Писатели и советские вожди

Илья Эренбург в годы сталинского госантисемитизма (Полемика с г. Костырченко)

Последнее сталинское десятилетие (1943–1953) отмечено непрестанными атаками на культуру. Атаки поистине следовали одна за другой: кампания 1943–1944 гг. против писателей; разгром 1946 г. («дело» против Зощенко и Ахматовой — пресловутое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»); постановления 1946–1948 гг. о репертуаре драмтеатров, по киноискусству и музыке (травля Прокофьева, Шостаковича, Шебалина, Эйзенштейна, Пудовкина и др.); кампания против «космополитов» 1949 г.; ликвидация еврейской культуры и ее творцов в 1948–1952 гг., потенциальные проекты Сталина на 1953 г.; разгром романа Гроссмана «За правое дело» и т. д. Даже те деятели культуры, которых непосредственно не коснулись погромные акции, чувствовали себя не вполне уютно. Активными пособниками власти иногда выступали творческие союзы — в тех случаях, когда в управляющем ими аппарате сосредоточились отъявленные держиморды (как, например, в Союзе писателей).

При внешнем безусловном подчинении режиму всех деятелей советской культуры внутреннее сопротивление тем или иным действиям «сверху», попытки пережить худшие времена с минимальными потерями (не «вымазавшись в грязи») — предпринимались (в разной мере) всеми подлинными художниками. Мера сопротивления зависела и от меры слома в 30-е гг.; для многих идейный кризис наступил после «заморозков» — «оттепель», как ни странно, оказалась психологически более трудным временем. Выведя за скобки откровенных бездарей и палачей (скажем, в литературе — Грибачев, Софронов, Суров и т. п.), проблему взаимоотношения художников с властью, меру ангажированности каждого можно понять только в контексте реального и адресного пресса, глубины понимания художником положения вещей и перспектив, меры допускаемых им компромиссов, меры иллюзий и идейной зашоренности, типа художественных предпочтений (Восток — Запад), степени искренности заблуждений, характера постепенных прозрений (пример — эволюция Гроссмана). Понять, вникая в подробности эволюции мировоззрения и в особенности жизнедеятельности каждого конкретного художника в его конкретных же обстоятельствах. Достаточно широкие поведенческие градации, неоднозначность, а подчас расплывчатость моральных критериев, многообразие форм сотрудничества и несотрудничества с режимом — все это существенно для понимания конкретных «случаев».

Ставшие доступными документы на тему «власть и художественная интеллигенция в СССР» существенно обогащают представление о реальных процессах, протекавших в этой сфере. Не следует, однако, думать, что процесс постижения прошлого является строго монотонной функцией времени. Получая доступ к потаенным прежде историческим документам, потомки вместе с тем утрачивают знание и чувство атмосферы и многих реалий прошлого, специально никак не зафиксированных, и потому моделируют их упрощенно. Анализируя жизнедеятельность не выбирающего своего времени творческого человека, ее масштаб и общественный вес безотносительно к предоставляемым временем возможностям и свободам, нельзя достичь адекватного понимания ее экзистенциальной сущности.

Анализ поведения отдельно взятой исторической личности требует особенно скрупулезных знаний и безусловной непредвзятости.

Одной из центральных фигур на горизонте советской культуры последнего сталинского десятилетия был Илья Григорьевич Эренбург. Сложность и многоплановость фигуры Эренбурга заключается не только в емкости и противоречивости его долгого и сложного жизненного пути в целом, но и в неоднозначности некоторых локальных участков его творческой художественной и политической биографии. Тем не менее внимательный и многоаспектный взгляд на них позволяет установить те безусловные нравственные «правила», которым Эренбург не изменял в самых критических условиях жизнедеятельности.

В нынешнюю пору утвердившихся едва ли не повсеместно лихого взгляда на прошлое и едва ли не старорежимных (лишь с переменой знака) его оценок, фигура Эренбурга, выхваченная из контекста времени, представляется некоторыми авторами крайне упрощенно. Например, перестроечная формула поэта Д. Самойлова применительно к послевоенной эпохе: «Эренбург стал крайним западным флангом сталинизма»[1144] — замените последнее слово чем-нибудь вроде «тогдашнего СССР», и она станет банальной, что до обвинения в сталинизме — кому из деятелей советской культуры при желании не пришьешь его в России сталинских лет (несколько теперь общепринятых оправданий не меняют дела).

Фигура Эренбурга оказывалась на острие нескольких исторически важных событий того десятилетия, непосредственно увязывающих писателя с фигурой диктатора. Эти события — за ними неизменно стояла фигура Сталина с характерными для него политическими клише — ставили перед Эренбургом нелегкие политические и нравственные проблемы, и анализ того, как он их пытался решать, несомненно содержателен и поучителен. Мы остановимся здесь на трех эпизодах, так или иначе связанных с проблемами «тайной сталинской политики» в части «еврейского вопроса в СССР». В контексте публичной борьбы против государственного антисемитизма в СССР в последнее сталинское десятилетие фигура Эренбурга фактически была ключевой. Некоторые возможности в плане означенной «борьбы» открывала перед писателем репутация ведущего публициста, заслуженная беспрецедентной работой в годы войны, а затем определенным (в четко очерченных для себя границах) участием в идеологическом обеспечении «холодной» войны. В глазах населения эти возможности представлялись исключительными; реально они были, конечно, едва ли значительными — но все-таки были и, что важнее, Эренбург их не упускал. Формула об «искусстве возможного» относится к советской эпохе, в той же мере, как к любой другой, лишь самый спектр этих возможностей был предельно сужен.

Три эпизода, о которых пойдет речь (самый важный из них — 1953 г.), нашли место и на страницах солидной монографии Г. Костырченко (центриста от истории, как он себя именует) «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм»[1145] — она включает большой свод исторических материалов, систематизированных и проанализированных автором. Заметим, что обстоятельно исследуя политику государственного антисемитизма сталинской эпохи, Г. Костырченко, в той или иной мере, затрагивает и вопрос о взаимоотношениях власти с деятелями советской культуры (в контексте проблематики книги), в частности общественная и публицистическая деятельность Эренбурга содержательно упоминается им на 41 странице текста.

Рассказывая об этих трех эпизодах, посмотрим, как эти эпизоды изложены в монографии Костырченко (такое сравнение небесполезно, чтобы судить о точности и объективности монографии).

14 апреля 1945 г. «Правда» напечатала статью зав. Агитпропом ЦК Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», которая — после почти четырех лет войны — обвиняла писателя, неизменно повторявшего: враг должен быть уничтожен, в недифференцированном подходе к гражданам гитлеровской Германии[1146]. Имя Эренбурга, написавшего за войну не меньше полутора тысяч статей для СССР и заграницы и заслужившего славу первого публициста антигитлеровской коалиции, в одночасье исчезло со страниц советских газет. Геббельсовская пропаганда к тому времени создала и успешно вбила в сознание своей паствы устойчивый образ Эренбурга — кровожадного сталинского еврея, призывавшего-де насиловать немок и убивать их детей. Свалив всю «вину» за антинемецкую пропаганду на Эренбурга и пообещав немцам (в момент, когда боевые действия Красной армии перешли на территорию Германии) не преследовать их за содеянное на территории СССР, Сталин, что и говорить, сделал сильный (и, разумеется, аморальный) политический ход — он надеялся этим существенно ослабить сопротивление гитлеровцев Красной армии. Выбрав Эренбурга в качестве «козла отпущения», Сталин придал своему решению сенсационный (не только на Западе, но и в СССР) характер и тем самым обеспечил быстрое проникновение информации об этом на территорию противника. Одновременно им были приняты достаточно строгие меры с целью остановить дебоши, учиняемые Красной армией на территории Германии.

Подвергнув Эренбурга публичному разносу, Сталин, помимо военно-политических задач, решал еще и задачи внутренне-политические: он напоминал деятелям советской культуры, что никакие заслуги перед страной не гарантируют им неприкасаемости.

Беспрецедентная популярность публицистики Ильи Эренбурга в армии и в тылу не могла не раздражать вождя. (Академик и дипломат И. М. Майский говорил в Союзе писателей — это было еще в сталинскую пору, — что во время войны «существовало только два человека, влияние которых можно было сравнивать, — имя одного Эренбург, второго он не назвал, видно испугавшись собственной идеи — сравнивать»[1147]). Как подтверждение того, что окрыленный своей славой Эренбург слишком многое себе позволяет, Сталин воспринял основанное на агентурных данных донесение, направленное ему 29 марта 1945 г. главой контрразведки Смерш В. С. Абакумовым[1148]. Будущий министр Госбезопасности сообщал, что, вернувшись из Восточной Пруссии, Эренбург, выступая в Москве (в частности, в Военной академии им. Фрунзе и в редакции «Красной звезды»), обвинил части Красной армии в мародерстве, насилиях, пьянстве — то есть в неготовности исполнять роль освободителя от фашизма; все это Абакумов представил, как «клевету на Красную армию».

Дав указание начальнику Агитпропа Александрову публично обвинить писателя именно в том, против чего тот выступил, и тем самым сделать невозможной дальнейшую публикацию его статей, Сталин действовал в обычной для него иезуитской манере. Надо сказать, что, прочитав в «Правде» статью Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», писатель никаких иллюзий относительно ее инициатора не строил — соответствующий намек есть в его мемуарах: «Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину»[1149]. Армия же в массе своей не раздумывала над тем, кто такой Александров и по чьему почину он выступил. Статью «Товарищ Эренбург упрощает» политруки прочитали недоуменно, а вот статей любимого писателя, которые на фронте всегда и прежде всего искали в «Красной звезде», они больше найти не могли. Фронтовики чувствовали себя куда свободнее, чем в мирное время, и реакция армии была ошеломительной — писателя и «Красную звезду» заваливали письмами с вопросами: где Эренбург, почему замолчал?[1150] Такими письмами можно было бы заполнить много страниц этой книги, приведем только одну выдержку: «Недавно прочитал статью в газете проф. Александрова. Кто такой Александров, мне неизвестно. Но я хоч и рядовой человек, но имею определенный взгляд на жизнь… Согласно морали, выработанной проф. Александровым, злодей называется злодеем только ночью, когда он крадется. Великий писатель нашей свободной страны, Вы пишете не для „учителей морали“, а для нас, для народа. Мы ждем Ваших статей. Вишняк Федор Михайлович, инвалид Отечественной войны, орденоносец». Но все эти письма и даже телеграммы дела не меняли — статьи писателя появились только после Победы.

Костырченко, занимаясь проблемой госантисемитизма, излагает историю появления статьи Александрова совершенно иначе — не как исполнение прямого указания Сталина, а как самовольные происки аппаратчиков Старой площади (они-де получили от Сталина задание идеологически переориентировать Красную армию на более гуманное отношение к немцам и воспользовались этим, чтобы публично высечь Эренбурга). Это предположение принять нельзя: всю войну тексты наиболее важных статей Эренбурга неизменно предварительно посылались Сталину — он был их первым читателем; за рубежом статьи Эренбурга рассматривались как выражающие позицию советского руководства[1151]. Думать, что кто-либо в СССР тогда мог публично дезавуировать Эренбурга без указания Сталина — значит не представлять реального положения дел.

Возникновение у аппарата личных счетов к Эренбургу в книге «Тайная политика Сталина» мотивируется выступлениями писателя против насаждавшегося антисемитизма: «За призывы бороться с внутренним антисемитизмом был чувствительно одернут (Александровым. — Б.Ф.) Эренбург, который хоть и критиковал только бытовую юдофобию, но никак не антисемитизм сталинских верхов, о котором если бы даже и знал, то вынужден был помалкивать, тем не менее, сам того не сознавая, вторгся в опасную сферу тайной государственной политики»[1152]. Возможности прямого выступления против «антисемитизма сталинских верхов» тогда в советской печати не было ни у кого. Выражение «если бы даже и знал» применительно к Эренбургу — неточно. Начиная с 1942 г. Эренбург постоянно сталкивался с антисемитизмом аппаратчиков и противодействовал ему. В 1943 г. Н. И. Кондаков, новый ответственный секретарь Совинформбюро (надо полагать, с новыми заданиями сверху), вычеркивал из статей Эренбурга все упоминания о подвигах евреев на фронтах войны. Писателю приходилось бороться за каждое слово; управу на призванного властью юдофоба он искал у главы Совинформбюро секретаря ЦК А. С. Щербакова (в письмах, по телефону или добившись приема[1153]). Разумеется, удавалось далеко не все и далеко не всегда. О росте антисемитизма в стране Эренбург хорошо знал из своей обширнейшей почты и встреч с людьми (оказавшись в Москве, многие фронтовики и тыловики считали нужным попасть к Эренбургу в гостиницу «Москва»), Немало говорится об этом и в Записных книжках Эренбурга; вот лишь несколько записей:

«21 мая 1942 — Антисемитизм среди партчиновников…

17 ноября 1943. Украинский Наркомвнудел: евреев не пускают на Украину и говорят: „Они хотят приехать на все готовое“.

8 октября 1944. Бабий яр — панихиду запретили.

15 октября 1944. Был Бахмутский — не принимают в аспирантуру, как еврея. Написал Кафтанову» (председатель Комитета по делам высшей школы. — Б.Ф.)[1154].

Американское посольство в Москве еще в 1943 г. информировало Госдепартамент о постоянной озабоченности Эренбурга ростом антисемитизма в СССР (он своей тревоги не скрывал)[1155].

Костырченко считает, что нанести удар по Эренбургу аппарату удалось лишь в конце войны, ибо прежде он был защищен от мести номенклатурных верхов огромной популярностью и тем, что был в фаворе у Сталина[1156]. На самом деле, с 1943 г., когда начался очередной тур борьбы власти с литературой, пресс этой борьбы ощущал и Эренбург — усилилась цензура статей, не печатали стихи, рассыпали набор книги «Сто писем». 31 сентября 1944 г., информируя Жданова о настроениях среди литераторов, нарком Госбезопасности приводил слова писателя: «Я — Эренбург, и мне позволено многое. Меня уважают в стране и на фронте. Но и я не могу напечатать своих лучших стихов, ибо они пессимистичны, недостаточно похожи на стиль салютов»[1157]. Однако воскресший гнет цензуры и статья Александрова — явления разного рода.

Александров без боли в сердце выполнил указание Сталина, хотя Эренбургу и показалось, что заву Агитпропа перед ним было неловко[1158]. Чиновники Старой площади чинили Эренбургу препятствия, как и всем литераторам, но их начальники среднего звена, когда писатель оспаривал действия аппарата, всегда пытались несколько смягчить конфликты — Эренбурга побаиваясь (такая ситуация сохранилась до конца его дней), потому что знали: он может при случае через голову аппарата обратиться, скажем, к Молотову или, чего доброго, письменно к самому Сталину (а впоследствии — к Хрущеву), и тогда неизвестно, как обернулось бы дело — чтобы выглядеть гуманистами, вожди всегда могли свалить все на чиновников и их же покарать.

Прочитав статью Александрова, Эренбург оторопел от несправедливости. Понимая, что за этим стоит Сталин, он тем не менее написал вождю, разумно делая вид, что считает инициатором статьи начальника Агитпропа:

15 апреля 1945 г.

В дневнике дочери писателя Ирины Эренбург есть запись о реакции Ильи Григорьевича на все случившееся: «Дома полный мрак в связи со статьей Александрова. Мы (то есть СССР. — Б.Ф.) ее передаем на Германию… Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа… Написал письмо Сталину и ждет… У Ильи требуют покаянной статьи. Он не будет ее писать…»[1163]

Ответа от Сталина Эренбург не получил, но после Победы его, как ни в чем не бывало, снова печатали в «Правде»…

Говоря о письме Эренбурга Сталину, Костырченко утверждает: секретарь Сталина Поскребышев не передал письмо Эренбурга вождю как «малозначительную информацию», а отдал Маленкову, который отправил письмо в архив. Это — не так: Маленкову была послана лишь незаверенная машинописная копия письма Эренбурга с пометой: «Тов. Маленкову. П<оскребышев>», а не подлинник[1164]. Процедуру работы со сталинской почтой А. Н. Поскребышев описал так: «Порядок обработки материалов устанавливался т. Сталиным и заключался в следующем. Все материалы, поступавшие в адрес т. Сталина, за исключением весьма секретных материалов МГБ, просматривались лично мною или моим заместителем, затем докладывались т. Сталину устно или посылались ему по месту нахождения»[1165]. Именно информацией Сталин дорожил более всего, и недонесение ему о какой-либо бумаге было опасно для недоносителя. Сталин мог не прочесть письма Эренбурга (точно известно, что он не ответил на него), но скрыть от вождя наличие такого письма было слишком рискованно, чтобы Поскребышев мог на это пойти. (Да и чего, собственно, ради? Какие основания считать, что в 1945 г. Поскребышев состоял в аппаратном сговоре с кем-то из сталинских чиновников?) К сказанному автор делает такое примечание: «Правда, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение Эренбурга к Сталину (но если первое письмо можно было скрыть, то почему нельзя скрыть и второе? — минуя Поскребышева, доставить письмо Сталину Эренбург не мог. — Б.Ф.), чиновники со Старой площади вынуждены были пойти с ним „на мировую“, дав санкцию на публикацию уже 10 мая его большой статьи в „Правде“»[1166]. Это снова неточно. Вопрос о «победной» статье Эренбурга без Сталина быть решен не мог, и личным цензором статьи «Утро мира» стал Жданов[1167]. Слово Эренбургу предоставили не столько из соображений справедливости, сколько в силу его популярности в армии (об откликах фронта на «молчание» Эренбурга редакция «Красной звезды» не могла не сообщать куда надо); да и немецкий фактор после победы потерял актуальность.

Еще одно неточное утверждение: «именно с этого времени Эренбург дистанцировался от ЕАК (Еврейский антифашистский комитет. — Б.Ф.) и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, поняв окончательно, что в противном случае он рискует противопоставить себя весьма могущественным силам»[1168]. «Дистанцирование от ЕАК» — не связано со статьей Александрова, оно произошло раньше (в марте 1945 г.) и связано с политикой руководства ЕАК (главным образом с действиями И. С. Фефера) по части «Черной книги» об уничтожении гитлеровцами еврейского мирного населения СССР. Эренбург добивался издания этой книги прежде всего в СССР; он понимал, что передача Фефером ее материалов в США в итоге сорвет советское издание, что и произошло (разумеется, книгу могли запретить в СССР и без того, но пересылка ее материалов за границу облегчала запрещение). Узнав, что Фефер и пр., выполняя волю своих начальников из Госбезопасности, отослали материалы в США, Эренбург распустил созданную им литературную комиссию по «Черной книге» (автор применяет расплывчатые выражения: «под его началом была сформирована литературная комиссия» и «замысел уникального издания принялся активно реализовывать Илья Эренбург»[1169], хотя этот замысел возник у самого Эренбурга независимо от американского плана — когда он стал получать из освобожденных районов массу документов и свидетельств о Холокосте[1170]). Последствия показали, что Эренбург точно предвидел: аппарат ЦК не даст издать «Черную книгу» в СССР, и ЕАК послушно исполнит указания «сверху».

Эренбург и после 14 апреля не отказался от борьбы с антисемитизмом, хотя высказываться об этом ему приходилось еще аккуратнее: и тогда, и потом он работал на пределе возможного. Тем не менее всегда находились обвинявшие его в том, что он, по образному выражению Н. Я. Мандельштам (из письма к Эренбургу), «не повернул реки и не изменил течение светил, не преломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя всегда хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное»[1171]. Людьми непонимающими, но честными лагерь критиков Эренбурга не исчерпывается. Возвращаясь к «историку-центристу», заметим, что Эренбург был умнее, чем это можно представить только на основе архивных бумаг аппарата ЦК КПСС, которые сами по себе не гарантируют точного понимания отошедшей эпохи, ее людей и событий.

Следующий эпизод, связанный с Эренбургом, относится к событиям 1948 г.; в книге «Тайная политика Сталина» о нем идет речь в параграфе «Эренбург и его выбор»[1172]. В связи с заголовком заметим, что как бы ни были жестоки обстоятельства сталинской эпохи и как бы ни хотел Эренбург выжить, он никогда не переступал страшной черты — не писал доносов, не предавал друзей, своего народа, хранил верность искусству.

Важнейшим испытанием 1948 г. для Эренбурга стала его статья «По поводу одного письма»[1173], указание написать которую было дано Сталиным.

При решении осенью 1947 г. в ООН вопроса о создании государства Израиль Сталин, надеясь в будущем подчинить себе социалистических правителей Израиля, распорядился образование Израиля поддержать. Однако в конце лета 1948 г. надежды «отца народов» подмять под себя израильские власти явно проваливались, а с другой стороны, из агентурных источников поступали сведения о росте симпатий части еврейского населения СССР к Израилю (так, информация о пылких контактах московских евреев с первым посланником Израиля в СССР Г. Мейерсон поступала с самого начала сентября 1948 г.). В этих условиях Сталин изменил свое отношение к новому государству. Уезжая в отпуск, он дал указание Маленкову подготовить для советской печати статью о том, как именно надлежит советским евреям относиться к Израилю. Статью, по замыслу вождя, должны были подписать несколько лиц, в том числе Илья Эренбург. После этого с писателем беседовали Г. М. Маленков, Л. М. Каганович и редакторы «Правды» и «Известий» П. Н. Поспелов и Л. Ф. Ильичев. Отказаться выполнить поручение Сталина Эренбург посметь не мог (как не мог это сделать никакой публицист в СССР).

Не знавший ни иврита, ни идиша, Эренбург всю жизнь был ассимилянтом и этого не скрывал. Как не скрывал и еврейского происхождения, повторяя: «Покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности — „еврей“»[1174]. Такую позицию после войны разделяли очень многие советские евреи, хотя появилась и некоторая прослойка обратившихся к сионизму. Впоследствии, с ростом государственного антисемитизма в СССР, число евреев, готовых эмигрировать, естественно, возрастало — но массовая эмиграция, как известно, началась, когда Эренбурга уже не было в живых. Если во время Отечественной войны в огромной почте Эренбурга не было враждебных писем от советских евреев, то после статьи «По поводу одного письма» такие письма появились[1175], причем их авторы, утверждая, что писатель не имеет права говорить от имени всего еврейского народа, себе в таком праве не отказывали.

Не отказавшись выполнить поручение Сталина как таковое, Эренбург сразу же отказался участвовать в написании коллективной статьи, как Сталин ее задумал. Давая согласие выполнить приказ Сталина и столь же определенно отказываясь участвовать в коллективном труде, Эренбург старался не попасть в капкан: чтобы его имя использовали, а высказать то, что он хочет, и как он хочет — не дали. Писатель брал на себя бремя исторической ответственности за эту заказную и для него политически двусмысленную статью, понимая, что дает повод и тогдашним, и будущим «критикам» обвинять его в смертных грехах. Но зато он смог сказать гораздо больше того, что от него хотели получить и что ему позволили бы сказать в ином случае.

18 сентября 1948 г. заместитель председателя совета министров СССР Г. М. Маленков, (такова была официальная должность главного заместителя Сталина) отправил находящемуся на отдыхе вождю следующую записку:

Отметим: цитируя эту записку в своей книге, Костырченко опускает слова о том, что писатель «высказался против того, чтобы статья вышла за несколькими подписями».

Они бы нарушили его простую схему: Эренбург — послушный исполнитель, ангажированный сталинской пропагандой.

Написанное Эренбургом в его статье не укладывается в формулу Костырченко: «поддержать советский внешнеполитический курс в отношении Израиля и развенчать в то же время в глазах советского еврейства сионизм как идею всемирного братства евреев». Пятнадцать лет спустя, вспоминая 1948 г., Эренбург привел в мемуарах целую страницу выдержек из той статьи[1177] — от всего сказанного он не отказывался и в оттепель (опустил лишь фразу: «только социализм решает еврейский вопрос»; либо, говоря так в 1948 г., он вынужден был кривить душой, либо расстался с этой иллюзией позднее). Да, статья Эренбурга, обращаясь к советским евреям, содержала многозначную оценку Израиля[1178] и однозначную информацию о том, что репатриация советских евреев в Израиль допущена не будет. Более того, она содержала молчаливое предостережение тем евреям, исповедующим сионизм и забывшим, где они живут, что их импульсивные выступления в Москве могут принести непоправимый вред всем советским евреям — и тем, кто сионизма не исповедует. Но эта же статья, обращенная к Сталину, содержала исторически подтвержденную мысль о позорности антисемитизма.

В итоговых суждениях книги о тайной сталинской политике («Еще одно задание Кремля», с которым Эренбург «справился успешно»; «популярность Эренбурга среди советского еврейства» исчезла; «это было полное фиаско человека, пытавшегося ответить на национальный вызов сугубо прагматически»), в той характеристике Эренбурга, которую дает автор писателю («идеологический коллаборационизм», «психология космополита», «убеждения антисиониста»[1179] и т. д.) даже не упоминается, что все эти годы писатель оставался едва ли не единственным в стране автором, упоминавшим проблему антисемитизма в СССР. Подчеркнем: по еврейскому вопросу Эренбург высказывался только в советской печати, ибо это позволяло высказать публичное осуждение антисемитизма (общее место для послевоенного Запада). От любых сугубо пропагандистских выступлений, с подачи власти, по этому вопросу на Западе Эренбург неизменно отказывался[1180]. Вдумчивые читатели понимали смысл эренбурговских инвектив и «общих мест» — так писал только он. Даже когда осуждающе говорилось об антисемитизме в США, внимательный читатель не мог не думать об СССР. Публично напоминая о недопустимости антисемитизма (в частности, ссылаясь на знаменитые слова Сталина: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма»), Эренбург напоминал читателям об идеологически неуязвимом оружии — открыто спорить с ним было невозможно (так, будущие диссиденты, безусловно учась у Эренбурга, требовали всего лишь выполнять конституцию страны). Направленные против антисемитизма пассажи Эренбурга внушали беззащитным читателям надежду (пусть иллюзорную), что худшего не случится.

В мемуарах писатель не признался, что его статья была написана по заказу Сталина, но сообщил: «Мне сказали, что статью Сталину посылали и он ее одобрил»[1181]. Это одобрение поддержало тогда в писателе надежду, что разнузданно антисемитских акций Сталин не допустит. Надежда оказалась сомнительной, и впредь Эренбург этого не забывал.

Дружеские отношения советских евреев к Эренбургу отнюдь не закончились в 1948 г. — в последующие 20 лет едва ли не большинство советских евреев относилось к писателю как к своему защитнику. Сошлемся на строфу стихов Бориса Слуцкого о похоронах Эренбурга:

Существует версия: в 1952–1953 гг. Сталин замышлял депортацию еврейского населения СССР в Сибирь и на Дальний Восток. Осуществление депортации должно было начаться сразу после процесса над кремлевскими «врачами-убийцами» (в большинстве своем евреями) и их казни. Суд над врачами не состоялся и депортация не осуществилась — Сталин умер. Версия существует, хотя прямых документов, с ней связанных, не обнаружено. Возможны три варианта: депортация готовилась реально, но следы этого замели; депортация лишь замышлялась Сталиным (тайно или обсуждалась в узком кругу) и, наконец, депортация не замышлялась, ее выдумали от страха сами советские евреи. В «Тайной политике Сталина» декларируется приверженность третьему варианту. Между тем семь лет назад в первом, ныне существенно расширенном, издании книги Костырченко содержался иной вывод: «Каковы должны были быть последствия этого процесса (над врачами. — Б.Ф.): массовая депортация евреев в Сибирь, как утверждают одни исследователи, или расправа вождя со своими ближайшими соратниками по политическому руководству, о чем пишут другие? А может быть, то и другое одновременно? Будем надеяться, что на эти и другие вопросы мы получим когда-нибудь однозначные ответы»[1183]. Теперь из того, что новых документов, подтверждающих или опровергающих версию о депортации, не добыто, автор делает тот самый однозначный вывод: «…отживает свой век и другая легенда времен холодной войны: вошедшие сначала в публицистику, а потом и перекочевавшие в научные издания „неопровержимые“ данные о планировавшемся якобы в СССР насильственном и повальном выселении евреев в Сибирь»[1184]. За прошедшие годы изменилось отношение автора к надежности всех свидетельств в пользу депортационной версии[1185] (члена сталинского Политбюро Н. А. Булганина[1186], ряда сотрудников спецслужб, приведенные З. С. Шейнисом[1187], и т. д.). Подкрепляя свой новый вывод, автор упоминает и отсутствие ссылок на депортационную версию в мемуарах Н. С. Хрущева[1188] (как известно, — устных, наговоренных на магнитофон, и рассказывал Хрущев разным лицам — разное). В этой связи приведем отрывок из рукописи воспоминаний об Эренбурге дружившего с ним в 1960-е гг. молодого тогда художника Б. Г. Биргера. Запись эта сделана им в 1974 г.[1189], она содержит рассказ Хрущева Эренбургу во время их встречи в Кремле 3 августа 1963 г. (Биргер был у Эренбурга вечером того же дня): «В 1952 году Сталин в присутствии нескольких членов Политбюро бросил фразу: „А не пора ли их проучить?“ Все присутствующие поняли, что он имеет в виду евреев и что это прямой призыв к погрому… Хрущев считал, что все понимали, что, если эта фраза просочится, то начнется погром, который впоследствии остановит Сталин, а виновным окажется кто-нибудь из выполнявших его волю»[1190]. Эту историю, если не ошибаюсь, Хрущев рассказывал не только Эренбургу. Депортация еврейского населения в этой версии замышлялась Сталиным как «спасение братского еврейского народа от справедливого гнева великого русского народа» (такая фраза попадалась мне в одной из зарубежных публикаций фрагментов воспоминаний Хрущева).

Депортационная версия отвергается автором и как географически не реализуемая (аргумент, скорее, неубедительный применительно к сталинскому режиму — скажем, депортация немецкого населения в СССР в 1941 г. была предпринята не только из Республики немцев Поволжья, но и из Москвы, Ленинграда и т. д.). Численность еврейского населения, существенно сокращенная гитлеровцами, также не могла остановить диктатора, как, скажем, остановила его численность украинского (депортировав чеченцев, ингушей, калмыков и крымских татар за сотрудничество с гитлеровцами, Сталин не депортировал за то же самое украинцев). Спорен и психологический аргумент: «По складу своего характера он (то есть Сталин. — Б.Ф.) не решился бы открыто выступить против евреев (? — Б.Ф.), хотя в душе, особенно в последние годы жизни, мог быть, что называется, патологическим антисемитом. Поэтому вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика-ленинца (? — Б.Ф.), был обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец»[1191].

То обстоятельство, что за семь лет у Костырченко не появилось документов о подготовке неосуществленной еврейской депортации, не позволяет все же сделать окончательный вывод о том, что Сталин депортацию не замышлял. Вопрос в любом случае, как и семь лет назад, остается открытым. Прав, думаю, академик А. А. Фурсенко — упомянув об имеющихся свидетельствах и слухах о депортации, он написал: «В архивах такого рода фактов обнаружить не удалось. Возможно, их все еще хранят в секретных сейфах. Возможно, приказ был отдан в устной форме. Может быть, документы уничтожены. Это было обычным делом»[1192]. Разумеется, вопрос о реальности готовившихся планов, их конкретных деталях и т. д. важен. Но не только этим определялась жизнь еврейского населения в СССР, но и тогдашними опасениями, ожиданиями беды. Костырченко признает: «Конечно, слухи о депортации возникли не на пустом месте. Они были спровоцированы и массовыми арестами культурной и общественной элиты еврейства, и послевоенными пропагандистскими кампаниями, имевшими явный антисемитский дух… Основательность слухам придавало и то, что с конца 1952 года из Москвы в Казахстан стали высылаться семьи арестованных „еврейских националистов“… Конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала»[1193].

В январе-феврале 1953 г. в элитарных, как теперь бы сказали, кругах советского еврейства угроза депортации считалась абсолютно реальной. Именно как прелюдия к депортации была воспринята частью еврейской элиты история с подписанием «Письма в редакцию „Правды“», подготовленного по заданию Сталина после объявления об аресте «врачей-убийц». Это письмо содержало не только горячее одобрение ареста «убийц в белых халатах» (большинство обвиняемых были евреи) и призыв беспощадно покарать преступников, но и признание того, что часть еврейского населения заражена национализмом-сионизмом и подвержена влиянию агентов империализма. В. А. Каверин, прочитавший тогда текст письма, в написанной «в стол» неподцензурной книге мемуаров вспоминал свое ощущение от него: «Я прочитал письмо: это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке. Знаменитые деятели советской медицины обвинялись в чудовищных преступлениях, и подписывающие письмо требовали для них самого сурового наказания. Но это выглядело как нечто самой собой разумеющееся — подобными требованиями были полны газеты. Вопрос ставился гораздо шире — он охватывал интересы всего еврейского населения в целом, и сущность его заключалась в другом. Евреи, живущие в СССР, пользуются всеми правами, обеспеченными Конституцией нашей страны. Многие из них успешно работают в учреждениях, в научных институтах, на фабриках и заводах. И тем не менее в массе они заражены духом буржуазного воинствующего национализма, и к этому явлению мы, нижеподписавшиеся, не можем и не должны относиться равнодушно»[1194].

Отвергая версию депортации, Костырченко утверждает, что замысел письма возник у Сталина с целью прямо противоположной: «снять политическое напряжение… затушить скандальную ажитацию вокруг „дела врачей“ в стране и в мире»[1195]. Однако, сравнивая этот ход «отца народов» с его известной статьей 1930 г. «Головокружение от успехов» (свалив тогда все «издержки» коллективизации на местных чиновников, самой коллективизации Сталин не отменил), автор тем самым признает: даже если Сталиным и было предпринято «отступление» — то лишь временное (стратегических планов диктатор не менял). То обстоятельство, что текст «Письма в „Правду“» произвел на многих потенциальных подписантов впечатление не только не успокаивающее, а наоборот — устрашающее, в «Тайной политике Сталина» объясняется лишь «кондовым стилем», который-де исказил сталинский замысел (как всегда — все дело в аппаратчиках). Вину автор возлагает на «недалекого и заскорузлого по ментальности чиновника» — главу Агитпропа секретаря ЦК Н. А. Михайлова, которому-де Сталин поручил подготовку письма. Отметим однако, что наряду с Михайловым «письмом» занимался и тогдашний главный редактор «Правды» молодой сталинский любимец Д. Т. Шепилов — человек несомненно образованный и уж никак не заскорузлый. Подчеркнем также, что сталинские чиновники волю вождя выполняли точно (иначе и головы можно было не сносить), да и подготовленные по его указанию тексты Сталин обычно просматривал лично и, если нужно, правил — не случайно стиль официальных текстов, как правило, определял их политические последствия.

Многие подробности в деле с письмом в «Правду» остаются тайной.

Неизвестно, когда точно возникла у Сталина идея, чтобы знаменитые советские граждане еврейского происхождения обратились в «Правду», требуя сурово покарать «врачей-убийц» (возможно, после 13 января 1953 г. — дня официального объявления об их аресте, хотя не исключено, что и раньше того). Неизвестно, кто именно формировал список подписантов; неизвестен состав реальных сочинителей письма. Заметим, что среди 57 подписантов под отредактированным первым вариантом письма значились не имевшие отношения к его написанию писатели: Эренбург — № 9, Маршак — № 12, Гроссман — № 23, Алигер — № 26, Кассиль — № 43 (все, кроме Гроссмана, лауреаты Сталинской премии; имя Гроссмана, думаю, было внесено лично Сталиным, который дважды и тоже лично вычеркивал его фамилию из списков лауреатов Сталинской премии).

Всю процедуру подготовки текста курировал Г. М. Маленков (второй человек в партии), которому Михайлов и Шепилов представляли проекты письма, а уже он передавал их Сталину (материалы, связанные с пропагандистским обеспечением «дела врачей», хранятся в РГАНИ: в бумагах Агитпропа, непосредственно готовившего письмо, — Ф. 5. Оп. 16. Ед. хр. 602, и в бумагах отдела Маленкова — Ф. 5. Оп. 25. Ед. хр. 504; соответствующие бумаги, представленные лично Сталину, хранятся в Президентском архиве). Иерархическая лестница работала строго: только Маленков решал, что следует посылать Сталину. К подготовленному Агитпропом тексту первого варианта письма была приложена отпечатанная на машинке записка:

Слово «отредактированный» говорит о том, что текст письма с Маленковым, а может быть, и со Сталиным уже обсуждался. Письмо начиналось с изложения официального сообщения об аресте «врачей-убийц», содержало истерические обвинения еврейских «буржуазных националистов», продавшихся империалистам США, в попытке разжечь среди еврейского населения СССР национальную вражду к русскому народу и заканчивалось требованием «самого беспощадного наказания преступников»[1197].

Сбор подписей отобранных «представителей» еврейского происхождения к этому времени, похоже, уже шел.

Отметим, что на записке Михайлова и Шепилова Маленкову (внизу и наискосок) сделаны рукой сотрудника Маленкова две пометы: первая — «Материал по указанию т. Маленкова лично передан 29/I тов. Кагановичу Л. М.»; вторая — «Архив. 2/II 53 г.». В архив отдела Маленкова 2 февраля были наряду с этой запиской отправлены машинописный текст первого варианта письма — его заключали отпечатанные подписи 57 человек, начиная с дважды Героя Советского Союза полковника Д. А. Драгунского[1198]. Кроме того, в архив была отправлена также представленная Маленкову правдинская верстка этого письма, в которую внесли рукописные изменения в расположение фамилий подписантов и в формулировки их титулов: на первое место с шестого передвинули академика С. И. Вольфковича (вторым стал Драгунский), в титуле генерал-полковника Б. Л. Ванникова, который именовался членом ЦК КПСС и дважды Героем Социалистического Труда, зачеркнули слово «дважды», хотя это звание действительно присуждалось ему дважды — в 1942 и 1949 гг., причем в 1954-м вручили уже третью звезду Героя, а в титуле Л. М. Кагановича, который именовался Героем и депутатом и шел четвертым, перед словами «Герой Социалистического Труда» вписали: «член ЦК КПСС»[1199]. Эту верстку, чтоб не путать ее с версткой, отправленной позже Сталину, будем называть «Верстка I». Заметим, что в машинописный текст письма, отправленный 2 февраля в архив, внесены сделанные от руки несколько, как кажется, непринципиальных по смыслу исправлений (об их происхождении мы скажем ниже) — понятно, что сделаны они могли быть только после предоставления текста Маленкову.

Как ясно из приведенной пометы на записке, 29 января машинописный текст письма с напечатанными под ним фамилиями подписантов, включая Кагановича, был вручен в рабочем кабинете Л. М. Кагановичу, причем вручен (только ему!) лично зав. Агитпропом Михайловым.

И тут случилось неожиданное: единственный еврей в сталинском Политбюро почувствовал себя оскорбленным. Оскорбил его вовсе не текст письма, не его содержание (упаси бог!). Его оскорбило, что имя члена высшего руководства страны воткнули в длинный перечень лиц, к высшему руководству не имевших никакого отношения[1200]. Спустя много лет Каганович рассказывал:

«Когда Михайлов принес мне бумагу для публикации против этих врачей — я вам рассказываю кое-что личное, — по еврейскому вопросу, и там были подписи Рейзена и многих других еврейских деятелей, Михайлов был секретарем ЦК, потом министром культуры. Я ему сказал: „Я не подпишу. Я член Политбюро, а не какой-нибудь этот вот!“

Он говорит: „Как? Мне товарищ Сталин поручил (имеется в виду указание Маленкова, которое могло быть поручением Сталина. — Б.Ф.)“ — „Скажите товарищу Сталину, что я не подпишу. Я ему сам объясню“. Когда я пришел[1201], Сталин меня спрашивает „Почему вы не подписали?“ Я говорю: „Я член Политбюро ЦК КПСС, а не еврейский общественный деятель, и буду подписывать бумагу как член Политбюро. Давайте такую бумагу я напишу, а как еврейский общественный деятель не буду подписывать. Я не еврейский общественный деятель!“. Сталин внимательно на меня посмотрел: „Ладно, хорошо“. Я говорю: „Если нужно, я напишу статью от себя“. — „Посмотрим, может, надо будет и статью написать“»[1202].

В итоге с Кагановичем вопрос решился просто: тот же самый текст письма специально для него перепечатали на 4-х страницах (без перечня подписантов в конце!), и член Политбюро собственноручно начертал под ним: Л. М. Каганович[1203]. После этого его имя беспрепятственно впечатывали в общий перечень подписантов во все копии и варианты письма.

А вот как выстраивается (на основе многих свидетельств и документов) канва событий, связанных с подписью Эренбурга.

Сбор подписей под еврейским письмом в «Правду» был поручен академику-историку И. И. Минцу и журналисту, бывшему во время войны начальником ТАСС Я. С. Хавинсону (его литературный псевдоним М. Маринин). Большинство подписантов приглашалось в редакцию «Правды», где в приемной Д. И. Заславского им предлагалось ознакомиться с текстом письма и подписать его; к некоторым из подписантов собиратели подписей являлись домой. Примерно в начале 20-х чисел января Минц и Хавинсон приехали к Эренбургу на дачу, но Илья Григорьевич отказался подписать письмо (возможно, его не прочитав) и, отнеся дело к личной инициативе старающихся выслужиться «гостей», не придал этому значения[1204]. Неизвестно, доложили ли Минц и Хавинсон своему начальству о визите к Эренбургу и что именно. (Имеются сведения, что, как и от Эренбурга, они получили отказ от историка А. С. Ерусалимского[1205]. Существуют слухи, что письмо не подписали певец М. О. Рейзен[1206], генерал Я. Г. Крейзер, композитор И. О. Дунаевский[1207], о своем отказе расписаться под письмом говорит в мемуарах писатель В. А. Каверин[1208] — ему это предложение было сделано Хавинсоном в редакции «Правды»).

Каверин рассказывает в «Эпилоге» (эта книга писалась в 70-е гг. «в стол», и выхода ее в свет автор не дождался), что, когда его вызвали в «Правду» и дали прочесть письмо, ему было заявлено, что многие уже подписали: назвали фамилии Гроссмана и Антокольского[1209]. Каверин спросил: «А Эренбург?» — и услышал в ответ: «С Ильей Григорьевичем согласовано. Он подпишет»[1210], чему Вениамин Александрович не поверил и, сказав, что ему нужно время подумать, прямо из «Правды» поехал к Эренбургу. Вот краткий рассказ о его встрече с Ильей Григорьевичем: «Он уже знал о письме, с ним говорили — и встретил меня спокойно. Впрочем, спокойствие у него было разное — случалось, что он скрывал бешенство, равнодушно попыхивая трубкой.

— Илья Григорьевич, как поступить?

— Так, как вы сочтете нужным. В разговоре со мной вы упоминались. Если вы откажетесь, они подумают, что отсоветовал Эренбург.

— Так это ложь, что письмо согласовано с вами?

— Конечно, ложь. Разговор был предварительный. Я еще не читал этого письма.

Мы проговорили недолго, пятнадцать минут. Что мог посоветовать Илья Григорьевич? Он сам был в гораздо более сложном положении, чем я. Каждый должен решать за себя, с этим я от него и уехал»[1211]. Заметим, что фамилии Каверина в перечне подписантов под машинописными текстами письма и в правдинских гранках изначально не было (возможно, чиновники из ЦК не считали, что в сознании читателей Каверин — еврей, и инициативу Хавинсона не приняли)…

Точная дата следующей встречи Минца и Хавинсона с Эренбургом неизвестна. Можно лишь утверждать, что это произошло до 29 января, но никак не 27 января, когда, в день рождения писателя, ему в Кремле торжественно вручили международную Сталинскую премию «За укрепление мира между народами», присужденную в конце 1952 г. (Понятно, что по замыслу Сталина эта премия должна была для Запада послужить своего рода ширмой: как-де можно говорить об антисемитизме в СССР, если столь высокая награда вручается еврею — первым из советских граждан. Перед вручением Эренбург получил недвусмысленный совет в своей речи в Кремле упомянуть про «убийц в белых халатах», но он от этого уклонился, более того — для понимающих людей Эренбург произнес фразу, которую при публикации его речи в «Правде» цензура вынуждена была откорректировать[1212]).

Во второй раз Минц и Маринин побывали у Эренбурга уже не на даче, а в его московской квартире; настойчивость «гостей» показала писателю, что дело не в их личной инициативе. На сей раз Эренбург прочитал письмо, но подписать его отказался, объяснив, что, по его мнению, это письмо может принести вред стране. При этом он предложил четыре, как кажется, непринципиальные поправки к его тексту: я, мол, думаю, что письмо принесет вред Советскому Союзу, но уж если и говорить о его тексте, то в нем имеются явные несообразности, которые всяко надо исправить. Эти поправки, скорее всего, ходоки тогда сами и записали со слов Эренбурга — ввиду крайней неразборчивости его почерка. При этом Эренбург вовсе не считал, что принятие предложенной им правки обяжет его письмо подписать.

Поправки Эренбурга Минц и Хавинсон доложили начальству.

Не раньше того дня, когда проект письма уже был представлен Маленкову и поправлен им, для Сталина набрали новую верстку письма — в ней, в отличие от «Верстки I», фамилию Эренбурга в перечне подписей передвинули с девятой позиции на третью (впереди Кагановича!). Но вопрос о правке, предложенной Эренбургом, Маленков решать не стал — оставил на решение Сталину.

Поэтому поправки Эренбурга вписали в сталинскую верстку аккуратно от руки двумя столбцами слева и справа от текста набранного письма[1213].

Слева от верстки под заголовком «И. Эренбург:» перечислены четыре замечания, первое из которых: «1) На поправках не настаиваю, но отдельные фразы нынешнего[1214] текста могут принести вред»; второе — «2) выражение „некоторая часть“ может толковаться так, что националистов-евреев очень много, выражение „среди некоторых элементов“ лучше»; третье — «3) „хотят превратить евреев“ — могут подумать, что всех евреев, в том числе авторов настоящего письма»; четвертое — «4) не нужно употреблять выражение „еврейский народ“, это как раз будет усиливать тенденцию к обособлению, усиливать еврейский национализм, а наша главная задача ассимиляция евреев».

Справа от верстки под заголовком: «Поправки, предлагаемые И. Эренбургом:» вписаны пять замен слов или словосочетаний. Эти, по сути стилистические, поправки сводились к устранению из текста словосочетания «еврейский народ», противоречившего сталинскому определению нации. Судя по всему, Сталин поправки Эренбурга одобрил и, когда Маленков 2 февраля отправил в архив машинопись «Письма в редакцию „Правды“», поправки Эренбурга в нее уже были вписаны без ссылки на автора.

Передав Сталину поправки Эренбурга и узнав, что писателем письмо в «Правду» все еще не подписано, Маленков (скорее всего, именно он) распорядился: Минцу и Хавинсону подпись Эренбурга получить. Они явились в московскую квартиру писателя 3 февраля, и были на сей раз настроены агрессивно. На очередной отказ писателя Минц впрямую сказал ему, что текст письма согласован с вождем. В ответ Эренбург заявил, что напишет Сталину лично. С этими словами он удалился в кабинет, где в течение часа работал над текстом письма, оставив непрошеных гостей на попечение своей жены. Б. Г. Биргер записал рассказ И. Г. и Л. М. Эренбург о том, как это было: «ИГ ушел в кабинет, а Минц начал запугивать Любовь Михайловну, весьма образно описывая, что с ними будет, если ИГ не подпишет письмо. Любовь Михайловна рассказывала, что час, проведенный в обществе „этих двух иуд“ (как она выразилась), был не только одним из самых страшных в ее жизни, но и самым омерзительным. Когда ИГ вернулся с запечатанным письмом, достойная парочка снова было приступила к уговорам, но ИГ попросил передать его письмо Сталину и сказал, что больше он беседовать на эту тему не собирается, и выпроводил их». Заметим, что письмо Эренбург писал на машинке, потом правил текст простым карандашом, затем перепечатал и снова правил, после чего отпечатал беловой экземпляр. Сохранились оба машинописных, правленных им черновика, напечатанных на обычной для Эренбурга папиросной французской бумаге с «водными» знаками[1215] — это подтверждает, что письмо писалось дома, а не в помещении редакции «Правды».

Письмо Эренбурга Сталину не раз публиковалось, тем не менее приведем его текст:

Это письмо может быть понято и верно оценено только в конкретных политических реалиях Советского Союза февраля 1953 г., когда отгороженной от всего мира страной правил диктатор-параноик, и подчиненная ему махина карающих и пропагандистских органов держала практически все неарестованное и значительную часть арестованного населения не только в состоянии полного повиновения, но еще и убеждения в том, что товарищ Сталин — великий вождь и учитель, гарант, как теперь бы сказали, лучшей в мире сталинской конституции.

Эренбург знал, что любое сопротивление замыслу вождя могло вызвать лишь его гнев и, стало быть, помешать попытке остановить им задуманное. Потому Эренбург недвусмысленно написал вождю, что тотчас подпишет письмо, если он сочтет это полезным для Родины. Поскольку Сталин считал Эренбурга неплохо знающим Запад и хорошо — положение дел в Движении сторонников мира, а со взглядами специалистов он, бывало, считался, Эренбург избрал в качестве аргументов против публикации письма в «Правду» не принципиально гуманистические, но сугубо прагматические соображения об отрицательном влиянии планируемого акта на западные компартии и организованное по команде Сталина Движение сторонников мира. Эти аргументы были единственными из уст Эренбурга, которые могли произвести впечатление на Сталина и остановить реализацию задуманного.

Письмо Эренбурга Сталину Минц и Маринин доставили главному редактору «Правды» Д. Т. Шепилову. Прочесть его он, надо думать, не решился, но и адресату сразу не отправил. Вместо этого вызвал Эренбурга к себе в «Правду».

Обратимся снова к рассказу писателя, записанному Б. Г. Биргером: «Шепилов сказал, что письмо ИГ к Сталину находится у него и что он его до сих пор не отправил дальше, так как очень хорошо относится к ИГ, а отправка письма с отказом от подписи коллективного письма в „Правду“ равносильна приговору. Шепилов добавил, что не будет скрывать от ИГ, что письмо в „Правду“ написано по инициативе Сталина и, как понял ИГ из намеков Шепилова, Сталиным отредактировано, а возможно и сочинено. ИГ ответил, что он настаивает на том, чтобы его письмо было передано Сталину и только после личного ответа Сталина он вернется к обсуждению подписывать или не подписывать письмо в „Правду“. Шепилов довольно ясно дал понять ИГ, что тот просто сошел с ума. Разговор продолжался около двух часов. Шепилов закончил его, сказав, что он сделал все, что мог для ИГ, и раз он так настаивает, то передаст его письмо Сталину, а дальше пусть ИГ пеняет на себя. ИГ уехал от Шепилова в полной уверенности, что его в ближайшие дни арестуют».

Текст письма Эренбурга Сталину Биргер не знал, но, сравнивая его дальнейший рассказ с приведенным текстом письма, можно убедиться и в правдивости рассказа Эренбурга, и в точности записок Биргера: «Я спросил ИГ, что же он написал Сталину. ИГ ответил мне, что он прекрасно понимал, что вслед за опубликованием письма избранных евреев с отказом от своего народа последуют массовые репрессии по отношению ко всем евреям, живущим в Советском Союзе, и поэтому, когда он писал свое письмо к Сталину, он старался прибегать только к тем доводам, которые могли бы оказать хоть какое-нибудь воздействие на Сталина. У ИГ было слишком мало времени, чтобы как следует обдумать, так как в соседней комнате сидели эти два мерзавца и довели почти до обморочного состояния Любовь Михайловну. ИГ пытался как можно убедительнее довести до сознания Сталина, что опубликование такого письма покончит с коммунистическими партиями Европы. Правда, добавил ИГ, он был уверен, что максимум — поредели бы ряды компартий Европы. Но других доводов, способных дойти до сознания Сталина, у него не было».

Здесь к месту будет напомнить единственное упоминание об этих событиях в подцензурных мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Написано это было примерно в ту же пору, когда писатель рассказывал о событиях начала 1953 г. Б. Г. Биргеру, написано осторожно, так, чтобы хотя бы эти несколько фраз прошли не изуродованными через цензуру — ни слова не говоря о существе дела, лишь намекая понимающему читателю. Рассказав про начавшуюся в советской прессе оголтелую антисемитскую кампанию в связи с делом врачей, Эренбург написал: «События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению в печати одного коллективного письма. К счастью, затея, воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать то, что хотел. Конечно, эта история — глава моей биографии, но я считаю, что не настало время об этом говорить»[1218].

Этот абзац (теперь, когда известно, о чем в нем идет речь, достаточно внятный) был опубликован и прокомментирован нами в первом бесцензурном издании мемуаров 1990 г., а тогда, в 1964–1965 гг., цензура не пропустила его, и в новомировской публикации мемуаров появился существенно более туманный абзац (коллективное письмо в нем не упоминалось вообще, отсутствовала и оценка готовившегося акта): «Февраль оказался для меня очень трудным, о пережитом мною я считаю преждевременным рассказывать. В глазах миллионов читателей я был писателем, который мог пойти к Сталину, сказать ему, что я в том-то с ним не согласен. На самом деле я был таким же „колесиком“ и „винтиком“, как мои читатели. Я попробовал запротестовать. Решило дело не мое письмо, а судьба»[1219]. Редакция журнала предлагала Эренбургу снять процитированные здесь и разрешенные цензурой строки: все равно-де непонятно, о чем идет речь, но он настоял на сохранении этого упоминания, надеясь, что внимательные читатели хотя бы задумаются над его словами. (Заметим, что в книге Костырченко «Тайная политика Сталина» дается ссылка именно на обкорнанное цензурой изложение событий, а не на полный текст мемуаров.) Важно подчеркнуть, что не готовившуюся публикацию коллективного письма Эренбург называет «затеей, воистину безумной», а, разумеется, то, что должно было последовать за ней, угрозу чего он сразу ощутил.

В записках Биргера далее говорится: «Получил ли Сталин его письмо и сыграло ли оно хоть какую-нибудь роль во всей этой истории, ИГ не знал». Точно не знал, но безусловно догадывался. Теперь мы знаем точно: Сталину письмо Эренбурга вручено было (вплоть до 17 февраля он приезжал в Кремль и работал в своем рабочем кабинете, в частности, 2, 7, 16 и 17 февраля принимал там Маленкова[1220]; некоторые члены Политбюро регулярно, вплоть до 1 марта, посещали вождя на ближней даче). Именно с ближней дачи 10 октября 1953 г. письмо Эренбурга поступило в архив Сталина (теперь Президентский архив РФ.) — сегодня это факт установленный[1221].

Письмо Эренбурга Сталин прочитал. Его первая реакция была эмоциональной: сообщить писателю Эренбургу, что его подпись под письмом в редакцию «Правды» товарищ Сталин считает необходимой. Но, как можно понять из дальнейших событий, над письмом Сталин продолжал раздумывать и форсировать его публикацию не стал.

Указание товарища Сталина Эренбургу было передано, и он ему подчинился.

Приведу здесь записанный мною рассказ Али Яковлевны Савич, вдовы ближайшего друга Эренбурга Овадия Герцовича Савича[1222]. В один из февральских дней 1953 г., когда Савичи были в гостях у Эренбургов в их московской квартире, Илью Григорьевича срочно вызвали в «Правду». Уезжая, он сказал Савичам: «Не уходите», и они остались ждать его возвращения. Эренбург вернулся поздно и совершенно подавленный. Он сказал, вытирая ладонью лоб (что делал всегда в минуты сильных переживаний): «Случилось самое страшное — я подписал…». Рассказав это, А. Я. Савич почувствовала, что я ей не поверил. Зная тогда воспоминания Эренбурга и содержание черновиков его письма Сталину, я действительно счел рассказ Али Яковлевны какой-то аберрацией ее памяти и даже не включил его в беловую машинопись ее воспоминаний. «Боря, вы мне не верите? — печально спросила А. Я. — Я помню это, как сейчас». Много позже, когда от надежного человека мне стало известно, что подпись Эренбурга в подписных листах действительно имеется, стало понятно, что рассказ Али Яковлевны отнюдь не противоречит тому, что я знал тогда. Сперва я решил, что Эренбург подписал второй вариант письма в «Правду» (о нем речь впереди) и не мог понять, почему он так убивался, поставив под ним свою подпись. И лишь когда я в 2005 г. своими глазами увидел в РГАНИ подписной лист, на котором было собственноручно выведено: «Илья Эренбург, писатель»[1223], и убедился, что подписные листы относятся именно к первому варианту письма в «Правду», я поверил рассказу Али Яковлевны во всем его трагизме, и мне стало грустно, что я уже не могу сообщить ей об этом. Скажу еще, что на подписных листах проставлены подписи всех лиц, о которых ходили устойчивые слухи, что они письмо не подписали (возможно, их подписи были поставлены не сразу) — и Рейзена, и Ерусалимского, и Крейзера, и Дунаевского…

Подписные листы — важный документ в этой истории, и о них стоит сказать подробнее. Всего подписных листов шесть. Их первоначальная нумерация в середине верхней строчки тщательно зачеркнута, новая нумерация начинается с л. 180 (листы 173–177 — текст первого варианта письма в «Правду», листы 178 и 179 — отпечатанные на машинке фамилии подписантов, начиная с Драгунского). Порядок расположения подписей от руки ничего общего с порядком расположения подписей в верстках и машинописях не имеет. Подписи ставились на нелинованных листах отнюдь не плотно и не нумеровались. На листе 180 — десять подписей, начиная с академика С. И. Вольфковича, кончая академиком И. И. Минцем[1224]. На листе 181 — девять подписей: генерал-полковник А. Д. Цырлин, генерал-лейтенант С. Д. Кремер, дважды Герой ДА. Драгунский, начальник цеха С. В. Лившиц, композитор Ю. С. Мейтус, поэтесса М. И. Алигер, министр Д. Я. Райзер, генерал-полковник, министр Б. Л. Ванников, писатель И. Г. Эренбург. На листе 182 — девять подписей от академика И. А. Трахтенберга до академика Л. Д. Ландау. На листе 183 — девять подписей от артиста М. И. Прудкина до конструктора М. И. Гуревича. На листе 184 — восемь подписей от учителя Д. Я. Райхина до сталевара Д. Л. Харитонского. На листе 185 — три подписи от зав. РОНО в Москве К. И. Золотаря до директора Коломенского завода тяжелого станкостроения Н. Э. Носовского. На листе 186 — восемь подписей от генерал-полковника Я. Г. Крейзера до врача О. А. Чурлионской. Всего 56 подписей (в машинописи значатся 57, но подпись Кагановича стоит на отдельном экземпляре письма).

Неизвестно, совпадает ли порядок новой нумерации подписных листов с порядком их первоначальной нумерации. «Подписанты» вызывались в «Правду» индивидуально и в разное время, чтобы они не могли встретиться друг с другом, а подписывая письмо, они не могли узнать, сколько человек поставило свои подписи до них. Установить порядок заполнения подписных листов теперь практически не представляется возможным (скажем, Эренбург оказывается девятнадцатым по счету, а подписавший письмо существенно раньше его Гроссман — двадцать первым; заметим, что подпись Эренбурга значится последней на листе 181 и могла быть поставлена в конце любого негусто заполненного листа). Отметим еще, что следующая по порядку 41-й неразборчивая подпись маляра Московского часового завода в машинописях и верстках письма вообще отсутствует; зато фигурирующая там подпись рабочего вагоноремонтного завода им. Войтовича А. И. Ямпольского отсутствует на подписных листах. На листе 185 подписи пианиста Э. Г. Гилельса и директора Коломенского завода тяжелого станкостроения Н. Э. Носовского наклеены.

Теперь о том, как развивались события после того, как Эренбург выполнил указание Сталина и расписался под письмом в «Правду».

Первые дни после этого он пребывал в отвратительном состоянии: мысль о том, что его попытка переубедить вождя и остановить замышляемое им оказалась безуспешной, была неотвязной. Но проходили дни, а еврейское письмо в «Правде» не появлялось…

Что же произошло? Понятно, что Сталин взял тайм-аут, приостановив публикацию письма. Фактически, для точного ответа на этот вопрос мы располагаем лишь одним документом — второй редакцией письма евреев в «Правду»[1225]. Ее сопровождала следующая записка:

(Заметим, что на этом листе имеется важная и не опубликованная Костырченко надпись наискосок: «В архив. 16 III 53. (Подпись неразборчива, может быть, Михайлов. — Б.Ф.)», говорящая о том, что решение об отмене публикации письма в «Правду» было принято еще за две недели до письма Л. П. Берии в Президиум ЦК КПСС о реабилитации арестованных по «Делу врачей-вредителей»).

Итак, первый вариант письма в «Правду» Сталин отверг и распорядился подготовить новый текст. Исполнение этого было поручено Д. Т. Шепилову. Не исключено, что Сталин обсуждал с ним содержание нового текста, может быть, даже надиктовывал какие-то его куски (видимо, на ближней даче, так как в кремлевском кабинете Сталина Шепилов последний раз был 20 октября 1952 г.[1227]).

Когда именно Сталин пришел к мысли отвергнуть старый и подготовить новый текст письма в «Правду», точно не известно.

Предположение, что задание подготовить новый текст Сталин дал во время встречи с Маленковым 2 февраля, представляется совершенно неверным — 18 дней немыслимо долгий срок для подготовки нового письма (Маленков тщательно следил за быстротой и точностью исполнения всех сталинских поручений, и это была одна из главных его добродетелей, особо ценимая «хозяином»). Кроме того, получи 2 февраля задание переписать текст еврейского письма, Шепилов совершенно бы иначе (без откровенных угроз) говорил с Эренбургом 3 февраля.

Факт отправления Маленковым 2 февраля в архив прежних невыправленных машинописи и верстки этого письма связан, надо думать, не с каким-либо решением Сталина по первому варианту, в частности, с тем, что вождь его отверг, как считает Костырченко[1228], а именно с промежуточностью, невыправленностью этих документов, и это было решение самого Маленкова: ненужные для дела бумаги, согласно правилам делопроизводства, отправлялись в архив.

Наиболее вероятно, что задание подготовить принципиально другой, существенно более мягкий, текст письма в «Правду» было дано Сталиным в одну из встреч с Маленковым 16 или 17 февраля. Важна именно эта почти двухнедельная пауза, этот сталинский тайм-аут, а уж сразу он засомневался в первом варианте письма или не сразу — исторически несущественно.

То, что Шепилов назвал «исправленным текстом проекта письма» на самом деле было новым текстом, принципиально отличающимся от первого варианта[1229]. Самое главное отличие его в том, что о «врачах-убийцах» теперь упоминалось лишь в одном абзаце — двенадцатом от начала! И в существенно более сдержанном тоне — никакого призыва покарать убийц нет и в помине. Письмо фактически посвящено разоблачению империализма, сионизма и государства Израиль — врагов трудящихся-евреев всего мира, то есть оно целиком направлено только против внешних врагов. Что же касается внутрисоюзных дел, то письмо заканчивалось предложением издавать международную еврейскую газету, из которой бы граждане СССР и всего мира могли узнать, как хорошо живется советским евреям в Советской стране.

Заметим, что 23 февраля 1953 г. в «Правде» была напечатана большая статья Эренбурга «Решающие годы», содержащая критику правительств США и Англии — обычная риторика того времени (в ней, к слову сказать, не было ни одной ссылки на Сталина). Следующая заказная статья Эренбурга появилась в «Правде» уже 11 марта, и называлась она «Великий защитник мира» (статья кончалась словами «Народы выполнят завет Сталина, народы отстоят мир» — начиналась новая политическая эпоха).

А теперь посмотрим, как о событиях февраля 1953 г. повествует г. Костырченко.

Его схема проста и факт эренбурговского письма Сталину фактически исключает: 29 января Михайлов и Шепилов представили Маленкову готовый текст еврейского письма в «Правду»; 2 февраля Сталин его отверг, и письмо отправили в архив; 20 февраля был подготовлен второй, мягкий вариант письма[1230].

3 февраля в эту схему не вписывалось. Но вообще не сказать ни слова о письме Эренбурга Сталину было даже «историку-центристу» неприлично, и, упомянув, что Каганович не захотел, чтобы его имя члена Политбюро фигурировало в общем списке подписантов, автор «Тайной политики Сталина» далее пишет так: «Возникла и заминка с Эренбургом, который, прежде чем поставить свой автограф, решил заручиться благословением Сталина, направив ему записку, в которой как сторонник полной ассимиляции евреев намекнул на заведомую порочность затеи с посланием, исходящим от людей, объединенных по национальному признаку. Он также выступил против использования в письме определения „еврейский народ“, которое, по его мнению, могло „ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет“. Что ж, будучи искусным пропагандистом сталинской политики на Западе, Эренбург был очень ценен для режима и потому, особенно не тревожась за свою безопасность, мог позволить себе некоторые вольности, тем более, что в данном случае он вышел за рамки ортодоксального большевизма»[1231].

Вот так!

Правда, каждому непредвзятому человеку понятно: чтобы подписать письмо в редакцию «Правды», благословения Сталина не требовалось. Более того, если, по Костырченко, Сталин уже 2 февраля отверг первый вариант письма и поручил писать другой (смягченный) текст, то спрашивается: зачем вообще Эренбург писал Сталину 3 февраля?

Видимо, этот вопрос приходил Костырченко в голову, но ответить на него он смог только в 2005 г., подготовляя сборник документов «Государственный антисемитизм в СССР. 1938–1953». Ответ оказался радикальным: дата письма Эренбурга Сталину была исправлена: вместо 3 февраля Костырченко написал: не позднее 29 января. Но ведь письмо с датой 3 февраля уже было напечатано в 1997 г. в журнале «Источник», поэтому «историку-центристу» пришлось сделать такое примечание: «В публикации данного письма в „Источнике“ оно датировано 3 февраля 1953 г., что, по нашему мнению, необоснованно, т. к. Н. М. Михайлов (конечно, Н. А. Михайлов! — Б.Ф.)» и Д. Т. Шепилов уже 29 января направили Г. М. Маленкову отредактированный с учетом замечаний Эренбурга вариант «еврейского письма», в котором идет речь о данном обращении к Сталину. В этом месте сделана ссылка на записку Михайлова и Шепилова Маленкову от 29 января 1953 г.[1232] И все!

Заметим, что слово «необоснованно» может применяться только в том случае, если бы публикаторы датировали письмо Эренбурга сами, то есть если бы Эренбург не поставил на письме даты. Надо думать все же, что Костырченко, не доверяя публикаторам «Источника», подлинника письма Эренбурга вождю сам не видел. Между тем на нем, как и на шести других напечатанных на машинке письмах Эренбурга Сталину (1934–1950 гг.) и на всей его деловой корреспонденции советской поры — даты неизменно ставились самим автором.

Вернемся к цитате из Костырченко. Утверждение об эренбурговской безопасности абсолютно нелепо. Да, Сталин считал, что Эренбург ему еще пригодится, но разве ему бы не пригодился, скажем, абсолютно преданный Михаил Кольцов? Надо, мягко говоря, не понимать ту эпоху, чтобы думать, будто кто-то из имевших дело со Сталиным мог чувствовать себя в безопасности — и члены Политбюро не были застрахованы, разве что крупные физики, работавшие над ядерным оружием, и то… Что же касается Эренбурга, то его судьба неоднократно висела на волоске — в 1938 г., когда у него во время процесса над другом его юности Н. И. Бухариным отобрали зарубежный паспорт[1233]; в 1939 г., когда Сталин отдал прямое распоряжение о его аресте[1234]; в начале 1945 г. (то есть в пору безусловно всемирной славы Эренбурга-публициста), когда Сталин обвинил Фадеева в том, что тот окружил себя шпионами, среди которых был назван Эренбург[1235]; в 1949 г., когда в списке лиц, подлежащих аресту, предоставленном Абакумовым, имя Эренбурга стояло одним из первых[1236]; наконец, если бы за процессом «врачей-убийц» последовали процессы над деятелями культуры еврейского происхождения (чего нельзя было исключить, останься Сталин жив), то чаша эта не обошла бы Эренбурга; не говоря уже о том, из кого только не выбивали на Лубянке показания против Эренбурга — так, про запас…

Рассуждая о событиях января-февраля 1953 г., автор пишет о незаменимости Эренбурга для сталинского режима: «Незадолго до этого он немало потрудился, прикрывая от критики Запада шовинистическую политику Сталина: 27 января писатель во время вручения ему международной Сталинской премии за укрепление мира между народами заявил, явно пытаясь успокоить западное общественное мнение: „Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей Родины и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира“»[1237]. В 1994 г. Костырченко чувствовал в этих словах и «риск» и «определенный подтекст»[1238]. Теперь он не понимает, как и в случае 1948 г., что стрела этой полемической по отношению к тому, что звучало в тогдашней советской прессе, фразы обращена не за границу, а внутрь СССР. В самый разгар махровой антисемитской кампании, когда евреев огульно обвиняли в предательстве, на всю страну из Кремля прозвучал голос Ильи Эренбурга, отвергшего эти бредни. Известно, что перед церемонией в Кремле ответственный сотрудник ЦК КПСС В. Григорьян рекомендовал Эренбургу в его речи обязательно осудить арестованных врачей — о своей реакции на это Эренбург написал в мемуарах: «Я вышел из себя, сказал, что не просил премии, готов хоть сейчас от нее отказаться, но о врачах говорить не буду…»[1239]. Приведя далее в мемуарах «Люди, годы, жизнь» слова из своей речи, которые как раз процитировал Костырченко, Эренбург продолжал: «Эти слова были продиктованы событиями, и я снова вернулся к тому, что меня мучило: „На этом торжестве в белом парадном зале Кремля я хочу вспомнить тех сторонников мира, которых преследуют, мучают, травят, я хочу сказать про ночь тюрем, про допросы, суды — про мужество многих и многих…“ В Свердловском зале было тихо, очень тихо. Люба потом рассказала, что, когда я сказал о тюрьмах, сидевшие рядом с нею замерли. На следующее утро я увидел в газете мою речь выправленной — к словам о преследовании вставили „силы реакции“: боялись, что читатели могут правильно понять мои слова и отнести их к жертвам Берии»[1240].

О последствиях для Эренбурга его письма Сталину Костырченко пишет так: «Сомнения писателя (заметьте: сомнения, раньше говорилось всего лишь о попытке заручиться благословением вождя. — Б.Ф.) дошли до всесильного адресата, который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга»[1241].

Там, где мысль Костырченко сосредоточена не на писателе, его суждения менее предвзяты — например, уже после изложения всей канвы событий, говоря о Сталине и его решении отказаться от коллективного письма евреев, автор замечает: «Возможно, что до диктатора в конце концов дошел смысл предостережения, прозвучавшего в письме Эренбурга»[1242] (заметьте: уже предостережения! — Б.Ф.) и приводит соответствующую цитату из обращения Ильи Григорьевича к Сталину. Там, где его мысль сосредоточена на Эренбурге, автор выискивает возможности выразиться о нем негативно. Но это уже из области психологии «творчества».

Отвергая все свидетельства, подтверждающие версию о задуманной Сталиным депортации еврейского населения СССР, Костырченко выступает с позиций предельно строгого юриста, бракующего сколько-нибудь спорные показания. Но там, где это ему нужно для подтверждения собственных схем, он пользуется любыми сомнительными источниками, как абсолютно достоверными. Так, используется самая недостоверная работа А. Авторханова «Загадка смерти Сталина (Заговор Берии)». Со ссылкой на нее подается как достоверный факт слух из французской газеты, в свою очередь ссылавшейся якобы на Эренбурга. Прямые фальшивки такого рода время от времени появлялись на Западе. Здесь существенен даже не сам эпизод, а то, как он используется, чтобы в очередной раз напомнить: Эренбург — «агент Кремля» на Западе. Заметив, что «в 1956–57 годах наследники Сталина попытались задним числом приписать себе заслугу избавления страны, а может быть, и мира, от катастрофы, которой чревата была безумная авантюра с „делом врачей“, предпринятая диктатором якобы при деятельном участии Берии и „пешек“ вроде Рюмина», Костырченко сообщает: «Для обработки западного общественного мнения в таком духе был опять же использован Эренбург, который распространял в интеллектуальных кругах Франции версию о том, что 1 марта 1953 г. на заседании Президиума ЦК КПСС ближайшие соратники Сталина, прежде всего Молотов и Каганович, решительно потребовали от него организации объективного расследования по „делу врачей“ и отмены будто бы принятого им решения о депортации евреев, причем этот демарш так, мол, ошеломил диктатора, что с ним приключился удар, после которого он уже не оправился». Затем следует комментарий: «Ясно, что это намеренная дезинформация… Так порождались оказавшиеся потом столь живучими мифы и легенды вокруг „дела врачей“…»[1243]. Один только вопрос — причем тут Эренбург?. Тем более, что подобную информацию французская печать публиковала еще в 1956 г. со ссылкой на Хрущева[1244] (не зная, что русскому «историку-центристу» она понадобится только со ссылкой на Эренбурга).

Закончив знакомство с книгой «Тайная политика Сталина», я еще раз перечитал коротенькое предуведомление «От издательства»: «…издательство не считает нужным скрывать, что оно не согласно с отдельными оценками автора, в частности касающимися персональных характеристик ряда государственных и общественных деятелей, представителей культуры». Осторожность солидного издательства можно понять. Куда менее осторожен автор, высокоторжественно формулирующий свое научное credo: «Политически неангажированное, независимое и объективное исследование, основанное на научно-критическом анализе исторических источников, плюс следование традициям классиков мировой и русской исторической науки, основу творчества которых составляли стремление к глубокому проникновению в суть событий и явлений прошлого, а также императив всестороннего осмысления и исчерпывающего объяснения сопряженных с ними причин и следствий»[1245] Voila!