, та реальная человеческая история, которая легла в основу жития, скорее всего, будет преображена автором в «очищенное», «облагороженное» повествование. Притом иногда преображение меняет историю земной судьбы чрезвычайно сильно, украшая ее благочестивыми легендами. Дело тут не только в религиозном рвении агиографа, хотя и оно играет роль. Просто жития составляются по строгому канону, в соответствии со строгим литературным этикетом и с использованием авторитетных образцов. Подобные, весьма затейливые условия диктуют автору жития особую лексику, особую композицию, особые методы отбора сведений, особые приемы раскрытия личности, о которой он пишет, даже особую логику при описании важнейших поступков святого. Даже если агиограф осмелился где-то отойти от канона, он все равно не будет полностью свободен от целого свода правил, существующих на сей счет в Церкви. Следовательно, работа с житием ради составления портрета какой-либо исторической личности — это прежде всего «отшелушивание» литературного этикета, а затем разделение того, что осталось, на исторические факты, христианскую символику и христианскую этику, без коих никакое житие невозможно.

Так что характеры «Повести…» частью имеют в себе черты настоящих людей, живших много веков назад, частью — «этикетные построения», частью же — итог интеллектуальной игры агиографа, который насыщает образы давно умерших личностей собственными богословскими размышлениями и нравственными императивами.

Подобная интеллектуальная игра предполагает использование особой системы символов. Притом искусство чтения этих символов когда-то было распространено в среде древнерусских книжников, а ныне представляет собой тайну за семью печатями. И бог весть насколько точно раскрывается ныне тот или иной символ, 500 лет назад понятный любому начитанному человеку как дважды два…

Мы можем лишь стараться расшифровать символы с максимальной точностью, не попасть пальцем в небо. Но невозможно гарантировать абсолютную полноту раскодирования.

Так можно ли назвать имя живого исторического прототипа для центрального персонажа «Повести…» — князя Петра Муромского? Пускай прозвучат мнения специалистов, изучающих «Повесть о Петре и Февронии» вот уже два столетия.

Многие ученые, начиная с Н. М. Карамзина, считали, что у Петра Муромского имелся реальный прототип. Николай Михайлович видел его в одном из сыновей князя Давыда Юрьевича, правившего в Муроме в начале XIII века. Мнение Карамзина поддержал дореволюционный историк Н. П. Травчетов, на которого упорно ссылаются ученые советского времени.

Позднее специалисты по истории Древней Руси в большей степени сосредоточились на самом Давыде Юрьевиче. Историки древнерусской литературы к этому мнению присоединились: так, оно озвучено в широко известной «Истории древнерусской литературы» В. В. Кускова. Повторяет его и О. А. Сухова, современный биограф муромской четы: «Житие святых Петра и Февронии в особой форме запечатлело историческое предание о событиях в удельном Муромском княжестве, бывших до монгольского нашествия. Согласно летописям в Муроме в конце XII — начале XIII века были два брата, сыновья муромского князя Юрия (1174) — Владимир (1204) и Давид (1228). Церковь отождествляет младшего из них, умершего в схиме, с благоверным князем Петром. В „Степенной книге“… указано: „Юрьевич Петр, во иноцех Давид чудотворец“. Кончина его выпала на годы служения в Муроме епископа Муромского и Рязанского Евфросина I (Святогорца) (1225–1239), который и мог, по мнению церковных историков, совершить пострижение в монашество князя и его супруги. Считают, что он нарек княгиню Евфросинией, соименным с его собственным монашеским именем; предполагают также, что он же совершил церковное погребение княжеской четы. В год смерти Давида принимает в Муроме постриг и его дочь»^[34].

Но время от времени появляются и более «экзотические» версии. Княжение Петра Муромского относят и в XII век, и в XIV. В частности, его называют братом муромского князя Василия Ярославича, полулегендарного предка знатных дворян Овцыных. Основанием служат дворянские родословия позднего происхождения (подробнее эта версия будет разобрана ниже).

Что ж, историки не раз пытались определить, о ком из действительных исторических личностей идет речь в «Повести о Петре и Февронии Муромских». Конечный итог можно считать в лучшем случае молчаливым «соглашением» большинства специалистов…

А ведь это гвоздь проблемы, выросшей вокруг повествования о муромской чете!

…Скольких людей, зачитывавшихся историями Мэлори о подвигах короля Артура и его рыцарей, посещала мысль: «Но где сей славный монарх на карте действительной английской истории? Как хорошо было бы совместить его мужество и его добродетели с биографией какого-нибудь известного вождя! Или хотя бы с историей какого-нибудь известного народа…»

И десятки, сотни теорий, то полностью обоснованных, то абсолютно беспочвенных, возникают с течением времени из этой нехитрой потребности ума, из этого движения души.

Точно так же и русская древность, жалуя нашей современности величественные фигуры двух высоконравственных людей, отбирает всякую прямую связь между ними и хорошо известными вождями Муромской земли. Конечно же, угадать Петра в череде тамошних князей было бы очень славно…

Стоит прояснить, кстати, почему речь идет об определении личности одного лишь Петра, а не его мудрой супруги. Ответ прост: обнаружить следы деятельности настоящего Петра, если он был, — дело вполне мыслимое, пусть и непростое. Княгиню же Февронию отыскать в анналах русской истории почти невозможно: не то что о простолюдинках, а и о супругах величайших государей Древней Руси известно до крайности мало. По сию пору об исторической Февронии ничего не известно, помимо истории ее мощей, да того, что сказано о ней в «Повести…». И если отыщется какой-нибудь источник, сообщающий о муромской княгине новые подробности, то это будет настоящее научное чудо.

Так что оставим пока Февронию в стороне.

Другое дело — князь Петр. Муромом правили Рюриковичи. Их судьбы отражены в родословиях, летописях, житийной литературе. Тут надежда отыскать персону, ставшую прообразом литературного персонажа, гораздо прочнее.

Муромо-Рязанская земля располагалась на периферии Руси. Летописание ее не сохранилось, а документов, рассказывающих о судьбах этого региона до того, как он стал частью Великого княжества Московского, не найдено. Таким образом, сведения, доступные ученым относительно муромской княжеской династии, очень неполны, прерывисты и главным образом относятся к летописанию соседних княжеств.

Отсюда характерная черта истории этого региона: его судьба разворачивается в основном как цепь союзов и конфликтов с соседями, а также многовекового, напряженного, страшного противоборства со Степью. Соседи фиксировали набеги мордвы, булгар, половцев и татар на муромо-рязанские места, кровавые столкновения внутри местного княжеского дома, вторжения тамошних государей на север и запад да еще ответные нападения на их собственную территорию. Какая-либо созидательная работа муромских и рязанских князей — большое строительство, реформы, введение новых законов, основание монастырей — почти не освещена в источниках.

Дореволюционный историк Д. М. Иловайский в фундаментальном труде «История Рязанского княжества» очень точно показал это своеобразное «искривление» в анналах Древней Руси: «Летописи еще не совсем теряют из виду Рязанский край и по временам посвящают ему несколько строк, но о Муроме они почти забывают. Только изредка нам удается встретить муромских князей где-нибудь в дальнем походе в качестве подручников. Об их внутренней деятельности, об отношениях между собой мы решительно ничего не знаем. На молчании источников… можем основать только то предположение, что здесь было более внутренней тишины и согласия, нежели в Рязани, что муромские события были слишком незначительны и не могли обратить на себя внимание летописцев. А между тем нельзя сказать, чтобы летописцы совсем не знали о том, что делается в Муроме; напротив, их немногие известия о муромских князьях отличаются иногда удивительной точностью».

К сожалению, «немногие» и притом именно что «иногда».

Более или менее известна судьба Муромо-Рязанской земли до монголо-татарского нашествия. Именно на этот период падает правление князя Муромского Давыда Юрьевича, которого большинство специалистов отождествляют с Петром Муромским из «Повести…».

Стоит оценить, сколь велики черты сходства и сколь много черт различия.

Итак, что известно о князя Петре? У него был старший брат Павел, который правил Муромом до восшествия Петра на престол, притом власть перешла к Петру мирно, после кончины Павла. Затем он на время утратил княжение, однако довольно быстро вновь принял бразды правления. Сам Петр, дожив до изрядного возраста, принял монашеский постриг, а вместе с ним имя Давид. Петр почил в Муроме и там же погребен вместе с женой. Смерть его не была насильственной.

Многое в судьбе Давыда Юрьевича и Петра Муромского совпадает. У Давыда был старший брат Владимир Юрьевич, который, конечно же, во крещении мог получить имя Павел. Этот князь Владимир-Павел (?) правил до Петра с 1175 года и умер 18 декабря 1205 года^[35]. Давыд-Петр (?) княжил после него по 1228 год[36].

Святые Петр и Феврония Муромские.

Еще один косвенный довод в пользу отождествления Давыда Юрьевича и Петра Муромского — то, что отец Давыда, Юрий Владимирович, как видно, имел к Церкви доброе отношение. Как сообщает летопись, князя погребли в храме, который был создан его же стараниями^[37]. Детям его от отца могло передаться благочестие.

Согласно другому летописному известию, один из сыновей Давыда Юрьевича скончался в апреле 1228 года, на Святую неделю. Несколько дней спустя ушел из жизни и сам князь Муромский, «в чернецах и в схиме»^[38]. Возможно, эта летописная история содержит в себе намек на обстоятельства пострижения во иноки Петра и Февронии: если Петр — Давыд Юрьевич, то монахом он мог стать в драматический момент своей жизни, потрясенный кончиной сына[39]. Смерть отпрыска настолько расстроила его здоровье, что князь вскоре скончался, не выдержав горя.

Впрочем, нельзя забывать, что всё это — не более чем предположения.

В истории Мурома был еще один князь с этим именем — Давыд Святославич. Он сидел тут на княжении в конце XI столетия и был связан супружескими узами с некой Феодосией (похоже на Февронию…). Но он явно не подходит: Петр скончался и похоронен в Муроме, в то время как Давыд Святославич много воевал, из Мурома перешел на более почетный стол, в Смоленск, а оттуда шагнул еще выше, получив под руку Чернигов[40]. Уйдя из жизни князем Черниговским, Давыд Святославич никак не мог быть похоронен в Муроме, откуда он ушел за 30 лет до смерти.

Больше никаких Давыдов, Петров и Павлов в истории Мурома нет. Во всяком случае, имена эти не звучат в летописях, когда речь заходит о Муромской земле.

Итак, Давыда Юрьевича как будто с полным на то основанием можно считать Петром Муромским. Но есть в этой версии несколько нестыковок, заставляющих относиться к ней со скепсисом.

Во-первых, исторический муромский князь носил имя Давыд (Давид) задолго до старости и смерти. Так, летопись называет его Давыдом, сообщая, что летом 1187 года он прибыл из Мурома во Владимир на свадебные торжества: великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич отдавал замуж свою дочь Всеславу^[41]. Точно так же именуется он и в летописном известии, повествующем о поездке осенью 1196 года муромских князей во Владимир на свадьбу Константина — сына того же Всеволода^[42]. Между тем Петр из «Повести…» удостоился иноческого имени лишь на старости лет, когда дела правительские его уже не касались.

Это, пожалуй, самое серьезное возражение против того, чтобы считать Давыда Юрьевича князем Петром из «Повести…».

Во-вторых, Давыд Юрьевич по образу действий совсем не похож на кроткого и мирного Петра из «Повести…».

Это князь-воитель. В некоторых случаях, допустим, он следует воле других, более значительных государей. В особенности это относится к долгому и кровавому противостоянию Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств.

Бок о бок со старшим братом Давыд принимал участие в большом походе коалиции князей, подчинявшейся великому князю Владимирскому Всеволоду Юрьевичу, на Рязанщину (1185/86 год). Новый большой поход против рязанцев состоялся летом — осенью 1207 года. Муромский князь Давыд привел свои полки в пункт сбора — Москву. Во время переговоров Всеволода Юрьевича с его противниками муромскому князю доверили ответственное дело дипломатического свойства: вместе с владимирским боярином Михаилом Борисовичем он обличал на переговорах вину неприятельской стороны. Позднее, когда переговоры сорвались, Давыд Юрьевич возглавлял муромский полк во время осады и взятия Пронска^[43].

Город Пронск — богатый удел. После того как он открыл ворота владимирским и муромским ратникам, по известиям одних летописей, тамошнее княжение досталось мелкому подручнику Всеволода, князю из рязанской династии Олегу Владимировичу, а по другим — именно Давыду Муромскому. Вероятно, Олег там сидел какое-то время, но потом Всеволод убрал его оттуда и поменял на Давыда; или, быть может, княжение самого Давыда оказалось кратковременным. В любом случае Давыд сидел в Пронске недолго^[44].

Целая коалиция рязанских князей явилась под стены Пронска с отрядом половцев и потребовала отдать город. Давыд не решился вступать в бой. Он ответил: «Братья, не я сам набился на Пронск; посадил меня здесь Всеволод; теперь город ваш, а я пойду в свою волость». Это серьезный аргумент в пользу миролюбия Давыда Юрьевича: мог ведь и запереться в Пронске, понадеявшись на силу оружия. Город славился как крепкий орешек, не столь просто его взять на щит. Но Давыд Юрьевич не пожелал драться и оставил крупный удел без боя. Так закончилось недолгое присоединение Пронска к Муромскому княжению…

Желал этих «ратных подвигов» Давыд Юрьевич или не желал, но во время большой войны, охватившей северо-восток Руси, он не мог оставаться в стороне, ибо непослушание старшему союзнику могло дорого стоить и самому князю, и его земле. Трудно обвинить его в излишней драчливости.

Однако никто не мог принудить Давыда Юрьевича к участию в великой смуте, разразившейся после смерти всё того же Всеволода Юрьевича.

Этот великий князь Владимирский, один из сильнейших правителей Руси того времени, вошел в историю с прозвищем Большое Гнездо. Потомством он был обилен сверх меры — щедр оказался к нему Господь! Но у всякого блага есть и оборотная сторона. Обилие детей и неурегулированность вопроса о наследовании вызвали затяжную войну между сыновьями великого князя.

В 1213 году Давыд Юрьевич привел свои полки на помощь одному из сыновей Всеволода Большое Гнездо, Юрию, и вместе с ним ходил в поход к Ростову. Близ Ростова на реке Ишне вспыхнул бой, полыхнули сёла, но на сей раз братьям Всеволодовичам удалось договориться и разойтись без большого кровопролития^[45]. А в 1216 году князь Муромский бился на стороне Юрия Всеволодовича в кровопролитном сражении на Липице[46]. Он оказался в стане проигравших, но княжения своего не утратил. Обстоятельства борьбы между отпрысками Всеволода Большое Гнездо позволяли Давыду Муромскому избежать участия в боевых действиях, но он того не пожелал. И такое его решение не очень вяжется с миролюбием князя Петра из «Повести…». Ведь вовсе не могущественный Всеволод звал его на рать, а слабый Юрий, едва удерживающий собственное княжение. Не стояло за спиной молодого государя той устрашающей силы, которая одним своим существованием, безо всякого похода или нападения на Муром, приводила к мысли о покорности. Так отчего же муромский князь ввязался в страшную распрю братьев Всеволодовичей? Каких прибытков пожелал для себя и своей Муромской земли? Трудно понять.

Впрочем, при составлении жития автор не слишком много внимания обращает на военно-политические деяния святого, если только он не рисует портрет благочестивого воина. Поэтому образ действий князя Петра как политика передан лишь в самых общих чертах, а как полководца — вообще никак не обрисован. Он храбрый воин, вот, собственно, и всё, что о нем известно с этой стороны. Реальность историческая могла быть намного сложнее и страшнее реальности житийной.

В-третьих, против того, что Давыд Юрьевич и есть Петр Муромский, косвенно свидетельствует приведенная в «Повести…» история его поездки по Рязанской земле.

Петр имел статус одного из значительнейших лиц региона. Он являлся потенциальным наследником Муромского княжения. Трудно представить его путешествующим по соседнему княжеству в качестве частного лица. Отношения двух княжеств — Муромского и Рязанского — в ту пору, мягко говоря, оставляли желать лучшего. Муромские князья составляли часть той силы, которая в любой момент могла вторгнуться на Рязанщину по приказу великого князя Владимирского. В то же время из Мурома ревниво смотрели на стремительный взлет Рязани: еще недавно она считалась «честию ниже» Мурома, а ныне не только вышла из подчинения, но и стала сильнее, влиятельнее, богаче. Таким образом, между Муромом и Рязанью встала стена взаимного раздражения. Недоверие лишало покоя прежних добрых соседей, а периоды «умягчения» оказывались недолгими. Конечно же, в подобных обстоятельствах Петру Муромскому следовало показаться в столичном городе Рязанского княжества и официально объяснить цель своего визита. Кроме того, по его высокому положению уместно было ему поселиться у своей дальней родни[47] — в хоромах рязанских князей, то есть в той же столице.

Но где в ту пору располагалась столица княжества? По мнению большинства специалистов — там, где сейчас находится городище Старая Рязань. В 1237 году орды хана Батыя разгромили ее. Мощь древнего столичного центра начала угасать. Нашествия ордынцев повторялись, и старый богатый оплот Рязанщины всё более терял силы, население, славу. Закатывалось солнце великого города, и начиналась история населенного пункта, где жизнь едва теплится.

Нынешний город Рязань прежде именовался Переяславлем-Рязанским. К нему с течением времени перешла роль рязанской столицы.

Расстояние от Старой Рязани до Ласково, где отыскалась Феврония, — 60–70 километров. А от нынешней Рязани (то есть Переяславля-Рязанского прежних времен) — всего-то 25 километров. Трудно представить себе, чтобы княжий слуга, тот самый «отрок», забрался в поисках лекаря за два или даже три дня конного пути от столицы, в лесную глушь. А вот добраться до Ласкова от «молодой Рязани», той, что заменила старую, у него, думается, было гораздо больше шансов.

Но значение Переяславля-Рязанского, изначально невеликой крепостицы, начало возрастать лишь в XIV веке! Муромский князь Давыд Юрьевич к тому времени вот уже целый век лежал в гробу.

Возникает подозрение: а не принадлежит ли история Петра и Февронии более позднему времени? Не XIII, а XIV столетию?

В 1392 году Муром перешел под руку великого князя Московского Василия I. Независимое Муромское княжество исчезло, на его месте появилась новая провинция Московской Руси.

То, что происходило в Муроме с середины XIII до конца XIV века, — одна из темных страниц древнерусской истории. Нет, дело здесь не только в оскудении города, не только в бедствиях, постигших его. Просто летописцы стали обходить его вниманием. Рязань сделалась богаче, влиятельнее, древняя честь Мурома, когда-то первенствовавшего в регионе, уступила новой мощи рязанской. И Муромское княжение ушло в тень: мало о нем говорят, мало учитывают его в раскладах большой политики.

Известно о нем очень немногое.

Муром был разорен монголо-татарами в 1238/39 году, и с тех пор летопись, и без того небогатая известиями о нем, почти замолкает по муромским делам. В 1247/48 году у Мурома имелся собственный князь — Ярослав Юрьевич. Он успел выдать свою дочь за ростовского князя Бориса Васильковича, затем уехал в Орду и там умер «нужною», то есть насильственной смертью^[48]. С тех пор Муром не раз подвергался нападениям ордынцев и к середине XIV столетия обезлюдел. Имена муромских князей того времени известны лишь по древнему родословию: Юрий Ярославич, а также Василий Ярославич, умерший бездетным.

В середине XIV века происходит восстановление города, связанное с именем некоего князя Юрия Ярославича (1345–1354), впоследствии потерявшего удел; возле него из непроглядной темноты выплывают имена предшественника и преемника: Василия Ярославича[49] и Федора Глебовича. Со вторым из них, большим злодеем, ничего похожего на историю Петра и Февронии не связано. О первом же известно лишь одно: по летописному свидетельству, Василий Ярославич между 1345 и 1347 годами «…преставися… в чернецех и в схиме, положен в Муроме в церкви Святых мучеников Бориса и Глеба»^[50].

Итог: какова последовательность смены князей между Батыевым нашествием и Юрием Ярославичем XIV века, неизвестно. Как ни парадоксально, было две пары тезоименитых князей: Юрий и Василий Ярославичи XIII века, а затем Василий и Юрий Ярославичи XIV века. Между ними — белое пятно.

Краткая история восстановления Мурома и утраты благородным восстановителем (тем Юрием Ярославичем, который жил в XIV веке) власти над городом — словно вспышка в густой чернильной тьме. А после нее, вплоть до 1392 года, — всё тот же мрак полного неведения. Очевидно, Муром имел собственных князей, но их правление никак не отражено в летописях.

Следовательно, между 1248 годом и концом XIV века лежит огромное хронологическое пространство, в любой точке которого могла разворачиваться история Петра и Февронии Муромских.

Если учесть тот факт, что «Повесть…» рисует спокойное, благоустроенное общество, а не безлюдье, нищету и разор, следует приглядеться ко времени его возрождения.

Муром, как уже говорилось, восстановился лишь в середине XIV века, в 1340–1350-х годах. Следовательно, с большей вероятностью можно выделить в истории города другой фрагмент, пригодный для сюжетов «Повести…», — 1360-е — начало 1390-х годов. То, что было после восстановления. Иными словами, «финишная прямая» муромской независимости.

Как отнестись к этой версии?

Есть аргументы как за, так и против нее.

С одной стороны, нет в «Повести…» никакого упоминания татар. Муром как будто не знает их совершенно. А ведь область, для которой он являлся удельной столицей, подвергалась ордынским набегам чуть ли не чаще всей прочей Руси. Весь Муромо-Рязанский регион очень долго являлся проходным двором для татар, они здесь творили, что хотели. Несколько странно не замечать их присутствия хотя бы в самой малой мере…

С другой стороны, чем позже происходили исторические события, описанные в «Повести…», тем более вероятно, что их не забыли и память о них донесли до XVI столетия.

Слишком много рассуждений в духе: «Может, оно так, а может, оно и этак». Словно от научно обоснованных гипотез мы переходим к гаданию на кофейной гуще. Это и было бы так, если бы не одно серьезное обстоятельство, заставляющее со вниманием отнестись к «поздней» версии отождествления Петра Муромского.

К XIV веку восходят сведения генеалогических источников, где прямо назван князь Петр Муромский, старший брат князя Василия Муромского, — предка дворян Овцыных.

Вот строки из родословной книги князя М. А. Оболенского, в основе которой — официальный «Государев родословец» XVI столетия: «Описание початку[51] Володимерова роду. Великие князи Муромские братья родныя князь Петр да князь Василей… Князь Петр — без[детен], и со княгинею своею Фефрониею (Февронией. — И. Л., Д. В.) оба святыя. А у князь Василья сын — князь Данило. А у князь Данило сын — Володимер Красной Снабдя [так в тексте!]. И от него пошли Овцыны… Володимер Данилович был в боярех у великого князя Дмитрия Ивановича»^[52]. Далее, в другом месте родословной книги, уточняется: «Род Овцыных. У великого князя Дмитрея Ивановича Донского был боярин Володимер Данилович Красной Снабди [так в тексте!]. От него пошли Овцыны, род Федцовы»^[53].

Непростая задача: определить, хотя бы очень приблизительно, когда все они жили. Попробуем всё же сделать это.

Дмитрий Иванович княжил с начала 1360-х по 1389 год. Вряд ли в боярах у него служил безусый юнец. Следовательно, Владимир Красный, даже если дать ему минимальные (!) 20 лет при пожаловании боярского чина, родился самое позднее между началом 1340-х и концом 1360-х годов. А его отец Даниил — самое позднее около 1350 года, но скорее раньше.

Таким образом, если доверять генеалогическим данным, то время деятельности Петра, его брата Василия и жены Февронии — середина XIV столетия. Дореволюционный историк Н. Д. Квашнин-Самарин назвал братьев Петра и Василия «современниками Ивана Калиты». С таким же основанием их можно назвать современниками Семена Гордого или Ивана Красного, по сути, это ничего не изменит. А муромский предок Овцыных очень удобно отождествляется со вполне исторической личностью — князем Василием Ярославичем, предшественником Юрия Ярославича, восстановившего былую славу Мурома, а потом потерявшего княжение.

Всё вроде бы сходится превосходно: был некий князь Петр, по отчеству, скорее всего, Ярославич, один из муромских властителей-братьев, принявший перед смертью иноческое имя Давид. Идеальное, казалось бы, соединение генеалогического памятника со свидетельствами летописания. Чего искать еще? Всё разъяснилось!

Но это — если полностью доверять родословию Овцыных. А оно вызывает серьезные вопросы.

Прежде всего, тот князь Василий, который в родословии представлен предком Овцыных, — брат ли он Юрию Ярославичу, лишенному княжения в 1354 году? Овцынское-то родословие никаких Юриев не упоминает!

Итак, является ли он Василием Ярославичем из процитированного выше летописного известия (о смерти между 1345 и 1347 годами) или просто его тезка? Скорее все-таки тезка, ибо тот указан в родословии бездетным, а у этого весь род Овцыных состоит в потомках…^[54]

А если не брат, то раньше или позже него правил?

Вопрос не столь парадоксальный, как может показаться. Князья Петр и Василий из родословия Овцыных могли быть сыновьями Юрия Ярославича, которые вернули отцовское княжение, отобрав его у злого узурпатора Федора Глебовича. Или, как вариант, просто вернув его, когда захватчик ушел из жизни.

В таком случае версия получает дополнительное обоснование: ведь князь Петр назван в «Степенной книге» «Юрьевичем»! Тогда правление Петра и Василия падает на «благоустроенный» период в судьбе Мурома — 1350–1380-е годы.

Этот вариант весьма правдоподобен, но с ним одна проблема: в родословии Овцыных Петр указан старшим братом. Куда же тогда делся Павел, от которого он, судя по сюжету «Повести…», получил княжение? Или родословие просто не называет еще одного брата, он забыт, а то и сознательно пропущен потомками «за ненадобностью»?^[55]

Вопрос, на который нет ответа.

А вот еще одна проблема, не имеющая однозначного решения: родословие Овцыных было составлено поздно — не в древнем Муроме, а уже в эпоху Московского государства. Весьма вероятно, его создание произошло после того, как чета муромских святых была канонизирована на соборе 1547 года, а значит, приобрела широкую известность. Далековато от XIV века — последнего века муромской независимости… Не исключено, что Овцыны приписали себе святую родню, стремясь повысить родовую честь своего семейства. В середине XVI века они и мечтать не могли не то что о боярском чине, а вообще о присутствии в Боярской думе, хотя бы на самых скромных местах. Но древность рода позволяла Овцыным рассчитывать на то, что в будущем их положение может измениться к лучшему. В условиях господства местнической системы высокая родовитость давала к тому серьезный повод.

Потеря княжеского титула и превращение потомков князей-Рюриковичей в бояр на службе у других князей-Рюриковичей, лучше устроившихся в жизни сей, случались. Но — довольно редко. Поэтому обращение князей муромских в бояр Овцыных представляет собой исключение. Вернее, выпадение из общего правила, согласно которому княжеский титул сохранялся даже у сильно захудалых родов, даже у фамилий, давно превратившихся в рядовое провинциальное дворянство России. В подавляющем большинстве случаев — сохранялся.

Итак, неясно, насколько правдоподобно родословие Овцыных в древнейшей своей части. В любом случае оно представляет собой сомнительный источник. Величайший знаток старомосковских боярских родов С. Б. Веселовский находил немало неточностей в генеалогии этой фамилии, но окончательно подтвердить или опровергнуть их связь с муромскими князьями не мог. Он лишь констатировал: «Овцыны выводили свое происхождение от муромского князя Василия, старший брат которого — св. Петр Муромский, а младший Иван будто бы ушел с женой в Орду и там умер… Внук Василия, Владимир Данилович Красной Снабдя, по родословцам был боярином у вел. кн. Дмитрия и наместником в городе Пскове. В Летописях и актах Владимир Данилович появляется несколько позже. В 6904 [1495/96] г. он упоминается как воевода вел. кн. Василия Дмитриевича в Нижнем Новгороде». Историк А. А. Зимин назвал Овцыных одним из «выезжих» для Москвы родов, то есть не попадающих в число исконных боярских семейств^[56], но развивать эту мысль не стал из естественной академической осторожности.

Если бы не эта неясность, святых Петра и Февронию Муромских можно было бы смело помещать в середину XIV столетия. Но с ней эта версия оказывается сильно подмоченной.

В истории Муромской земли были и другие ситуации, когда власть переходила от брата к брату, притом братья могли, хотя бы теоретически, носить имена Петр и Павел. Эти сюжеты относятся к эпохе до правления Давыда Юрьевича, а не после него.

В середине XII столетия Муромом последовательно правили три брата Ярославича — Юрий, Святослав и Ростислав. Летописи донесли до наших дней даты их княжения.

Юрий Ярославич: 1129–1143 годы.

Святослав Ярославич: 1143–1145 годы.

Ростислав Ярославич: начал править в 1145 году, дата же окончания его правления вызвала дискуссию; по сию пору она до конца не определена.

Стоит обратить внимание на имена. Святослав и Ростислав — имена не христианские, в святцах их нет, оба восходят к языческим временам. Для Руси домонгольского времени обычным делом было назвать княжича звонким, драчливым языческим именем, помимо обязательного христианского, которое давали в момент крещения. Более того, иногда крестильное имя, полученное в память, скажем, о каком-нибудь монашеском святом, родители расценивали как слишком неблагозвучное или просто неудобное для мальчика княжеского рода. Тогда ему давали имя-прозвище и святого покровителя, более соответствующего жизненному предназначению будущего правителя, или «стратилата». Любили именовать Юриями, Михаилами, Федорами, Василиями, Дмитриями, Александрами… А Петрами и Павлами — не очень-то. Юрия Ярославича трудно «привязать» к Петру Муромскому или к его старшему брату — он известен летописцам под своим крестильным именем. Но Святослав и Ростислав вполне могли иметь христианские имена Павел и Петр (пусть и редкие в княжеской среде!), получив их при крещении^[57].

История княжения Юрия неизвестна: он мирно получил всю Муромо-Рязанскую землю из рук отца и разделил ее с братьями. Сам остался в Муроме — первейшем городе всего региона, старшем по чести и, видимо, богатейшем. Вероятнее всего, Святославу досталась Рязань, в ту пору еще уступавшая Мурому по значению; а младший, Ростислав, надо полагать, довольствовался молодым, совсем недавно возникшим Пронском — первоклассной крепостью, не имевшей пока крупного экономического потенциала.

Братья Ярославичи вроде бы ладили между собой: летописи не доносят никаких отголосков борьбы между ними, ссор, обид.

После смерти Юрия Святослав мирно перебрался в Муром, где скончался через два года. Логично было бы предположить, что Ростиславу после ухода старшего брата в Муром досталась менее ценная Рязань.

Петр Муромский свободно путешествовал по Рязанской земле. Выше уже говорилось: для князя из Муромского дома конец XII века — не самое удобное время, чтобы совершать подобные «прогулки». Два города пребывали в скверных отношениях. Но «Повесть…» не сообщает ни о каких препятствиях на его пути. Что ж, до того, как Ростислав сменил брата на муромском столе, он также не имел ни малейших сложностей в передвижении по Рязанщине, ибо, скорее всего, владел ею. При этом жить он мог и в столичном Муроме, неподалеку от старшего брата, посещая собственный удел лишь наездами… В этом случае история женитьбы Петра и Февронии, разворачивающаяся в «Повести…», твердо датируется 1143–1145 годами.

После кончины Святослава зимой 1145/46 года Ростислав, так же мирно, как прежде старший брат, наследует Муромское княжение^[58]. На рязанский стол он сажает сына Глеба, а племяннику, Владимиру Святославичу, не дает никакого удела во всей обширной Муромо-Рязанской земле. Тот, затаив обиду, попросил помощи у соседей и получил ее. Главным его союзником стал могущественный суздальский князь Юрий Долгорукий. В 1146 году Ростислав вторгся в его владения. В ответ сильная суздальская рать князя Андрея (сына Юрия Долгорукого) вышибла его из Мурома и Рязани. В обоих городах отныне правили Ростиславовы племянники — дети Святослава. Сам он бежал к половцам^[59]. Свержение князя Ростислава произошло в конце 1146-го или самом начале 1147 года.

Итак, Ростислав Ярославич схож с Петром Муромским еще и тем, что оба они оказались лишены княжения, оба же вернули себе престол. Вот только обстоятельства их «реставрации» имеют мало общего. Ростислав возвратил себе власть отнюдь не мирным путем. Рязань ему добыли половецкие сабли. С Юрием Долгоруким он вынужденно помирился, даже оказывал ему какое-то время военную помощь, но вскоре вновь выступил против него; опять потерял Рязань и снова добыл ее, пользуясь половецкой силой. И уж после того вскоре скончался (1155 год).

Вернув себе Рязань — старое свое княжение, Ростислав Ярославич возвратить Муром не сумел. В отличие от князя Петра из «Повести…» Ростислав умер не в Муроме, а в Рязани.

Как личность, склонная к междоусобиям, Ростислав совсем не схож с мирным благочестивцем Петром. Д. И. Иловайский справедливо заметил: «Ростислав замечателен для нас особенно в типическом отношении, потому что он вместе с дядей Олегом начинает целый ряд рязанских князей, отмеченных общей печатью жесткого, беспокойного характера».

Действительно, Рязанский княжеский дом даже на фоне кровавых междоусобных войн, сотрясавших всю Русь на протяжении трех веков, отличался особенным буйством, дерзостью и свирепым обычаем. Кроткий Петр — светлый образ в обрамлении личностей совсем иного склада. Рязань резва оказалась на пролитие крови, тут в почете были лихость, удальство, бесстрашная задиристость, а вот миролюбие и милосердие сникли. Ростислав, кажется, отлично соответствовал подобному «идеалу». Конечно, он оказался в положении обиженной стороны. Но какими средствами добивался справедливости!

Трудно поставить в один ряд Петра Муромского и Ростислава Ярославича, еще труднее отождествить их. Более того, к моменту смерти старшего брата Святослава князь имел уже взрослого сына Глеба, следовательно, жениться в годы его краткого правления никак не мог. Женился Ростислав раньше, а это противоречит сюжету «Повести…».

Резюмируем: черт сходства между Петром Муромским и Ростиславом Ярославичем примерно столько же, сколько и черт различия. А судьба последнего напоминает житие святого молитвенника еще меньше, чем судьба Давыда Юрьевича…

Остается подвести итоги.

Невозможно с твердой уверенностью сказать, кто из исторических правителей Мурома является прообразом князя Петра. Можно лишь расположить версии в порядке убывания степени их правдоподобности[60].

Наиболее вероятная гипотеза, думается, — та, что связывает Петра Муромского с князем Давыдом Юрьевичем. Как минимум черты этого правителя, чья деятельность отражает великие повороты в судьбе Северо-Восточной Руси, поступки его, какая-то память о столь значительной фигуре в самом Муроме могли повлиять на образ, нарисованный книжником XVI века. Муром знал в своей истории только двух по-настоящему значительных персон: святого Глеба Муромского и Давыда Юрьевича. Даже если Петр Муромский правил в иное время, на историю его жизни могли наложиться факты, взятые из судьбы Давыда Юрьевича, — просто из-за политической значительности последнего^[61].

На втором месте — версия, указывающая на последний период существования независимого Муромского княжества, то есть XIV век, особенно же на середину — вторую половину столетия. В этом случае Петр Муромский ассоциируется с братом князя Василия из родословия Овцыных. У этой версии есть дополнительное достоинство. Сразу после того, как Муром оказался присоединен к владениям великого князя Московского, сама Москва, с ее развитой книжной культурой, легче могла воспринять в качестве муромского духовного наследия историю, которая случилась относительно недавно и еще свежа в умах. А восприняв ее при Василии I, присоединившем славный град Муром, московские книжники на протяжении полутора веков без тени сомнения передавали сюжет о Петре и Февронии. Вплоть до времен, когда на его основе возникла «Повесть…».

Наконец, третьей по степени обоснованности следует признать гипотезу, связывающую Петра Муромского с князем Ростиславом Ярославичем. И в данном случае приходится сделать ту же оговорку: если Ростислав Ярославич и не является князем Петром, то какие-то мотивы из его биографии 400 лет спустя могли быть привязаны московским книжником к житию святого.

Но помимо перечисленных трех вариантов надо учитывать еще одну гипотезу: у князя Петра нет одного, твердо определенного прототипа. Автор «Повести…» пусть и хорошо знал историю Муромского княжества, но, видимо, не смог со всей твердостью разобраться, когда и при каких обстоятельствах правил Муромом князь-змееборец. Весьма вероятно, что под пером его слились воедино народные воспоминания, летописные известия и церковные легенды о нескольких выдающихся личностях Муромского княжеского дома. Житие того самого Петра, чьи мощи покоятся ныне в Муроме, могло обрасти эпизодами из судеб иных князей, правивших до или после него.

У кого-то может возникнуть вопрос: а не почитаем ли мы литературных героев, под историей которых вообще нет никакой фактической почвы? Это, безусловно, не так.

Прежде всего, у мощей святых Петра и Февронии древняя история. Муром на протяжении веков хранил их задолго до того, как церковный книжник написал «Повесть» о святой чете. Невозможно представить, чтобы наше духовенство времен Святой Руси с таким усердием берегло память каких-нибудь случайных людей. Напротив, лишь истинная святость могла породить столь прочное, столь верное поклонение муромчан. У гробницы святых Петра и Февронии не раз случались чудеса, а российские государи, время от времени приезжавшие в Муром, горячо молились у гроба чудотворцев.

Церковь с полным знанием дела одобрила акт канонизации.

Иными словами, тут нет места для сомнений и разночтений: святые Петр и Феврония — исторические личности. Их жизнь — факт.

Другое дело, что мы, к сожалению, имеем слишком мало сведений о них, а потому не можем точно сказать, когда именно они жили.

И в связи с этим хотелось бы призвать к одной древней христианской добродетели: трезвению. Хотелось бы знать о Петре и Февронии больше, чем мы сейчас знаем. Но неправильно, обсуждая судьбы святых, с категоричностью выдавать за твердое знание то, в чем должной твердости пока нет, выдавать мнение за истину. Тут нужна большая осторожность.

С течением времени, возможно, новые источники дадут ответ на вопрос, когда именно жила святая чета. А пока надо набраться терпения и смирения.