Пэтти в колледже

X. Во имя Италии

Колледж — место более или менее эгоистическое. Все здесь так заняты своими собственными делами, что не в силах уделять время ближнему, если только у этого ближнего нет чего-нибудь, что он мог бы дать взамен. Оливии Коупленд определенно нечего было предложить взамен. Она была тихой и незаметной, и только со второго взгляда выяснялось, что у нее поразительное лицо и что в глазах ее присутствует такое выражение, которого нет у других первокурсниц. По несчастливой случайности ее поместили в один кабинет с леди Кларой Вере де Вере и Эмили Уошбэрн. Они считали ее иностранкой и чудачкой, она думала, что они грубые и шумные, и после первых двух недель вежливых попыток познакомиться обе стороны перестали прилагать в этом отношении какие-либо усилия.

Учебный год шел своим чередом, но никто не знал или, во всяком случае, не обращал внимания на то, что Оливия Коупленд скучала по дому и была несчастлива. Ее соседки по комнате полагали свой долг исполненным, когда изредка звали ее поиграть в гольф или покататься на коньках (приглашать ее было весьма безопасно, поскольку ни того, ни другого она не умела делать). Ее преподаватели считали, что их долг состоит в том, чтобы подзывать ее после уроков к своему столу и предупреждать, что учиться она стала хуже прежнего и что, если она хочет сдать экзамен, ей следует подтянуться.

Английский язык был единственным предметом, по которому она не получала предупреждений; но ей было невдомек, что ее сочинения ходили по рукам различных преподавателей и что на кафедре о ней отзывались, как об «этой поразительной мисс Коупленд». Кафедра исповедовала теорию, что стоит девушке узнать, что она делает успехи, как она немедленно успокоится и будет полагаться на свою репутацию; и Оливия, как следствие, так и не узнала о том, какая она поразительная. Она выяснила только то, какая она жалкая и неуместная, и продолжала лить слезы в тоске по дому, сидя перед эскизом итальянской виллы, висевшим над ее письменным столом.

И именно Пэтти Уайатт впервые открыла ее миру. Однажды Пэтти заглянула в комнату к первокурсницам за какой-то надобностью (видимо, взять в долг спирта) и лениво взяла в руки кипу сочинений по английскому, которые лежали на столе в кабинете.

— Это чье? Ты не против, если я взгляну на них? — спросила она.

— Нет, можешь прочесть их, если хочешь, — сказала леди Клара. — Это сочинения Оливии, но она не будет возражать.

Пэтти небрежно переворачивала страницы, как вдруг ей в глаза бросился заголовок, и она принялась с интересом читать. — «Ловцы кораллов с острова Капри»! Ради всего святого, что известно Оливии Коупленд о ловцах кораллов с острова Капри?

— О, она живет где-то поблизости — в Сорренто, — сказала леди Клара равнодушно.

— Оливия Коупленд живет в Сорренто! — уставилась на нее Пэтти. — Почему ты мне не сказала?

— Я думала, ты знаешь об этом. Ее отец — художник или что-то вроде этого. Всю свою жизнь она прожила в Италии; оттого-то она такая чудаковатая.

Пэтти и сама однажды провела одну солнечную неделю в Сорренто и хмелела от одного воспоминания об этом. — Где она? — спросила она возбужденно. — Я хочу поговорить с ней.

— Я не знаю, где она. Возможно, гуляет. Она ходит на прогулку в полном одиночестве и никогда ни с кем не разговаривает, а когда мы зовем ее заняться чем-нибудь разумным, например, поиграть в гольф или баскетбол, она бездельничает дома и читает Данте в оригинале. Представляешь?

— Ну и ну, должно быть, она интересная! — удивленно сказала Пэтти и вернулась к сочинениям.

— По-моему, они восхитительны! — воскликнула она.

— А, по-моему, несколько странны, — сказала леди Клара. — Но есть одно довольно забавное. Оно было прочитано в классе — о крестьянине, потерявшем своего осла. Я найду его, — и она тщательно поискала в стопке сочинений.

Пэтти сдержанно читала, а леди Клара наблюдала за нею с оттенком разочарования.

— Тебе не кажется, что это хорошо? — спросила она.

— Да, я считаю, что это одно из лучших когда-либо прочитанных мной произведений.

— Ты даже не улыбнулась!

— Дитя мое, но это не смешно.

— Не смешно! Как, ведь группа хохотала до упада.

Пэтти пожала плечами. — Должно быть, твоя оценка удовлетворила Оливию. Уже февраль на дворе, а я едва перемолвилась с ней словом.

На следующий день Пэтти медленно шла с обзорных лекций домой и вдруг заметила, как Оливия Коупленд пересекла кампус, достигла Соснового Утеса и явно намеревалась прогуляться в одиночестве.

— Оливия Коупленд, погоди минуту, — позвала Пэтти. — Ты идешь на прогулку? Можно мне с тобой? — спросила, задыхаясь от скорого шага.

С нескрываемым изумлением Оливия согласилась и Пэтти пошла с нею рядом. — Я просто узнала вчера, что ты живешь в Сорренто, и хотела с тобой поговорить. Я была там однажды и считаю, что это самое восхитительное место на земле.

Глаза Оливии сверкнули. — Правда? — промолвила она, открыв рот от удивления. — О, я так рада! — И не успев опомниться, она уже рассказывала Пэтти про то, как она поступила в колледж, чтобы доставить удовольствие отцу, и как она любит Италию и ненавидит Америку; а о том, что она не рассказала, то есть, о своем одиночестве и тоске по дому, Пэтти угадала сама.

Она поняла, что девочка и правда поразительна и твердо решила на будущее принять участие в ее судьбе и заставить ее полюбить колледж. Но жизнь у старшекурсницы напряженная, занятая собственными делами, поэтому в последующие пару недель Пэтти редко виделась с первокурсницей, если не считать случайной болтовни в коридорах.

В один вечер они с Присциллой вернулись поздно из города, где они ужинали, и обнаружили темную комнату и пустой спичечный коробок.

— Подожди, я принесу немного спичек, — сказала Пэтти и постучала в дверь напротив, где жила первокурсница, с которой у нее завязалось знакомство по принципу «ты мне — я тебе». Там она нашла своих подруг-первокурсниц леди Клару Вере де Вере и Эмили Уошбэрн. По трем склоненным друг к другу головам и по тому, как они затихли при ее появлении, было очевидно, что только что был прерван какой-то важный треп. Забыв о своей соседке, оставленной в темноте, Пэтти опустилась в кресло с явной целью провести здесь весь вечер.

— Расскажите мне все, дети мои, — сказала она дружески.

Первокурсницы с сомнением переглянулись.

— Новый президент, — предположила Пэтти, — или просто бунт всей группы?

— Это касается Оливии Коупленд, — отвечала нерешительно леди Клара, — но я не знаю, должна ли я что-нибудь говорить.

— Оливии Коупленд? — Пэтти выпрямилась, и в глазах ее вспыхнул новый интерес. — А что такого делает Оливия Коупленд?

— Она заваливает экзамены и…

— Заваливает?! — На лице Пэтти отразилось смущение. — Но я считала ее такой умной!

— О, это правда, но, видишь ли, она не может сделать так, чтобы и другие люди это поняли. Кроме того, — прибавила леди Клара многозначительно, — она боится экзаменов.

Пэтти бросила на нее быстрый взгляд. — Что ты хочешь этим сказать? — спросила она.

Леди Клара любила Пэтти, но она была всего лишь человеком и сама испытывала страх перед экзаменами. — Понимаешь, — объяснила она, — она слышала множество историй от… э-э… студенток старших курсов о том, как тяжело сдавать экзамены, и про то, какие ужасные вещи тебя ожидают в случае провала, и, будучи иностранкой, она в них поверила. Конечно, мы с Эмили лучше знали, но она была напугана до смерти, совершенно измучена и…

— Чепуха! — сказала Пэтти нетерпеливо. — Вам не удастся заставить меня в это поверить.

— Если бы нас попыталась запугать какая-нибудь второкурсница, — продолжала говорить леди Клара, — мы бы не приняли это так близко к сердцу, но старшекурсница!

— Итак, Пэтти, ты не сожалеешь, что столько всего нам наговорила? — спросила Эмили.

Пэтти засмеялась. — Коли на то пошло, я все время говорю то, о чем жалею полчаса спустя. Однажды я выпущу в свет книгу, озаглавленную «Вещи, которые мне не следовало произносить: коллекция проступков», автор — Пэтти Уайатт.

— Я считаю, это больше, чем проступок, если напугать девчонку до такой степени, что она…

— По-моему, ты считаешь, что сыплешь соль на рану, — невозмутимо сказала Пэтти, — но девочки не заваливают экзамена, потому что боятся; они делают это из-за того, что не обладают знаниями.

— Оливия знала геометрию в пять раз больше моего, однако я сдала, а она — нет.

Пэтти молча изучала ковер.

— Она считает, что ее исключат, и теперь жутко рыдает, — не унималась Эмили, явно смакуя подробности.

— Рыдает! — резко сказала Пэтти. — С чего бы это?

— Наверное, потому что ей плохо. Она вышла прогуляться, попала под дождь и не успела вовремя к ужину, а потом она заметила эти адресованные ей письма. Она там, наверху, лежит на постели, у нее истерика, или римская лихорадка, или что-то в этом роде. Она велела нам убираться и оставить ее в покое. Она ужасно рассердилась ни с того, ни с чего.

Пэтти встала. — Наверное, я пойду и подниму ей настроение.

— Не трогай ее, Пэтти, — сказала Эмили. — Я знаю, как ты поднимаешь людям настроение. Если бы ты не повеселила ее до экзаменов, она бы не завалилась.

— Тогда я о ней ничего не знала, — несколько угрюмо ответила Пэтти, — во всяком случае, — прибавила она, открывая дверь, — я не сказала ничего такого, что, так или иначе, повлияло на ее оценку. — Тем не менее, к комнате Оливии она подходила с не совсем спокойной совестью. Она не помнила, что же она на самом деле рассказала этим первогодкам про экзамены, но ее терзало смутное чувство, что вряд ли это было нечто обнадеживающее.

— Как бы я хотела когда-нибудь усвоить, когда можно шутить, а когда нельзя, — сказала она себе, постучав в дверь кабинета.

Никто не ответил, она повернула ручку и вошла. В одной из спален послышалось сдавленное рыдание и Пэтти помедлила.

У нее не было привычки плакать и она всегда испытывала неудобство, когда плакали другие. Что-то, однако, нужно было делать, она встала на пороге, безмолвно и внимательно разглядывая Оливию, которая лежала на кровати лицом вниз. При звуке шагов Пэтти она подняла голову, окинула вошедшую испуганным взглядом и снова зарылась лицом в подушку. Пэтти нацарапала на табличке «занято», прикрепив ее на двери кабинета, затем пододвинула к кровати стул и села с видом терапевта, который собирается ставить диагноз.

— Итак, Оливия, — начала она деловым тоном, — что случилось?

Оливия разжала руки и показала какие-то измятые бумаги. Пэтти расправила их и торопливо пробежала глазами официально напечатанное уведомление об ошибках:

«Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по немецкому языку (три часа).

Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по латинской прозе (один час).

Настоящим уведомляется, что мисс Коупленд признана неуспевающей по геометрии (четыре часа).»

Пэтти произвела быстрые расчеты, — три плюс один равно четыре, и еще четыре, равно восемь, — и нахмурилась.

— Меня отошлют домой, Пэтти?

— Боже сохрани, детка, надеюсь, что нет. Человек, который так хорошо поработал по английскому, должен иметь право заваливать все остальные чертовы предметы, если того пожелает.

— Но если не успеваешь за восемь часов, тебя могут отчислить, — ты сама мне так сказала.

— Не верь тому, что я говорила, — заметила Пэтти обнадеживающе. — По большей части, я не знаю, о чем говорю.

— Мне бы не хотелось, чтобы меня отправили назад и мой отец узнал бы о моем провале, когда он столько времени посвятил моей подготовке; но, — Оливия вновь заплакала, — я так сильно хочу домой, что, наверное, меня все это не слишком волнует.

— Ты не знаешь, что говоришь, — произнесла Пэтти. Она положила руку на плечо девушки. — Боже мой, детка, ты промокла до нитки и ты дрожишь! Сядь и сними туфли.

Оливия села и потянула шнурки непослушными пальцами; ничего не получилось, тогда Пэтти развязала их и скинула туфли в вязкую кучу на полу.

— Ты понимаешь, что с тобой происходит? — спросила она. — Ты плачешь не потому, что провалила экзамены. Ты плачешь оттого, что простудилась, устала, промокла и хочешь есть. Ты сию же минуту снимешь эти мокрые вещи и отправишься в теплую ванну, а я принесу тебе чего-нибудь на ужин.

— Я не хочу ужинать, — завыла Оливия и, казалось, снова собралась уткнуться в подушки.

— Оливия, ты ведешь себя, как ребенок, — сказала Пэтти жестко, — сядь и будь… мужчиной.

Спустя десять минут Пэтти вернулась из успешного трофейного похода и выставила свою добычу на столике в спальне. Оливия сидела на краю кровати и безучастно за ней наблюдала, олицетворяя собой картину лихорадочного отчаяния.

— Выпей это, — приказала Пэтти, протягивая дымящийся стакан.

Оливия послушно поднесла его к губам и отодвинула. — Что это? — слабо спросила она.

— Все, что я могла найти горячего: хинин, виски, ямайский имбирь, сироп от кашля, щепотка красного перца и… парочка еще каких-то вещей. Это мое собственное изобретение. После этого ты не подхватишь простуды.

— Я… я не думаю, что хочу это выпить.

— Пей все — до последней капли, — беспощадно велела Пэтти, и Оливия закрыла глаза и осушила стакан.

— А теперь, — оживленно суетясь, сказала Пэтти, — я принесу ужин. У тебя есть открывалка? А спирта, случайно, нет? Прекрасно. У нас будет три блюда — консервированный суп, консервированная вареная фасоль и консервированный имбирь — и все в горячем виде. Нам сильно повезло, что Джорджи Меррилс была в Нью-Йорке, иначе она ни за что бы мне их не одолжила.

К своему собственному изумлению, Оливия, потягивая острый суп из кружки для чистки зубов и придерживая на колене поднос полный горячей вареной фасоли, обнаружила, что смеется (до этого она думала, что уже никогда не будет улыбаться).

— Итак, — сказала Пэтти, которая, когда с тремя блюдами было покончено, уложила первокурсницу в постель, — мы разработаем план кампании. Несмотря на то, что восемь часов — результат весьма серьезный, все же это не смертельно. Почему ты завалила экзамен по латинской прозе?

— Я никогда прежде ее не изучала и когда я рассказала мисс…

— Естественно, она сочла своим долгом тебя завалить. Тебе не следовало подымать эту тему. Ладно, не вешай нос. Это всего лишь один час, а чтобы отделаться от латыни, тебе хватит и минуты. А что с немецким?

— Понимаешь, немецкий малость сложноват, так как сильно отличается от итальянского и французского, и когда меня вызывают, я становлюсь какой-то пугливой и…

— В целом, выглядишь довольно глупо? — предположила Пэтти.

— Боюсь, что так, — созналась она.

— Ну что ж, рискну заметить, что свой провал ты заслужила. Можешь позаниматься дополнительно и сдать весной. Что насчет геометрии?

— Я полагала, что знаю предмет, но она спросила не то, что я ожидала и…

— Неудачное обстоятельство, но такое случается. Ты смогла бы немного повторить материал и пойти на пересдачу, не откладывая в долгий ящик?

— Да, уверена, что смогла бы, только мне больше не дадут шанса. Вначале меня отправят домой.

— Кто твой преподаватель?

— Мисс Прескотт.

Пэтти нахмурилась, потом рассмеялась. — Я подумала, что если это мисс Холи, я могла бы пойти к ней, объяснить ситуацию и попросить допустить тебя к переэкзаменовке. Иногда мисс Холи бывает человеком. Но мисс Прескотт! Не удивительно, что ты провалилась. Я сама ее боюсь. Она единственная женщина, получившая степень в каком-то немецком университете, и кроме математики ее ничто в этом мире не интересует. Я не верю, что у этой женщины есть душа. Если бы сюда явился один из тех медиумов и дематериализовал ее, то все, что от нее осталось бы, это равносторонний треугольник.

Пэтти покачала головой. — Я боюсь, что спорить с таким человеком бессмысленно. Видишь ли, если она прозрела однажды, то это навсегда. Но не волнуйся, я сделаю все от меня зависящее. Я скажу ей, что ты нераскрытый математический гений; что это проявляется в латентной форме, но если она снова тебя протестирует, то обнаружит это. Ей должно это понравиться. Спокойной ночи. Засыпай и не беспокойся, — я с ней справлюсь.

— Спокойной ночи и спасибо тебе, Пэтти, — донесся из-под одеял довольно веселый голос.

Закрыв за собой дверь, Пэтти немного постояла в холле, обдумывая ситуацию. Оливия Коупленд была слишком ценной персоной, чтобы бросаться ею. Нужно заставить колледж осознать ее ценность. Но это было трудно осуществить. Пэтти уже пыталась заставить колледж осознавать другие вещи. Мисс Прескотт была единственным средством спасения, которое приходило ей на ум, и средством сомнительным. Ей вовсе не улыбалось наносить ей визит, но, по-видимому, ничего другого не оставалось. Она состроила гримаску и засмеялась. «Я сама веду себя, как первокурсница, — подумала она. — Ступай, Пэтти, и не дрогни перед трудностями»; не дав себе время засомневаться, она решительно поднялась по лестнице и постучала в дверь мисс Прескотт. И только тогда сообразила, что, возможно, следовало быть более дипломатичной и отложить свое дело до завтра. Но дверь отворилась прежде, чем она успела убежать, и она поняла, что кланяется в некотором замешательстве мисс Прескотт, которая держит в руке не учебник по исчислениям, а обыкновенный, ежедневный журнал.

— Добрый вечер, мисс Уайатт. Прошу Вас, входите и присаживайтесь, — произнесла мисс Прескотт весьма сердечным тоном.

Погружаясь в глубокое тростниковое кресло, Пэтти мельком разглядела низкие книжные шкафчики, картины, коврики и полированную медь, которым стоявшая на столе затененная лампа придавала мягкие очертания. Не успев встряхнуться и собраться с мыслями, она уже весело болтала с мисс Прескотт о возможном исходе рассказа с продолжениями, напечатанного в журнале.

Мисс Прескотт, казалось, ничуть не удивилась необычному визиту, и, словно лучший представитель человеческой породы, без труда рассуждала на различные темы, шутила и рассказывала истории. Пэтти заворожено ее разглядывала. «Она хорошенькая», — думала она про себя. Ей стало интересно, сколько ей лет. Ни разу до сих пор она не связывала с мисс Прескотт какой-либо возраст. Она рассматривала ее в том же свете, что и научную истину, которая существует, но не зависит от времени или места. Она попыталась вспомнить какую-то историю, которая ходила среди девочек в ее бытность на первом курсе. У нее возникло смутное воспоминание, что в ней содержался намек на то, что мисс Прескотт некогда была влюблена. В то время Пэтти с сарказмом отвергла эту идею, но теперь она почти хотела в нее поверить.

Вдруг, посередине беседы, прозвонил десятичасовой колокол и, вздрогнув, Пэтти вспомнила о цели своего прихода.

— Полагаю, — проговорила она, — Вы недоумеваете, зачем я пришла.

— Я надеялась, — с улыбкой сказала мисс Прескотт, — Вы пришли просто, чтобы меня повидать, безо всяких скрытых мотивов.

— В следующий раз — обязательно, если Вы позволите мне прийти еще раз; но сегодня у меня другая причина, которую Вы, боюсь, сочтете оскорбительной и, — прибавила она откровенно, — я не знаю, как мне ее изложить получше, так, чтобы Вы не сочли ее оскорбительной.

— Изложите ее, как Вам угодно, а я постараюсь так не думать, — любезно заметила мисс Прескотт.

— Вам не кажется, что порой девушки могут сказать о способностях друг друга больше, нежели преподаватели? — спросила Пэтти. — Я знаю одну девушку, — продолжала она, — первокурсницу, которая в некотором роде является самым интересным человеком, какого я когда-либо встречала. Разумеется, я не могу быть уверена, но скажу, что однажды она добьется значительных успехов по английскому языку, — настолько значительных, что колледж будет ею гордиться. Так вот, эта девушка завалила столько экзаменов, что, боюсь, как бы ее не отправили домой, а колледж просто не может себе позволить потерять ее. Я, конечно, ничего не знаю о Ваших правилах, но мне представляется, что проще всего будет, если Вы, не откладывая, устроите ей еще один экзамен по геометрии, — она действительно готова, — а потом расскажете о ней преподавателям и убедите их испытать ее повторно.

Пэтти изложила эту удивительную просьбу самым будничным тоном, и уголки губ мисс Прескотт дрогнули, когда она спросила: — О ком Вы говорите?

— Об Оливии Коупленд.

Губы мисс Прескотт приняли резко-очерченное выражение, и она вновь стала похожа на преподавателя математики.

— Мисс Коупленд ровным счетом ничего не показала на экзамене, мисс Уайатт, а то немногое, что она отвечала на обзорных занятиях в течение года, не указывает на какие-либо необыкновенные способности. Извините, но это не возможно.

— Но, мисс Прескотт, — увещевала Пэтти, — девочка училась в таких специфически неблагоприятных условиях. Она американка, но живет за границей, и все наши обычаи для нее в диковинку. Она ни одного дня в своей жизни не училась в школе. К колледжу ее подготовил отец и, разумеется, не так, как готовили остальных девочек. Она застенчива и не привыкла отвечать в классе, она не умеет себя подать. Мисс Прескотт, я уверена, что если Вы возьметесь и лично ее проэкзаменуете, то поймете, что она разбирается в материале, то есть, если Вы позволите ей преодолеть свой страх, прежде всего, перед Вами. Я знаю, как Вы заняты, а это требует достаточно времени, — извиняющимся тоном закончила Пэтти.

— Дело не в этом, мисс Уайатт, поскольку я, безусловно, хочу оценить студента по справедливости; но у меня сложилось впечатление, что Вы переоценили способности мисс Коупленд. У нее был великолепный шанс проявить свой потенциал, и если она не сдала столько предметов, сколько Вы сказали… видите ли, колледж должен придерживаться стандарта в своей работе, в подобных же вопросах не всегда возможно считаться с индивидуумом.

Пэтти почувствовала, что ее больше не задерживают, и исступленно принялась выискивать новое оправдание. Ее взгляд упал на изображение старого монастыря в Амальфи, висевшее в раме над книжным шкафом.

— Вы жили в Италии? — спросила она.

Мисс Прескотт едва уловимо вздрогнула. — Нет, — сказала она, — но я там отдыхала некоторое время.

— Меня навел на мысль вид Амальфи, вон там наверху. А знаете, Оливия Коупленд живет недалеко, в Сорренто.

В глазах мисс Прескотт вспыхнул интерес.

— Так я впервые о ней услыхала, — продолжила Пэтти, — но она не вызвала во мне большого интереса, пока я с ней не поговорила. Ее отец, кажется, художник, она родилась в Италии, а в Америке была только раз, в детстве. Ее мать умерла, и они с отцом живут на старой вилле по дороге, что ведет вдоль побережья в Сорренто. У нее никогда не было подруг, только друзья ее отца — художники, дипломаты и тому подобное. Она говорит по-итальянски и знает все про итальянское искусство, политику, церковь, аграрное законодательство и про то, как людей облагают налогами. Все крестьяне вокруг Сорренто ее друзья. Она до смерти скучает по дому, и единственный человек, с которым она может поговорить об интересующих ее вещах, это торговец арахисом в городе.

— Девушки, с которыми она делит комнату, просто милые, брызжущие весельем американки, увлекающиеся гольфом, баскетболом, гренками с сыром, рассказами Ричарда Хардинга Дэвиса и картинами Гибсона, — а она даже ни разу ни о чем подобном не слышала до того, как приехала сюда четыре месяца назад. У нее есть акварельный набросок виллы, выполненный ее отцом. Знаете, она отделана белой лепниной, с террасами, мраморными балюстрадами и разбитыми скульптурами, с падубовой рощей и фонтаном в центре. Только представьте, мисс Прескотт, что значит принадлежать такому месту, как это, и вдруг перенестись в такое место, как наш колледж, без друзей или хотя бы тех, кто знает о близких твоему сердцу вещах… Подумайте, как Вам было бы одиноко!

Пэтти с раскрасневшимися щеками подалась вперед, захваченная собственным красноречием. — Вы знаете, что такое Италия. Это нечто вроде болезни. Если однажды ее полюбишь, то уже не забудешь никогда и не сможешь быть счастливым, пока не вернешься туда. А для Оливии, кроме того, Италия — родной дом. Ничего другого она не ведает. И поначалу очень сложно сосредоточиться на математике, если постоянно мечтаешь о падубовых рощах, фонтанах, соловьях и… и прочих вещах.

Она сбивчиво умолкла, заметив, что мисс Прескотт внезапно откинулась в кресле, спрятав лицо в тени, и Пэтти померещилось, что она побледнела, а рука, державшая журнал, задрожала.

Пэтти вспыхнула от неловкости и попыталась припомнить, что такого она наговорила. Она вечно произносила слова, которые огорчали людей без всякого на то намерения. И вдруг в голове вспыхнула старая история со времен первого курса. Он был художником, жил в Италии и умер от римской лихорадки; мисс Прескотт уехала в Германию изучать математику и с тех пор ее ничто не волновало. История, как будто, вымышленная, но, возможно, не далека от истины. Не наткнулась ли она случайно на запретную тему, печально спрашивала себя Пэтти. Ну, естественно, — это как раз в ее духе.

Тишина становилась невыносимой. Она силилась придумать, что бы сказать, но на ум ничего не приходило, и она резко встала.

— Простите, мисс Прескотт, что отняла у Вас столько времени. Надеюсь, что я Вас не утомила. Доброй ночи.

Мисс Прескотт поднялась и взяла Пэтти за руку. — Доброй ночи, дорогая, и спасибо, что зашли ко мне. Я рада, что узнала об Оливии Коупленд. Я посмотрю, что можно предпринять по поводу геометрии и, кроме того, я буду рада узнать ее как… как друга, поскольку и мне когда-то была небезразлична Италия.

Пэтти мягко затворила дверь и на цыпочках проследовала к себе по тускло освещенным коридорам.

— Ты принесла спички? — донесся сонный голос из спальни Присциллы.

Пэтти вздрогнула. — Ох, спички! — Она засмеялась. — Нет, я о них забыла.

— Пэтти Уайатт, я еще не видела, чтобы ты хоть раз доводила до конца то, что начинала делать.

— И, тем не менее, сегодня вечером я довела одно дело до конца, — парировала Пэтти с легкой ноткой триумфа в голосе, — но я понятия не имею, как у меня это получилось, — искренне добавила она про себя.

Она легла в постель и уснула, действительно не понимая, какое великое дело доведено до конца, ибо, сама того не сознавая, она положила начало дружбе, которая должна была скрасить будущее существование одинокой первокурсницы и в равной степени одинокой преподавательницы.