Петр и Феврония: Совершенные супруги

Глава 5 «АРТЕФАКТ» XVI ВЕКА — АГРИКОВ МЕЧ

Один из самых загадочных эпизодов в «Повести о Петре и Февронии Муромских» — добывание Агрикова меча. Что за меч? Откуда он взялся на Русской земле, имея явно не русское и даже не славянское имя? Этот чудесный «артефакт» нигде более не встречается в древней книжности нашей страны. Нет его и в устной традиции — былинах, сказках[101]…

Оружие змееборца не может быть обычным клинком, пусть он сколь угодно хорош. Им поражается нечто неестественное, не принадлежащее миру людей и миру природы. А для того чтобы погубить порождение преисподней, меч должен обладать сверхъестественными свойствами, которые нельзя получить от кузнеца, хотя бы и великого искусника оружейной работы.

Тут требуется вмешательство иных сил, точно так же не принадлежащих нашей человеческой реальности, но только стоящих с другой стороны — противоположной лону, извергшему злое чудовище.

Сущность Агрикова меча ученые объясняли по-разному. Из множества гипотез следует выбрать наиболее обоснованную. Но прежде стоит ознакомиться с основными версиями, высказанными на сей счет историками.

Итак, вот наиболее популярные из них.

«Агрик» в греческой транслитерации означает «земля». В нашей культуре земля не только дает пищу, но и хранит усопших предков. Почитание предков очень сильно в средневековой Руси, в частности, и в княжеской среде. А. Е. Мусин делает предположение, что, скорее всего, в «Повести…» мы имеем дело с мечом из княжеского погребения. «Артефакт… выпавший из живой культуры и утративший свою первоначальную функцию, оказывается возвращен к жизни храмовым пространством уже в иной ипостаси»^[102].

На Руси еще до принятия христианства существовал обычай погребать воинов, князей с их оружием (например, погребения в Спасском соборе Чернигова)^[103]. Кроме того, царские одеяния и мечи являлись украшением храма в византийской культуре^[104], наследницей которой была Русь. Известны мечи из тайника киевской Десятинной церкви.

Исследователь Вл. В. Седов пишет о княжеских погребениях в стенах и аркосолиях (невысоких глухих сводчатых арках в стене) храмов^[105]. Казалось бы, странно: почему княжеское погребение находится вне града? А по словам «Повести…», храм, куда пришел Петр, располагался за пределами Мурома: «Бе же вне града церковь в женьстем монастыри Воздвижение честнаго креста…»^[106] Вл. В. Седов объясняет: разросшаяся династия Рюриковичей облюбовала для погребения своих предков именно окрестности стольных городов^[107].

То есть, по этой версии, речь идет о настоящем мече, найденном настоящим историческим Петром Муромским в одном из загородных храмов. Подобным образом бытовое и мистическое в «Повести…» объединяется в нерасторжимое целое.

Как гипотеза это интересно, однако нет никаких доказательств существования подобных погребений в Муромской земле. Да и, как уже говорилось, меч для работы змееборца требуется особенный. А что особенного в мече из погребения? Он просто очень старый, ничего более…

А вот еще одна версия появления в «Повести…» Агрика. В советское время историки старомосковской культуры не раз говорили: Ермолай-Еразм выказывает интерес и даже некоторое почтение «народу» в духе, близком к гуманизму.

Напомним, что гуманизм — движение, зародившееся в Италии XIV–XV столетий в противовес средневековому христианскому аскетизму (в западном его понимании)[108]. В самой Италии гуманизм, не найдя точек соприкосновения с католицизмом, существовал как бы параллельно с ним. А на периферии папского мира (прежде всего в Германии) на умственной почве гуманизма к XVI столетию вызрела Реформация.

Казалось бы, при чем здесь Агрик? Дело в том, что среди немецких гуманистов в XV–XVI веках было распространено прозвище Агрикола, означавшее на латыни род занятий человека или его отца — земледелец.

Один из обладателей такого прозвища, скандинавский просветитель Микаэль Олавинпойка (прозвище свое он получил, обучаясь в выборгской школе) — своего рода «коллега» автора «Повести…». Притом коллега, приезжавший в Москву. Микаэль Агрикола (ок. 1510–1557) — епископ Туркуской епархии, реформатор, переводчик Библии на финский язык. Местность, где он родился и жил, была на официальном уровне шведоязычной и принадлежала шведским королям, однако Агрикола в совершенстве владел финским языком.

Во время учебы в Выборге Микаэль впервые соприкоснулся как с гуманизмом, так и с движением за Реформацию. Швеция принадлежала к сфере влияния германской культуры, и новые интеллектуальные течения распространялись там быстро. Микаэль стал советником епископа (им сделался один из его учителей). Много путешествовал по делам служения, сетовал на слабое знание народом христианского учения и предлагал образовать новый приход в отдаленном уголке государства.

К 1540-м годам он назначается ректором школы Турку. Однако к началу 1550-х Микаэль оставляет должность из-за конфликта с королем. Будучи чрезвычайно образованным человеком, он вместе со своими студентами занимается переводами книг Библии, а также составлением молитвенников на финском языке. В середине 1550-х Микаэль принимает епископский жезл. Его пребывание на кафедре омрачает Выборгская война с Россией, прогремевшая во второй половине десятилетия. В 1557 году в составе посольства он едет в Москву, а на обратном пути неожиданно умирает^[109].

Что роднит его с наиболее вероятным автором «Повести…» — Ермолаем-Еразмом?

Автор «Правительницы» — наиболее важного публицистического произведения Ермолая-Еразма — трактата «Благохотящим царям правительница и землемерие»[110] — сочувственно относится к крестьянству как основному создателю благосостояния общества. Позиция Ермолая-Еразма в отношении крестьянства тесно связана с идеей гуманности, проводимой им и в других произведениях^[111].

Мы ни в коем случае не заявляем, что автор «Повести…» сочувствовал протестантским идеям. Довольно хотя бы того, что протестанты, в частности Микаэль Агрикола, отрицали почитание святых, тогда как Ермолай-Еразм их прославлял в житиях. Однако будучи уроженцем Пскова, книжник мог испытывать на себе влияние гуманистических идей; основу протестантского вероучения он знал: на страницах своих произведений вступал в полемику с протестантизмом и, следовательно, ему был доступен круг современной западной богословской литературы.

Ермолай-Еразм стоял на твердых официальных позициях в вопросах церковной догматики. Многие годы он разрабатывал проблему Троичности Божества, имевшую в XVI веке принципиально важное значение в споре с еретиками^[112]. Однако в вопросах, выходящих за пределы богословия, Ермолай-Еразм имел более свободы высказывания.

Находясь в Москве, он мог встречаться с ученым епископом Микаэлем Агриколой, когда тот участвовал в посольстве 1557 года по вопросу о заключении мира со Швецией. Не исключено, что русского книжника привлекла возможность диалога с коллегой из-за рубежа — скандинавским книжником. Заманчиво предположить, что общение с Агриколой вдохновило автора «Повести…» на введение мифического Агрика.

Какой в этом случае смысл у таинственной личности Агрика? Напомним, что Агриковым называется меч, которым впоследствии будет умерщвлен коварный змей-дьявол. Меч попадает в руки младшего брата князя — будущего правителя Муромской земли. Ему предстоит защитить честь жены князя, встретиться лицом к лицу с абсолютным злом (дьяволом). Возможно, подобным, иносказательным образом автор «Повести…» хочет обратить внимание правителей на силу, которая скрыта в народе? Ту негорделивую силу, которой только и побеждается зло. Да и исцеление впоследствии князь получит именно от крестьянки. Связанный с крестьянством мотив Агрикова меча вроде бы видится органичным как для «Повести…», так и для творчества Ермолая-Еразма в целом.

Но, во-первых, стремление советских историков извлечь из «Повести…» мотивы «святой силы земли», «нравственной силы народа», то есть прежде всего «демократических слоев» народа, тех же крестьян, — столь же неестественно, как и попытки советской власти перенести мотивы чудесной сказки с Рождества на Новый год. Для христианского автора какая-то особенная святость земли, рода, крестьянства — чушь. Ровно такая же чушь, как и «новогодние чудеса» из советского кинематографа. Ну а в том, что создатель «Повести…» — крепко верующий христианин, к тому же православный ортодокс, нет ни малейших сомнений.

И во-вторых, версию эту трудно проверить и подтвердить. Она остается на уровне догадок. Вся версия о диалоге со скандинавским гуманистом строится на слове «возможно»: возможно, встречались; возможно, Ермолай-Еразм испытал влияние; возможно, вывел Агрика, воспользовавшись прозвищем начитанного гостя.

Ничего сколько-нибудь твердого.

Еще одна версия гласит: корни образа Агрика уходят в I век н. э. и связаны с именем Гнея Юлия Агриколы.

Римский полководец и консул Агрикола помимо воинской доблести обладал «прирожденным целомудрием и благонравием»^[113]. Во время боевых действий в Британии войско Агриколы уступало по численности врагу. Но стоило только вступить в единоборство на мечах (!), как римляне одержали победу^[114]. Возможно, память о благородном и отважном Гнее Юлии Агриколе была перенесена на Русь через византийские хроники или хронографы[115].

Однако в Русском хронографе, самом «свежем» среди всех хронографических сочинений и самом популярном на Руси XVI века, никаких свидетельств о древнеримском Агриколе нет. В «Иудейской войне» Иосифа Флавия, хорошо известной древнерусским книжникам XVI века по переводу, тоже ничего нет. А полез бы русский книжник глубже, в гущу античной исторической литературы? Добрался бы до Тацита? Сомнительно.

Другой вариант: имя Агрика восходит к Дигенису Акриту.

Так зовут героя древнерусской повести, являющейся переводом византийского эпического сказания. «Жена Амира-царя приняла плод в утробе, мужеского пола, и родила сына, и нарекли его Акритом. А крестив его божественным крещением, нарекли ему имя „Прекрасный Девгений“»^[116]. Акритами назывались воины (легкая пехота или легкая кавалерия), охранявшие границы Византийской империи — наподобие наших богатырей или же более поздних казаков. Главный герой «Девгениева деяния» подвизался на военном поприще у реки Евфрат — на далекой восточной границе Империи.

«Девгениево деяние» завоевало стойкий интерес у русского читателя. Некоторые его сюжеты перекликаются с «Повестью…». Например, не раз фигурирует меч. «Преславный Девгений двенадцати лет от роду стал мечом играть, а в тринадцать — копьем, а в четырнадцать лет захотел всех зверей одолеть…»^[117]

На охоте Девгений справляется с разными хищными зверями голыми руками, однако против льва и летящего змея (!) употребляет меч. Эта деталь роднит Девгения со змееборцами и львоборцами Священного Писания и Предания — архангелом Михаилом, святым Феодором Стратилатом, великомучеником Георгием, праведным царем Давидом[118].

«Девгениево деяние» повествует: «В ручье… сияние было и светилась вода, как свеча. И не смел никто из храбрецов подойти к той воде, ибо было там много чудесного: в той воде жил огромный змей. Придя к ручью, сели все вокруг Девгения и начали омывать лицо его и руки. Он же сказал: „Моете руки мои, а им еще быть грязными“. И не успел юноша договорить, как к ручью прилетел огромный змей, точно человек трехглавый, и хотел пожрать людей. Увидев его, Девгений быстро схватил свой меч, и вышел навстречу змею, и отсек три головы его, и стал мыть руки. И все спутники удивились той удали, что проявил юноша в борьбе с лютым зверем, и начали возносить хвалу Богу»^[119].

Убитые звери и змей оставляют на Дигенисе Акрите кровь и пот, которые, правда, нисколько не вредят удалому герою. (Петр Муромский, стоит напомнить, чуть не погиб от змеевой крови, попавшей на его тело.)

Кроме того, меч прадеда фигурирует наряду с иконой некого Феодора (возможно, Феодора Стратилата — змееборца) в числе подарков к свадьбе, преподнесенных Девгению его тестем, неким «стратегом»^[120].

Роднит Девгения Акрита с Петром Муромским и его благочестие. Вступая в опасные поединки, Девгений уповает не на собственную силу, а на благоволение Господне. Этот мотив повторяется в «Девгениевом деянии» из эпизода в эпизод. Например, он проявляется в сцене битвы со львом: «Внезапно свирепый зверь выскочил из болота… И увидели они (отец Девгения со свитой. — И. Л., Д. В.) юношу, и стали следить, как бы не напал на него зверь. А Девгений в правой руке нес голову лося и двух убитых медведей, а в левой — разодранного лося. И крикнул ему дядя: „Иди, чадо, сюда и брось этих мертвых. Здесь иной зверь, живой, это не то что лося разорвать надвое: это свирепый лев, с великой осторожностью подходи к нему“. Отвечал ему юноша: „Господин мой, дядя! Надеюсь на Творца, и на могущество Божье, и на молитву родившей меня матери“. И, ответив такими словами дяде, подбежал Девгений, быстро выхватил свой меч и пошел навстречу зверю. Зверь же, увидев идущего к нему юношу, зарычал, и стал бить себя хвостом по бокам, и, разинув пасть свою, прыгнул. Но Девгений ударил его мечом по голове и рассек на две половины»^[121].

Еще один мотив сближает «Повесть о Петре и Февронии Муромских» с «Девгениевым деянием»: знакомство слуги Петра с Февронией началось в отсутствие ее отца; так же и с будущей женой, дочерью стратига, Девгений Акрит знакомится, когда отца ее нет в городе.

Правда, Девгений внушает невесте любовь своей отвагой и силой, а в истории муромской четы скрепляющим раствором для брака является мудрость Февронии в соединении с христианским законом. Но невозможно отделаться от впечатления, что русский книжник нарочито «переиграл» сюжет «Девгениева деяния», пожелав придать ему большую сложность: оставив конструкцию рыцарского романа, добавить черты этического трактата.

Но приходило ли в голову древнерусским писателям пускаться в подобные игры?

Такое случалось. Например, если сравнить композицию, а также основные сюжетные ходы «Слова о полку Игореве» и «Задонщины», можно сделать вывод об их необыкновенном сходстве. Автор одного из текстов работал явно по следам знакомства со вторым!

Скорее всего, автор «Повести…» использовал «Девгениево деяние» именно так, то есть в качестве строительного материала.

Для этого у него была весьма серьезная причина. Одного Агрика, вовсе не богатыря и ни в коей мере не змееборца, на Руси знали с XII века по переводному сочинению «Чудеса святого архиерея Христова Николы [Мирликийского]». Описание одного из посмертных чудес начиналось так: «Некто по имени Агрик, живший в земле Антиохийской недалеко от сарацин, был очень богат и сильно любил святого Николу, имея единственного сына и творя каждый год память святому Николе: канон, утреню и литургию; и ставил две трапезы: первую — братии Божией, убогим, а после литургии — родственникам, друзьям, соседям и иным»^[122].

В древнем повествовании о чуде нет никакого меча. Агрику по крепкой вере его святой Николай Мирликийский чудесным образом вернул сына Василия. Тот оказался пленником сарацин и попал на остров Крит, в услужение к царю Амире. Ни Василий, ни его отец не подняли руки, чтобы защититься от врагов в бою. Христиан пленили без битвы, в результате внезапного нападения. Да и вернулся сын Агрика тоже вне батального контекста: сила небесная моментально перенесла его с Крита домой, рубиться ни с кем не пришлось.

Есть ли во всем этом перекличка с «Девгениевым деянием», нет ли, решать филологам. Но для русского книжника XVI века она, скорее всего, существовала — хотя бы из-за имени центрального персонажа.

Пусть Агрик из «Чудес святого архиерея…» и не располагал смертоносным клинком, как Агрик-Акрит из «Девгениева деяния», зато у него был несокрушимый меч веры. И, возможно, автор «Повести о Петре и Февронии Муромских» воспринимал антиохийского благочестивца-богача как постаревшего благочестивца-воина с Евфрата. Город-то Антиохия — взглянем на карту — расположен совсем недалеко от реки Евфрат! И если в прежние времена Агрик-Акрит разгонял врагов мечом, а ныне уже не может, то вера у него осталась, и она служит ему опорой и ограждением от несчастий.

Но история о спасении Агрикова сына Василия — сюжет не рыцарственный, а благочестивый. И ради него одного стоило повернуть приключения змееборца на иной лад, соединить их с христианским поучением[123].

Итак, мы рассмотрели несколько версий появления Агрика.

Во-первых, это имя может быть связано с землей, что дает две версии: земля как хранительница предков и земля, дающая хлеб насущный. Тогда меч, соответственно, выступает либо как родовой символ, либо как таинственная сила народа, возделывающего землю. Во-вторых, образ Агрика, возможно, имеет корни в древних литературных памятниках, с которыми был знаком автор «Повести…»: тогда меч этот как бы наделен силой храброго Гнея Агриколы — римского полководца или легендарного Дигениса Акрита (Девгения) — змееборца.

Какая из них достовернее?

Вероятнее всего, «Агриков меч» снят старомосковским книжником с пояса провинциального византийского аристократа Девгения. Римский полководец, скандинавский гуманист и сложная символика неких не вполне христианских сил — всё это неорганично для самого автора, православного ортодокса. Да и не мог он рассчитывать, что подобного рода «углубление» будет «прозрачным» для его читателей, даже включая в их число премудрых братьев-книжников. А история славного богатыря Девгения с его сверкающим мечом рождена православным миром «греческого царствия» и была хорошо известна во «царствии русском».

Удалец-Рюрикович из рода муромских князей возобновляет славу древнего христианского змееборчества на Руси. Что может быть яснее?

Бог весть, какими путями добрался клинок византийского воина в земли муромские. Да и не важно это, ведь тут стоит искать иносказание, а не «вторую часть» рыцарского романа. «Агриков», или «Акритов», клинок представляет собой меч веры, обращенный против исчадий ада, — что на берегах Евфрата, что на берегах Оки.

Не металл заостренный, но заостренный дух.