Пэтти в колледже

IV. Об этике

Методы классного образования, разработанные Пэтти, были результатом богатого опыта по части учительского склада ума. К последнему курсу она привела проблему устного опроса в систему и могла с неизменной точностью предсказать день, когда ее вызовут, и вопрос, который ей зададут. Тактика ее менялась в зависимости от предмета и преподавателя, являясь следствием проницательности и знания человеческой натуры, а в каком-нибудь более стоящем деле могла бы достигнуть совершенства.

Скажем, ее преподаватель по химии был человеком, пережившим все ранние иллюзии относительно того, что девочки намного сознательнее мальчиков. По натуре он не был подозрительным, однако долгий опыт преподавания развил в нем чрезмерную осмотрительность, которая иногда не вовремя проявлялась. На своих занятиях он не разрешал отвлекаться, и страдал тот, кто считал ворон. Пэтти обнаружила его слабость в начале года и спланировала свою кампанию соответственно. Пока производимый химический опыт был ей неясен, она наблюдала за преподавателем, всем своим видом выражая сообразительность; но, стоило ей понять и пожелать ответить, как она с мечтательной, далекой улыбкой переводила рассеянный взгляд в окно, а, когда ей задавали вопрос, вздрагивала, возвращалась к химическим реалиям и через мгновение притворного раздумья выдавала блестящий ответ. Следует признать, что моменты, когда она отвлекалась, были редки; чаще всего она излучала заинтересованность.

На уроке французского она применяла абсолютно противоположную тактику. Преподаватель со всевозможной учтивостью, свойственной его нации, вызывал только тех, кто встречались с ним взглядом и, казалось, выражали страстное желание ответить. Это сравнительно упрощало дело, однако тоже требовало значительной ловкости. Пэтти роняла ручку, брызгала чернилами на страницы своей тетрадки, подвязывала шнурок и даже вовремя чихала, чтобы не встретиться с ним взглядом в неподходящие моменты. Остальные одноклассницы, которые не были актрисами, довольствовались тем, что попросту опускали глаза, когда он смотрел вдоль ряда; подобный метод, как презрительно полагала Пэтти, был ясен как день и подразумевал: «Пожалуйста, не вызывайте меня. Я не готова».

Однако в отношении профессора Кэрнсли, читавшего философию, сформулировать рабочую гипотезу было гораздо сложнее. Он состарился на преподавательском поприще и, накопив тридцатилетний опыт касательно женской природы, остался таким же открытым и доверчивым, каким был вначале. Принимая на веру, что его ученицы так же заинтересованы в созерцании философских истин, как и он сам, профессор проводил свои занятия, не подозревая о коварстве, и выстраивал весь процесс исключительно под влиянием момента. Ключ к его методу всегда был загадкой, и не одно поколение учащихся тщетно искало его. Некоторые утверждали, что он вызывает каждую седьмую девушку; другие — что он выбирает бессистемно. В самом начале учебного курса Пэтти победоносно объявила, что она, наконец, нашла секрет: по понедельникам он вызывает рыжеволосых девушек, по вторникам — тех, у кого желтые волосы; по средам и четвергам — шатенок, а по пятницам — брюнеток. Но это разъяснение, как и остальные, на практике потерпело фиаско; а что до Пэтти, то она пришла к выводу, что потребуется вся ее изобретательность и придется даже изрядно поучиться, чтобы сохранить репутацию блестящей ученицы на занятиях профессора Кэрнсли. И репутация эта была ей небезразлична ввиду того, что профессор ей нравился и она была одной из его любимых учениц. Она знала его жену до своего поступления в колледж, часто бывала у них дома и, короче говоря, служила примером идеальных отношений между преподавателем и студентом.

Поскольку над ней довлело множество интересов, философские исследования Пэтти были не столь глубоки, как того требовала программа, но она обладала хорошими, необходимыми в работе знаниями, которые, в частности, поразили бы профессора Кэрнсли, если бы он мог оказаться в другой обстановке. Несмотря на то, что знания ее были почерпнуты не только и не столько из учебника, в классе у нее была хорошая репутация и, как со вздохом признавала Пэтти, «чтобы поддерживать репутацию в области философии, воображение подвергается неимоверной нагрузке».

Это было достоверно установлено еще на втором курсе, на уроке психологии, когда первое введение в научную абстракцию заставило всю группу замолчать в благоговейном страхе, и только Пэтти посмела подать голос. Однажды утром профессор безмятежно распространялся на тему ощущений и в ходе лекции заметил: «Вероятно, что индивид испытывает все первоначальные ощущения в течение первых нескольких месяцев своей жизни и что в дальнейшем такого понятия, как новое ощущение, не существует».

— Профессор Кэрнсли, — произнесла Пэтти высоким голосом, — Вы когда-нибудь катались с горки?[4]

Лед, наконец, дал трещину, и группа почувствовала себя свободнее даже в изрядно глубоких водах философии; а Пэтти, хотя и необоснованно, заслужила репутацию человека, обладающего более глубокой способностью, нежели большинство студентов, проникать в физическую суть вещей.

Итак, начав изучать этику на четвертом курсе, она обладала незаслуженной, хрупкой, построенной на отговорках, репутацией, которая могла погибнуть при малейшем прикосновении. Она весьма похвально поддерживала ее до самых рождественских каникул, так разумно вступая в споры о первичных причинах морального обязательства и о происхождении совести, словно ранее ознакомилась с тем, что говорит учебник на эту тему. Но когда перешли к изучению определенных богословских течений, основанных на конкретных исторических фактах, Пэтти обнаружила, что от воображения мало пользы, а несколько раз только чистое везение спасло ее от разоблачения. Однажды в нужный момент прозвенел звонок, и два раза ей удалось избежать прямого ответа, переведя дискуссию на второстепенные вопросы. Тем не менее, она поняла, что удача не всегда будет ей благоприятствовать, и ввиду того, что профессор обычно забывал делать перекличку, Пэтти приобрела гнусную привычку пропускать лекции в случае, если она не выучила урок.

В частности, в течение примерно одной недели напряженная работа на ином поприще (и не всегда имеющем отношение к учебе) не позволяла ей затрачивать обычное количество энергии на выполнение задачи по поддержанию своей репутации в области философии; поэтому несколько дней подряд она бессовестно пропускала занятия по этике, не объяснившись по этому поводу с профессором.

— О чем была его лекция по этике — я имею в виду, обзорные занятия, которые я пропустила? — спросила она у Присциллы в один день.

— О Сведенборге.

— Сведенборг, — повторила мечтательно Пэтти. — Кажется, он изобрел новую религию? Или это была новая система физических упражнений? Я слышала о нем, но, похоже, не помню ни единой подробности.

— Лучше тебе наверстать упущенное, — это важно.

— Не сомневаюсь, однако прожив на свете двадцать один год и ничего о нем не зная, я могу подождать еще один месяц. Я оставляю Конфуция и иезуитов для экзаменационной сессии, к этому списку я добавлю Сведенборга.

— Лучше не надо. Профессор Кэрнсли увлечен им и в любой момент может огорошить специальным тестом.

— Только не профессор Кэрнсли, — рассмеялась Пэтти. — Он не любит терять время. Он будет читать лекции две недели кряду — душка — я вижу это по его глазам. Что меня восхищает в профессоре, так это хороший, ровный, трудолюбивый характер, не позволяющий себе сенсационных неожиданностей.

— Когда-нибудь ты поймешь, что ошибалась, — предупредила Присцилла.

— Ничего страшного, моя милая Кассандра. Я знаю профессора Кэрнсли, а профессор Кэрнсли думает, что знает меня; и мы просто прекрасно друг с другом ладим. Побольше бы таких, как он, — прибавила Пэтти со вздохом.

На следующее утро профессор Кэрнсли начал лекцию, которая, по явным подсчетам, должна была растянуться на целый час, и Пэтти, отвинчивая колпачок чернильной ручки и принимаясь за работу, бросила победный взгляд на Присциллу. Однако во время лекции у него появилась возможность сослаться на Сведенборга и, помедлив мгновение, он мимоходом попросил девушку в первом ряду сделать резюме по философии Сведенборга. К несчастью, она перепутала его с Шопенгауэром и бойко приписала ему доктрины, которые могли оскорбить его прах, доведись ему их услышать. Сказано, что всякому терпению приходит конец, и когда профессор переадресовал вопрос другой девушке, — с тем же успехом — ласковая улыбка сошла с его лица. Благодаря Пэтти, весь класс, очевидно, обманывал себя, что время, когда придется учить конспекты, не наступит. Удивленный и возмущенный, он доискивался до сути с настойчивостью и злостью, редко им проявленными. Он спрашивал всех подряд, с каждым ответом становясь все более саркастичным.

Увидев, что он покончил с впередисидящими и перешел к ее ряду, Пэтти стало ясно, что она обречена. Она терзалась попыткой вызвать хоть какие-нибудь воспоминания о Сведенборге. Для нее он был не более чем имя. Судя по тому, что ей было известно, он мог быть как древним греком, так и современным американцем. Продвигаясь вдоль ряда, профессор Кэрнсли постепенно вытягивал из напуганных студенток внешние особенности, более или менее свойственные всем философам. Пэтти сознавала, что ее воображение не может вызволить ее из затруднения, что некогда тихий профессор вышел на тропу войны и что помочь может Сведенборг, и только Сведенборг. В отчаянии она вскинула глаза на Присциллу, и в каждой черте присциллиного лица читалась ответная ухмылка: «Я же тебе говорила».

Пэтти безнадежно огляделась вокруг. В лекционном зале, построенном в виде амфитеатра, часть мест находилась на одном уровне с полом, остальные же располагались ярусом. Пэтти сидела на первом этаже, ближе к концу ряда. Она едва видела голову профессора, но он неуклонно приближался. Ей не нужно было видеть, чтобы знать это. Девушка, сидевшая впереди, ответила что-то нелепое; профессор нахмурился и, заглянув в классную ведомость, медленно и тщательно вывел «ноль».

Когда он в очередной раз поднял глаза, кресло Пэтти опустело. Опустившись на колени на пол, она спрятала голову за впередисидящей девушкой. Ничего не подозревающий профессор прошел взглядом поверх ее склоненной головы и вызвал девушку с другой стороны ряда; та истерически кашлянула раз-другой и окончательно потерялась. Пока же он фиксировал данный факт в ведомости, Пэтти вновь заняла свое место. По залу прокатилась легкая волна смеха, профессор нахмурился и заметил, что он не видит повода для веселья. Прозвенел звонок, и студентки несколько робко друг за другом покинули зал.

В этот день Пэтти ворвалась в кабинет, где Присцилла и Джорджи Меррилс заваривали чай. — Вы могли когда-нибудь подумать, что у меня почти есть совесть? — спросила она.

— Никогда не считала, что это твоя сильная сторона, — ответила Джорджи.

— Ну, так вот, у меня совершенно потрясающая совесть! Как по-вашему, чем я занимаюсь?

— Наверстываешь пропущенные лекции по этике, — предположила Присцилла.

— Хуже.

— Пэтти, ты пропустила тренировку! — сказала Джорджи.

— О господи, нет же! Я пока не зашла так далеко. Ладно, я скажу вам. Встретив у ворот профессора Кэрнсли, я вошла с ним внутрь и он, с вашего позволения, похвалил меня за мою работу по этике!

— Должно быть, тебе было стыдно, — промолвила Джорджи.

— Верно, — призналась Пэтти. — Я сказала ему, что на самом деле я не знаю столько, сколько, по его мнению, я знаю.

— И что он сказал?

— Он ответил, что я чрезмерно скромная. Понимаете, он такой доверчивый старичок, что его вроде как и неудобно обманывать. И что вы думаете? Я рассказала ему о том, как пряталась сегодня за креслом!

Присцилла одобрительно улыбнулась своей обычно малодушной соседке по комнате. — Ну, Пэтти, ты определенно лучше, чем я о тебе думала!

— Благодарю, — буркнула Пэтти.

— Я начинаю верить, что у тебя есть совесть, — сказала Джорджи.

— И просто замечательная, — подтвердила Пэтти самодовольно.

— Когда-нибудь тебе воздастся, — сказала Присцилла.

— О да, — согласилась Пэтти. — Профессор Кэрнсли сказал, что лично объяснит мне Сведенборга, и пригласил меня сегодня к ужину!