Петрусь Потупа

14 В ЛЕСУ

Крепкие морозы неожиданно сменила оттепель. По-весеннему яркое солнце щедро лило на землю горячие лучи. Ещё недавно сверкающий сахарным изломом снег почернел и стал таять. Зажурчали ручьи. На проталинках показалась бурая, прошлогодняя трава. В мягком, прозрачном воздухе разлился тонкий запах набухающих почек.

Но люди, согнанные на рубку панского леса, не радовались: дороги, по которым свозили лес на берег Дубравки, превратились в труднопроходимые болота. Истощённые лошади падали, калечили ноги, застревали в топкой грязи. Всё труднее становилось доставлять на место добытый лес. А пан торопил. Управляющий, в свою очередь, подгонял старосту. Голова носился по лесу, кричал на угрюмо слушавших его людей, грозил, что отправит всех на конюшню, но ничто не помогало: работа с каждым днём шла всё хуже.

Наступил четвёртый день оттепели. Возивший брёвна Петрусь медленно поднимался на усталой лошади по лесистому косогору. Кругом, насколько хватал глаз, копошились тёмные фигурки людей, тащились уменьшённые расстоянием, словно игрушечные, кони.

— Эй, берегись! — протяжно доносился издалека предостерегающий крик, и вслед за этим грохот падающего дерева потрясал воздух.

Шум таял, и снова, торопливо обгоняя друг друга, как весенняя капель, гулко постукивали по лесу топоры.

Поднявшись на бугор, Петрусь увидел отдыхающего на бревне отца. Мальчик осадил тяжело водящую боками лошадь и спрыгнул на землю:

— Тату, слышите? Вода долину залила!

Степан посмотрел на окутанного паром Серко, на забрызганное грязью, возбуждённое лицо сына и нахмурился.

— Плохо, — проговорил он, вынимая дрожащими руками кисет.

Работающий с ним сосед, Ефим Деркач, закурив люльку, присел на пенёк.

— Беда, Степан, — поглядывая на осевший снег, сказал Деркач. — Продолжится теплынь — погубим коней.

Степан не успел ответить.

— Раскурились! — донёсся до них хриплый и злой голос.

Из-за деревьев показался взъерошенный, задыхающийся от усталости староста.

— Напустили дыму на весь гай! — продолжал он, махая свободной от посоха рукой по воздуху. — А работа не движется — стоит!

— Так что ж, и отдохнуть нельзя, Силантий Денисович? — поднимаясь с пенька, сказал Деркач.

— «Отдохнуть»! А ты свой урок выполнил? Говори: выполнил? — наступал староста на оробевшего Ефима.

— Такой урок, как пан управитель положил людям, хоть надвое переломись — не выполнишь, — глядя куда-то в лес, отозвался Степан.

Староста подался вперёд, будто его по спине хватили палкой:

— Вот как! Тебе панская воля не по душе! Не нравится?

Степан люлькой указал на лошадь:

— Видишь — на ногах не держится. А свалится? Тогда пропадать нам?

Но староста даже не взглянул на коня:

— Мне до этого дела нет. Раз старшие приказывают— работай, слушайся. А подохнет лошадь — на хребте повезёшь! Потому — для ясновельможного, — поднял он палец вверх. — Чуете, голота? Для пана!

— Выходит, жизни лишись, а чтоб только пан в масле купался! Да чтоб ему очи повылазило! — не вытерпел Деркач.

Староста опешил. Несколько мгновений он молчал, словно дерзость, сказанная Ефимом, застряла у него в горле.

— Ну так вот что, — медленно заговорил староста, постукивая о землю посохом, — как сядет солнце, чтоб всё, что за сегодня, что за прошлые дни осталось, подобрали подчистую. Слышите? Вечером приду! Не будет готово — на себя пеняйте! — закончил он отходя.

Погрозив людям палкой, староста скрылся за деревьями.

Дровосеки растерянно переглянулись.

— И бис его знает, как он, толстый кабан, подобрался до нас! — удивился Деркач, выдёргивая вбитый в дерево топор.

Петрусь вдруг кинулся к лошади, но Степан сердито остановил его:

— Отдыхай! Всё одно — и коня загубим и урока не сделаем.

— Тату, так вас же наказывать будут! — жалостно крикнул Петрусь.

Потупа только рукой махнул.

— Ну, брат, попали мы чёрту на зубы, — почёсывая затылок, промолвил Ефим.

— Работаем, а там что будет… — сурово отозвался Потупа, выбивая недокуренную трубку.

Петрусь повернулся к лошади. Серко стоял, понуро опустив голову. Он был так худ, что выступавшие на его впалых боках рёбра походили на обручи.

Перебирая мягкими, добрыми губами, Серко обнюхал руку мальчика.

— Есть хочешь? — ласково спросил Петрусь, поглаживая вспотевшую морду лошади.

Он вытащил из кармана засохший ломоть хлеба, посмотрел на него, вздохнул и решительно разломил пополам…

Петрусь сел на бревно и смотрел, как из-под топора отца, густо усеивая снег, летят белые, пахнущие смолой щепы. Всё глубже впивается в податливую мякоть отточенное лезвие. Вот уже на одной сердцевине Держится обречённое дерево. Едва заметная дрожь пробегает по его стволу, и вдруг, накренясь, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, оно, как раненый воин с раскинутыми в стороны руками, валится на землю.

— Поезжай, Петрусь! — не отрываясь от работы, крикнул Степан. — Да смотри коня береги.

Мальчик свернул из толстой верёвки петлю, захлестнул ею очищенное от коры и сучьев бревно и взялся за повод.

— Но-о!

Верёвки, привязанные к хомуту, натянулись, и бревно, выхваченное из снежного гнезда, медленно поползло за лошадью.