Петрусь Потупа

2 СТАРАЯ БАЛКА

Когда во дворе Степана снова зазвенел весёлый детский голосок, старая хата словно помолодела. Помолодели и хозяева. Вот Петрусь только что крутился у печи и пропал. Выскочит Катерина во двор, а он уже на старой груше:

— Мамо, удод в дупле!

— Слазь — упадёшь! — кричит мать.

«Правду говорила старая Мокрина: растёт как из воды», — с гордостью думает Катерина, и радостная улыбка светится на её лице.

Петрусю до всего было дело. — На панщине — жатва. Люди, земля, рожь тонут в удушливом зное. Петрусь хватает тяжёлый сноп и тащит его к крестцу. И кажется Катерине, что не так горячо палит солнце, меньше болит согнутая спина.

Работает Степан, Петрусь вертится около него:

— Тату, и я буду помогать!

— Да помогать тебе нечего. Иди лучше к матери картошку полоть.

Петрусь идёт.

Подрастая, он донимал окружающих вопросами, а больше — отца. Вначале они были простые. «Отчего у курицы зубов нету? Зачем лошади четыре ноги, а человеку двух хватает?» Но год от году отвечать ему становилось труднее. Бывало он спрашивает:

— Тату, а пан — человек или так просто?

— Должно, человек: руки и ноги есть, — усмехается Степан.

— А чего ж он тогда не работает?

— Пан?.. Чего ему работать? Я на него работаю, мамка твоя, все люди.

— А что ж он делает?

— Как — что? Пьёт, гуляет.

— Так оно и нужно?

Степан мнётся:

— Уж так повелось: люди работают, а пан гуляет.

Петрусю не совсем понятно, отчего это пан гуляет, а люди работают, но он смотрит на небо, и новый вопрос готов:

— А как это солнышко держится на небе? Почему не падает?

— То ангелы божии держат.

— А как же они себе рук не попечут?

Степан сам этого не знает, но не задумывается:

— Они на верёвках его держат.

— Тату, верёвки ж сгорят!

— Ну, тогда на цепях, — не сдаётся Степан. — К ночи солнышко опускают, чтобы люди спать ложились, а утречком поднимают, чтобы люди на работу шли.

— Ангелы святые тоже работают у бога?

— Выходит, что так, — удивляется Степан.

Оба довольны: Петрусю всё ясно, а Степану приятно от мысли, что не только он и люди гнут на кого-то спину, но и ангелы.

Зимой, лёжа на печи, Петрусь под завыванье бури просит отца:

— Тату, расскажи про деда.

— Ты уж слушал не раз.

— Ещё расскажи.

Степан говорит. И подвиги героев Сечи, борьба со шляхтой, всё слышанное им от отца и деда снова предстаёт в ярких образах былых событий. Петрусь слушает, боясь пропустить слово.

Время заходит далеко за полночь. Степан давно уже спит, а Петрусь долго ещё лежит с открытыми глазами.

Однажды вечером, войдя в хату, Степан испуганно перекрестился: под печью что-то шевелилось.

«Нечистая сила! — решил Потупа, но тут же успокоился: — Не иначе, как Петрусь», — и за ноги вытащил сына наружу.

— Ты, батько? — вскрикнул Петрусь.

— Я. А что?

Петрусь молчал.

Степан оглядел его смуглое, выпачканное пылью лицо и укоризненно спросил:

— Ты что, сдурел?

То я домового искал.

— Кого?

— Домового…

— На что?

— Так, посмотреть.

— Тьфу, напугал!.. Я тебя самого за домового принял.

— А я — тебя, когда ты за ноги тягал, — ответил Петрусь.

Степан рассмеялся. Но глаза сына смотрели на него вдумчиво, серьёзно.

— Так где же домовой?

— Да там же, под печью. В картошку зарылся.

— Картошку я выгреб.

— И нема?

— Нема.

— Вот дело! — притворно удивился Степан.

— Тату, так выходит — то неправда?

— Что — неправда?

— Да домовой.

— Кто его знает! — И Степан сразу стал серьёзным. — Должно, неправда.

Петрусь озадачен:

— Ты же сам говорил, что домовой, как кот, мягкий и голова как у филина.

— Люди так говорят, и я за ними.

— А говорят ещё, что в нашей Старой балке рано утречком стонет и плачет бандура. Так это тоже неправда?

— Нет, сынку, тут другое… — Голос Степана дрогнул. — Хочешь, расскажу? Хотя малой ты ещё слушать такое…

— Таточку, говорите скорее!

— Ну, добре, слушай.

Степан сел, обнял сына рукой и начал:

— Зашли один раз в наше село бандуристы: поводырь — хлопчик, а другой — сам кобзарь, высокий дидуган, сивый, как голубь. Слух о том разошёлся: по селу, и люди повалили к церкви. Там на могиле отдыхали бандуристы. Чудно было селянам, чего они не боятся, — пан запрещал кобзарям заходить в село. Но вот народу собралось, как грачей на дереве. Старый ударил по струнам. Люди слушали и плакали. А кобзарь спивал о том, как измываются паны над народом, о запорожцах: о том, как в старину били шляхту, что нужно подниматься на панов. В обед бандуристам принесли поесть. Едят они, отдыхают, а уж панские слухачи докладывают пану:

«В селе заявился кобзарь. Народ мутит, на панов поднимает».

Как крикнет тут пан: «Взять мне того кобзаря, хоть живого, хоть мёртвого!»

Кинулись гайдуки, как лютые звери, но опередили их хлопцы:

«Тикай, диду! Бегут за тобой!»

«Не боюсь я панских собак!» — отвечает, а сам встал, руки в кулаки, брови нахмурил.

«Ты не боишься, так мы за тебя боимся», — ответили парубки и, подхватив старого, спрятали его в нашей Старой балке, у Больших пней. Чащоба там такая, что волк не пройдёт… Знаешь то место, сынку?

— Знаю, тату, рассказывайте.

— Парубки и говорят:

«Просиди тут, дидусь, ночь, а на заре выведем тебя на дорогу. Хлопчика твоего спрятали в другом месте».

Тем часом по селу рыскали гайдуки. Метались до вечера и… ничего. Снова докладывают пану. А тот аж затрясся.

«Закатую, забью! — кричит. А когда опамятовался немного, говорит: — Берите, дурни, собак».

Подняли псов. А у собачьего пана, известно, их сотни. Искали, вражьи диты, до полуночи, и снова… ничего. Тогда пустили старого кобеля, тот хоть кого найдёт. Здоровый, чёрный. Куда твой волк! Он и пошёл по следу, а за ним побежали собаки, гайдуки, псари. Услыхал старый кобзарь лай, крики и понял, что не вырваться ему. Взял он бандуру в обе руки, прижался щекой к струнам:

«Бандура моя, бандуринька, поднимала ты народ, будила ты спящую волю, разгоняла смутные думки… послужила народу… А теперь прощай, дружина моя верная, подруга моя подорожная…» Застонал старый кобзарь. Тяжёлые слёзы скатились на золотые струны.

А погоня близка. Вот она уже тут.

Расстегнул кобзарь свитку, сорвал подкладку и выхватил кинжал. Взял он его в одну руку, в другую взял бандуру и стал спокойный.

Первым кинулся чёрный кобель-ведун. Ударил его слепой кинжалом. За псом повалился панский гайдук.

И когда почувствовал старый бандурист, что много ран на теле, что смерть близка, ударил бандуру о землю и разбил её в щепы.

«Пусть как разбилась эта бандура, так разобьются и панские цепи!» — крикнул он в последний раз.

— Убили его, тату? — Петрусь прижался к отцу.

— Убили, — тихо ответил Степан. — Там, в балке, и лежат его кости. С тех пор старые люди говорят, что рано поутру плачет и голосит бандура, а тот, кто услышит её, будет стоять за правду, за которую отдал свою жизнь старый кобзарь.

Долго молчали отец и сын. Наконец Степан сказал:

— Ну, сынку, иди спать. Завтра тебе на работу к дьячку, а мне с Катериной на панщину.

Когда Петрусь вышел из хаты, на дворе уже стояла ночь. Было душно и тихо. На небе бледными светляками мигали звёзды. Вспыхнувшая зарница осветила небосклон и мгновенно растаяла в темноте. Потянул ветерок, с рокотом зашумели, заметались листья, и снова тихо. Петрусь оглядел предгрозовое небо и направился к клуне.

Скрипнула дверь. В лицо мальчику пахнуло нежным ароматом свежего сена. Протянув руки, он ощупью пошёл к душистому ночлегу, где лежала отцовская свитка — постель мальчика.

Петрусь лёг, но сна не было — образ кобзаря не выходил из головы. Он лежал, устремив глаза в темноту, прислушиваясь, вздрагивая от малейшего шума. Вот что-то тяжёлое прокатилось по небу и, грозно ухая, замерло вдалеке. Всё ярче и продолжительнее сверкали молнии. Петрусь заснул. Но чем ближе надвигалась гроза, тем беспокойнее становился его сон. И когда скрестились огненные лучи молний, когда от грохота и гула задрожала земля, Петрусь заметался.

— Диду, тикайте, тикайте! Идут за вами! — кричал он, поднимаясь и снова в бессилии опускаясь на свитку.

Но гроза уходила всё дальше, и сон Петруся становился спокойнее.

Пасмурный рассвет заглянул в щели. Петрусь встал, с минуту стоял неподвижно, будто что вспоминая, затем взял свитку и вышел из клуни.

Его встретили лениво стряхивающие влагу деревья, хмурое небо, окутанная туманом даль. Кругом было тихо — село ещё спало.

Петрусь перескочил плетень, засучил штаны, накинул на голову свитку и, оглядевшись, побежал. Хлестала по ногам росистая трава, ноги закоченели, а Петрусь мчался всё дальше. Миновав огороды, он подбежал к излучине Старой балки. Навстречу поднялись густые заросли, образуя свод, под которым медвежьей берлогой зияла дыра. В неё и юркнул Петрусь.

Задетые ветви обдали мальчика дождём брызг, свитка намокла, давила голову, но мальчик упрямо спускался вниз, пока не очутился в середине потока, на дне балки. Пройдя шагов сто по течению ручья, Петрусь свернул в чащу.

— Теперь уже близко, — шептал Петрусь.

Заросли расступились. На маленькой полянке зачернели пни: когда-то здесь стояли могучие дубы.

— Тут, — сказал себе Петрусь, с замиранием сердца опускаясь на корточки.

Мальчик насторожился. Но, кроме всплесков ручья и отдалённых криков петухов, ничего не было слышно.

Угрюмое небо снова набухло дождём. Время шло, Петрусь терял терпение.

«Может, нагнуться, тогда будет слышно?» подумал мальчик.

Припав к земле, он опустил лицо в мокрую траву, И вдруг над его головой послышался слабый звук, будто кто струну щипнул.

«Бандура!» — вздрогнул Петрусь.

Но только он приподнял голову, как над ним тоненько зазвенело: тень-тень-тень…

Подними Петрусь глаза, он увидел бы маленькую птичку на ветке ольхи, но Петрусь, уткнув голову в траву, не смел пошевелиться.

«А что, если из земли выйдет дед и схватит меня?» — подумалось мальчику.

Неожиданно по листьям застучал крупный дождь. Петрусю показалось, что сзади кто-то подходит. Он вскочил и, объятый ужасом, бросился бежать.

Мокрые ветви яростно стегали по лицу. Чудилось, что чьи-то руки хватают за плечи, а кругом всё кричит: «Лови его! Вот он! Лови!»

Мальчик сбился с пути, паутина залепила глаза, острые шипы стащили свитку. В ручье он провалился по пояс.

Как Петрусь добрался до клуни, он сам того не помнил.

Устало переводя дыхание, он глубоко зарылся в сено и, согреваясь, подумал: «Зачем бежал? Чего испугался? Разве боялся кобзарь?»

Ему стало стыдно своего страха.

— Не буду больше трусить, не буду! — твердил Петрусь, засыпая под ровный шум дождя.

Часа через два Петрусь бежал к дьячку отрабатывать взятый зимой хлеб. Солнце, пробиваясь сквозь голубые окна в облаках, ярко освещало деревенскую улицу.