Петр и Феврония: Совершенные супруги

Глава 6 СВЯТАЯ ФЕВРОНИЯ — «МУДРАЯ ЖЕНА»

Как можно было убедиться, образы праведного воина, змея и чудесно появившегося меча имеют сложную природу, бесконечно далекую от буквального понимания. Образ того же Петра Муромского подан в оболочке из нескольких слоев христианской символики.

Не менее многослойным является и образ «мудрой девы» — княгини Февронии. Природа и смысл ее сверхъестественной мудрости стали в науке предметом споров.

Даже серьезные ученые порой легкомысленно увлекались романическим взглядом на Февронию как на кудесницу, вещую деву^[124]. За малым до колдуньи дело не дошло! Это ведь так притягательно: не ломать голову над сложным образом, а свести всё к картинке из мультфильма или, может быть, к главе из фэнтезийного романа…

В противоположность им М. Б. Плюханова возводит мудрость Февронии на особый пьедестал. В книге, посвященной сюжетам и символам Московского царства, она говорит о княгине Муромской как об олицетворении Премудрости — богословской идее, разрабатываемой в XVI–XVII веках^[125]. Некоторые историки видят в княгине Февронии христианскую подвижницу, и тема мудрости при этом занимает не последнее место. А. Н. Ужанков говорит о мудрости в «Повести…» как о божественном даре, а О. В. Гладкова упоминает о высшей мудрости Февронии в противопоставление суетной муромской знати: «…бояре — в неистовстве греховных страстей… Феврония прозорлива, мудра и бесстрастна»^[126].

Всё это и красивее, и достойнее сложности образа, чем разнообразные «кудесницы» и «лесные вещуньи». Одна беда — никакого единства во мнениях…

Вспомним эпизод первого появления Февронии в «Повести…». Покрывшийся струпьями князь Петр не нашел исцеления в своих владениях. Тогда он отправился в Рязанскую землю, которая славилась знающими лекарями. «Един же от предстоящих ему юноша уклонися в весь, нарицающуюся Ласково. И прииде к некоего дому вратом и не виде никого же; и вниде в дом и не бе кто бы его чюл; и вниде в храмину и зря видение чюдно: седяше бо едина девица и ткаше красна, пред нею же скача заец»^[127].

Многое множество раз историки, а более того исторические публицисты на разные лады истолковывали эту таинственную сцену. В формуле «ткать красна» видели, например, брачный подтекст, а сам процесс ткачества вроде бы символизировал зарождение будущей семьи. Усилению этого мотива служит и появление зайца, который в народном фольклоре является символом продолжения рода, цикличности и обновления жизни.

Такова одна версия из многих, наиболее остроумная.

Однако мотив ткачества можно рассмотреть и с других позиций.

Если визуально представить эпизод встречи княжеского служильца и Февронии, то мы получим картину, близкую к иконографии Благовещения. Архангел Гавриил благовествует Деве Марии о том, что Она зачнет в своем чреве Спасителя мира Христа от Духа Святого. При этом на иконах Благовещения Богородица очень часто изображается с клубком красных ниток (например, на севернорусской иконе XII столетия «Устюжское Благовещение») или даже за прялкой. Богословский подтекст этой детали таков: из пречистой плоти Пресвятой Девы Богородицы будет соткано тело Спасителя.

Ведущий художник зарубежной иконописной традиции XX века, инок Григорий (Круг), пишет: «По преданию, это был труд, данный Матери Божией священниками Иерусалимского храма. Матерь Божия должна была соткать на престол облачение красного цвета, и пряжа эта таинственно говорит о том, что Пречистая Дева избирается одеть Святыню Божества багряницей Своей плоти»^[128].

Предание, о котором упоминает инок Григорий, есть, по-видимому, апокрифическое сказание о жизни Девы Марии — «Протоевангелие от Иакова» («История Иакова о рождении Марии»). В десятой главе этого апокрифа читаем: «Тогда было совещание у жрецов, которые сказали: сделаем завесу для храма Господня. И сказал первосвященник: соберите чистых дев из рода Давидова. И пошли слуги, и искали, и нашли семь дев. И первосвященник вспомнил о молодой Марии, которая была из рода Давида и была чиста перед Богом. И слуги пошли и привели ее. И ввели девиц в храм Господень. И сказал первосвященник: бросьте жребий, что кому прясть: золото, и амиант, и лен, и шелк, и гиацинт, и багрянец, и настоящий пурпур. И выпали Марии настоящий пурпур и багрянец, и, взяв их, она вернулась в свой дом»^[129]. В связи с этим находим еще одну параллель с Февронией, которая уже в конце жизни, будучи инокиней, шила воздух для «соборного храма Пречистой Богородицы» (выделено нами И. Л., Д. В.) ^[130].

Если смотреть на вещи приземленно, можно сказать, что фольклорный и богословский мотивы в «Повести…» пересекаются. Однако небесный мотив Благовещения освящен Христовой верой и лучше подходит к житийной тематике.

Кроме того, косвенным подтверждением параллели, проведенной автором «Повести…» между Февронией и Богородицей, может служить фраза из предисловия «Повести…»: «Егда же благоволением Отчим и Своим хотением и споспешеством Святаго Духа единый от Троицы Сын Божий… благоволи родитися на земли от пречистыя Девица Мария, и быть человек…»^[131] Необычно то, что Богородицу книжник называет не «Девой», а более бытовым словом «Девица». Между тем слово «девица» накрепко связано в «Повести…» с Февронией.

Заманчиво — увидеть сквозь образ Февронии Муромской лик самой Царицы Небесной.

Однако Феврония вовсе не является прямым и однозначным «живым символом» Богородицы в тексте. У муромской княгини, скажем так, более «скромные» задачи. Посмеем предположить, что церковный писатель XVI века передал через образ святой Февронии те добродетели, которые являет Богородица, — целомудрие и смирение, покорность воле Божьей.

Появление зайца также находит христианскую трактовку — в большей степени, нежели фольклорную.

А. Н. Ужанков с уверенностью говорит о зайце как символе благочестивого христианина: «Заяц — один из древнейших символов христианства. Длинные, трепетные уши зайца символизируют способность христианина внимать голосу небес. Благоверная Феврония ощущает Промысл Господень»^[132].

Это могло бы показаться натяжкой, если бы не прямое и ясное присутствие зайца с его чуткими ушками в раннехристианской живописи.

В дореволюционном сборнике христианских символов А. С. Уварова находим статью, посвященную этому животному. Заяц здесь представлен в совокупности с популярнейшим сюжетом «доброго пастыря». Важно отметить, что если символ пастуха, несущего на плечах овцу, имеет прямые аналогии со Священным Писанием, а именно со словами Спасителя: «Аз есмь Пастырь добрый» (Ин. 10:11) и притчей о потерянной овце (Лк. 15: 4–5), то образ зайца в Писании не обнаруживается. А. С. Уваров рассматривает этот символ на основе Священного Предания, а именно изображений, помещенных на сакральных предметах (чашах, купелях и пр.). Автор указывает те случаи, когда «заяц изображен или бегущим к виноградной кисти, или уже добежавшим и кушающим виноградную кисть»^[133]. Виноградная кисть, подобно виноградной лозе, также является символом Христа (см., напр.: Ин. 15: 1–5) или христианской премудрости, воплощенной в слове. Из этого автор делает вывод, что «заяц символизирует христианина, стремящегося посредством таинства причащения достигнуть вечного блаженства». С древних времен на крещальных купелях христиане помещали изображение зайца. А. С. Уваров делает вывод: «В символическом значении этого животного крылось прямое отношение к таинству крещения»^[134], — а не только причащения.

В связи с дальнейшими событиями (исцеление князя Петра в бане с помощью хлебной закваски) обе эти ассоциации хорошо объясняют символику зайца в «Повести…».

Еще один исследователь сакральных предметов и их символики, А. Р. Демирханян, открывает дополнительный смысл образа зайца, вспоминая картину Тициана «Мадонна с кроликом» (1525–1530), где «кролик символизирует священную жертву… самого Христа»^[135], заменяя собой агнца.

Для нас важен еще один смысл рассматриваемой сцены. Присутствие дикого животного, спокойно сидящего рядом с человеком или общающегося с ним, говорит о святости этого человека. На русской почве, пожалуй, самым знаменитым примером служит эпизод из жития преподобного Сергия Радонежского, который целый год делил хлеб с медведем.

На наш взгляд, в задачу московского книжника середины XVI столетия входило обозначить: Феврония не простая девушка, она украшена добродетелями Богородицы, исполнена мудрости, избрана Богом, дабы ее руками совершались чудеса для излечения и укрепления князя.

Княгиня Феврония, какой она выступает на страницах «Повести…», сходна с другими «святыми женами», почитавшимися Русской церковью в XVI веке. Образцом для ее жизнеописания с большой долей вероятности могло выступать житие святой равноапостольной великой княгини Ольги.

В про́ложном житии великой княгини читаем: «Блаженная же Ольга княгиня мудра сущи…»^[136]Подобная формулировка дается в «Повести…» относительно Февронии в эпизоде ее беседы с юношей-служильцем Петра. «Вижу тя, девице, мудру сущу»^[137], — говорит он.

Еще один эпизод «Повести…», свидетельствующий о мудрости Февронии, имеет параллель с житием святой княгини Ольги — так называемое «испытание на воде»[138]. Похожий эпизод имеется лишь в одном варианте жития святой Ольги, а именно в том, с которого начинается «Степенная книга царского родословия». Между тем «Степенная книга» появилась примерно в то же время (1560-е годы), что и самый ранний из датированных списков «Повести…» (1564). Ее составление, как и «Повести…», относят к кругу митрополита Макария. Важно добавить, что роль пространного и торжественного жития святой Ольги в этой книге исключительно велика: оно задает тон всему последующему повествованию, играет роль «идеологического ключа» ко всей громадной конструкции «степеней». Весьма возможно, что оно составлялось влиятельнейшей фигурой при дворе Ивана IV и первоклассным книжником — Сильвестром^[139].

В любом случае житие Ольги, вошедшее в «Степенную книгу», было, безо всяких сомнений, известно любому сколько-нибудь значимому столичному книжнику. А значит, и автору «Повести…».

Эпизод «испытания на воде» продолжает тему целомудрия, обозначенную в начале «Повести…». Мотив этот дает много пищи для рассуждений, поэтому остановимся на нем подробнее.

В «Повести…» читаем: «Некто же бе человек у блаженные княгини Февронии в судне. Его же и жена в том же судне бысть. Той же человек, приим помысл от лукавого беса, воззрев на святую с помыслом. Она же, разумев злый помысл его вскоре, обличи и, рече ему: „Почерпи убо воды из реки сия с сю страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему испита. Он же пит. Рече же паки она: „Почерпи убо воды з другую страну судна сего“. Он же почерпе. И повеле ему паки испита. Он же пит. Она же рече: „Равна ли убо си вода есть, или едина слажеши?“ Он же рече: „Едина есть, госпоже, вода“. Паки же она рече сице: „И едина естество женско есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжия мыслиши?“»^[140].

В «Степенной книге» читаем: «И пловуще им, воззре [князь Игорь] на гребца онаго, и позна яко девица бе, сия блаженныя Ольга, вельми юна сущи, доброзрачна же и мужественна, ея же иногда никогда же не зная, и уязвися видением, якоже писано есть: очи лакоме и некасаемых касахуся. И разгореся желанием на ню и некия глаголы с глумлением претворяше к ней. Она же, уразумеша глумления коварство, пресекая се беседу неподобнаго его умышления, не юношески, но старческим смыслом поношая ему, глаголаше: „Что смущаешися, о княже, срам притворяя ми, вскую неподобная во уме свещевая, студная словеса износиши?“»^[141] и т. д.

Во-первых, налицо явное сходство сюжетов, где присутствуют река, корабль, злой умысел и увещевание мудрой святой. Отметим также, что обе святые именуются блаженными.

Еще одна черта сходства не столь очевидна. Великая княгиня Ольга в приведенном отрывке «мужественна», ее слова «не юношески, но старческим смыслом» наполнены. В похвале святой Февронии читаем: «Радуйся, Февроние, яко в женстей главе святых муж мудрость имела еси!»^[142]

Увещевая князя Игоря, святая Ольга делает акцент на его происхождении и на его призвании: «Аще сам уязвен будеши всякими студодеянии, то како можеши инем неправду возбранити и праведно судити державе твоей?»^[143] В «Повести…» увещевание святой Февронии направлено, скорее, в целом против греха прелюбодеяния. Но всё же сходство в поведении великой княгини Ольги и Февронии Муромской очевидно. Обе урезонивают мужчин мудрой отповедью.

Особо пристальное внимание параллели святая Ольга — святая Феврония уделяет М. Б. Плюханова. Она пишет: «„Странствующие“ эпизоды с загадками и двусмысленными речами, оказавшимися в двух более или менее одновременных прославлениях женской святости — в житии Февронии и в житии Ольги в „Степенной“, — проявляют свой специальный смысл и функцию — как изображающие и прославляющие женственную Премудрость»^[144]. М. Б. Плюханова отмечает, что для Московского царства важнее была «Премудрость как начало теократии, та, которой цари царствуют. Премудрость — устроительница града-царства-храма»^[145].

Кроме жития святой Ольги эпизод «испытания на воде» мы находим в житии Евстафия Плакиды, которое, как мы уже говорили, считают одним из «образцов» «Повести…»^[146]. Евстафий Плакида с женой после крещения терпели беды и поношения в родной земле, а потому решили взять детей и уехать в Египет. Они отправились к морю и, увидев корабль, взошли на него. «Бе же господин корабля того варвар свиреп… Видев же нуклир (судовладелец. — И. Л., Д. В.) жену Евстафиеву, яко красна бе лицом зело, возлюби ю; и егда преидоша на он пол, прошаше у него мзды. Не имущима же има что дати, удержа жену Евстафиеву за мыто»^[147].

При первом своем появлении Феврония предстает именно как мудрая дева, а не жена. Это дало многим исследователям возможность проводить параллели с эпосами разных стран. Иногда подобные параллели остроумны, иногда парадоксальны, но большей частью безосновательны.

Мы же считаем не лишним упомянуть о мудрых девах из евангельской притчи: «Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу ему. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились; после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас» (Мф. 25:1–12).

Елеем (маслом) толкователи считают в данном случае добродетель милосердия (ελεος — по-гречески милость)^[148]. Елей является символом исцеления и радости^[149]. О незримом присутствии символа елея в «Повести…» мы будем еще говорить ниже.

Итак, мы видим сходство княгини Февронии (в деталях, характеризующих ее) со святыми женами и девами из Священного Писания и Предания. Она является носительницей добродетелей Богородицы и мудрых евангельских дев. Тесная связь видна и с житием святой Ольги из «Степенной книги».

Святая Феврония на страницах «Повести…» не раз творит чудеса. Самым ярким из них является исцеление князя Петра от струпьев.

Не найдя врачей в своих владениях, Петр отправляется в путешествие. А. Н. Ужанков рассуждает: «Кажется, змей уязвил тело князя, но не душу! Внешнее, мирское. Только ли? Князь стал искать „в своем одержании“[150]… помощи от подвластных ему врачей, но не для врачевания, а для исцеления (разница существенная!), и не нашел, хотя врачей и много было. Может быть, если бы искал лекаря для врачевания тела, то и нашел бы. Для исцеления души (а не только лечения тела) необходим был независимый врач, из другой земли, других пределов»^[151].

Вглядимся в материальную составляющую эпизода с исцелением.

Оно происходит чудесным образом в бане простолюдинки Февронии. «Она же взем сосудец, мал, почерпе кисляжди своея и дунув на ню и рече: „Да учредят князю вашему баню и да помазует сим по телу своему, иде же суть струпы и язвы, и един струп да оставит не помазан. И будет здрав!“»^[152]. Данный отрывок содержит в себе множество символов. Во-первых, Феврония использует для исцеления не травяное зелье (как если бы она была знахаркой), а кисляждь, то есть хлебную закваску. Современные исследователи без труда распознали в этом символе евангельский смысл: «В христианской традиции… хлеб, в данном случае закваска, — это „хлеб жизни“, „Тело Христово“. Непосредственно с закваской сравнивал Иисус Христос Царство Небесное: „Подобно есть Царствие Небесное квасу, его же вземши жена скры в сатех триех муки, дондеже вскисоша вся“ (Мф. 13: ЗЗ)»^[153]. В Евангелии от Иоанна Христос сам сравнивает Себя с хлебом: «Рече же им Иисус: Аз есмь хлеб животный: грядый ко Мне не имать взалкатися, и веруяй в Мя не имать вжаждатися никогда же» (Ин. 6: 35).

Важно, что в «Повести…» используется образ закваски, а не просто хлеба. Это, возможно, сделано книжником, дабы отметить отличие от опресноков, используемых для причащения в католичестве.

Дуновение Февронии также имеет сакральный смысл. При сотворении Адама Бог вдувает в него жизнь: «И созда Бог человека, персть (взем) от земли, и вдуну в лице его дыхание жизни: и бысть человек в душу живу» (Быт. 2: 7). В предисловии к «Повести…» также упоминается «дух животен»^[154].

По поводу места исцеления — бани — в науке существуют разные точки зрения.

М. В. Кривошеев отмечает, что в языческом мировоззрении баня — это «место встречи с враждебными духами»^[155]. А. М. Ранчин, в свою очередь, пишет: «Христологические ассоциации, возможно, связаны и с мотивом омовения Петра, получающего исцеление от Февронии в бане. В обыденном сознании баня воспринималась как нечистое место, но в Повести о Петре и Февронии упоминание о бане, вероятно, соотнесено с выражением „баня пакибытия“ — метафорой таинства крещения. Петр словно бы получает от Февронии „второе крещение“[156] и очищается от струпьев — грехов»^[157].

Упомянутое исследователем выражение «баня пакибытия» взято из послания апостола Павла своему ученику Титу: «Не от дел праведных, их же сотворихом мы, но по своей Его милости, спасе нас банею Пакибытия и обновления Духа Святаго, Его же излия на нас обильно Иисус Христом, Спасителем нашим…» (Тит. 3: 5–6). Словосочетание «баня пакибытия» полюбили церковные писатели. В Литургии святого Иоанна Златоуста есть молитва об оглашенных (готовящихся к крещению), содержащая слова: «И сподоби их бани пакибытия»^[158] — то есть удостой их святого крещения. На сам же праздник Крещения Господня в песнопениях также часто используется это выражение. В уже упоминавшемся житии Евстафия Плакиды таинство крещения также называется баней: «Блажен ты, Евстафий, ибо принял баню моей благодати…»^[159]

Да и дуновение Февронии также имеет крещальный подтекст: в таинстве крещения священник дует на воду и на елей.

Феврония указала еще одно условие исцеления: «Если будет мне супружник». Сначала князь Петр был исцелен, но, так как не сдержал обещания жениться, повторно заболел. Вернувшись к Февронии, он вновь получил исцеление, на этот раз окончательное. Тогда, напомним, князь Петр сдержал обещание, и вскоре произошла их свадьба.

В одной из фраз Феврония приоткрывает тайну исцеления: «Аще будет мяхкосерд и смирен во ответех, да будет здрав!»^[160] А. Н. Ужанков пишет по этому поводу: «Он должен явить мягкость сердца и смирение, а не гордыню. Это — путь к исцелению, а не просто к выздоровлению»^[161]. Как говорилось выше, само омовение князя в бане простолюдинов, а позже женитьба на дочери «древолазца» являют акт великого смирения.

Мы уже обращались к «Лествице», чтобы осветить аскетическую сторону эпизодов змееборчества и болезни князя. Обратимся к ней и теперь. Во многих главах этой книги смирение само по себе имеет силу исцеления: «Обретаю, что Манассия согрешил паче всех человеков… почитанием идолов; так что если бы за него и весь мир постился, то нимало не мог бы удовлетворить за его беззакония. Но одно смирение возмогло исцелить и неисцельные язвы его»^[162].

Еще одна цитата объединяет в себе разные мотивы, которые есть также и в «Повести…»: «Кончина убо закона и пророков — Христос, в правду всякому верующему (Рим. 10, 4); конец же нечистых страстей — тщеславие и гордость всякому невнимающему себе. Истребитель же их — мысленный… олень, то есть смиренномудрие^[163], хранит сожителя своего невредимым от всякого смертоносного яда. Ибо когда является в смиренномудрии яд лицемерия? Когда яд клеветы? Где может в нем гнездиться и крыться змей? Не извлекает ли оно его паче из земли сердца, и умерщвляет, и истребляет?»^[164]

Да, единый врач — Христос, но прикоснуться к Нему можно и через добродетели. Особенно через смирение, о чем свидетельствует Евангелие: «Придите ко Мне вси труждающиися и обремененнии и Аз упокою вы: возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим: иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть» (Мф. I I: 28–30).

При таком видении ситуации «премудрость» святой Февронии теряет всякую отвлеченность и неясность происхождения. Будущая супруга также не может дать Петру «второе крещение» (термин А. М. Ранчина), ведь крещение — только от Христа. Она предстает духовно умудренным человеком, поворачивающим Петра к смирению — не более того, но и не менее: «Радуйся, Февроние, яко в женстей главе святых муж мудрость имела еси!»^[165]

Помимо исцеления князя Петра Феврония совершает еще два чуда. Первое — чудо о хлебных крошках, превратившихся в фимиам: «Некогда бс некто от предстоящих ей прииде к благоверному князю Петру навали на ню, яко „от коегождо, — рече, — стола своего бес чину исходит: внегда бо стати ей, взимает в руку свою крохи, яко гладна!“ Благоверный же князь Петр хотя ю искусити, повеле да обедует с ним за единым столом. И яко убо скончавшуся обеду, она же яко же обычай имеяше, взем от стола в руку свою крохи. Князь же Петр приим ю за руку и, развед, виде ливан добровонный и фимиям. И от того дни остави ю к тому не искушати»^[166].

Очень подробно рассмотрено данное чудо в исследовании О. В. Гладковой. Она пишет: «Хлеб и благовония[167]… появляющиеся в руках Февронии, символическая двоица, опять обращают внимание читателя к теме Богородицы… и „хлеба жизни“, появляющегося из ее рук, — богочеловека — Христа, а также к женам-мироносицам (Мф. 28:1)… Тема мудрости и бережливости Февронии опять же возвращает к предусмотрительным мудрым женам»^[168]. Сказано с удивительной точностью, добавить нечего.

Второе чудо сотворила святая Феврония, когда, покинув Муром после ссоры с боярами, они с князем остановились в пути на ночлег. «Повесть…» рассказывает об этом весьма подробно, хотя развитие сюжета сего не требует.

Вот это описание: «Вечеру же приспевшу, начаша ставитися на брег. Блаженный же князь Петр яко помышляти начат: „Како будет, понеже волею самодержавства гоньзнув?“ Предивная же княгини Феврония глагола ему: „Не скорби, княже, милостивый Бог, Творец и Промысленник всему не оставит нас в нищете быти!“ На брезе же том блаженному князю Петру на вечерю его ядь готовляху. И потче повар его древца малы, на них же котлы висяху. По вечери же святая княгини Феврония ходящи по брегу и видевши древца тыя, благослови, рекши: „Да будут сия на утрие древие велие, имуще ветви и листвие“. Еже и бысть. Воставше убо утре обретоша тоя древца великое древие, имуще ветвие и листвие»^[169].

Оба этих чуда на первый взгляд кажутся легковесными, будто вставными. Особенно усиливается это ощущение, если сравнивать их, например, с исцелением Петра. Без них на первый взгляд можно обойтись. Однако оба они явлены в тот момент, когда князь Петр сомневается в Февронии, а вместе с тем и в выбранном им самим пути; оба служат для его укрепления, уверения. Два этих чуда, таким образом, служат свидетельством богоизбранности Февронии, а через верность ей — и Петра.

Подведем итоги.

Образ Февронии Муромской имеет связь и преемство с образами других «святых жен». Высшим проявлением женской добродетели в христианстве, конечно, является Пресвятая Богородица. Первое появление княгини Февронии сразу же отсылает нас к образу Богородицы. При более пристальном рассмотрении мы определили, что святая Феврония является носительницей ее добродетелей.

Несомненные черты сходства видны между Февронией Муромской и святой Ольгой. Кроме того, существует параллель и с житием Евстафия Плакиды и его жены.

Материальную обстановку, окружавшую Февронию и связанную с исцелением князя Петра, а также другими ее чудесами, следует трактовать в христианском ключе. Тонкие детали «кода», вложенного в «Повесть…» ее автором, подают святую Февронию как духовно умудренного человека и как Божью избранницу, врачующую пороки князя Петра, укрепляющую его дух.