Писатели и советские вожди

В политической истории середины 1930-х гг., как она сложилась в Европе, в ситуации тогда еще по существу не осознанного интеллигенцией противостояния двух тоталитарных систем, одна из которых открыто выражала свои идеологические, расистские установки и планы и естественно вызывала неприятие и тревоги потенциальных жертв, а другая, прикрывая достаточно радикальной классовой идеологией (вполне, впрочем, привлекательной тогда для весьма широких трудящихся слоев) тайные имперские устремления, кому-то на Западе казалась единственным щитом против угрозы первой, а других заставляла лавировать, а то и метаться в поисках сомнительных компромиссов; в этой пахнущей большой кровью европейской ситуации 1935 г. стал годом огромных, хотя в итоге, как совсем вскоре выяснилось, всего лишь призрачных, надежд. Упущенные политиками и идеологами различных лагерей в предыдущее десятилетие возможности (не исключено, правда, что сугубо мнимые) предотвращения локальных побед экстремистских сил обернулись в Европе достаточно мощной тенденцией объединения демократических устремлений на вполне широкой антивоенной и антифашистской платформе. Знаковым проявлением этой тенденции стали победы Народных фронтов во Франции и в Испании, способные, как тогда казалось, переломить ход европейских событий к лучшему.

Международные конгрессы писателей в защиту культуры в середине 1930-х гг. в немалой степени способствовали не только объединению левой художественной интеллигенции, но и, в чисто пропагандистском плане, сплочению тех политических сил, что составили, например, базу Народного фронта во Франции.

В силу высокого морального авторитета литературы в 1920–1930-е гг. конгрессы писателей для Сталина означали демонстрацию поддержки строящегося под его руководством и по его чертежам социализма со стороны широкой демократической общественности Запада, поддержки, нужной ему не только в международном плане, но поначалу еще и для внутреннего пользования в конкретных обстоятельствах середины 1930-х гг.

Разумеется, поддержка эта при всей яркости ее массового выражения, была следствием лишь энергичной пропаганды и, как показал хотя бы случай с Андре Жидом, приобретала совсем другие, куда более сдержанные, формы после первого реального ознакомления на месте с положением дел в СССР. Требовалась, однако, немалая воля для того, чтобы не довольствоваться предлагаемыми клише, которые в условиях недостатка объективной информации и обеспечивали создание зарубежных движений в поддержку сталинского режима.

Участие СССР было необходимой компонентой для практического осуществления конгрессов; оно же и погубило так вроде бы хорошо начавшееся дело антифашистского единения интеллигенции, как только Сталин ощутил предпочтительность совсем других союзов.

Листая страницы материалов, относящихся к истории Международных антифашистских писательских конгрессов 1930-х гг., нельзя не держать в уме этого комплекса трагических обстоятельств и перспектив.

I. На пути к Парижу. 1934–1935

Первый международный конгресс писателей в защиту культуры от фашизма собрал литераторов из 35 стран, делегатов было больше двухсот; не менее двух десятков писателей активно занимались реальной подготовкой конгресса. Многие из них попадают в наше поле зрения, и о каждом есть что рассказать. Ограничимся предварительной информацией лишь о ключевых фигурах нашего повествования, не выходя за рамки самых сжатых справок. Выбор этих фигур диктуется не только их объективной ролью в описываемых событиях, но и конкретным составом приводимых здесь документов.

Начнем с французов.

Анри Барбюс (1873–1935) — окончил Сорбонну, защитил диссертацию по философии; в 1914 г. ушел добровольцем на фронт. В романе «Огонь» (1916) Барбюс показал войну во всей ее жестокости и бессмысленности; его роман, по точному выражению Ильи Эренбурга, «родился в крови, в грязи окопов, и эта книга сыграла огромную роль в отрезвлении миллионов людей»[602]. После войны Барбюс пытался объединить европейскую интеллигенцию на антимилитаристской платформе; он возглавил Ассоциацию бывших участников войны, международную литературную группу «Кларте». Вступив в ФКП (1923), Барбюс проводил «Конгрессы друзей СССР»; в 1929 г. он руководил Международным конгрессом против империалистической войны в Амстердаме; в 1933-м открыл в Париже Международный антивоенный конгресс молодежи. В 1930–1932 гг. идеологи ФКП и МОРП (Международная организация Революционных Писателей)[603] открыто нападали на Барбюса, резко критикуя его как директора журнала «Монд» за «идейную путаницу» и неклассовую позицию; Горького тогда вынудили выйти из состава редакции журнала. Чтобы не лишаться советской поддержки, Барбюсу пришлось отказаться от услуг литераторов, занимавших, по тогдашней терминологии, троцкистские позиции, и впредь уделять в журнале гораздо больше места пропаганде достижений СССР.

Жан Ришар Блок (1884–1947) — окончив Сорбонну, преподавал историю в Пуатье, тогда же начал писать прозу, выступив с книгой рассказов. Вскоре Блок становится активистом социалистической партии. В 1910 г. он основал литературно-критический журнал «L’Effort» («Усилие»), Участник Первой мировой войны с ее первых дней, Блок был трижды ранен (в последний раз тяжело контужен под Верденом). Во взгляде на мировую войну не разделял позиции Роллана — «Над схваткой». Именно война определила его прочные антимилитаристские взгляды. Известность Блоку принес роман «.. и компания», над которым он работал в 1911–1914 гг. Это семейная хроника клана эльзасских фабрикантов в последнюю треть XIX в., которая напомнила Р. Роллану «о гении Бальзака» и, как он считал, это «единственный французский роман, достойный того, чтобы занять место рядом с шедеврами „Человеческой комедии“». После войны Блок примыкает к литературной группе Барбюса «Кларте», затем отходит от ее радикализма и вместе с Роменом Ролланом основывает журнал «Europe», очень быстро завоевавший популярность прогрессивной интеллигенции. Роман Блока «Курдская ночь» (1925) написан на восточную тему не без сюрреалистического влияния… Заметное место в творчестве Блока занимала художественная публицистика. Еще в 1921 г. вместе с частью социалистов он примкнул к вновь созданной ФКП; в 1934 г. был гостем Первого съезда советских писателей, его речь на съезде обратила на себя внимание, в частности, убежденной полемикой с официальным докладом Карла Радека.

Андре Мальро (1901–1976) — учился археологии и восточным культурам; в 1923 г. отправился в Индокитай. 10 лет жизни и писательства Мальро отдал Востоку. Интерес к восточной культуре, природная активность, если не сказать авантюрность, помогли ему стать не только очевидцем, но и участником революционных схваток в Китае, и в итоге в чисто экзистенциальном плане осознать Революцию как ценнейшее наполнение жизни, как способ преодоления абсурда бытия. Человек действия, Мальро, как и его друг 1930-х гг. Илья Эренбург, рано оценил значение политики и социальной практики в судьбе XX в., и его книги вырастали из этого понимания и соответствующего ему опыта. Первые три романа Мальро, образовавшие фундамент экзистенциалистской литературы Франции, — «Завоеватели» (1928), «Королевская дорога» (1930) и «Удел человеческий» (1933, Гонкуровская премия) — книги о Востоке и Революции, и, вместе с тем о «западном человеке» в столь остром контексте. Осознание того, что путь к победе — это путь от усилий отдельных личностей к усилиям организованной массы, не разрешало для Мальро главной проблемы: одиночество человека перед лицом смерти («Удел человеческий»). В 1930-е гг. Мальро начали издавать в СССР; в 1934 г. он участвовал в работе Первого съезда советских писателей, на котором заявил: «Культура — это не наследство. Культура — это не подчинение. Культура — это завоевание». В 1935 г. в переводе И. Эренбурга вышел роман Мальро о мужестве узников гитлеровских застенков «Годы презрения»; однако отношение советских властей к Мальро оставалось внутренне настороженным. При всей левой ангажированности Мальро в 1930-е гг. его подлинный портрет содержал куда больше красок.

Андре Жид (1869–1951) — начал писать под несомненным влиянием Малларме и Уайльда; строгая критика неизменно обвиняла его раннюю прозу в эстетизме и аморализме; в зрелые годы творчество А. Жида находилось под сильным воздействием Достоевского. Роман «Фальшивомонетчики» (1925) оказал безусловное влияние на французскую литературу XX в. Две книги, написанные после поездки в Африку (1926) — «Путешествие в Конго» и «Возвращение с озера Чад» — исполнены впечатляющей критики колониальных злоупотреблений. С них начинается заметное полевение А. Жида, вызвавшее во Франции как одобрительные, так и скептические отклики. В СССР обращение А. Жида в коммунистическую веру было встречено радостно; в 1930-е гг. в Москве дважды издается собрание его сочинений (пятый том последнего издания, объявленный в 1936-м, как и книга «Новая пища», переведенная под редакцией Бабеля, не вышли в связи с появлением во Франции книги Жида «Возвращение из СССР»).

Луи Арагон (1897–1982) — внебрачный сын французского дипломата, посла в Испании, получил фамилию по названию испанской провинции; учился на медицинском факультете Сорбонны. В 1917 г. ушел на фронт санитаром; начав писать стихи, примкнул к дадаистам, затем к сюрреалистам (роман «Парижский крестьянин» — 1926). В 1927-м вступил в ФКП; в 1928-м познакомился в Париже с Маяковским и женился на Эльзе Триоде, сестре его возлюбленной Лили Брик. После этого порвал с вождем сюрреалистов Андре Бретоном и последовательно занимал просоветские позиции и в политике, и в литературе (поэма «Красный форт» — 1930, сборник стихов «Ура Урал» — 1934). Приехав в 1930 г. в Москву поддержать Лилю Брик после самоубийства Маяковского, стал участником Харьковского конгресса революционных писателей; участвовал также в работе Первого съезда советских писателей.

Теперь — персонажи советской команды.

Илья Григорьевич Эренбург (1891–1967) — большевик-подпольщик в гимназические годы, прошедший через тюрьму и ссылку, в 1908-м стал политэмигрантом, в Париже вскоре полностью отошел от политической работы, начав писать стихи; едва не принял католичество. Работа военным корреспондентом российских газет на франко-германском фронте вернула его к политике. Увиденная воочию бессмысленная жестокость мировой бойни дала его стихам оригинальное и сильное звучание. В 1917 г. возвращается в Россию; октябрьский переворот делает его автором антибольшевистских статей и стихов. Бежав из Москвы в Киев, выступает как публицист, пропагандирующий демократический (антибольшевистский и антимонархический) путь развития России. Вскоре убеждается в нереализуемости этого пути, принимает победу красных и возвращается в Москву. В 1921-м выезжает с советским паспортом на Запад. Первый роман «Похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921) переведен на большинство европейских языков; сочетание сатиры и лирики, характерное для дарования Эренбурга, определило особенности его поэтики. К концу 1920-х гг. с резким ужесточением политической цензуры в СССР программа Эренбурга (живя на Западе и сохраняя определенную степень художественной свободы, печататься в СССР) исчерпывает себя, и органически не принимавшему идеи писать «в стол» Эренбургу приходится всерьез присягнуть сталинскому режиму романом «День второй» (1933). С этой поры, продолжая жить в Париже, Эренбург становится центром немалого круга французской левой интеллигенции, что и позволило ему сыграть значительную роль в описываемых здесь событиях 1930-х гг.

Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд; 1898–1940) — учился в Петроградском неврологическом институте; с 1918 г. — член РКП(б), журналист, с 1920 г. работал в Москве; будучи редактором «Огонька», в 1924-м присягнул Сталину и с тех пор играл исключительную роль в советской журналистике; хлесткий фельетонист, мастер политического репортажа, Кольцов стал крупной политической фигурой, безотказно выполняя любые задания Сталина. «В нем был постоянный разлад между общественным сознанием и собственной совестью», — вспоминал Эренбург и прибавлял: «История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава его была заслуженной»[604]. Возглавляя Иностранную комиссию Союза писателей, Кольцов, естественно, принимал самое активное участие в подготовке и проведении Международных писательских конгрессов 1930-х гг.

Александр Сергеевич Щербаков (1901–1945) — с 1918 г. в РКП(б), в 1921–1924 гг. учился в Коммунистическом университете им. Свердлова, затем на партийной работе; в 1930–1932 гг. учился в Институте красной профессуры. Работал в Нижегородском обкоме ВКП(б), где познакомился с Горьким, рекомендовавшим его на должность оргсекретаря Союза писателей (1934–1936). «Литература для него — чужое, второстепенное дело», — написал о нем Горький, познакомившись поближе[605]. Типичный партчиновник сталинской школы, исполнительный и работоспособный, он, возглавляя Союз советских писателей, не проявлял себя кровожадным Держимордой, как, скажем, сменивший его в 1936-м «писатель» Ставский. Впоследствии Щербаков сделал успешную партийную карьеру (секретарь МК ВКП(б), секретарь ЦК).

Первая страница истории международных антифашистских писательских конгрессов была написана 23 марта 1939 г. на Лубянке, когда после трех месяцев пыток М. Е. Кольцов впервые дал показания. Он анализировал корни своей мелкобуржуазной психологии и «связи» с троцкистами и левыми в начале 1920-х гг., а затем связи с Бухариным и «правыми» в конце 1920-х и следом — правое «подполье» в редакции «Правды», а также все знакомства с разоблаченными к тому времени «врагами народа» и т. д. Затем следуют продуманные сюжеты, связанные с вынужденными признаниями — вроде того, что по возвращении из Испании в конце 1937 г. он «находился под сильным впечатлением размаха репрессий в отношении врагов народа. Этот размах мне казался преувеличенным и ненужным»[606]. Так Кольцов подошел к теме создания широкого международного антифашистского фронта писателей.

И вот главная для нас информация:

(так! — Б.Ф.)

Не будем исключать возможности такого совещания у Горького и его поддержки иностранными писателями. О том, насколько в пору Первого съезда писателей идея международного антифашистского фронта писателей носилась в воздухе, можно судить и по спецсообщению секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе всесоюзного съезда советских писателей» от 31 августа 1934 г.[608]. Это сообщение было послано наркому внутренних дел Г. Г. Ягоде и его заместителям Я. С. Агранову и Г. Е. Прокофьеву; оно содержало раздел «Об иностранных делегатах». В нем со слов осведомителя повествуется, в частности, о том, что во время съезда К. Б. Радек беседовал с А. Мальро и Ж. Р Блоком (с каждым по отдельности), предлагая проявить руководящую инициативу по созданию единого антифашистского фронта писателей. Остается неясным, были эти разговоры личной инициативой Радека, или он получил указание либо «добро» Сталина. И Мальро, заметивший о предложении Радека: «дело ясное — дают взятку, но как грубо это сделано», и Ж. Р. Блок, которому Радек сказал, что «относится к нему с таким доверием, которое он не мог бы оказать Мальро», и Блок это сразу раскусил: «Шито белыми нитками», — все они были предложением Радека озадачены. Удовлетворили Радека их ответы или нет, были ли достигнуты какие-либо предварительные договоренности или нет, докладывал ли он об этом куда надо или нет — все это неизвестно.

И Мальро, и Блок, несомненно, рассказали об этом предложении своему другу Илье Эренбургу (возможно, в августе в Москве или, может быть, в сентябре в Париже) — ведь стараниями именно его они были приглашены в качестве гостей на Первый съезд советских писателей. В четвертой части мемуаров «Люди, годы, жизнь» Эренбург писал: «Во время съезда мы не раз говорили, что нужно попытаться создать антифашистский фронт писателей»[609], и затем, рассказав, как добирался морем до Марселя и как в Париже был на митинге, посвященном съезду советских писателей, вспомнил: «Был у меня разговор с Жаном Ришаром Блоком. Он говорил, что пришел к коммунизму извилистым путем, что сейчас нужно объединиться вокруг самого насущного — борьбы против фашизма; иначе писатели-коммунисты окажутся изолированными. Я написал в Москву длинное письмо, рассказал о настроениях западных писателей, об идее антифашистского объединения»[610].

В этом рассказе есть одно умолчание и одна неясность. Умолчание касается адресата письма: им был Сталин (правда, в таком контексте применительно к 1930-м гг. слова «В Москву», «В Кремль» и «Сталину» — едва ли не синонимы). Неясность — разговор с Блоком об идее объединения состоялся в Париже после возвращения с московского съезда или еще в Москве? В любом случае, письмо в Москву, о котором говорит Эренбург, было написано им 13 сентября 1934 г. в Одессе перед отплытием в Марсель. Запамятовал эту подробность Эренбург или сознательно ее опустил — сказать трудно. Довоенный архив писателя погиб в Париже в 1940 г., и, работая над мемуарами, он не располагал текстом своего письма к Сталину. Однако в начале 1960-х гг. незнакомая читательница прислала Эренбургу тексты и его письма, и неизвестной ему резолюции Сталина[611], поэтому он мог, как часто это делал, внести в мемуары соответствующие поправки, но не сделал этого. Почему? Предположений может быть несколько: не счел существенным, или не захотел по соображениям политическим писать о неосуществившемся плане Сталина, или не мог по соображениям цензурной непроходимости упомянуть важные детали, без которых рассказ терял для него смысл. Не будем гадать. Для нашего повествования важнее другое: почему Эренбург написал Сталину в Одессе, а не в Москве сразу же после съезда писателей и не в Париже после бесед с Мальро, Блоком А. Жидом и другими писателями?

Ответ на этот вопрос, как кажется, удалось найти в украинской газете «Молода гвардiа» за 14 сентября 1934 г. В ней сообщалось, что 12 сентября в одесском Доме прессы, литературы и искусств им. М. Коцюбинского Эренбург выступил с докладом о работе съезда писателей. После Эренбурга на этом вечере выступили А. Корнейчук, гость съезда греческий писатель Дм. Глинос и (это самое существенное для нашего сюжета!) Н. И. Бухарин. Напомню, что Эренбург и Бухарин — друзья юности, товарищи по Первой московской мужской гимназии и большевистскому подполью; их дружеское общение продолжалось и потом, после 1920 г.; став в 1934-м редактором газеты «Известия», Бухарин задействовал парижского корреспондента Эренбурга не в пример прошлому активно; во время съезда писателей, где Эренбург выступил с большой речью, а Бухарин со знаменитым докладом о поэзии, они не раз общались. Нет сомнений, что в Одессе Эренбург мог свободнее общаться с Бухариным (в Москве существенно занятым) и, в частности, обсудить возникшую у него идею объединения западных писателей-антифашистов; возможно, мысль обратиться по этому вопросу к Сталину возникла в ходе их беседы, нельзя исключить и того, что она была подсказана Бухариным[612]. Отметим, что это было первое обращение Эренбурга к Сталину лично, и Бухарин, надо думать, помогал советами: как написать, чтобы Сталин оценил весомость аргументов и одобрил план действий. Не исключено, что Бухарин и отвез письмо Эренбурга в Кремль.

Вот текст этого письма:

Одесса 13 сентября.

Это письмо давало старт всему, что связано с Парижским конгрессом писателей в защиту культуры. Понятно, что оно оставило след и в судьбе самого Эренбурга, обеспечив ему заметную роль в подготовке и проведении конгресса.

Эренбург вернулся в Париж с сознанием своей ответственности, с пониманием значительности той роли, которую ему предстоит сыграть, и на знавших его прежде эта перемена произвела впечатление. Георгий Адамович, побывавший в октябре 1934 г. на одном из докладов Эренбурга о московском съезде писателей, рассказал об услышанном с хорошей дозой сарказма: «Кто давно не слышал Эренбурга, сразу заметил, конечно, перемену в манере читать и держаться на сцене. Вероятно, подействовало пребывание в Москве. Эренбург перестроился. Прежде это был усталый скептик, с притухшими глазами, с глухим голосом. Прежде на эстраде стоял „мудрец“, медленно и задумчиво ронявший глубокие, редкие слова. Теперь нашим взорам предстал энтузиаст, с бодрой социалистической зарядкой. Главный тезис доклада — о том, как строительство преображает человека — нашел в самом Эренбурге яркое и наглядное подтверждение. О чем он говорил? О том, что съезд произвел на него неизгладимое впечатление, о том, что „мы, и только мы наследники всей мировой культуры“, о том, как прекрасна жизнь в „нашем союзе“, как она убога на гниющем Западе, — и о многом другом в том же роде. Фактов в докладе было мало. Были, главным образом, впечатления. <…> Удивительно, что в сообщении видного советского писателя было один только раз — да и то вскользь — упомянуто имя Алексея Максимовича и ни разу — ни разу! — имя Иосифа Виссарионовича. На лицах некоторых почетных слушателей, в первом ряду, можно было прочесть горестное изумление. Один раз Эренбургу предоставился удобнейший случай назвать Сталина. Он с презрительной улыбкой говорил о том, что иногда советских писателей обвиняют в угодливости, прислужничестве и вообще в избытке верноподданейших чувств. „Кому же мы прислуживаем? У кого же мы в рабстве? — развел руками докладчик. — Кто нами командует? Не понимаю!“. Публика молчала и делала вид, что не понимает тоже»[620].

Эренбург еще не знал, как отозвалось его письмо Сталину. Между тем ответ Сталина последовал ровно через десять дней. Отчеркнув на полях письма Эренбурга слова о том, что на Первом съезде советских писателей практически не было крупных писателей Запада, что большинство крупных писателей Запада «пойдет за нами против фашизма», если вместо МОРПа создать новую организацию с широкой платформой, что для этого нужна санкция советского руководства и что съезд советских писателей подготовил создание новой международной организации писателей, Сталин написал тогдашнему второму человеку в партии Л. М. Кагановичу:

Т-щу Кагановичу

23/IX 34 г.

Текст сталинской резолюции Эренбургу не сообщили.

А 3 октября 1934 г. Н. И. Бухарин послал ему в Париж письмо, в котором была следующая информация:

(Сталин. — Б.Ф.)

Текст этого письма, копия которого чудом уцелела в архиве редакции «Известий» (Оп. 1. Д. 16. Л. 38), был любезно предоставлен мне покойным А. М. Данилевичем, дружески расположенным к памяти Бухарина. Это письмо подтвердило гипотезу о причастности Бухарина к написанию и доставке письма Эренбурга Сталину…

Прочитав письмо Эренбурга, Сталин одобрил содержавшуюся в нем критику традиций РАПП в МОРПе (поскольку РАПП ликвидировали окончательно, его традиции, естественно, подлежали повсеместному искоренению; Эренбург этот подход Сталина учел, может быть, с подсказки Бухарина). Однако более радикальные предложения: на широкой антифашистской основе создать новую международную организацию писателей или коренным образом реорганизовать МОРП — по этим вопросам Сталин в тот день решение не принял, оставив их на проработку Кагановичу и Жданову (последний со времени съезда писателей, на котором выступал от ЦК и за работу которого отвечал, приобрел репутацию «специалиста» по вопросам литературы). Единственное конкретное предложение Сталина: поставить Эренбурга во главе МОРПа в итоге реализовано не было.

Сталинская записка Кагановичу датирована 23 сентября. А 22 сентября в Москву приехал Анри Барбюс. Соблазн связать эти два события велик.

Барбюс по приезде заявил корреспонденту «Литературной газеты», что его поездка в СССР связана с работой над книгой о Сталине, которую он предполагает закончить зимой[626]; в следующем номере газеты сообщалось, что книга Барбюса о Сталине появится одновременно во Франции, в Москве, в Англии и в Голландии.

По прибытии Барбюс, видимо, был проинформирован, что Сталина в Москве нет, и отправил ему следующее письмо:

Москва, гост. Савой, комн. 16.

23 сентября 1934.

Приглашения посетить Сталина в месте его пребывания Барбюс не получил.

Вместо письма Сталина Барбюс получил отправленное 29 сентября письмо зав. Агитпропом А. И. Стецкого, которому поручили заниматься рукописью книги о Сталине.

Стецкий писал Барбюсу:

Затем следовали достаточно серьезные возражения и замечания, камуфлированные комплиментом:

На всем протяжении книги ощущается Ваша художественная сила.

Большинство общих замечаний так или иначе были связаны с недостаточным возвеличиванием Сталина и высказываниями и упоминаниями о Троцком:

Приведем здесь и некоторые из многочисленных конкретных замечаний, список которых был вручен автору рукописи. Указав страницы, на которых Барбюс цитировал Троцкого, Стецкий пишет: «Разве нельзя передать ту же мысль цитатой из Ленина или Сталина?» Подчеркнув «исключительную терпимость» Барбюса по отношению к Троцкому, которая приводит «к неправильным выводам», он рекомендует «коренным образом переделать» соответствующие места книги. Особенное возмущение вызвала цитата из Б. Г. Бажанова, бывшего секретаря Сталина, которому удалось бежать из СССР: «Это — ничтожество, выброшенное из рядов партии по моральным причинам <…> Мне кажется совершенно излишним делать Бажанову эту невольную рекламу…»[629]

Рукопись Барбюса была переведена на русский язык, чтобы ее мог прочесть Сталин. Направляя Барбюсу список необходимых переработок, Стецкий, понятно, все пожелания «хозяина», главного героя книги Барбюса, в нем перечислил. Барбюс все сделанные ему замечания принял и фактически переработал первоначальную рукопись. В итоге из-под его пера вышла пошлая фальшивка, в которой Ленин и Сталин оказались единственными вождями Октябрьской революции, причем без советов и помощи Сталина Ленин ничего не мог сделать и решить как в годы революции, так — тем более — в годы Гражданской войны. В большой главе «Война с паразитической оппозицией» упоминались имена злейших врагов партии — Троцкого, Зиновьева и Каменева и «вскрывались корни» их преступлений (правая оппозиция Барбюсом вообще не упоминалась).

На титульном листе русского издания, выпущенного Гослитиздатом, написано: «Анри Барбюс. СТАЛИН. Человек, через которого раскрывается новый мир. Второе издание. 1936. Москва»; на авантитуле — то же самое по-французски. На обороте титульного листа указано: «Перевод с французского под редакцией А. И. Стецкого». Книге предпослано четырехстраничное «Предисловие», подписанное А. Стецким; оно начинается словами «Книга „Сталин“ — последнее большое произведение Анри Барбюса» и заканчивается справкой: «В редактировании перевода принимали участие тт. И. И. Анисимов и А. Ю. Тивель. Первоначальный текст перевода сделан тов. А. И. Роммом». Тираж книги 20 тысяч экземпляров; она была сдана в производство 26 апреля и подписана к печати 22 мая 1936 г.; издательским редактором книги был И. И. Анисимов, художником — Н. В. Ильин[630]. В прошедшем жестокую советскую цензуру советском издании книги Барбюса «Сталин» все равно оказалось немало цитат и ссылок на деятелей, ставших в 1937 г. «врагами народа» (чего в 1936-м никто не мог предвидеть, включая и редактора перевода, расстрелянного в 1938-м), так что в годы «большого террора» книга была в СССР тихо изъята из всех библиотек и запрещена к продаже. Опус Барбюса это заслужил. Не берусь судить, достоин ли был такого финала его автор, написавший в 1916 г. честную книгу «Огонь».

Вернемся к осени 1934 г., когда Барбюс, получивший многочисленные замечания к своей рукописи, ждал встречи со Сталиным. Ждал больше месяца. Наконец он получил следующее послание:

Товарищу Анри Барбюсу.

30 X 34 г.

Барбюс ответил тут же:

Подчеркнув последние строчки перевода письма Барбюса, Сталин написал на нем: «1-го в 3 часа дня».

Все переговоры, которые шли с Барбюсом в Москве, держались в тайне; газеты о пребывании Барбюса в Москве почти ничего не писали, не было сообщено не только о его встрече со Сталиным, но даже об отъезде писателя из Москвы. Только 7 ноября в праздничном номере «Правды» появилась заметка Барбюса «17 шагов гиганта», а 10 ноября в газетах напечатали огромную фотографию: Сталин и прочие вожди на трибуне Мавзолея 7 ноября; среди них стоял и улыбающийся Барбюс, в кепке и распахнутом пальто с меховым воротником. Понятно, что такая честь была оказана Барбюсу уже после получения его согласия на переработку рукописи в соответствии с полученными указаниями, согласия, данного на встрече со Сталиным или еще до нее. Барбюс о последней встрече со Сталиным упоминает в «секретном» письме Щербакову, равно как и о своих переговорах со Ждановым и Кнориным (Каганович, видимо, был освобожден от морповских забот, во всяком случае его имя в переписке по этим делам больше не упоминается).

Круг лиц, которые обсуждали вопросы, поднятые в осеннем письме Эренбурга Сталину, очерчивается так: секретарь ЦК А. А. Жданов (до начала декабря 1934 г., когда он сменил убитого Кирова в Ленинграде), зав. Агитпропом ЦК А. И. Стецкий, член ЦК В. Г. Кнорин, ведавший этими вопросами в Исполкоме Коминтерна (в 1935 г. его переведут в ЦК заместителем Стецкого), а также писатели М. Горький, М. Кольцов и секретарь МОРП С. Динамов.

Судя по всему, Сталин остался доволен готовностью Барбюса поправить рукопись книги о нем и в благодарность принял решение со временем распустить МОРП, но во главе новой международной писательской ассоциации поставить Барбюса, выдав деньги на его журнал «Монд». Предложение было, как говорится, с благодарностью принято. Некоторые подробности тех переговоров в Москве Барбюс привел 4 июля 1935 г. в письме А. С. Щербакову:

Эренбург, как уже было сказано, не получил личного ответа от Сталина ни в виде письма, ни по телефону, но ему сообщили, что Сталин хочет обсудить с ним затронутые в письме вопросы, и вызвали в Москву Мы не располагаем на этот счет никакими документами помимо эренбурговских мемуаров; однако в них нет точных дат, поэтому реконструировать общую канву событий можно лишь приближенно.

Вот соответствующие фрагменты мемуаров.

«Я сидел на улице Котантен и писал пятую или шестую главу повести „Не переводя дыхания“, когда мне позвонил наш новый посол В. П. Потемкин и попросил зайти к нему — дело срочное. Владимир Петрович сказал, что в связи с моим письмом о настроениях западных писателей меня просят приехать в Москву — со мной хочет поговорить Сталин. В Москву я приехал в ноябре <…> В ожидании встречи со Сталиным я проводил вечера со старыми друзьями <…> Как-то я отправился в „Известия“, зашел к Бухарину, на нем лица не было, он едва выговорил: „Несчастье! Убили Кирова“ <…>. Несколько дней спустя заведующий отделом культуры А. И. Стецкий сказал мне, что ввиду событий намеченная встреча в ближайшее время не может состояться; меня не хотят зря задерживать. Алексей Иванович попросил меня продиктовать стенографистке мои соображения о возможности объединения писателей, готовых бороться против фашизма»[634]. В главе о Бухарине, опубликованной лишь в 1990 г., содержатся дополнительные подробности: «Помню вечер, когда сообщили об убийстве Кирова. Я пошел в редакцию. На Бухарине лица не было, он всем кричал: „Идите и пишите о Кирове“ <…> Он и меня втолкнул в пустую комнату: „Пишите! Второго такого не будет…“ Я еще не успел ничего написать, когда вошел Николай Иванович и шепнул: „Не нужно вам писать. Это очень темное дело“»[635]. (Заметим, что на следующий день, 2 декабря, «Известия» напечатали среди откликов на убийство Кирова и письмо, подписанное писателями Л. Леоновым, В. Лидиным, А. Новиковым-Прибоем, Б. Пастернаком, И. Эренбургом, и судя по стилю, написанное Эренбургом[636].

Уточнить подлинную последовательность событий позволяет невзрачного вида документ: почтовая открытка. Она была отправлена Эренбургом 3 декабря писателю В. Г. Лидину… с пограничной станции Негорелое[637]. Значит, 2 декабря Эренбург уже выехал из Москвы! А потому предположение, вытекающее из его мемуаров, что разговор со Стецким и диктовка цековской стенографистке состоялись после убийства Кирова, то есть в промежутке: вечер 1-го — утро 2 декабря представляется совершенно невероятным. (И в ЦК в это время было не до Эренбурга, и заграничный железнодорожный билет берется, когда ясно, то задание командировки будет выполнено, но уж всяко загодя.) Следовательно, разговор со Стецким был до убийства Кирова и официальная мотивация «невстречи» со Сталиным, как она приводится в мемуарах, не могла иметь места (другое дело, что потом, особенно после доклада Хрущева на XX съезде КПСС, Эренбург мог прийти к выводу, что непосредственно перед 1 декабря Сталину было уже не до соображений о реорганизации МОРПа).

Так или иначе, но момент встречи со Стецким и официальное объяснение «невстречи» со Сталиным в мемуарах Эренбурга даны ошибочно. Скорее всего, Сталин, решив вопрос с Барбюсом, уже не имел нужды вести беседу с Эренбургом: ему достаточно было перепоручить дело Стецкому. При этом, вполне возможно, что Стецкий, встретившись с Эренбургом, предоставил ему некоторые полномочия в Париже в рамках принятого Сталиным решения.

В мемуарах Эренбург пишет, что по возвращении в Париж он «разговаривал с Мальро, с Вайяном-Кутюрье, с Жидом, с Жаном-Ришаром Блоком, с Муссинаком, с Геенно. После долгих споров группа французских писателей решила созвать весной или в самом начале лета международный конгресс»[638].

Это решение возникло в результате длительного и достаточно острого противостояния Анри Барбюса и его сотрудников с французскими писателями, позиция которых в этом вопросе формировалась сообща с Эренбургом — Мальро, Жидом, Блоком.

Барбюс в уже цитированном письме Щербакову вспоминал: «Илья Эренбург, который имел разного рода свои собственные идеи, не имеющие ничего общего с тем, что было в принципе согласовано с руководящими товарищами, — по возвращении из поездки, которую он совершил в Москву, распустил слух, что установка Советских Писателей совершенно изменилась. Он утверждал даже, что Стецкий, который, — как он говорил, — вызвал его телеграммой в Москву, официально объявил ему об этом. С другой стороны, Эренбург воздействовал на Андре Жида, Мальро и Жан Ришара Блока таким образом, чтобы его (Эренбурга) личные идеи восторжествовали в ущерб тем, которые мне было поручено провести в жизнь».

«Результатом этого, — продолжает Барбюс, — была известная путаница в работе и некоторая двойственность, в которой Иоганнес Бехер, бывший моим сотрудником, сыграл, как мне кажется, несколько темную роль».

Поэт Иоганнес Бехер, член президиума МОРПа, ведал связями с региональными организациями и тесно сотрудничал с Барбюсом, а с генсеком МОРПа Белой Иллешом он был на ножах и после 1932 г. активно обвинял его в рапповских пережитках. Бехер согласился сотрудничать с Барбюсом, поскольку того поддерживал Кремль. Техническими вопросами Барбюс не занимался, для этого он содержал компактный секретариат, и Бехер, действуя с секретарем Барбюса Удеану, ведавшим всеми оргделами, образовал в Париже вместе с коммунистом Муссинаком оргядро будущей Лиги писателей и сразу начал готовить ее конференцию. Эту Лигу, сконструированную из структур МОРПа, сотрудники Барбюса и хотели выдать за ту организацию, которая заменит МОРП и в которой они играли бы главную роль. 22 декабря 1934 г. Бехер отправил в Москву достаточно решительное заявление:

Узнав от Эренбурга о новых установках Москвы, Бехер мог скорректировать свою позицию (на что, видимо, и жаловался Барбюс). Задача у Бехера была одна: остаться на плаву в результате готовящихся реформ и по возможности взять их осуществление на себя.

Неожиданную поддержку приговоренному Сталиным МОРПу оказал Ромен Роллан, имевший в ту пору исключительно высокий, не уступавший горьковскому, авторитет в СССР. 28 декабря 1934 г. Роллан писал Горькому:

Выдающийся европейский гуманист, как видим, мотивировал в этом письме жестокую необходимость идеологической и кадровой «строгости» в условиях резкого обострения классовой борьбы (убийства Кирова!). Правда, автор «Жан-Кристофа» сделал это несколько витиевато, без столь любезной советскому народу большевистской прямоты.

Между тем, 3 января 1935 г. Бехер доносил в Москву о своих успехах: «Лига уже основана. Я надеюсь, что мне и здесь удастся провести правильную и согласованную линию»[641].

Подробная информация о том, что в это время происходило в Париже, содержится в письме Эренбурга Михаилу Кольцову, которому поручили курировать создание новой международной писательской организации (Кольцов запросил Эренбурга — через его московского секретаря В. А. Мильман — о положении дел в Париже):

17 января <1935 г.>.

А далее в письме следует фраза, внешне скромная, но с мощным зарядом: «Надо ли говорить о том, что все это делается именем того, с кем Барбюс в свое время беседовал». Москва была, таким образом, поставлена в известность, что Удеану и иже с ним на всех углах афишируют личную поддержку Сталина. «Отец народов» этого не любил. Понятно, что Кольцов обязан был сообщить полученную информацию вождю.

Вместе с тем Эренбург передает в Москву и нечто позитивное, и делает это, пародируя циничную манеру Кольцова: «Не будь описанной истории, положение можно было бы рассматривать, как благоприятное. Мальро горит. Блок пылает. Геенно и Дюртен следуют. Жид поддается. Может придти такой человек, как Жироду, не говоря уже о Мартен дю Гаре. В Англии обеспечен Хаксли. Мыслимо — Честертон и Шоу. Томас Манн тоже сдался. В Чехословакии — Чапек». «Но, конечно, — заключает Эренбург, предупреждая Москву, — все это отпадет, если организация будет удеановская. В Амстердам этих дядь не загнать».

Письмо Эренбурга заканчивается обращением: «Очень прошу Вас срочно написать мне, как обстоят дела с этим. Меня спрашивают Мальро, Блок и пр. Если правда, что узаконен Барбюс — надо сказать, чтобы не было недоразумений. Найдите способ сообщить мне обо всем возможно скорее и подтвердите (через Мильман) получение этого письма. Сердечно Ваш И. Эр.»[649].

Как раз в январе 1935 г. Барбюс на юге Франции заканчивал книгу о Сталине, и до выхода ее из печати Москва его ничем не беспокоила. Потом Барбюс жаловался Щербакову:

Эренбургу, который в январе дописывал самую советскую свою книгу «Не переводя дыхания», Москва также не предоставила свободы действий (в данном случае, правда, ее мотивы не связаны с потребностью в литпродукции высокого качества).

Канва дальнейших событий устанавливается по письмам Эренбурга его московскому секретарю В. А. Мильман:

31 января 1935 г.: «Письма М. Е. <Кольцова> я не получил».

21 февраля: «М. Е. <Кольцову> пишу с оказией. Вполне конкретно и даже о том, что сделано — решил не ждать больше»[652].

26 февраля: «Прилагаю обращение французских писателей. Передайте, пожалуйста, А. И. <Стецкому> — это в дополнение к моему письму».

27 февраля: «Скажите А. И <Стецкому> и С. С. <Динамову>, что я получил от Б<арбюса> очень резкое письмо[653]. Я не знаю, что мне делать <…> Я пишу одновременно С. С. Передайте, чтобы мне сообщили ответ срочно и выясните, передал ли в свое время М. Е. <Кольцов> содержание моего письма им. Это важно и срочно».

14 марта: «Посылаю Вам приглашение и тезисы, которые я получил от французских писателей. Передайте их А. И. <Стецкому>».

23 марта: «Почему М. Е. <Кольцов> сердится на меня?»

2 апреля: «Прилагаемые документы передайте А. И. <Стецкому>. Я дал телеграмму о съезде в „Известия“»[654].

Не располагая информацией о том, что именно сообщали в ответ Эренбургу Кольцов и Стецкий, сошлемся на одну фразу из письма Эренбурга Н. И. Бухарину от 8 июня 1935 г. В этом письме, перейдя от дел известинских к парижскому конгрессу и напомнив, что им занимался Барбюс, который уехал в свое поместье и ничего не делал, Эренбург заметил с явной обидой: «Меня в свое время „обуздали“…»[655] — видимо, это относится как раз к началу 1935 г.

Так или иначе, но все, что к весне 1935 г. сделали для подготовки конгресса писателей, было предпринято коллективными усилиями двух групп, центрами которых стали Барбюс и Эренбург. Неудивительно поэтому, что М. Горький в апрельском письме Роллану говорит, что собирается «ехать в Париж, на съезд, организуемый Барбюсом — Эренбургом»[656]. В личном общении с Барбюсом Эренбург проявлял лояльность; это признавал и сам Барбюс в том же письме Щербакову: «Эренбург попытался убедить меня, что лично он никогда не оказывал мне ни малейшего противодействия (что я принял к сведению, однако, не поверив этому)…»

«Писатели — не рабочие: объединить их очень трудно, — вспоминал Эренбург. — Андре Жид предлагал одно. Генрих Манн другое, Фейхтвангер третье. Сюрреалисты кричали, что коммунисты стали бонзами и что надо сорвать конгресс. Писатели, близкие к троцкистам, — Шарль Плинье, Мадлен Паз — предупреждали, что выступят — „разоблачат“ Советский Союз. Барбюс опасался, что конгресс по своему политическому диапазону будет чересчур широким и не сможет принять никаких решений. Мартен дю Тар и английские писатели Форстер, Хаксли, напротив, считали, что конгресс будет чересчур узким и что дадут выступить только коммунистам. Потребовалось много терпения, сдержанности, такта, чтобы примирить, казалось бы, непримиримые позиции»[657].

В инициативную группу французских писателей по организации Международного антифашистского писательского конгресса входили литераторы различных политических (левых) взглядов и художественных устремлений: и Барбюс, и Ж. Р. Блок, и рьяные коммунисты Арагон, Муссинак, Низан, и (заочно) Ромен Роллан, и А. Жид, Мальро, Кассу, Шамсон, Вильдрак, Даби, Дюртен, и недавний сюрреалист Кревель. В марте 1935 г. инициативная группа подготовила и разослала в разные страны декларацию о созыве Международного съезда писателей. Эту декларацию Эренбург послал в Москву, но сообщение о ней в советских газетах не напечатали.

4 апреля 1935 г. М. Кольцов записал свой телефонный разговор с Эренбургом: «На вопрос Эренбурга, почему еще не появилась в „Правде“ и „Известиях“ присланная инициативной группой Конгресса информация, я сообщил, что московские товарищи намерены предварительно посоветоваться и предрешить размеры и формы участия в Конгрессе. Я сообщил, что пока не очень целесообразно поддерживать участие широкой советской делегации на Конгрессе. Это с самого начала придало бы ему слишком ярко выраженный „московский“ характер. Сообщать о возможности участия Горького в Конгрессе — пока преждевременно. В остальном — советские писатели приветствуют начало активной работы и сдвиги с мертвой точки.

ЭРЕНБУРГ: Довольны ли у вас, что мы прекратили споры и помирились?

КОЛЬЦОВ: Очень довольны. Давно пора. Ведь пять месяцев ушло на эти непринципиальные препирательства.

ЭРЕНБУРГ: Программа Конгресса вам послана. Это пока еще первичный проект, над ним надо еще поработать — ждем ваших предложений и поправок. Здесь ждут также, что советские писатели своими выступлениями по различным пунктам порядка дня уравновесят разброд в мнениях, который может получиться. Официальное приглашение Союзу советских писателей будет послано на днях, на имя Союза, на ваш адрес»[658].

В этом разговоре Кольцов проявляет информированность явно из первых рук (чего стоят хотя бы слова о Горьком — кто, кроме Сталина, мог решать вопрос о перемещениях «великого пролетарского писателя»?). Ясно, что четкие указания были получены от Сталина, когда он принял Кольцова и Щербакова по вопросу о конгрессе[659]; решение Политбюро все это оформило.

Советская печать сообщила о готовящемся конгрессе 20 апреля со ссылкой на вышедший в Париже номер журнала «Монд», где с комментарием Барбюса была опубликована декларация инициативной группы («Литературная газета», «Литературный Ленинград»). Дата сообщения объясняется просто: 19 апреля Политбюро приняло решение «О международном съезде писателей в Париже». В нем утверждалась советская делегация (Горький, Кольцов, Шолохов, Щербаков, Толстой, Эренбург, Н. Тихонов, Луппол, Киршон, Караваева, Лахути, три представителя Украины и два — Закавказья, причем эти пять кандидатур Стецкий, Щербаков и Кольцов должны были согласовать с партруководством Украины и Закавказья[660]). Горького утвердили главой делегации, а Кольцова и Щербакова — заместителями. На расходы делегации выделили 20 тыс. рублей золотом. Кольцову было велено в начале мая выехать в Париж «для содействия в организации конгресса»[661].

Вопрос о составе делегации обсуждался предварительно, в частности, с Горьким, Кольцовым и Щербаковым. В их списке был Вс. Иванов, исчезнувший из решения Политбюро (возможно, в этом проявилось личное отношение Сталина). Щербаков и Кольцов обратились к Сталину с просьбой разрешить Вс. Иванову поездку на конгресс; кроме того, они попросили Горького, зная о его дружбе с Ивановым, послать телеграмму «хозяину» (так прямо и сказано в письме!) с просьбой о включении Иванова в состав делегации[662]. В итоге Вс. Иванов в состав делегации был включен.

5 мая 1935 г. вопрос о парижском конгрессе обсуждался на заседании Президиума правления Союза советских писателей. Информацию о конгрессе представил Кольцов. Он изложил официальную версию об инициативе французских писателей, рассказал о предполагаемой программе конгресса (были перечислены основные пункты этой программы: культурное наследство, гуманизм, нация и культура, о роли индустрии, достоинстве мысли, роль писателя в обществе, о литературном творчестве и художественных формах, работа писателя в защиту культуры) и о том, что ожидается участие в работе конгресса Роллана, Драйзера, Андерсена-Нексё, Михаэлис и Горького. В заключение Кольцов сказал: «Я просил бы товарищей и особенно присутствующих здесь представителей печати пока о наших решениях не писать из тех соображений, что уже сейчас против этого будущего, еще не состоявшегося конгресса раздаются голоса из враждебного лагеря о том, что этот конгресс является чем-то вроде порождения Москвы и т. д.». «Это, само собой, разумеется, чушь, — с веселым цинизмом втолковывал коллегам Кольцов, — и инициатива этого конгресса, и руководство им в основном принадлежит западноевропейским писателям. Задолго до этого конгресса писать о нем в нашей печати значило бы в какой-то степени подвести тех товарищей, которые так мужественно в очень серьезной, обстановке приступают к такому большому делу, как интернациональный съезд писателей в защиту культуры, тем самым против фашизма, против реакции. Поэтому из тактических соображений, исходя из той важности, которую мы придаем этому съезду, мы должны воздержаться от разглагольствований по этому поводу в наших газетах, воздержаться от публикации состава делегации, которую мы изберем на съезд»[663].

Состав делегации от имени партгруппы предложил Щербаков, предварительно объявив, что заседание закрытое. Надо ли говорить, что это был состав, утвержденный Политбюро (+ Вс. Иванов) и что проголосовали единогласно?

Последнее, что сообщил Щербаков: нужно распределить роли и в течение ближайших 10–15 дней подготовить выступления, доклады, их придется перевести на немецкий, английский и французский языки[664].

Вскоре после этого Кольцов отбыл в Париж.

23 мая 1935 г. он отослал в Союз писателей (фактически — Щербакову) первый отчет о проделанной в Париже работе:

В этом видна типично сталинская аппаратная хватка; в последнем пункте отчета значится: «Сформирована фракция из всех национальностей. Пока руковожу ею. С приездом Барбюса — посмотрим». Это тоже стандартный прием: фракция — это партгруппа коммунистов, которые обязаны автоматически подчиняться т. Кольцову, личному представителю т. Сталина.

Кольцов привез в Париж деньги, которых так не хватало инициативной группе, и сразу придал всем ее действиям международный характер. В отчете есть еще одна ссылка на Сталина, которая позволяет узнать, что именно обсуждал с Кольцовым «отец народов»:

Сталину, таким образом, нужен был подлинно мировой конгресс и общемировая поддержка СССР левыми кругами интеллигенции; видимо, общемировой масштаб предложения Эренбурга с самого начала привлек Сталина, и он постоянно держал его в уме. Деньги давались именно на это.

В Париже Кольцов много общался с французскими писателями. Опытный и циничный пропагандист, он воспользовался этим, чтобы, выступая перед советскими коллегами, назидательно рассказать им об условиях жизни парижских собратьев:

В Париже Кольцов пришел к выводу, что деятельность инициативной группы страдает пассивностью, неделовитостью и беспомощностью, в результате чего приезд большинства крупных писателей оказался под вопросом. Он докладывает в Москву, что связь инициативной группы со многими странами плохая, что немцы и англичане колеблются, французы в целом активны, но «беспрестанно капризничают, еще хуже, чем наши советские гении» (в этой иронии, надо думать, — ключ к составу советской делегации, утвержденному Политбюро; от нее требовалось прежде всего железное послушание). Отчет Кольцова содержит и персональные характеристики:

Есть в отчете и сообщение об Эренбурге:

Заметим, что Эренбург говорил об этом только Кольцову. 8 июня он писал Бухарину:

(Отметим, что в том же абзаце, где Кольцов сообщает о недовольстве Эренбурга, содержатся две фразы о Барбюсе, так что непонятно, стоит за этим Эренбург или кто-то другой: «Интриги против Барбюса продолжаются, есть попытка даже лишить его доклада на съезде. Приходится все время охранять интересы Барбюса, хотя он сделал очень много, чтобы изолироваться».)

Характер взаимоотношений и взаимодействия Кольцова с Эренбургом существенно влиял и на подготовку конгресса, и на его работу. Следы сложности этих отношений читаются между строк доброжелательных эренбурговских воспоминаний: «Молоденький, подвижный, умный до того, что ум становился для него обузой, Кольцов быстро разбирался в сложной обстановке, видел все прорехи, никогда не тешил себя иллюзиями. <…> Он никого не старался погубить и плохо говорил только о погибших: время было такое. Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но, когда шла речь о порядке дня двух конгрессов, не приглашал меня на совещания. Однажды он признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны — нестреляный воробей“»[668].

В мае 1935 г. Кольцов посылает Щербакову с пометой: «Только лично», особо оговорив: «Внимание: важна каждая деталь», инструкцию по подготовке советской делегации на конгресс. Инструкция очень подробна, так пишут для дураков:

Кольцов, кажется, учел в этой инструкции все: и бестолковость чиновников, и безалаберность братьев-писателей, и необходимость уложиться в скромный бюджет, но иметь при этом приличный вид, и вопросы безопасности. Он очень хотел обдурить западных коллег, чтобы они поверили: советские делегаты так же свободны, как и они, так же автономны, так же хорошо одеты, они едут в Париж на свои собственные деньги и каждый выбирает себе маршрут сам.

Цены не было такому менеджеру…

А весной 1937 г., докладывая Сталину о положении дел в Испании, Кольцов прочел в его глазах: «Слишком прыток»[675], и через полтора года его арестовали…

II. Акт первый — Париж, 1935

Открытие Парижского конгресса писателей несколько раз переносили; наконец определилась точная дата: 21 июня и место — Maison de la Mutualite[676].

К этому времени окончательно установился состав советской делегации.

В Париж не поехал Горький. Существуют различные версии, объясняющие это, — от первой и официальной: болезнь до нынешних: сталинский запрет («Скорее всего, — пишет Вяч. В. Иванов, — ему просто не дали поехать, а противоречащие друг другу разноречивые объяснения его задержки в России в разных советских источниках только укрепляют это впечатление»[677]). В конце апреля 1935 г. Горький писал собиравшемуся приехать в Москву и не собиравшемуся посетить Парижский конгресс Роллану:

(В этих словах Горького можно прочесть его не слишком одобрительное отношение к предстоящему конгрессу по причине его сдержанного отношения к писателям, которых он называет организаторами. Еще в 1932-м Горький писал Роллану:

Критические высказывания Горького об Эренбурге — нередки в его переписке 1920-х гг.)

23 мая М. Кольцов пишет из Парижа Щербакову:

В этом же письме, сообщая о повестке дня конгресса, Кольцов называет и часовой доклад Горького о пролетарском гуманизме. Между тем 22 мая Горький пишет из Тессели Щербакову в связи со своим плохим самочувствием:

27 мая, получив это письмо, Щербаков доложил о нем Сталину:

31 мая Сталин и Молотов написали Горькому:

Находясь в Тессели, Горький продолжал готовиться к конгрессу, работать над докладом; он прочел присланный ему Лупполом доклад о культурном наследстве и отозвался на него письмом[684]. 4 июня Горький пишет в Ленинград Федину, Слонимскому и Тихонову:

8 июня Горькому выдали заграничный паспорт[686], но воспользоваться им ему не пришлось.

Не поехал в Париж и Шолохов; 15 мая Щербаков сообщил Горькому:

Политбюро согласилось освободить Шолохова по его просьбе от поездки на конгресс 21 мая (отсюда и фраза Горького «завидую Шолохову»).

Вместо Горького и Шолохова в состав делегации включили Федора Панферова (возможно, в пику Горькому, резко критиковавшему прозу Панферова в печати). От Закавказья были назначены малоизвестный армянский прозаик Баграм Алазан и грузинский поэт Галактион Табидзе (не пустили в Париж не менее знаменитого Тицана Табидзе; через два года он был расстрелян); зато украинскую квоту увеличили: Тычина, Микитенко, Панч и молодой, но политически перспективный Корнейчук; Белоруссию представлял Якуб Колас.

Эренбург, заручившись поддержкой А. Мальро и А. Жида, настаивал на включении в советскую делегацию хорошо известных на Западе Бабеля и Пастернака; однако время шло, открытие конгресса приближалось, а состав делегации оставался неизменным. В мемуарах Эренбург пишет, что, когда в Париж приехала делегация из Москвы без Бабеля и Пастернака, «французские писатели обратились в наше посольство с просьбой включить автора „Конармии“ и Пастернака в состав советской делегации»[688]. (Заметим, что первая группа делегатов из СССР прибыла в Париж 18 июня («Известия», 20 июня); видимо, в тот день и последовал демарш А. Жида и А. Мальро в советское посольство)[689]. В биографии Пастернака есть такие подробности: «За Пастернаком (он жил тогда в доме отдыха „Узкое“ под Москвой. — Б.Ф.) послали машину. Он отказался ехать, ссылаясь на болезнь, но приехавший за ним передал слова секретаря Сталина Поскребышева, что это приказ и обсуждению не подлежит. На следующий день 21 июня, когда конгресс уже открылся, он в сшитом за сутки новом костюме и пальто выехал вместе с Бабелем в Париж»[690]. В воспоминаниях вдовы Бабеля А. Н. Пирожковой рассказывается о том, что было после того, как Сталин распорядился отправить Бабеля и Пастернака в Париж: «Оформление паспортов, которое длилось обычно месяцы, было совершено за два часа. Это время в ожидании паспорта мы с Бабелем просидели в скверике перед зданием МИДа на Кузнецком мосту. Возвратившись из Парижа, Бабель рассказал, что всю дорогу туда Пастернак мучил его жалобами: „Я болен, я не хотел ехать, я не верю, что вопросы мира и культуры можно решать на конгрессах… Не хочу ехать, я болен, я не могу!“ В Германии каким-то корреспондентам он сказал, что „Россию может спасти только Бог“. „Я замучился с ним“, — говорил Бабель»[691]. «Путешествие мое с Пастернаком достойно комической оперы», — сообщал Бабель из Парижа московской знакомой[692]. Документально же известно лишь следующее: решение Политбюро о поездке Бабеля и Пастернака на Парижский конгресс было срочно 19 июня (за два дня до заседания Политбюро) принято поименным опросом («за» проголосовли Калинин, Сталин, Андреев, Каганович, Молотов, Жданов и Микоян, против — Ворошилов, как и Буденный, не принимавший «Конармии»)[693].

19-го же июня вечером в Париж прибыла вторая группа советских писателей[694]. На следующий день «Правда», сообщив, что первая группа советских делегатов прибывает (!) на конгресс, и, назвав М. Кольцова «ранее прибывшим в Париж», написала: «На международный конгресс писателей в защиту культуры в Париж выезжают вернувшиеся в Москву (! — Б.Ф.) И. Бабель и Б. Пастернак, входящие в состав делегации Союза советских писателей» — это сообщение сразу же (еще до открытия конгресса) должно было успокоить его организаторов, а советским читателям задержку с отъездом Бабеля и Пастернака объяснить тем, что этих писателей якобы не было в столице. Заметим, что парижские «Последние новости» 21 июня, повествуя о прибытии советских писателей на конгресс, информировали своих читателей: «Ожидаются еще Бабель и Пастернак»[695].

А вот как живописно обо всем этом рассказывает Н. Берберова в книге «Железная женщина»: «Наступил третий день конгресса (то есть 23 июня! — Б.Ф.) и отсутствие Бабеля и Пастернака начало смущать президиум. Эренбург терял голову. Жид и Мальро отправились в советское посольство на улицу Гренель просить, чтобы прислали на конгресс „более значительных и ценных“ авторов. Эренбург послал в Союз писателей в Москву отчаянную телеграмму Наконец, Сталин самолично разрешил Бабелю и Пастернаку выехать. Оба поспели только к последнему дню. Пастернак приехал без вещей. Мальро дал ему свой костюм. В нем Пастернак вышел на эстраду»[696] — насколько подробности, оживляющие это повествование, соответствуют действительности, ясно из рассказанного выше.

В советской печати работу конгресса освещали корреспонденции ТАСС и сообщения четырех спецкоров: Михаила Кольцова в «Правде», Ильи Эренбурга в «Известиях», Овадия Савича в «Комсомольской правде» и бывшего русского поэта, а затем французского писателя-коммуниста Владимира Познера в «Литературном Ленинграде». Характер нужной «Известиям» информации Эренбург заранее, 8 июня, выяснил в письме главному редактору газеты Н. И. Бухарину:

В связи с конгрессом у Эренбурга была прорва забот, не только политических и журналистских. «Размещением делегатов в Париже, — писали „Последние новости“ 23 июня, — так сказать, их квартирьером является старый парижский житель Илья Эренбург». И это еще не все. Советские делегаты не говорили по-французски, нанять для них профессиональных гидов было не по средствам, и Эренбург мобилизовал для этого жен своих русских приятелей, живших в Париже (писателя и журналиста О. Савича, художников Н. Альтмана и С. Фотинского и др.; Альтман и Фотинский, кстати сказать, делали зарисовки участников конгресса: Альтман для парижского журнала «Lu»[698], а Фотинский для «Литературной газеты»[699]). Вот фрагмент из воспоминаний жены О. Савича: «Эренбург занимался и крупными и бытовыми вопросами конгресса. Даже подбором переводчиков для делегатов, не знающих французского. Все его русские друзья были мобилизованы. К Фотинским прикрепили Анну Караваеву. Она ежедневно агитировала жену Фотинского француженку Лиан за СССР. Летом в Париже стоит невыносимая духота и город пустеет. Караваева говорила Лиан: „Духота у вас тут. А у нас в СССР вот такие горы снега!“. „Как? — ужасалась Лиан. — Даже летом?“ Мне достались Микитенко и Корнейчук. Корнейчук был еще молоденький и веса не имел. Микитенко поэтому вел себя так, чтобы я занималась только им. Впрочем, его интересовал не столько Париж, сколько фривольные журналы. Вместо Тициана Табидзе на конгресс направили Галактиона. Он не понимал по-французски, но услугами сопровождающих не пользовался. Пошел слух, что он интересуется наркотиками… Помню удивление Эренбурга: как это, не зная языка, Галактион нащупал то, что ему было нужно… Николай Семенович Тихонов упивался Парижем, ходил ночами по городу, был настроен безумно лирически, писал изумительные стихи. Он даже как-то отдалился от нашей делегации и почти все время проводил с Эренбургами и с нами. Его „Парижская тетрадь“ рождалась на наших глазах[700]. Борис Леонидович Пастернак приехал на конгресс больным. Эренбург встретил его и опекал, а Пастернак все время жаловался: „Я болен, а меня заставили приехать, они меня насильно привезли“ и т. д. Это тревожило и пугало Эренбурга — Пастернака пустили в Париж по его настоянию, а вдруг Б. Л. повторит с трибуны то же, что все время говорил нам. Но Бориса Леонидовича ждал триумф: когда послышалось его характерное мычание, зал разразился овацией. Речь Пастернака переводил Мальро, переводил со всем блеском своего таланта; он даже как будто продолжил ее от себя. Б. Л. стоял все это время на сцене. После выступления Пастернак за кулисами подавленно спрашивал только об одном: кто его проводит в гостиницу…»[701].

Речь Пастернака — одна из легенд конгресса.

Вот свидетельства мемуаристов:

«Он (Пастернак. — Б.Ф.) написал проект речи — главным образом о своей болезни. С трудом его уговорили сказать несколько слов о поэзии. Наспех мы перевели на французский язык одно его стихотворение. Зал восторженно аплодировал»[702].

«В Париже Эренбург прочел ученическую тетрадку, где Пастернак записал подготовленный в дороге французский текст своего предполагаемого доклада. Илья Григорьевич рассказывал, что это был литературный язык прошлого века, на котором нельзя было говорить. Тетрадку он разорвал и попросил Пастернака просто сказать несколько слов о поэзии. В своей книге Эренбург писал, что проект речи был посвящен главным образом болезни, но следствием болезни он счел очень существенную для Пастернака мысль, что культура не нуждается в объединениях и организациях по ее защите, надо заботиться о жизни и свободе людей, при этом культура возродится и утвердится сама по себе, как производное, как плод на этой почве. Пастернак появился на эстраде 25 июня и был встречен аплодисментами. Андре Мальро перевел речь Пастернака, — писал Эренбург, — и потом прочел его стихотворение „Так начинают…“ (в переводе на французский). Съезд ответил долгой овацией. Он понял, что значат слова Мальро: Перед вами один из самых больших поэтов нашего времени. Тихонов впоследствии говорил, что вместе с Мариной Цветаевой они составили из отрывочных фраз стенограммы текст, который был напечатан в отчете конгресса»[703].

«Я замучился с ним, — говорил Бабель, — а когда приехали в Париж, собрались втроем: я, Эренбург и Пастернак — в кафе, чтобы сочинить Борису Леонидовичу хоть какую-нибудь речь, потому что он был вял и беспрестанно твердил: „Я болен, я не хотел ехать“. Мы с Эренбургом что-то для него написали и уговорили его выступить. В зале было полно народу, на верхних ярусах толпилась молодежь. Официальная, подготовленная в Москве речь Всеволода Иванова была в основном о том, как хорошо живут писатели в Советском Союзе, как много они зарабатывают, какие имеют квартиры, дачи и т. д. Это произвело на французов очень плохое впечатление, именно об этом им нельзя было говорить. Мне было так жалко беднягу Иванова… А когда вышел Пастернак, растерянно и по-детски оглядел всех и неожиданно сказал: „Поэзия… ее ищут повсюду… а находят в траве…“ — раздались такие аплодисменты, такая буря восторга и такие крики, что я сразу понял: все в порядке, он может больше ничего не говорить»[704].

Слова Пастернака о поэзии в траве широко растиражированы, они вошли в книгу «Международный конгресс писателей в защиту культуры. Париж, июнь 1935. Доклады и выступления» (М., 1936) и в собрание сочинений Пастернака (Т. 4. М., 1991. С. 632). В 1936 г. их привел Эренбург в своей «Книге для взрослых»[705], печатавшейся в «Знамени»; сотрудник редакции А. Тарасенков показал рукопись «Книги для взрослых» Пастернаку, и тот, прочтя отчеркнутое место, заявил Тарасенкову: «Он, конечно, пишет обо мне с самыми лучшими намерениями, я это знаю, но все же это все неверно. Вот и в Париже я ведь говорил серьезные вещи, а он все свел к фразе о том, что „поэзия в траве“. Я превращен в какого-то инфантильного человека»[706]. А. Мальро, переводивший для зала речь Пастернака, впоследствии сводил ее содержание к призыву «Идите, друзья мои, на природу, собирайте на лужайке цветы»[707]. В 1945 г. Пастернак, рассказывая И. Берлину о Парижском конгрессе, так сформулировал вторую, неопубликованную часть своего выступления: «Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация — это смерть искусства. Важна только личная независимость. В 1789, 1848 и 1917 гг. писателей не организовывали в защиту чего-либо. Умоляю вас — не организуйтесь!»[708]

Из чьих бы уст ни прозвучали такие слова на конгрессе, они вызвали бы полемику. В устах же делегата из СССР они звучали как безусловная сенсация. Между тем ни одна парижская газета, включая эмигрантские, внимательно и подробно, хотя не сказать чтобы доброжелательно, описывавшие работу конгресса, повторяю, ни одна газета столь неординарное выступление Пастернака не отметила (с советскими газетами, также ни слова об этом не сказавшими, дело могло обстоять проще — власть никак не заинтересована была информировать читателей о каких-либо скандалах вокруг конгресса, речь могла идти только о его успехе, и редакторы это понимали). Но молчала не только пресса: никто из мемуаристов, писавших о конгрессе (как для печати, так и в стол) не упоминает о «второй» части речи Пастернака. Наконец, когда в 1936 г. на писательских заседаниях началась «проработка» Пастернака и ему инкриминировали прежние идеологически сомнительные или просто косноязычные высказывания, никто не вспомнил тех парижских слов, которые, что и говорить, при желании можно было подать как весьма острое политическое блюдо. Более того, сменивший Щербакова в качестве «хозяина» Союза писателей В. Ставский, выступая в декабре 1936 г. на Пленуме ССП и резко обрушившись на Пастернака, цитировал его парижскую речь: «Я, пересматривая документы нашей писательской общественности, натолкнулся на его (Пастернака. — Б.Ф.) выступление на Международном Конгрессе Защиты Культуры. Вы знаете, что такое этот конгресс и для чего мы посылали туда товарищей, посылали представителей советской литературы, самой передовой литературы в мире. Казалось бы, что свое согласие поехать и Пастернак, как и другие товарищи, и свою поездку должен был использовать соответствующим образом. Как использовал эту трибуну Пастернак? Давайте посмотрим: „Поэзия останется той превыше всех Альп, прославленной…“ (читает). Удовлетворяет вас речь этого представителя нашей советской литературы на Международном Конгрессе Защиты Культуры, конгрессе борьбы против фашизма? (Голос: Это вся речь?) Это вся речь. Ничего больше. Ни одного слова»[709]. Таким образом, никаких записей о второй, крамольной, части выступления Пастернака в Париже в архивах ССП не было. Ни одного доноса не поступило!!! Нельзя исключать, что речь Пастернака была столь витиевата и запутана, что ее смысл не дошел даже до понимавших по-русски (иностранцы слушали ее в переводе Мальро). Но чем же тогда было гордиться? Загадка остается загадкой.

Не сохранилось и записи речи Бабеля[710]. Только его сообщение из Парижа 27 июня 1935 г. в письме матери и сестре: «Конгресс кончился, собственно, вчера. Моя речь, вернее импровизация (сказанная к тому же в ужасных условиях, чуть ли не в час ночи), имела у французов успех»[711]. А также — мемуарные свидетельства:

«Исаак Эммануилович речи не писал, а непринужденно, с юмором рассказал на хорошем французском языке о любви советских людей к литературе» (Эренбург[712]).

«Удивил всех Бабель: он сел за стол, надел очки и повел изумительно живую и вместе с тем умную беседу по-французски» (А. Я. Савич[713]).

«О своей речи Бабель мне не рассказывал, но впоследствии от И. Г. Эренбурга я узнала, что Бабель произнес ее на чистейшем французском, употребляя много остроумных выражений, и аплодировали ему бешено и кричали, особенно молодежь. Однажды я попросила Эренбурга, уезжавшего во Францию, узнать, не сохранилась ли стенограмма речи Бабеля на конгрессе. Он говорил об этом с Мальро, одним из организаторов конгресса, но оказалось, что все материалы погибли во время оккупации Парижа немцами» (А. Н. Пирожкова[714]).

Национальные писательские делегации на конгрессе были объединениями скорее формальными — каждый западный писатель чувствовал себя самостоятельной единицей. Другое дело рядовые советские писатели: у них были начальники, которым они подчинялись (разве что А. Толстой держал себя независимо и общался с кем хотел; о приехавших в последний день Бабеле и Пастернаке здесь речи нет).

Начальников было несколько, и для иностранцев это являлось загадкой: кто есть кто? Кольцов, к которому инициаторы конгресса уже привыкли и который, по существу, был полномочным представителем Сталина, показной, представительской стороной власти не интересовался; теперь бы сказали, что он был «серым кардиналом»: его заботила стратегия и безотказность механизмов.

Зато внешние атрибуты власти манили Киршона. Он не успел еще со времени роспуска РАППа отвыкнуть от лавров одного из литвождей и в Париже неизменно терся возле Кольцова, а с «рядовыми» делегатами держал себя начальником. Эренбург, чей авторитет для иностранных делегатов был несомненен, среди советских им не пользовался. Более того, тот же Киршон вел себя с ним едва ли не дерзко. Эренбург этого забыть не мог и два года спустя уже в связи с другими делами напомнил в письме Кольцову: «Когда приехала советская делегация, один из ее руководителей Киршон неоднократно и отнюдь не в товарищеской форме отстранял меня от каких-либо обсуждений поведения, как советской делегации, так и конгресса. Я отнес это к свойствам указанного делегата и воздержался от каких-либо выводов»[715]. Отметим высказывание о Киршоне Бабеля из его лубянских показаний: «Несомненной ошибкой было так же то, что в наиболее ответственные моменты конгресса выпускался на трибуну Киршон, наиболее одиозная фигура в составе советской делегации, не пользовавшаяся в глазах делегатов никаким политическим и литературным авторитетом…»[716].

Официальным руководителем советской делегации считался А. С. Щербаков. В Париже он вел себя едва ли не демократично; не представляя интереса для не связанных с Москвой иностранцев, он имел безусловный вес для рядовых, дисциплинированных советских делегатов. А. Я. Савич рассказывает, как в дни работы конгресса Эренбург повел Щербакова, Кольцова, Савичей и еще кого-то из советской делегации в восточное кафе при парижской мечети: «В кафе было все стилизовано под Восток, низкие стульчики и т. д. Зашел разговор о социалистическом реализме — тогда этот вопрос дискутировался и разговор был горячим. Щербаков очень долго молчал, слушал разговор, а потом тоном наставника изрек всем известную формулу „соцреализм — это изображение действительности в ее революционном развитии“. Впечатление было страшное, как будто первоклассник заговорил с профессурой, поучая ее»[717].

В Париже Щербаков делал для себя краткие записи (они сохранились в его архиве); мы будем ими еще пользоваться, а здесь приведем только начало — приезд делегации и первый день конгресса:

Воспоминания о конгрессе писателя Жана Геенно взяты из книги «Трудная вера». Геенно — участник конгресса, но не его организатор, и этот голос, надеюсь, добавляет новую краску в картину, фактически написанную людьми, причастными к организации конгресса (если это и не откорректирует впечатление, возникающее от всего полотна, то во всяком случае сделает его несколько более объемным):

«…Было слишком очевидно, что организация конгресса подчинялась определенной интриге, и я не думаю, чтобы кто-либо из присутствовавших не знал об этом. В знаменитой статье Горький спрашивал писателей: „С кем вы, мастера культуры?“ И конгресс, организованный коммунистической партией в Париже по приказу из Москвы, должен был дать публичный ответ на этот вопрос. Это была пропагандистская акция. Находчивость организаторов состояла в том, чтобы добиться от писателей, далеких от коммунизма, таких как Олдос Хаксли, Генрих Манн, Форстер, Бенда, Жид… участия в прениях. Неважно, что они говорили, главным было их присутствие и их имя. Некий господин по имени Верный, достойный самого лучшего цирка, установил порядок и время выступлений, срежиссировал игру и церемониал, да так хорошо, что все наши слова должны были привести к ковчегу нового московского бога, как синагога ведет к церкви, а все пророки к Мессии. Мог получиться настоящий балаган, если бы не тревожное время, под давлением которого мы находились. Все мы были писателями, и если мы лгали то, по крайней мере, полагали, что лжем только друг другу и самим себе, но я не думаю, что кто-нибудь из нас лгал. Действительно господин Верный манипулировал труппой, но дураков не было. Драма разворачивалась всюду и внутри нас. Я смотрел вокруг и не видел ни одного счастливого лица. Присутствовавшим на конгрессе немцам Эрнсту Толлеру, Анне Зегерс, Генриху Манну, Густаву Реглеру, изгнанникам, еще долго было не услышать языка, на котором они писали свои книги. Да и сами русские, делегаты Рая, имели обеспокоенный вид. Задавали ли мы им вопросы? Мы сразу же почувствовали, что они не согласятся сказать всё. На второй день объявили, что молодой французский поэт-сюрреалист, который должен был выступать, ночью покончил с собой. Становилось ясно, что профессия думать и писать, если принимать ее всерьез, сегодня больше, чем когда-либо, связана с риском. Поэт, где бы он ни жил, всегда одинок и ему трудно найти путь к своему народу.

Мы говорили неумолчно в течение пяти дней и почти пяти ночей. В зале дым стоял коромыслом. <…> Не могу сказать, была ли спасена культура. Но наши стенания, молитвы, заклинания представляли собой порой патетическое зрелище. Мы, писатели, все почти без исключения занятые только самими собой, словоплеты, бездарные комедианты, вдруг почувствовали себя, в силу обстоятельств, вопросов, на которые нам предстояло ответить, призванными к своей самой великой роли. Все заявляли, что они всего лишь свидетели. Никогда раньше я не слышал столько призывов к единению, пусть даже с последним из людей. <…> Совместными усилиями мы вызывали на бой темные силы мира. Когда конгресс окончился, мы вернулись к нашим повседневным заботам. И перестали бросать вызов богам…»[721].

«Третий день — день провокаций», — записал для памяти Щербаков[722]. Имелись в виду два конфликта — они не были неожиданностью, но дирижеры конгресса всячески желали их избежать. Однако не получилось.

Первый конфликт связан с сюрреалистами и имел свою историю.

17 июля 1933 г. «Литературная газета» напечатала памфлет Ильи Эренбурга «Сюрреалисты». Рассказывая читателям об очередном номере французского журнала «Сюрреализм на службе революции», одетом в фосфорическую, светящуюся в темноте, обложку, Эренбург дал волю своему темпераменту: «Парижские снобы любят не только коктейли и половые извращения, они любят также „революцию“. Сюрреалисты усердно цитируют Гегеля, Маркса и Ленина. Они уверяют своих полоумных читателей, что они „служат революции“. Эти фосфорические юноши, занятые теорией рукоблудия и философией эксгибиционизма, прикидываются ревнителями революционной непримиримости и пролетарской чистоты. <…> От Артюра Рембо, который писал гениальные стихи и который сражался за Коммуну, до этих жалких выродков, способных на мелкое ерничество, — шестьдесят лет, вся жизнь целого класса, вся судьба большой культуры». «Литературную газету» в Париже не читали, и этот памфлет обратил на себя внимание лишь осенью 1934 г., когда парижское издательство «Галлимар» выпустило книгу Эренбурга «Глазами советского писателя» — сборник эссе о французских литераторах, включавший и «Сюрреалистов». Герои памфлета, понятно, оскорбились. Уже шли переговоры по организации антифашистского конгресса писателей, и вождь сюрреалистов, главный редактор их журнала Андре Бретон вместе с товарищами собирался принять участие в конгрессе. Тут-то и произошел инцидент, который в мемуарах Эренбурга описан так: «Мы сидели ночью в кафе, я вышел, чтобы раздобыть пакет табака. Когда я переходил улицу, подошли два сюрреалиста, один из них (это был Бретон. — Б.Ф.) ударил меня по лицу. Вместо того, чтобы ответить тем же, я глупо спросил: в чем дело?»[723].

Организаторы конгресса (друзья и товарищи Эренбурга) возмутились выходкой Бретона и постановили лишить его права участия в работе конгресса. Вокруг этого возник затяжной скандал; сюрреалисты трактовали события, как сугубо политические, как типичный для коммунистов зажим.

Тридцатипятилетний писатель Рене Кревель, в недавнем прошлом один из самых активных сюрреалистов, а в ту пору склонный к разрыву с ними, всю эту историю переживал очень болезненно. За день до открытия конгресса он покончил с собой, открыв на кухне газ. Ален и Одетт Вирмо пишут о Кревеле в книге «Мэтры сюрреализма»: «Жизнь сжатая, насыщенная, раздираемая бисексуальными страстями, отмеченная трагедией. Персонаж, оставшийся загадкой, он не создал большого количества произведений, но сюрреализм обязан ему многим»[724]. Близкий друг Кревеля немецкий писатель Клаус Манн сохранил для нас его портрет: «Он был чист сердцем. Его глаза были очень красивы, широко распахнутые глаза неопределенного цвета. Он говорил скороговоркой, по-детски мягкими, чуть пухловатыми, неловкими губами. Он не был корректен. Он ненавидел глупое и скверное. Он жаловался на подлость, хотя должен был знать, что она могущественна. Могущественное ему не импонировало. Он был бунтарем. Бунтарь нашел мэтра — Андре Бретона, главу клики сюрреалистов <…> Некоторые из приверженцев Бретона — прежде всего Луи Арагон и Поль Элюар — уже перекинулись к сталинистам[725]. Рене, лояльный, еще колебался. <…> Рене должен был делать не только доклад (на конгрессе. — Б.Ф.), но он заседал также в подготовительном комитете, вместе с Андре Мальро, Андре Жидом и другими, которые считали себя столпами французского коммунизма»[726]. Эренбург рассказывает в мемуарах, что от друзей покойного он узнал: именно вздорная история с пощечиной стала последней каплей для Рене Кревеля. Клаус Манн в книге «На повороте» пишет о более глубоких причинах: «Совершил ли мой друг самоубийство, потому что подрались Андре Бретон и Илья Эренбург? Он совершил самоубийство, потому что был болен. Он совершил самоубийство, потому что страшился безумия. Он совершил самоубийство, потому что считал мир безумным. Почему он совершил самоубийство? Потому что не хотел пережить следующие полчаса, следующие пять минут, невозможно было больше переживать»[727]. Спустя почти сорок лет Луи Арагон, уже отойдя от сталинизма, напишет, размышляя о конфликтах среди сюрреалистов: «Придет время, когда всему этому будет дано удобное упрощенное объяснение, которым столько людей удовлетворяются и по сей день. Но что они знают о том, что происходило в пути, о трагических финалах, о Кревеле, об историях, которые никогда не будут написаны? Не указывайте на них, на нас своими чернильными пальцами, вы, упростители драм, вы, кто пытается дать всему удовлетворительное, успокоительное объяснение „так уж получилось“, позволяющее идти дальше и сдавать прошлое в архив, как сдают дела о нераскрытых убийствах»[728].

Сюрреалисты искали скандала; в этом смысле гибель Кревеля была им на руку. Написанную Кревелем речь «Индивид и общество» на конгрессе прочел Арагон; пользуясь случаем, он сказал от себя: «Несколько дней тому назад трагически погиб наш товарищ и друг Рене Кревель. Он активно участвовал в подготовке к конгрессу. Сегодня вечером он должен был выступать с этой трибуны <…> Кревель, в прошлом сюрреалист, сумел целиком перейти на позиции пролетариата. Помню, как совсем недавно он говорил мне, что еще никогда так не волновался и не радовался, как произнося от имени Ассоциации революционных писателей и художников Франции речь 1 мая перед рабочими города Булонь» (приведя эти слова Арагона в своих «Письмах о конгрессе», В. Познер сообщил о реакции на них: «Зал, стоя, аплодирует»[729]).

Это было на вечернем заседании 22 июня (его программу заранее объявил в «Правде» Кольцов: «Будет вопрос „Индивидуум и общество“. Докладчиком выступит Андре Жид, содокладчиками Андре Мальро, австрийский писатель Музиль, Макс Брод, Илья Эренбург»[730]). В речи Кревеля был отзвук эренбурговского памфлета и спор с ним; Кревель говорил о сюрреализме как о пути, который указал Рембо («попытки осветить именно то, что буржуазное общество хочет удержать во власти обскурантизма и предрассудков»), но, — продолжал Кревель, — именно благодаря его влиянию на чувствительность эпохи сюрреалистическое движение вышло из рамок группы сюрреалистов. А дальше шло недвусмысленное заявление: «Я объявляю, что я больше не принадлежу к этой группе, искания которой, несмотря на их культурный интерес, не заслуживают больше внимания». Заключительные слова речи звучали как политическое завещание: «Не попытаться согласовать свой внутренний ритм с диалектическим движением мира — это означает для индивида подвергнуть себя опасности потерять всю свою ценность и всю свою энергетическую мощность. Это означает в конце концов опуститься среди старых марионеток реакции»[731]. После этих слов, как вспоминает Эренбург, зал снова встал.

Сюрреалисты получили возможность выступить лишь 24 июня (ТАСС информировал об этом без подробностей: «На вечернем заседании выступили Л. Муссинак, Н. Тихонов, А. Зегерс, Эллис, М. Голд, Г. Манн, К. Манн, Тристан Тцара и Поль Элюар. Во время выступления Тихонова в зал вошел приехавший на съезд Б. Пастернак, которому была устроена овация»[732]). Эренбург вспоминал: «Элюар потребовал слова. Зал всполошился: начинается!.. Кто-то истошно кричал. Муссинак, который председательствовал, спокойно предоставил слово Элюару, бывшему тогда правоверным сюрреалистом. Элюар прочел речь, написанную Бретоном; в ней, разумеется, имелись нападки на конгресс — для сюрреалистов мы были консерваторами, академиками, чинушами. Но полчаса спустя журналисты разочарованно отправились в буфет — все кончилось благополучно»[733]. Это подтверждает и Анри Барбюс, делясь впечатлениями о конгрессе в письме Щербакову от 4 июля 1935 г.:

Отчитываясь в Москве о проделанной работе и о ходе конгресса, Щербаков о речи Элюара сказал коротко:

Михаил Кольцов на том же заседании, говоря о «происках» сюрреалистов, вспомнил чешского поэта Витезслава Незвала, активного гостя Первого съезда советских писателей, который в знак солидарности с Бретоном не приехал на Парижский конгресс, вспомнил и пригвоздил:

В послевоенные сталинские годы, когда имя М. Кольцова давно уже было проклято, великому поэту Витезславу Незвалу в «социалистической» Чехословакии долго не забывали его сюрреалистического прошлого, несомненно, ускорив его кончину — это была еще одна жертва скандала 1935 г.

23 мая 1935 г. Кольцов писал Щербакову:

(как впечатляет это «даже»! — Б.Ф.)

Затем Кольцов снова возвращается в письме к этой теме:

Упомянутый Кольцовым французский писатель и публицист Виктор Серж, он же участник революционных событий в России В. Л. Кибальчич, потомок русских революционеров-народников, родился в Бельгии. В 1919 г. приехал в Россию; посылал корреспонденции в редактируемый Барбюсом журнал «Кларте». В 1922–1926 гг. — за границей, затем вернулся в СССР, жил в Ленинграде; печатался в журнале Барбюса «Монд». Участник ленинградской левой оппозиции; в 1928-м арестован как троцкист. В 1930 г. в Париже вышла его книга «Les homes dans la prison» («Люди в тюрьме»). В 1933 г. снова арестован в Ленинграде и выслан в Оренбург.

Повторный арест Сержа вызвал протесты в кругах его французских друзей — никаких внятных объяснений по «делу Сержа» они от советских представителей не получали. Своим единственным каналом воздействия на ситуацию французские друзья Сержа посчитали жившего в Швейцарии Ромена Роллана — очарованного на расстоянии русской революцией и считавшего Советскую Россию примером для человечества[740]. Так получилось, что Роллан стал ключевой фигурой в освобождении Сержа, чье «дело» характерно и выпукло отразилось в длительной переписке Роллана с Горьким. Вот что 20 марта 1933 г. Роллан писал Горькому в Сорренто:

30 апреля 1933 г. Роллан снова писал Горькому:

6 мая Горький написал в ответ:

15 июня Роллан снова писал Горькому, уже в Москву:

На сей раз Горький ответил оперативно, 20 июня; информацию об отношении к делу Сержа Ягоды и Сталина ему, надо думать, доставлял «слуга двух господ» П. Крючков; выглядел его ответ для западного, то есть информированного, человека, разумеется, неубедительно:

(по дороге в СССР. — Б.Ф.).

Тема Виктора Сержа в письмах Роллана Горькому возникла снова в ноябре 1934 г., но прежде, чем привести этот фрагмент из письма Роллана, дадим слово самому Виктору Сержу, закончившему к тому времени работу над несколькими, написанными по-французски, книгами, в частности, над романом «Обреченные» — об анархистском движении во Франции накануне Первой мировой войны. Вот как вспоминал об этом Серж: «Я сделал несколько копий своих рукописей и условился по переписке с Роменом Ролланом, что пришлю ему свои книги, которые он хотел передать парижским издателям. Роллан не питал ко мне особой любви, так как в свое время я сурово критиковал его теорию ненасилия, вдохновленную гандизмом; но его волновали репрессии в Советском Союзе, и он писал мне очень дружески. Первую рукопись я послал ему четырьмя заказными пакетами, проинформировав об этом и ГПУ. Все четыре пакета пропали»[742]. 17 ноября 1934 г. Роллан писал Горькому:

(то есть «Обреченные». — Б.Ф.),

Убийство в Ленинграде Кирова 1 декабря 1934 г., в осуществлении которого роль НКВД несомненна, ловко использованное массированной сталинской пропагандой, на время тему Виктора Сержа из писем Роллана Горькому убрало. Очевидно, что завербованный НКВД секретарь Горького Крючков, занимавшийся, надо думать, и перлюстрацией почты писателя, о беспокойстве Роллана по части дела Виктора Сержа докладывал куда надо, не говоря уже о том, что Горький и сам информировал власти о беспокойстве Роллана. Тем не менее…

Даже созыв Международного антифашистского конгресса писателей и присутствие на нем большой советской делегации не заставило «инстанции» дать сколько-нибудь разумную информацию по «делу Сержа», хотя Кольцов из Парижа настойчиво запрашивал начальство на сей счет. Ему оставалось крутиться и увертываться от соответствующих вопросов западных делегатов конгресса. Однако все попытки замолчать на конгрессе вопрос о судьбе Виктора Сержа — провалились, и выступления в защиту Виктора Сержа на парижском конгрессе состоялись. Случилось это в последний день работы конгресса, когда были произнесены речи француженки Мадлен Паз и бельгийца Шарля Плинье.

Советские газеты о выступлениях Паз и Плинье не сообщали, ни слова не было сказано об этом и на отчете советской делегации в Союзе писателей 21 июля 1935 г. (Щербаков ограничился общим описанием:

Не упоминает Виктора Сержа и Эренбург в пространных мемуарах «Люди, годы, жизнь» (сказать всей правды о делах такого рода в условиях жесткой цензуры он себе позволить не мог, а иногда, быть может, и не хотел — приходилось выбирать умолчание).

О «полемике» на парижском конгрессе вокруг дела Виктора Сержа рассказывается в «Устной книге» Н. Тихонова: «Однажды мне вдруг сказали, что я должен выступить вот по какому случаю. В Ленинграде арестован троцкист, которого зовут Виктор Серж (я понятия не имел, кто это такой[745]), и по этому поводу завтра утром на заседании будет выступать Мадлен Паз[746], и я должен ей отвечать. Тогда я спросил: „А почему я?“. „А потому, — мне сказали, — что вы из Ленинграда. Больше никого из Ленинграда тут нет“[747]. Я говорю: „Я совершенно ничего не знаю, ни этого Виктора Сержа, ни что он там натворил“. „Ну все равно вы должны выступать“. Когда я на следующий день пришел на заседание, я попросил показать мне Мадлен Паз. Она что-то записывала в блокнот. Она была высокая, черноглазая, низко опущенные на уши черные волосы, черное платье, белоснежный воротничок. В публике было много белогвардейцев. Мадлен Паз выступила. Мне переводили, но это, собственно, роли не играло, я заранее знал, в чем соль ее выступления, и у меня был готов ответ, я бы сказал якобинский такой. Я был очень зол: какого черта я должен выступать против какого-то там Сержа? Одним словом, я выступил так, что они затихли. На этом и надо было кончать. Но дело в том, что меня переводил француз, и переводил неточно, безжизненно и, видимо, делал какие-то ошибки, и мои противники ко мне придрались. Мадлен Паз выступила второй раз и сказала, что ее не удовлетворяет ответ (то есть перевод этого француза окаянного). Надо было против нее кого-то выставить. Выступил Эренбург. Ничего не подействовало. Паз взяла слово в третий раз. Тогда от нас выступил я не помню кто — то ли Панферов, то ли кто-то еще[748]. В общем получился какой-то нехороший оттенок. И все решил Андре Жид. Он имел тоща очень большой авторитет, и он сказал: „Довольно! Мы запрещаем вам задевать страну Советский Союз, которую мы любим. Свою любовь к ней мы выражаем прежде всего тем, что полностью, всем сердцем нашим и умом, доверяем ей!“[749]. А после него взяла слово Анна Зегерс. Она выступала очень резко и сказала так: „Вы говорите в то время, когда летят головы моих друзей. В Германии рубят головы, вы это представляете себе?“ И она так страстно и так замечательно говорила, что наши противники потеряли опору и начали отступать, и все кончилось в нашу пользу»[750].

«Правда» 26 июня сообщила об этом с присущей советской прессе полнотой информации: «Затем французский писатель Андре Жид, немецкая писательница Анна Зегерс и советские писатели тт. Тихонов, Эренбург, Киршон при бурных овациях делегатов дали резкий отпор двум троцкистам, пытавшимся использовать трибуну конгресса для гнусных антисоветских выпадов».

Со стороны советских делегатов никаких (ни явных, ни тайных) движений в защиту Виктора Сержа, разумеется, не было, хотя можно понять стремление исследователей их обнаружить (Так, Л. Флейшман в первом издании чрезвычайно информативной монографии «Борис Пастернак в 30-е годы» строки из письма Пастернака жене 14 августа 1935 г.: «Исхода письма Калинину, правда, жду, как чего-то нашего с тобой, как ребенка: родим свободу Виктору» — трактовал, как относящиеся к Сержу, со всеми вытекающими отсюда политическими дивидендами для своего героя[751]; во втором издании — СПб., 2005 — эта трактовка снята: как убедительно показали комментаторы писем Пастернака, речь идет о другом человеке[752]).

Н. Берберова выступления в защиту В. Сержа описывает так: «На второй день произошел инцидент во время выступления Андре Бретона; он задал несколько вопросов о сталинизме, о Сталине, о системе управления в Советском Союзе, а также о Викторе Серже, троцкисте, французском писателе, чудом вырвавшемся из Советского Союза совсем недавно. Но вопросы бывшего коммуниста, ушедшего из партии, первого поэта среди дадаистов, основателя сюрреализма, остались без ответов. Арагон и Эренбург не дали слова ораторам по этим вопросам и прекратили выкрики с мест. Мальро пытался дать слово друзьям Сержа, но ему не дали это сделать. Кольцов заявил, что Серж замешан в убийстве Кирова. В зале раздался свист»[753]. (Увы, опровержения требуют много места: о Серже говорили не на второй день конгресса; А. Бретон на конгрессе не выступал; в тексте его речи, зачтенной П. Элюаром, о Серже не говорилось; прочие подробности также имеют мало общего с тем, что было на самом деле).

В Записках А. С. Щербакова эти события описаны конспективно; имя Сержа при этом не упоминается: «Третий день — день провокаций. История с поддельным письмом М. Голда. Выступление сюрреалистов. Дайте слово Мадлен Паз. Разговор (резкий) с Эренбургом в Демагог (эта фраза зачеркнута самим Щербаковым. — Б.Ф.). Утро четвертого дня — выступления троцкистов. Ответы. Колебания друзей. Вышвыриваем белых. Жид мрачен. Мальро отказывается от секретарства. (Обострение отношений Мальро и Арагона. В Юманите ни слова о речи Мальро). Разговор с Эренбургом. Совещание у Барбюса в Монде о проекте решения. Фракция. Совещания делегатов. Колебания англичан по вопросу о резолюции. Зацепили через практические вопросы. Совещания по вопросу о составе Бюро. Жид и французы о Бабеле и Пастернаке. Совещание секретариата. Мальро крутит. Последний вечер. Толпы, полиция, зал. Выступления Киршона, Пастернака, Бабеля. Вечер напряжения. Попытки троцкистов прорваться на трибуну. Обрабатывают Вильдрака. Контратака через Лахути. Появление Леона Блюма. Срочные поиски Вайяна (Кутюрье. — Б.Ф.) Блюм не получает слова»[754].

Анри Барбюс в письме Щербакову 4 июля 1935 г. подвел итоги конгресса, и обо всем, что касалось Виктора Сержа, он написал подробно, но в осторожно многословных выражениях[755]. Прежде чем процитировать это письмо, приведу фрагмент из воспоминаний В. Сержа о встрече с Барбюсом в Москве в ноябре 1927 г.: «В первые же минуты я увидел его без прикрас, стремящимся ни во что не вмешаться вопреки себе, не видеть того, что заставило бы вмешаться вопреки себе, старавшимся завуалировать мысль, в которой не мог сознаться, уходя от прямых вопросов <…> Фактически он стал приспешником тех, кто сильнее! Когда еще не было известно, чем завершится борьба, он написал на книге длинную дарственную надпись Троцкому, которого не осмелился повидать, боясь себя скомпрометировать. Когда я заговорил с ним о репрессиях, он притворился, что у него мигрень, что он не слышит. <…> Я, стиснув зубы, констатировал, что передо мной само лицемерие…»[756].

А теперь отрывок из письма Барбюса Щербакову:

Обращаясь с этим письмом к Щербакову, Барбюс, скорее всего, не знал, что 28 июня 1935 г. в Кремле между Сталиным и приехавшим в Москву по приглашению Горького Роменом Ролланом состоялся такой диалог (вся беседа продолжалась 1 час 40 минут):

«Роллан: Вы сослали Виктора Сержа на 3 года в Оренбург; и это было гораздо менее серьезное дело, но почему допускали, чтобы оно так раздувалось в течение двух лет в общественном мнении Европы. Это писатель, пишущий на французском языке, которого я лично не знаю; но я являюсь другом некоторых его друзей. Они забрасывают меня вопросами о его ссылке в Оренбург и о том, как с ним обращаются. Я убежден, что вы действовали, имея серьезные мотивы. Но почему бы с самого начала не огласить перед французской публикой, которая настаивает на его невиновности? Вообще, очень опасно в стране дела Дрейфуса и Каласа допускать, чтобы осужденный стал центром всеобщего движения.

Сталин:

(делая вид, что не знает о чем речь. — Б.Ф.)

Роман: Я тоже его лично не знаю, лично я слышал, что его преследуют за троцкизм.

М. П. Роллан

(напоминая Сталину, кто такой Серж. — Б.Ф.):

Сталин

(делая вид, что вспомнил, и пользуясь бессодержательными клише. — Б.Ф.):

Роллан

(улыбаясь <надеясь, что вопрос разрешен. — Б.Ф.>): 

Сталин

(надо думать, с внутренней яростью. — Б.Ф.):

В Москве Роллан имел еще одну встречу, на которой затрагивался вопрос о Викторе Серже, — встречу с главой НКВД Ягодой. Организовал ее, несомненно, Горький (Ягода ухлестывал за его невесткой, не оставляя дом Горького своим вниманием). Встреча с Ягодой так описана в «Московском дневнике Ромена Роллана»: «10 июля, среда… Вечером после ужина (я ужинал в своей комнате) я смотрю документальные фильмы <…> Затем беседа с Ягодой, давним и грозным шефом ГПУ, теперь наркомом внутренних дел. Разговор серьезный <…> Но когда речь заходит о Викторе Серже (Кибальчиче), я слышу глубоко презрительное мнение: его считают авантюристом, хулиганом, лжецом, человеком, для которого нет ничего святого. И все-таки разные ходатайства за него так утомили, что они, кажется, уже готовы его выпустить, несмотря на неприятности, которые он может или попытается причинить СССР, будучи за границей. Его слишком мало ценят, чтобы беспокоиться об этом. <…> Ягода обещает представить мне официальный рапорт о том, как живет и чем занимается Серж с момента ареста…»[764]

Регулярно общаясь с Горьким, Роллан неоднократно заводил с ним разговор о Викторе Серже. Горький обещал ему и дальше не забывать про этот вроде бы решенный вопрос. Во всяком случае, 29 июля 1935 г. он писал Роллану:

В тот же день Горький рассчитанно дипломатично написал главе НКВД Г. Г. Ягоде:

По возвращении домой Роллан решил опубликовать текст беседы со Сталиным, чтобы сделать ее широко известной на Западе. У него был официальный текст беседы, просмотренный Сталиным и им самим, но для публикации требовалось разрешение Сталина, которое он запросил. Однако перед ним оказалась глухая стена. 28 августа 1935 г. он жаловался Горькому:

Текст беседы со Сталиным Роллану так и не дали опубликовать…

12 сентября 1935 г. Горький сообщил Роллану:

2 октября Роллан на это ответил:

Через десять дней Горький написал Роллану, ссылаясь на Ягоду:

(Ягода. — Б.Ф.)

Виноваты в задержке, таким образом, оказывались европейские власти, а никак не направляемый Сталиным НКВД. Понятно, что включение зарубежных тормозов в части выдачи визы осуществлялось через влиятельных агентов влияния, курируемых агентурой НКВД (друзья Сержа, возможно, об этом и не догадывались). Словом, проволочки с выездом Виктора Сержа ловко множились — уж больно нежелательно было выпускать на свободу столь ценного свидетеля ликвидации партийной оппозиции в СССР, к тому же французского писателя.

Наступил уже март 1936 г., а Горький все еще напоминал влюбленному в его невестку Ягоде:

В итоге В. Серж, отбывший в ссылке полный срок (три года), в апреле 1936-го был «выдворен» из СССР. Лишившись возможности уничтожить Сержа энкавэдэшники в бессильной ярости творили последние гадости. Когда В. Серж приехал из Оренбурга в Москву, никаких средств у него не было и ему пришлось продать в Москве свою библиотеку; сохранить и вывезти он решил только свои рукописи. Когда Серж с женой и двумя детьми выехал из СССР, он имел всего 10 долларов на всё про всё. На границе, что называется, в последнюю минуту НКВД похитил у него все рукописи[768].

В Москве принадлежавшие Сержу книги появились в букинистическом отделе книжной лавки писателей. В связи с этим 25 мая 1936 г. заведующему отделом культпросветработы ЦК ВКП(б) А. С. Щербакову было направлено следующее письмо на бланке директора Института мировой литературы им. М. Горького:

28 мая было отправлено второе письмо:

В марте 1936 г. Мальро приезжал в СССР; вместе с Бабелем и Кольцовым он посетил Горького в Тессели. Похоже, что донос Луппола (избранного в 1939 г. академиком, а в 1940 г. арестованного) на контакты ССП с Мальро не повлиял — переписка с ним продолжалась, и еще летом 1939 г. Мальро обсуждал возможность очередной поездки в Москву…

Вернемся к Парижскому конгрессу писателей — он закончился 25 июня 1935 г. принятием резолюции, состоявшей из восьми пунктов. В первом говорилось, что писатели «считают полезным продолжить деятельность, начатую конгрессом. Они основывают Международную ассоциацию писателей и для руководства ею — постоянное Международное бюро писателей для защиты культуры. Задачей постоянного Международного бюро будет сохранение и расширение связей, которые позволил установить конгресс, и руководство Международной ассоциацией писателей»[771]. Остальные пункты касались работы Международного бюро: организация в разных странах литературных переводов с контролем их качества, включая произведения, запрещенные на родине, облегчение поездок и пребывания писателей в различных странах, распространение списков рекомендуемых к изданию произведений высокого качества, создание мировой литературной премии для поддержки лучших творцов современной литературы и т. д. Седьмой пункт: «Бюро подготовит в момент, который оно найдет подходящим, второй международный конгресс писателей» и, наконец, восьмой пункт: «Бюро ассоциации, составленное из писателей различных философских, литературных и политических направлений, будет всегда готово бороться в области культуры против фашизма и против всяких других опасностей, угрожающих цивилизации»[772].

В состав Бюро ассоциации было избрано 112 человек от 35 стран. От СССР в Бюро вошли 12 человек: М. Горький, М. Шолохов, В. Киршон, А. Лахути, И. Микитенко, Ф. Панферов, Б. Пастернак, Н. Тихонов, А. Толстой, С. Третьяков, М. Кольцов, И. Эренбург. Из состава Бюро был выделен (скорее всего, для почетного представительства) Президиум — А. Жид, А. Барбюс, Г. Манн, Т. Манн, М. Горький, Э. Форстер, О. Хаксли, Б. Шоу, С. Льюис, Р. Валье Инклан, С. Лагерлёф. И, конечно, организован рабочий Секретариат Бюро — это и был главный орган, которому надлежало вести всю работу; в секретариат вошли: Ж. Р. Блок, А. Мальро, А. Шамсон, Л. Арагон, И. Бехер, Г. Реглер, М. Кольцов, И. Эренбург, А. Эллис, У. Фрэнк, Р. Альберти, Н. Рост[773].

Деятельный участник конгресса Генрих Манн писал уклонившемуся от участия в нем брату Томасу: «Конгресс при тысячах зрителей прошел настолько внушительно, насколько это вообще возможно, когда какое-то мероприятие проводит оппозиция. Писатели поступили точно так же, как французские левые партии; как раз такого безоговорочного объединения всех нефашистов и не было прежде. Когда выступал кто-нибудь из немцев, зал поднимался, а наверху запевали „Интернационал“. Но поющим кричали: „Discipline, comrades!“ — и те умолкали. Речи русских — Эренбурга, Алексея Толстого, Кольцова — были целиком посвящены защите культуры. Большего требовать нельзя. Кстати, прилагаю телеграмму, из которой ты узнаешь, что тебя избрали в правление новообразованного Союза. Он на вид не чисто коммунистический. Я тоже был избран в мое отсутствие, в последний день меня уже не было в Париже. Я тем временем думаю про себя, что без русской поддержки Западной Европе — конец»[774].

Заключительный вечер конгресса прошел во дворце Трокадеро. «Правда» 27 июня со слов М. Кольцова сообщала, что помимо 4500 занятых мест более 1000 человек стояли в проходах большого зала и масса людей, не имея возможности попасть в зал, окружала здание. На заключительном банкете участники конгресса очень тепло приветствовали А. Мальро, и Арагон в короткой речи подчеркнул «роль Мальро, как наиболее активного и вдохновенного организатора конгресса, обеспечившего ему широкий размах и представительство всех оттенков антифашистской мысли»; А. С. Щербаков в своем выступлении на банкете приветствовал «величайшего писателя современной Франции Андре Жида», подчеркнув, какое большое моральное значение имело его активнейшее участие в работе конгресса и выступления на нем: «Особенно ценим мы и гордимся дружбой и любовью Андре Жида к Советскому Союзу».

30 июня состоялось открытие бульвара имени Максима Горького в рабочем предместье Парижа Вилльжюиф, на котором присутствовало пять тысяч человек; среди них были А. Жид, Арагон, Муссинак, мэр Вилльжюифа писатель П. Вайян-Кутюрье, А. Толстой, Бабель, Эренбург, Кольцов, Тычина и другие писатели[775]. Бабель писал в Москву 1 июля 1935 г.:

Перед отъездом Щербакова и Кольцова в Москву прошли заседания Секретариата Ассоциации и различные переговоры.

В Записках А. С. Щербакова последние дни пребывания в Париже описаны так:

Как свидетельствует столетний Б. Ефимов, «По возвращении в Москву Щербаков, приглашенный к Сталину вместе с Кольцовым, сделал подробный доклад о всех перипетиях конгресса. Сталин очень интересовался ходом конгресса, придавая большое значение его роли в повышении авторитета Советского Союза за границей. Его также интересовала деятельность и советской делегации, и отдельных ее членов. Хозяин обратил внимание на неодобрительный отзыв Щербакова о поведении Эренбурга и обратился к Кольцову: — Товарищ Кольцов, вы рекомендовали Эренбурга в секретари конгресса?

Это был не столько вопрос, сколько напоминание.

— Да, товарищ Сталин. У Эренбурга хорошие связи с французскими писателями. Его там широко знают.

— Он вам помогал в возникающих трудностях?

— Товарищ Сталин, у него часто бывало свое мнение.

— А вы могли его вышибить? Не могли вышибить? Значит, нечего теперь жаловаться, — сказал Хозяин и при этом неодобрительно взглянул на Щербакова.

Рассказывая мне об этой встрече, Кольцов заметил, что ни малейшего неудовольствия по адресу Эренбурга Сталин не проявил, и мы пришли к выводу, что его вполне устраивало „особое мнение“ Эренбурга по отношению к руководству делегации, а возможно, оно было запланировано. Видимо, это было нужно Хозяину как доказательство и свидетельство, говоря современным языком, нашего плюрализма во взглядах и мнениях»[781].

В Москве Щербаков объявил, что посетить СССР приглашены А. Жид, А. Мальро, Ш. Вильдрак, Л. Дюртен и другие писатели[782] (это была форма премирования за «ударный труд»).

А в сентябре 1935 г. А. С. Щербаков представил финансовый отчет по советской делегации: получено было 153 тысячи франков; израсходовано 148 тысяч (на делегатов 115 тысяч, секретариату — через Кольцова — 23 тысячи, гостиница 7 тысяч, прочие расходы около, включая 200 фр. Эльзе Триоле и больше тысячи — на завтрак, 3 тысяч)[783]. В отдельном счете валюты[784] записано, что каждому делегату дали по 86 долларов, а Щербакову — 500 (Толстому — 11 июня, Бабелю и Пастернаку — 20-го, всем прочим — 13-го)…

Остальные расходы СССР на все «мероприятие» покрыты туманом…

III. Первый антракт (От Парижа 1935-го до Мадрида 1937-го)

4 июля 1935 г. А. Барбюс вручил А. С. Щербакову большое письмо, в котором изложил свою оценку работы Парижского конгресса, соображения о дальнейшей деятельности Ассоциации писателей, включая денежные вопросы (получать деньги от Москвы было для него не внове, и он вполне овладел соответствующей аргументацией):

В июле Барбюс, как и предполагал, приехал в Москву, но там серьезно заболел. 29 августа, когда врачам уже было ясно, что ему остались считаные дни, о болезни Барбюса сообщила «Литературная газета» (больной в сознании, но его состояние очень серьезно). 30 августа 1935 г. Барбюс скончался.

Сталин послал личную прочувствованную телеграмму Кашену, Торезу и Вайан-Кутюрье на адрес редакции «Юманите». Была создана комиссия по организации похорон (Булганин, Марти, Монмуссо, А. Толстой, Кольцов, Стасова и Стецкий). Советская печать торжественно почтила память Барбюса траурными материалами на первых полосах. Столь же торжественно гроб с телом писателя был отправлен из Москвы в Париж. Эренбург получил задание «Известий» присутствовать на похоронах. Прервав отдых в Бретани, он вернулся в Париж. «Анри Барбюс, — говорится в написанном им некрологе, — хорошо знал, что такое человеческое горе <…> Я видел его на нашем конгрессе писателей. Он тяжело дышал, руки его судорожно бились. Вдруг он спохватился и заговорил: „Необходимо опубликовать доклад греческой писательницы… Как они борются с варварством фашистов“» <…>[787]. Хоронили Барбюса в Париже 7 сентября. Манифестация была внушительная. В большой колонне писателей за гробом Барбюса шли Луи Арагон, Андре Мальро, Илья Эренбург, Эрнст Толлер, Анна Зегерс, Леон Муссинак, Эжен Даби, Жан Геенно, Людвиг Ренн и др. Эренбург сообщал в «Известиях», что над гробом Барбюса Мальро прочел последнее «прости» Ромена Роллана[788].

В наше время смерть любого крупного деятеля в Москве 1930-х гг. не может не вызвать сомнений в ее, скажем так, естественности. Применительно к Барбюсу, мы не располагаем никакими сведениями на сей счет. Кроме одного: Мавр сделал свое дело…

Сразу же после Парижского конгресса в Москву поступило письмо корреспондента ТАСС в Париже писателя Виктора Кина, в котором руководство советской делегации, то есть прежде всего Михаил Кольцов, опасно обвинялось в недостаточно эффективных действиях против троцкистских вылазок на конгрессе. Кольцову и Щербакову пришлось объясняться с начальством. Тон их ответного письма, содержащего важную информацию о работе конгресса, был резким. Машинописная копия этого письма с ручной правкой сохранилась в архиве А. С. Щербакова; фамилия адресата вписана от руки; на письме — гриф «Секретно», дата — июль 1935 г.

Секретарю ЦК ВКП(б) т. Андрееву А. А.

(далее зачеркнуты слова: «и изъявленные им сочувствия со стороны зала». — Б.Ф.).

(зачеркнуто: «как это в другом письме признает и Кин». — Б.Ф.);

Писатель Виктор Кин, автор знаменитого в 1930-е гг. романа «По ту сторону» (1928), в 1931–1936 гг. заведовал отделением ТАСС сначала в Италии, затем во Франции. И его самого, и его жену Ц. И. Кин, работавшую в Париже референтом отдела печати советского полпредства, связывали вполне дружеские отношения с В. П. Потемкиным, советским послом сначала в Италии, потом во Франции. Текстом письма В. Кина о Парижском конгрессе мы, к сожалению, не располагаем. В обширных воспоминаниях Ц. И. Кин «Страницы прошлого»[793], посвященных преимущественно 1931–1937 гг., о Парижском конгрессе писателей нет ни слова (воспоминания обстоятельны и в целом хронологичны; о тогдашних встречах с писателями в них рассказывается подробно и живо, но 1935 г. из воспоминаний непонятным образом выпал; предположить, что жена Кина не интересовалась Международным конгрессом писателей, собравшим немало знаменитостей, и что она ничего не знала о письме Кина в Москву и о последствиях этого письма, трудно). Заметим также, что образ Виктора Кина, каким он встает из воспоминаний жены и друзей, менее всего располагает к предположениям об интриганстве — Кин был человек пристрастный, но бесхитростный. Рассказывая о Париже, Ц. И. Кин коротко пишет и об Эренбурге, о немногочисленных встречах с ним в Париже[794], заключая свой рассказ таким выводом: «Близкие отношения у Кина с Эренбургом не сложились и, мне кажется, не могли сложиться. Очень уж все было разное: среда, интеллектуальное формирование, биографии. Может быть, у Кина (да и у меня) была известная нетерпимость или пристрастность в нашем отношении к людям»[795] — эта последняя фраза, может быть, содержит ключ к объяснению мотивов, по которым Кин написал свое письмо в Москву, письмо, вызвавшее ответ, обошедшийся ему недешево.

В апреле 1936 г. Кин был отозван из Парижа; в Москве он сначала заведовал отделом в издательстве «Художественная литература», а затем стал редактором газеты «Нувель де Моску». 3 ноября 1937 г. он был арестован и в том же году расстрелян.

Критику в адрес руководства советской делегации на конгрессе высказывал не только В. Кин, но и Бабель. Правда, Бабелем критика эта высказана в 1939 г. в показаниях, данных им на Лубянке, куда он был доставлен по обвинению в том, что, будучи завербован А. Мальро, стал «шпионом». Однако, за вычетом того, что извращалось и подгонялось следователем под формулу обвинения, многое в показаниях Бабеля представляет собой вполне правдоподобный рассказ, немыслимый в условиях тогдашней жизни «на свободе»:

Эти самоличные показания Бабеля были исправлены следователем; после рассказа о выступлениях Киршона (к тому времени расстрелянного) следователем записано: «Воспользовавшись этими неурядицами, Мальро раскалывал конгресс и вносил разброд в советскую делегацию, яростно поддерживая наскоки Эренбурга на Щербакова» (! — Б.Ф.)[798].

Уезжая из Парижа после конгресса, Михаил Кольцов чувствовал, что в секретариате Бюро Ассоциации писателей из активно действующих фигур железная поддержка всем московским указаниям обеспечена только со стороны поэта, члена ФКП Луи Арагона. Однако, как оказалось, его пылкий нрав, нетерпимость к возражениям и чужим проектам, болезненное самолюбие и жажда лидерства сводили на нет все возможные плюсы от его безусловной партийной дисциплинированности. В десятых числах июля 1935 г. Арагон прислал в Москву следующее донесение:

Лично товарищам Щербакову и Кольцову.

Разговоры о вконец испорченных отношениях Арагона с Эренбургом в середине 1930-х гг. ходили широко. Ромен Роллан в мае 1935-го после встречи с Ж. Р. Блоком записал в дневнике: «Отношения между французскими писателями и писателями-коммунистами оставляют желать лучшего. Арагон, говорят, не находит общего языка ни с Мальро, ни с Низаном. А между Арагоном и Эренбургом — смертельная ненависть… Зато Эренбург обожает Мальро»[809].

Но в главах мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», посвященных 1934–1936 гг., лишь упоминается «неистовый Арагон»[810], и, только перейдя к послевоенной поре, Эренбург скажет о нем, вспомнив, как познакомился с Арагоном в 1928-м: «…он был молодым красивым сюрреалистом. На Монпарнасе много говорили и о его прекрасной книге „Парижский крестьянин“, и о различных шумливых демонстрациях: задором сюрреалисты напоминали наших футуристов, Арагон был одним из самых боевых. Потом он стал сторонником реализма, коммунистом, создавал различные организации, редактировал журналы, газеты. Мы продолжали с ним встречаться и порой отчаянно спорили»[811]. «Отчаянно спорили» — это все, что в пору оттепели мог, в силу очень различных соображений, позволить себе напечатать об Арагоне 1930-х гг. Эренбург. Донесение Арагона в Москву наполняет это выражение вполне конкретным содержанием.

В Москве письмо Арагона поступило к Кольцову и уже от него русский перевод переправили Щербакову с такой сопроводиловкой: «23 июля 1935. ЦК ВКП(б) — Культпрос тов. Щербакову. По поручению тов. Кольцова передаю перевод письма Луи Арагона. (Подпись неразборчива)»[812].

Неизвестно, на сколь высоком уровне в Москве обсуждались письмо Арагона и ситуация в секретариате Ассоциации писателей, но ответ Арагону был отправлен не скоро.

Надо полагать, Эренбург догадывался о том, что Арагон доносит Кольцову о заседаниях секретариата ассоциации писателей. С другой стороны, Эренбург представлял себе и ту информацию, которую сам Кольцов предоставит «наверх» о его деятельности во время конгресса. Мемуары Эренбурга содержат лишь намеки на подлинные взаимоотношения его с Кольцовым, отношения, которые улучшились лишь в Испании, а в Париже были — при полной корректности его писем к Кольцову — очень напряженными. Напомню высказывание Эренбурга о Кольцове: «Ко мне он относился дружески, но слегка презрительно, любил с глазу на глаз поговорить по душам, пооткровенничать, но, когда речь шла о порядке дня двух конгрессов, не приглашал меня на совещания. Однажды он мне признался: „Вы редчайшая разновидность нашей фауны — нестреляный воробей“. (В общем он был прав — стреляным я стал позднее)»[813].

Эренбург чувствовал необходимость довести до Кремля свое представление о ходе конгресса, о собственной работе и будущем участии в Ассоциации писателей. Механизм такой «посылки» был продуман: посылалось подробное письмо Н. И. Бухарину и он, имея от адресата carte blanche, показывал текст кому считал нужным и важным. Сейчас своим письмом Эренбург фактически обязал гимназического друга найти выход из того положения, в каком он оказался в Париже. Именно Бухарин, консультировавший Эренбурга перед отправкой письма Сталину в сентябре 1934-го и сам не получивший разрешения на участие в Парижском конгрессе писателей, теперь должен был помочь Эренбургу в его сложном положении. Решение Бухарина было простым и единственно верным: фрагмент письма Эренбурга с общей оценкой Парижского конгресса он отослал Сталину. (Поскребышев корреспонденцию Бухарина Сталину задерживать не имел полномочий.)

Сопроводительное письмо Бухарина было коротким:

К этому Бухарин приложил машинописную копию следующего текста Эренбурга, озаглавленного «Конгресс»[815]:

Прочтя этот текст Эренбурга, Сталин отправил его Кагановичу (тогда второму человеку в партии), написав наискосок на сопроводительной записке Бухарина:

Т. Кагановичу.

Снова отметим характерную для сталинских резолюций на письмах манеру использовать высказывания из их текста как свои (слово «доконать» было употреблено Эренбургом)…

…Через день после того, как Бухарин переслал Сталину текст Эренбурга, вождю было написано (в характерно советско-чиновничьей стилистике) письмо А. С. Щербакова и М. Е. Кольцова на ту же тему. Похоже, что при составлении своего письма они учитывали полученное раньше послание Арагона, но нападки Арагона на Мальро поддерживать не стали, а наскоки Арагона на Эренбурга приняли, добавив свои:

ЦК ВКП(б). Тов. Сталину.

(Хаксли. — Б.Ф.),

Судя по всему, с письмом Кольцова и Щербакова Сталин ознакомился, когда уже начертал резолюцию на тексте Эренбурга, и антиэренбургсский пассаж в этом письме резолюцию Сталина оставил в силе (на их письме вообще нет никаких резолюций)[823]. Что касается конкретных предложений Кольцова и Щербакова, они были проигнорированы, и в декабре Кольцову пришлось писать о них Сталину снова…

Поскольку свой довоенный архив Эренбург уничтожил в Париже при вступлении туда гитлеровских войск, нет никакой информации о том, что и когда ему ответил Бухарин о тексте, переданном Сталину. 9 августа 1935 г. Эренбург написал письмо Кольцову, и в нем отставка Эренбурга из секретариата даже не упоминается.

9 августа <1935 г.>.

Как всегда, корректный, деловой, не кляузный тон письма Эренбурга сам по себе не повлиял бы на содержание и тон ответа Москвы Арагону — решающим тут, разумеется, была резолюция Сталина — приказ, не подлежащий обсуждению. Сказалась она, понятно, и на ответе самому Эренбургу. Письмо Арагону, надо полагать, долго обсуждалось, а возможно, и переписывалось, прежде чем 16 августа было направлено адресату. Характерно, что в этот день в Париж отправили два письма: одно, сочувственное, но твердое — Арагону (его написал Кольцов), и другое, суховатое, но с гарантиями, — Эренбургу (подписанное Щербаковым).

Москва. 16/8–35 г.

Письмо Эренбургу Щербакова начиналось выражением недовольства:

Это начало, похоже, сочли излишне суровым — его забраковали; окончательный текст послания стал таким:

Москва 16/8 35 г.

Однако Эренбург на это письмо не ответил. Собираясь в Москву, он предпочел обсудить всё при личной встрече со Щербаковым.

Утром 2 ноября 1935 г. Эренбург приехал в Москву; сотрудник «Вечерней Москвы» встретил его поезд в Можайске и по дороге записал рассказ писателя: «Незадолго до моего отъезда я встретился с Андре Жидом, собравшимся приехать на октябрьские торжества в Москву. Однако болезнь не дала возможности писателю осуществить такое желание. Андре Жид передал мне обращение к молодежи Советского Союза и послал также свою последнюю книгу „Новая пища“[834]. В Москву я еду на месяц. В начале декабря должен возвратиться в Париж. Мое большое желание встретиться с читателями, которые помогают мне писать мои произведения»[835].

На 1935 г. приходится пик политического оптимизма Ильи Эренбурга. Впрочем, это ощущал не он один. «Чем дальше, тем больше, несмотря на все, полон я веры во все, что у нас делается. Многое поражает дикостью, а нет-нет удивишься. Все-таки при расейских ресурсах, в первооснове оставшихся без перемен, никогда не смотрели так далеко, и достойно, и из таких живых, некосных оснований. Временами, и притом труднейшими, очень всё глядит тонко и умно», — писал близкому человеку Борис Пастернак в том же 1935 г.[836]

В том же 1935-м в Москве напечатали одну из самых слабых книг Эренбурга («Не переводя дыхания»); у советских критиков она пользовалась огромным успехом; правду о ней сказал один только М. Осоргин в «Парижских новостях»[837].

В ноябре у Эренбурга в Москве действительно было много встреч с восторженными читателями, он был попросту нарасхват. Случались и события экстраординарные, нарушавшие обычный ход жизни. Одним из них стала публикация «Известиями» статьи Эренбурга «Письмо Дусе Виноградовой»[838]. По поводу этой статьи Эренбургу пришлось в письме объясняться со Сталиным. Обращаясь к нему с письмом 28 ноября 1935 г., Эренбург посчитал невозможным, хотя бы вкратце не коснуться темы Парижского конгресса и работы Международной антифашистской ассоциации писателей. Написав в связи со своим участием в московских диспутах: «Я думал, что вне творческих дискуссий нет в искусстве движения», он продолжал:

Что касается дел Международной Ассоциации писателей, то обсуждать их Эренбург намеревался со Щербаковым, повидать которого в Москве не удалось, пришлось ограничится беседами с заместителем Щербакова Ангаровым и с Кольцовым.

Кольцов смог оценить тревожность парижской ситуации. В начале декабря 1935 г. он обратился по этому вопросу лично к Сталину, фактически напоминая ему свои и Щербакова июльские предложения:

К письму был приложен следующий проект решения «О Международной ассоциации писателей», практически представлявший Кольцову (так как упомянутый в проекте Горький был фигурой номинальной) со стороны советской делегации всю полноту инициатив в секретариате.

Неизвестно, принял ли Сталин Кольцова[843], но 10 декабря 1935 г. с подачи Сталина на основе проекта Кольцова Политбюро (опросом) единогласно приняло резолюцию, состоявшую из четырех пунктов — первый, шестой и седьмой пункты проекта Кольцова проигнорировали[844]. Таким образом, вопрос о деньгах для Ассоциации так и остался нерешенным…

Дальше приведу краткую хронику событий, связанных с Ассоциацией писателей на основе переписки Эренбурга[845].

В середине декабря Эренбург отправился в Чехословакию по делам Ассоциации. В двух его письмах — отчет о проделанной там работе.

Эренбург — Кольцову; 25 декабря 1935 г.

Эренбург — Щербакову; 23 января 1936 г.

В архиве Щербакова копия его ответа Эренбургу не сохранилась.

Эренбург — Кольцову; 26 февраля 1936 г.

Эренбург — Щербакову; 26 февраля 1936 г.

Ответ последовал не сразу, в архиве Щербакова сохранилась копия лишь его начала; дошло до Эренбурга оно не скоро (еще 5 апреля он писал Щербакову, что тот не ответил на последнее письмо); однако и сохранившееся начало письма — информативно:

Щербаков — Эренбургу; 23 марта 1936 г.

Эренбург — Кольцову; 5 апреля 1936 г.

Эренбург — Щербакову; 9 мая 1936 г.

Эренбург — Кольцову; 9 мая 1936 г.

Здесь мы сделаем в эренбурговской хронике перерыв. Письмо, которое сейчас приведем, не датировано, написано оно, видимо, в конце мая — начале июня 1936 г. Его адресовали А. Щербаков и М. Кольцов своему верховному начальству, как только вопрос о пленуме Бюро Ассоциации писателей для защиты культуры утрясся:

Секретарю ЦК ВКП(б) — тов. Сталину И. В.

тов. Андрееву А. А. тов. Ежову Н. И.

Машинописную копию этого письма я обнаружил в личном архиве В. М. Молотова[863]. К ней приложена карандашная записка: «т. Молотову: Как твое мнение по этому делу. Кого послать на пленум в Лондон? Андреев»[864]. Ни копии ответа Молотова товарищу по Политбюро, ни каких-либо иных, относящихся к этому сюжету, бумаг в фонде Молотова не имеется, так что какие советы он дал А. А. Андрееву — неизвестно. Правда, на письме имеется помета красным карандашом: «Денег 65 000 руб. в валюте и 10 000 сов. рублей» — возможно, председатель Совнаркома Молотов отметил утвержденные Политбюро суммарные советские затраты на предстоящий лондонский пленум…

Не имея иной информации из ЦК ВКП(б) по части этого пленума, продолжим эренбурговскую хронику. Напомним, что в приведенном письме имя Эренбурга, как человека, практически не говорившего по-английски и не имевшего сколько-нибудь заметных корней в Англии, не упоминается (похоже, что из перечисленных в письме девяти кандидатур лишь К. Чуковский и А. Афиногенов говорили по-английски, может быть, еще Кольцов и Луппол — не знаю точно).

Эренбург — Кольцову; 9 июня 1936 г.

До начала лондонского пленума оставалось 10 дней; Щербаков и Кольцов отправлять Эренбурга в Лондон не рекомендовали. Но 18 июня в Москве умер Горький, а сроки лондонского пленума, который должен был открыться на следующий день, перенести на более позднее время западные члены бюро Ассоциации, естественно, не пожелали. В итоге СССР в Лондоне представлял один Эренбург, приехавший туда из Парижа. Пленум продлился до 22 июня. 26 июня 1936 г. «Литературная газета», назвавшая Пленум Бюро Пленумом Секретариата[865], дала о нем пространную информацию.

Сначала были изложены высказывания участников Пленума о великом пролетарском писателе, скончавшемся накануне Пленума. Затем высказаны возмущения пренебрежительным тоном Герберта Уэллса, в котором он говорил о писателях Чехословакии. Далее перечислялись выступавшие на Пленуме Мальро, Эренбург, Ж. Бенда, Б. Брехт, английская писательница Вест, чешская писательница Праспилова, а также упоминалось, что говорили также представители Шотландии, Испании, Индии, Ирландии и Португалии. Сообщалось, что пленум принял резолюцию об ускорении работы по изданию Энциклопедии и о создании международного комитета по координации работы национальных секций. Принято так же предложение т. Эренбурга о создании международного жюри, которое ежегодно будет отбирать двенадцать лучших произведений антифашистских писателей. В заключении сообщалось: Пленум постановил созвать следующий международный съезд писателей в феврале 1937 г. в Мадриде.

В тот же день вернувшийся из Лондона в Париж Эренбург отправил в Москву Кольцову подробное письмо-отчет:

Эренбург — Кольцову; 26 июня 1936 г.

(т. е. Хаксли. — Б.Ф.)

Ромен Роллан — М. Горькому; 28 декабря 1934 г.

Еще в мае 1935 г. а Ромен Роллан после встречи с Ж. Р Блоком записал в дневнике: «Получается, что советская философская и художественная доктрина вовсе не притягательна для французских — просоветских — писателей. Мальро как будто был на этот счет достаточно резок в Москве. Но похоже, что вернувшись в Париж, он хочет показаться более просоветским, чем был там. Мотивация — в самолюбии и в условиях борьбы. <Ж. Р.> Блок, восхищаясь им, зовет его Кондотьером. У Мальро остались горестные воспоминания о жестоких испытаниях, которым он подвергся в Индокитае…. Тогда он, кажется, жаждал любой ценой богатства, теперь — власти. А поскольку Мальро интеллигентен, остроумен, проницателен, он выбрал тот лагерь, которому принадлежит будущее. Блок, ценя в Мальро скорее интеллигента высшего класса, чем писателя, говорит, что лицо его прекрасно, как лицо падшего ангела…»[869]

Эренбург — Щербакову; 23 января 1936 г.

Эренбург — Щербакову; 26 февраля 1936 г.

Щербаков — Эренбургу; 23 марта 1936 г.

Эренбург — Щербакову; 9 мая 1936 г.

_______________________

Кольцов в ЦК ВКП(б) — Сталину, Андрееву, Ежову;

3 марта 1936 г.

Еще до 20 января 1936 г. Кольцов обратился к Горькому с просьбой принять его и А. Мальро для беседы 25–27 февраля[873]. Эта встреча состоялась в первой декаде марта и продолжалась три дня (7–10 марта), причем к Горькому Мальро отправился в сопровождении не только Кольцова, но и Бабеля[874]. В Крыму, в Тессели, где Горький завершал «Клима Самгина», были обсуждены различные проекты для реализации под маркой Ассоциации писателей. В частности — амбициозный проект «Новой энциклопедии» (Мальро предлагал, чтобы в СССР работу ее редакции возглавил Н. И. Бухарин; Горький с этим был согласен[875]). Олеографический рассказ об этой встрече есть в книжке Кольцова о Горьком, вышедшей в 1938-м: «Мы были у Максима Горького вместе с Андрэ Мальро, приехавшим из Парижа, чтобы ознакомить великого просветителя с проектом „новой энциклопедии“, который возник в международных писательских кругах <…> Ласково и гостеприимно, но при этом строго, подробно, придирчиво расспрашивал он Мальро — обо всем, во всех разрезах. Улыбаясь, Мальро выкладывал себя то как романист, то как знаток Китая, то как пропагандист среди французской молодежи, то как философ искусства, то как издательский работник, то как бывший археолог. Страсть Горького к фактам, к познанию была беспредельна»[876].

М. Горький — Сталину; марта 1936 г.

Рассказывая Роллану о своей встрече с Мальро, Горький, похоже, не вспомнил его рассказа и суждения о Мальро в письме 1934 г:

М. Горький — Ромену Роллану; 22 марта 1936 г.

Сталин Мальро не принял[879]. Но, по свидетельству М. Кольцова, Мальро вместе с ним посетил члена Политбюро А. А. Андреева, главу Коминтерна Г. Димитрова и главу ВЛКСМ А. В. Косарева.

Эренбург — Кольцову; 5 апреля 1936 г.

В мемуарах Эренбурга об этом сказано так: «Особенно страстно обсуждался проект создания энциклопедии, которая, по замыслу <…> должна была стать, чем была энциклопедия Дидро, Вольтера, Монтексьё для людей второй половины XVIII века»[881]. В это время в Париже Мальро встречался с Бухариным и перевел на французский язык текст его доклада «Основные проблемы современной культуры»[882] (доклад с огромным успехом был прочитан Бухариным 3 апреля 1936 г. в том же зале Мютюалите, где проходили заседания конгресса писателей, куда Сталин Бухарина не пустил). В книге бесед с де Голлем «Веревка и мыши» (1976) тема Сталина не раз возникает у Мальро, есть там и рассказ о том, как Бухарин, проходя с Мальро по площади Одеон, где около траншей лежали канализационные трубы, задумчиво произнес: «А теперь он меня уничтожит…». «Что и было сделано», — внешне бесстрастно комментирует Мальро[883]. Не только политические соображения, но и человеческие судьбы Троцкого, Бухарина, Радека, Бабеля, Кольцова, с которыми общался Мальро, определили его последующий разрыв с коммунизмом…

В марте 1936 г. Андре Жид так и не собрался в Москву. «Видел Жида после приезда из Сенегала, — информировал Кольцова Эренбург 9 мая 1936-го. — Бодр. Сказал, что едет <в СССР> твердо 15 июня. Свита странная»[884]. В уже цитированных «Записках маленькой дамы» есть запись 5 июня 1936 г.: «Да, решено, он поедет в Россию, но без особой охоты, мне кажется. Он принял у себя Мальро и Эренбурга. Он представляет себе по их рассказам, что его заставят сказать и что он не скажет. Чувствуется в нем большое сомнение. Что он хотел: он хотел сказать о гомосексуализме. Скажет ли он об этом? Стоит ли это? Услышат ли его?[885] Он может взять с собой кого угодно в качестве сопровождения. Но это деликатно. Шифрин[886] предложил себя, и Жид с радостью согласился. Он хорошо говорит по-русски и в то же время он левый, хотя и не член ФКП. Его не подозревают в сочувствии к кому-либо. Он возвращается в свою страну, чтоб посмотреть. Он думает о Даби, о Гийу, о Джефе Ласте»[887].

26 июня «Литературная газета» поместила на первой странице большое фото трибуны Мавзолея, на которой выступает А. Жид, а справа от него вольно стоят Молотов, Сталина и Димитров. В этот же день Эренбург заметил в очередном письме из Парижа Кольцову: «Перед отъездом я встречался со свитой Жида и убедился, что Ш<ифрин> настроен довольно зловредно»[888].

В Москве А. Жида, прилетевшего 17 июня вместе с П. Эрбаром, встречали секретари Бюро Международной Ассоциации писателей М. Кольцов (председатель Иностранной комиссии Союза писателей) и Л. Арагон[889]. «Привет Андре Жиду!» — таков был в тот день заголовок редакционной статьи «Известий». В «Записной книжке» А. Жида встреча описана так: «Вместительный автомобиль доставляет меня в гостиницу „Метрополь“. Москва показалась мне некрасивой, но толпа фантастически интересна. Со мной в машине Эрбар, Кольцов и Арагон; за ними следуют еще две машины, битком набитые фотокорреспондентами, которые снимают меня на протяжении всего пути. В „Метрополе“ — шестикомнатный номер, я устраиваюсь как нельзя лучше. Удобнейшая ванная; затем завтрак, обед и ужин в компании четы Арагонов, Эрбара и Кольцова. К нам присоединяется изысканный Пастернак. Он невероятно привлекателен, взгляд, улыбка, все его существо дышат простодушием, непосредственностью наилучшего свойства. Вежливо выпроваживаем разных журналистов. Я с ходу написал обращение, перевод которого берет на себя мадам Арагон. Душно. Вернувшись в номер, стараюсь заснуть, но это удается лишь к четырем часам утра. Нескончаемый шум толпы, звон трамвая. Но если окно с двойными рамами будет закрыто, я задохнусь…»[890].

Давнему желанию Жида повидаться с М. Горьким не суждено было осуществиться: 18 июня утром Кольцов сообщил Жиду о смерти «великого пролетарского писателя». «Радость моего приезда в Москву почти сразу омрачена тяжелой вестью… Перед огромным трауром всего мира — кто осмелится говорить о своей собственной грусти; того, кого я уже называл своим другом — нет» — эти слова Андре Жида напечатала 20 июня «Литературная газета», сообщая о его прибытии в Москву. На развороте 2-й и 3-й страниц помещены два больших снимка: на стр. 2 — Сталин и Молотов у гроба Горького, а на стр. 3-А. Жид и Кольцов в почетном карауле у гроба Горького. В этом же номере информация о том, что в конце года в Москве выйдет 5-й том сочинений Жида и его книга «Новая пища» (перевод под редакцией Бабеля). На похоронах Горького Андре Жид удостоился чести произнести речь с трибуны Мавзолея Ленина в присутствии Сталина. Арагон пишет, что Жид заносил ему текст речи для правки[891] — теперь в это трудно поверить; русский перевод зачитывал Кольцов. Его брат запомнил рассказ Кольцова о том, как во время похорон Горького его подозвали к Сталину и тот осведомился, «пользуется ли Андре Жид на Западе достаточным авторитетом. Кольцов ответил, что авторитет Жида на Западе весьма высок и с его мнением очень считаются. Сталин выслушал эту справку молча и после паузы заметил: „Ну, дай Боже. Дай Боже“»[892]. В Записных книжках Жида из московских событий его поездки упоминаются также: визит к Пастернаку, два обеда с Бабелем, встреча с Эйзенштейном и как Жид простудился в Мавзолее Ленина… Про его обед у Бабеля стал известен отчет осведомителя НКВД от 5 июля 1936 г., записанный после разговора с женой Бабеля А. Н. Пирожковой, с которой осведомитель был хорошо знаком. Как раз в то время А. Н. Пирожкова начала изучать французский, и ей показалось, что Жид во время обеда восхищался тем, что делается в СССР, на что Бабель ей сказал: «Вы не верьте этому восхищению. Он хитрый, как черт. Еще не известно, что он напишет, когда вернется домой. Его не так легко провести. Горький по сравнению с ним сельский пономарь. Он <Жид> по возвращении во Францию может выкинуть какую-нибудь дьявольскую штуку»[893].

Андре Жид действительно хорошо понимал людей и ситуацию; в Москве ему пришлось немало общаться с М. Кольцовым, которого он узнал еще в Париже. Вот как он описал умную манеру общения, которую избрал Михаил Ефимович: «Обычно любезный, Кольцов кажется особенно откровенным. Я хорошо знаю, что он не скажет ничего лишнего, но он говорит со мной таким образом, чтобы я мог почувствовать себя польщенным его доверием»[894]. Говоря о московских воспоминаниях А. Жида, упомянем еще его рассказ о попытке Н. И. Бухарина повидаться с Жидом с глазу на глаз: «На другой день после нашего прибытия в Москву ко мне явился с визитом Бухарин. Он был еще очень популярен. В последний раз, когда он появился на каком-то собрании, публика приветствовала его овациями. Однако незаметно надвигалась уже опала <…> Бухарин пришел один, но не успел он переступить порог роскошного номера, предоставленного мне в „Метрополе“, как вслед за ним проник человек, назвавшийся журналистом, и, вмешиваясь в нашу беседу с Бухариным, сделал ее попросту невозможной Спустя три дня я встретился с ним на похоронах Горького… Он взял меня под руку и, наклонясь ко мне, спросил: „Могу я к вам через час зайти в Метрополь?“ <…> Кольцов, видевший, как Бухарин подходил ко мне, тотчас отвел его в сторону. Я не знаю, что он мог ему сказать, но, пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел»[895].

21 июня в ЦПКиО состоялся митинг, посвященный годовщине Парижского конгресса писателей; на нем выступали Кольцов, А. Жид, Арагон, Бехер, Корнейчук и др. (объявлены были также выступления Бабеля и Пастернака, но они не появились[896]). 26 июня «Литературная газета» посвятила А. Жиду страницу, а он в это время уже отправился в поездку по стране, а потом предполагался его почти месячный отдых в Грузии…

Во время пребывания Жида в СССР заболел скарлатиной и умер в Севастополе писатель Эжен Даби (ему не исполнилось и 38 лет); в Москве А. Жид застал процесс над сподвижниками Ленина Зиновьевым и Каменевым и узнал об их расстреле. Настроение к концу поездки было у него не самое радостное; кроме того, Ж. Шифрин вполне хорошо владел русским, и Жид бесперебойно получал независимую от официальных переводчиков информацию (о ней можно судить по «отчетной» книге писателя о его поездке)…

Кольцов — Сталину; 8 июля 1936 г.

Сталин не удостоил Андре Жида специальным приемом (ни с газетными фотографиями, как Роллана, а потом Фейхтвангера, ни без сообщений в прессе, как Барбюса): по-видимому, НКВД донесло о настроениях и высказываниях писателя и его сопровождения.

2 августа 1936 г. «Известия» напечатали письмо А. Жида к Л. П. Берии с похвалами Грузии, где до конца июля Жид отдыхал со своими друзьями…

Осенью в Париже Андре Жид в строжайшей тайне работал над книгой «Возвращение из СССР». Мальро и Эренбург были в Испании, где шла развязанная франкистами гражданская война. Мальро, узнавший о работе Жида, Эренбургу об этом сказал.

10 октября 1936 г. Эльза Триоле сообщала об А. Жиде в Иностранную комиссию Союза писателей и в ВОКС М. Я. Аплетину: «Наш старый друг очень благодарен за оказанное ему гостеприимство, и потому ничего особенно плохого от него ждать не следует, даже если его произведение, скорее дневник, не будет сплошным „Ура!“. Все это, конечно, только наши предположения, так как я видела его только один раз, а Арагон — совсем мельком»[898].

21 октября секретарша А. Жида записала содержание своей встречи с секретарями Ассоциации писателей в доме у А. Мальро[899]. Подчеркнем, что Эренбург с несомненной тревогой ждал книги Жида: он понимал свою ответственность, хотя, пожалуй, не был главным в мощной «раскрутке» (если тут уместна современная лексика) Андре Жида в СССР. Поэтому Эренбург стремился как-то повлиять если не на текст Жида, то хотя бы на время выхода книги.

Вот соответствующие страницы «Записок маленькой дамы»:

«25 октября 1936. В тот момент, когда мы садились за стол, раздался телефонный звонок Эренбурга, который спросил, когда он может приехать к Жиду. Он уезжает в Испанию и спешит. Он настаивает на срочной встрече, ему нельзя отказать. Ясно, что он хочет что-то сообщить в СССР о Жиде, но Жид не хочет ничего говорить, отвечает туманно, он пытается перевести разговор на процессы в Москве, говорит, что он очень взволнован, и говорит для успокоения Эренбурга, что он не пишет об этом в своей книге, что правда.

26 октября. Эренбург сегодня утром пришел повидаться с Жидом. Он был очень хитер. Впечатление, что он точно знает содержание книги Жида и тот удивлен этим (гораздо больше меня). Но как могло быть иначе с неистребимой болтливостью Жида. Да, Эренбург знает примерно все — и одобряет! он добавляет к этому, что, если б захотел, сам написал бы еще больше!.. Мысль запретить публикацию для него неприемлема, но он считает, что сейчас публикация несвоевременна. Он настаивает, чтобы Жид отсрочил выход книги, напечатал бы ее после Испанской войны[900]. В такой момент, — говорит Эренбург, — когда Россия предпринимает невероятные усилия, чтобы помочь Испании нельзя на нее нападать. Он настаивает, чтобы Жид поехал в Испанию, и Жид понимает, что ему следует доказать: он не отказывается от коммунизма и в тот момент, когда выходит его книга. Он поедет с Пьером Эрбаром, которого уговорит, ведь тот собирается в Париж раньше, чем предполагалось…

После обеда приносят верстку „Возвращения из СССР“, мы правим ее и заканчиваем примерно треть. Работа приятная — замена слов, фраз. Вместе с Жидом это всегда интересно.

27 октября. Жид завтракал со мной. Он получил письмо от Мадлен Паз, вызвавшее его острое недоумение. Паз предлагает ему встречу с Виктором Сержем. Затем просит его сотрудничать в „Популер“ — хотя бы немного. Жид говорит: важно, чтобы его книга появилась раньше, тогда не смогут сказать, что на него влиял Серж. Ему всё очень любопытно. Он сегодня завтракает с Шифриным, с Франсисом Журденом, с Фридманом и с юным Малаке[901] — трое последних коммунисты. Понятно, что речь идет только о его книге и о его решении молчать. Они ставят вопрос о его оппортунизме. Они считают, что ему следует с самого начала четко определить свою позицию. Отвергли его просьбу напечатать на рекламе книжки слова: „Слишком часто правда об СССР говорится с ненавистью, а ложь — с любовью“. Верстка будет готова завтра.

28 октября. Сегодня утром Жид получил телеграмму от Джефа Ласта, которая нас очень взволновала. Ласт просит отложить выход книги и подождать встречи с ним, когда Жид вернется из Мадрида. Значит, Ласт узнал о возможной поездке Жида в Испанию из публикации Эренбурга[902], который бесспорно использует свой последний шанс. Знает ли Ласт, чего Жид ждет от своей поездки в Испанию? Вопрос очень деликатный. Жид решает повидать Мадлен Паз, чтобы выслушать ее. Раздается звонок. Когда она приходит, Жид зовет меня, чтобы узнать впечатление. Мадлен Паз — женщина темпераментная, умная, ловкая, точная, энергичная. Она говорит о пользе того, что заявлял о России Виктор Серж, о том, что коммунисты против Народного фронта, но Блюм решил держаться максимально компромиссно и мягко, чтобы спасти единство. По ее мнению, правда об СССР настоятельно необходима: чем дольше ее ждут, тем труднее ее высказать. В 12 часов приходит Шифрин продолжить правку. Он правит аккуратно, смотреть на его работу приятно. Потом Жид получает письмо Ласта, отправленное до телеграммы и до встречи с Эренбургом. Письмо, полное восторга; в нем Ласт спрашивает, уместно ли сейчас печатать книгу»…[903]

Когда «Возвращение из СССР» вышло из печати, в Москву из Парижа начали просачиваться первые суждения о книге; так, Эльза Триоле информировала Вс. Вишневского:

10 ноября: «Беспризорный Жид (Арагон — в Испании, Эрбар — на юге) написал о Союзе премерзкую книгу! Надеемся, что Испания образумит его, но так как несмотря на то, что у него прекрасные зубы, он начинает выживать из ума, самые простые вещи доходят до него медленно, и он сам нам ужасно надоел»;

24 ноября: «У нас все по-старому, неуютно. Жид елейно сукинсынит, Мальро в Испании, Муссинаки трудятся не покладая рук…»;

14 декабря: «…левая пресса на книгу Жида не реагирует никак. Это сильно раздражает Жида. Низкое качество книги не стоит полемики, и писать о ней это значит — делать ей рекламу… То есть нечем Жиду хвастать совершенно, недовольны как есть — все, кроме, очевидно, троцкистов. Их рука, хотя Жид протестует и сердится, когда ему это говорят. Последний мой разговор с Жидом был очень теплый, но в тот же вечер я получила книгу! С тех пор — не видела и в каких мы отношениях — неизвестно…»[904]

Книга «Возвращение из СССР» вызвала в Москве гнев. Первым выражением его стала хлестко написанная редакционная статья «Правды» «Смерть и слезы Андре Жида»[905] (3 декабря 1936 г.); затем выступила «Литературная газета» с редакционной статьей «Куда Андре Жид возвратился из СССР». «Слезливость, двойственность книги Жида выдает в нем человека слабого, неустойчивого, ограниченного и жалкого», — утверждала газета, высказывая предположение о пагубном влиянии на Жида все тех же троцкистов. Сообщалось также, что А. Жид только что подписал поздравительную телеграмму французских друзей СССР, направленную в Москву по случаю принятия Сталинской Конституции. «Не думает ли он, — вопрошала газета, — что этой подписью он восстановит доверие?» Было ясно, что доверие потеряно навсегда. Книги А. Жида сняли с производства, а уже вышедшие — изъяли из библиотек; из подготовленной к печати «Книги для взрослых» Эренбурга успели выкинуть патетический абзац о Жиде[906].

В ту пору в Москве находился Лион Фейхтвангер, и московские острословы опасались (в стихах), как бы «сей еврей не оказался Жидом». С Фейхтвангером, правда, все обошлось — его книжка «Москва, 1937» вполне устроила Сталина, была переведена на русский и отпечатана в Москве. Жида время от времени клеймили; персидскому поэту Лахути, тогдашнему любимцу Сталина, пришлось написать вторую статью об А. Жиде (в первой, напечатанной летом, он его восхвалял)[907]. В советской печати А. Жида бранили и его западные коллеги — Фейхтвангер и Роллан[908], но они-то, в отличие от советских пустобрехов, книгу А. Жида прочли. А через год, уже в связи с испанскими сюжетами, и Илье Эренбургу пришлось в газетной статье («Я не выдержал и в сердцах» — как он объяснит в 1961-м[909]) назвать Жида «стариком со злобой ренегата, с нечистой совестью»[910]. Разумеется, с «другого берега» Жид получал поддержку…[911]

Несомненным противником «отлучения» Андре Жида от антифашистского писательского сообщества был Андре Мальро. Иностранная комиссия Союза писателей СССР в 1937 г., отслеживая поездку Мальро в США для сбора средства в помощь республиканской Испании, фиксировала его высказывания, касавшиеся А. Жида. В частности, текст интервью, которое 9 марта 1937 г. Мальро дал левому американскому журналу «Нью массес». На вопрос: «Вы, понятно, знаете книгу Андре Жида „Возвращение из СССР“ и что она используется врагами Советского Союза. Каково Ваше мнение об этой книге и какова позиция Жида сейчас?» — Мальро ответил дипломатично: «Мнение, которое Жид высказал в этой книге, не окончательно. Я знаю, что он срочно пишет другую книгу на ту же тему. Как мне известно, название этой книги будет „Пересмотр“, что дает возможность предположить, что он имеет в виду пересмотр своих убеждений. Твердо я не могу сейчас утверждать. Нужно подождать, пока книга будет опубликована»[912]. Трудно сказать, заблуждался Мальро сам или вводил в заблуждение сознательно, но шквал советских враждебных откликов на книгу «Возвращение из СССР» поразил А. Жида, и он действительно начал работать над дополнением к ней. Текст, опубликованный им в июне 1937 г. под названием «Поправки к „Моему возвращению из СССР“», содержал и факты и формулировки, от публикации которых он прежде воздерживался. Если это и был «пересмотр», то в сторону еще более резкой критики режима Сталина. Вот всего два фрагмента:

«Критику и свободу мысли называют в СССР „оппозицией“. Сталин признает только одобрение всех; тех, кто ему не рукоплещет, он считает врагами. Нередко он сам высказывает одобрение какой-нибудь проводимой реформе. Но если он реализует какую-нибудь идею, то сначала убирает того, кто ее предложил, чтобы лучше подчеркнуть, что эта идея его собственная. Это его способ утверждать свою правоту. Скоро он будет всегда прав, потому что в его окружении не останется людей способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма — тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих…

Сталин боится только тех, кто честен и неподкупен <…>. Мне не по себе, когда я вижу ложь. Мой долг — ее разоблачить. Я служу истине, и если партия не признает ее, тогда я не признаю партию»[913].

Клеймо «предателя» было поставлено в СССР на Андре Жиде надолго. Первым, кто еще в хрущевскую оттепель написал в СССР об Андре Жиде по-человечески — был Илья Эренбург, посвятивший А. Жиду главу в мемуарах «Люди, годы, жизнь»[914]. Но о переиздании книг А. Жида, а тем более о переводе «Возвращения из СССР», тогда не могло быть и речи. Только когда до распада СССР оставался всего один год, эта книга вышла в Москве. Кажется, теперь спорить с ее автором не о чем — наши новые реалии лишь подтверждают его правоту. Впрочем, кто возьмется предсказывать российское завтра?..

А. Жиду за два месяца поездки по СССР удалось разглядеть и сформулировать многое. Иным наблюдавшим советскую жизнь изнутри на это не хватило жизни. Но теперь многое из подмеченного им выглядит едва ли не банальностью (конечно, если забыть, что прошло 70 лет).

Приведем, для примера, несколько суждений Андре Жида 1936 г.:

Через два года после Парижского конгресса, в 1937-м., многие поняли, что этот шаг сделан.

IV. Акт второй — Испания, 1937

Начнем с констатации: к 1937 г. штаб конгресса, руководивший аппаратом Ассоциации писателей, оскудел. Перечислим потери, их много, и они значительны. Умер Горький, умер Барбюс, был отлучен Андре Жид; трое самых энергичных и главных практических организатора Парижского конгресса (Мальро, Эренбург, Кольцов) с лета 1936-го отключились от непосредственной работы: они были заняты испанскими делами. Кольцова направил в Испанию Сталин. Эренбурга, настойчиво этого добивавшегося, послали «Известия» после того, как соответствующее решение приняло Политбюро. Мальро принимал решения сам. Эренбург, бывший все 1930-е гг. его близким другом и надолго расставшийся с ним в 1940 г., так написал о Мальро в мемуарах: «Это человек, который всегда живет одной страстью; я знал его в период увлечения Азией, потом Достоевским и Фолкнером, потом братством рабочих и революцией. В Валенсии он думал и говорил только о бомбежках фашистских позиций, а когда я заговаривал о литературе, дергался и замолкал… В Валенсии для Мальро это было не литературным сюжетом, а боевыми буднями: он воевал»[916].

Кольцов добирался до Испании через Париж, где договорился о полете в Барселону именно с Андре Мальро, формировавшим французскую эскадрилью в помощь испанским республиканцам. 8 августа 1936 г. Кольцов тайно прилетел в Барселону на самолете, который пилотировал знаменитый француз Абель Гидес. В следственных показаниях на Лубянке М. Кольцов (апрель 1939 г.) поведал и об этом: «В Париже я застал Мальро организующим французскую неофициальную помощь испанским республиканцам. Так как сообщение было в этот момент прервано, он сказал, что предоставит мне для перелета военный бомбовоз, и, действительно, на другой же день дал мне „Потез“, на котором я перелетел Пиренеи. Он сам прилетел следом за мной в Барселону, а затем в Мадрид, где развернул свою интернациональную эскадрилью. На первых порах она играла некоторую роль, но затем разложилась <…>. У Мальро начались конфликты с Марти[917], с правительством, с компартией, он разругался со всеми и уехал до 1937 года, когда появился на втором конгрессе писателей»[918].

После отлучения Андре Жида в Париже продолжал активно функционировать только коммунистический блок в Ассоциации писателей. К тому же война в Испании занимала многих литераторов. Можно без большого преувеличения утверждать, что цвет мировой литературы той поры не был на стороне Франко, и даже те, кто первоначально находил известные оправдания франкистам, как, скажем, Мигель де Унамуно, — позже отшатнулись от них. Правда, надо признать, что беспардонное вмешательство в дела республиканцев разветвленной сети агентов НКВД, осуществленные ими провокации и убийства оттолкнули от Республики и немало ее сторонников на Западе.

Эренбург вспоминал: «Казалось, я должен радоваться: Ассоциация писателей, над созданием которой я потрудился, собирает конгресс в Мадриде, как было решено еще перед началом войны. Это приподымет испанцев. Да и на всех произведет впечатление — впервые писатели соберутся, чтобы договориться о защите культуры, в трех километрах от фашистских окопов. А я, признаться, в душе злился: предстоящие военные операции занимали меня куда больше, чем конгресс»[919].

В «Испанском дневнике» М. Е. Кольцов изобразил себя в двух лицах — журналист М. Кольцов пишет репортажи в «Правду», а мексиканский коммунист Мигель Мартинес — делает все остальное. Слова «Международная ассоциация писателей» возникают в «Испанском дневнике» как бы между прочим: в записи от 21 октября 1936 г. описывается поездка автора с Андре Виоллис во дворец герцога Альба, доставшийся Компартии Испании, а 24-го: «Вдруг появился из Парижа Арагон. Он бросил все дела, трясся вместе с Густавом Реглером и Эльзой Триоле через всю Испанию в агитгрузовике, который Международная ассоциация писателей купила и оборудовала для испанской „Альянсы“»[920]. Но о заседаниях Секретариата Ассоциации нет ни слова — понятно, что они не интересуют вездесущего Мигеля Мартинеса, но автор делает вид, что и члена Секретариата Ассоциации Михаила Кольцова они не интересуют тоже.

Между тем аппарат Ассоциации писателей функционировал. Эренбург вспоминал: «В начале октября <1936 г.> в Мадриде состоялось заседание секретариата Международной ассоциации писателей. Мы обратились к интеллигенции всего мира, протестовали против иностранной интервенции и против комедии „невмешательства“. Под обращением стояли подписи многих испанских писателей: Антонио Мачадо, Альберти, Бергамина, других, а из иностранных — Кольцова, Мальро, Луи Фишера, Андре Виоллис и моя»[921].

Что касается самой Международной Ассоциации писателей, центр которой размещался в Париже, то практически вся ее деятельность в 1937 г. была аппаратной и развивалась в немалой степени по инерции. Некоторую, не слишком плотную хронологию событий выстроим с помощью документов. Вот письмо на бланке Международной Ассоциации писателей в защиту культуры.

Париж, 5 II 1937.

Г-ну Фридриху Вольфу.

Нижний Кисловский пер. д. 8, кв. 20, Москва.

<1 слово нрзб.>.

Место проведения Второго антифашистского конгресса писателей было предложено испанцами, и уже 21 марта 1937 г. именно Испанию утвердило Политбюро ЦК ВКП(б) специальным закрытым постановлением «О Международном антифашистском конгрессе писателей»:

Фактическим руководителем всей работы по подготовке конгресса был утвержден М. Кольцов, который отбыл в Париж для осуществления порученной ему деятельности.

Характерны показания, которые М. Кольцов дал на Лубянке (март-апрель 1939 г.) по поводу позиции Эренбурга касательно второго конгресса: «Он был против созыва второго антифашистского конгресса писателей, доказывая, что „сейчас не время, в России идут процессы, можно раздразнить троцкистов, они явятся на конгресс и тогда советским делегатам не поздоровится“. Спор мой с ним по этому поводу кончился в марте 1937 г. указанием из Москвы о желательности созыва конгресса в 1937 году Тогда он сказал мне: „Можно, значит еще протянуть до 31 декабря 1937 года“ (конгресс все же был проведен в июле). Он считал „недемократичным“ неприглашение Андре Жида на конгресс и излишними выступления, которые были сделаны советскими делегатами против троцкистов и правых»[924].

После 21 марта к вопросу о конгрессе в Испании Политбюро возвращалось дважды, но перед тем Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Ежов заслушали доклад М. Кольцова о положении в Испании — по-видимому, это произошло 15 апреля 1937 г.[925], а 17 апреля 1937-го Политбюро постановило: «Отпустить в качестве помощи от СССР Международной ассоциации на проведение Конгресса и проезд иностранных делегатов 20 000 долларов». На расходы советской делегации из 15 человек было ассигновано 15 тысяч долларов (весьма значительная по тем временам сумма). 19 апреля 1937 г. Политбюро приняло решение о советской делегации: «Членам делегации выехать по вызову т. Кольцова, в зависимости от точного начала конгресса»[926]. Состав делегации в этом постановлении зафиксирован не был, но уже в письме Кольцова Ставскому 1 июня состав делегации будет фигурировать. Судя по названным именам, очевидно, что ни известность на Западе, ни знание языков, ни даже представление всех национальных литератур СССР, фактически не брались в расчет, главным критерием стала политическая надежность делегатов — это касалось и иностранных делегатов тоже.

Понимая свою личную ответственность перед Сталиным за «прокол» с Андре Жидом, М. Кольцов решил систематически и подробно докладывать о ходе подготовки к конгрессу писателей в Испании.

Шифротелеграмма Кольцова из Парижа т. Сталину 23 мая 1937 г.:

Кто знает, может быть, Сталин и чувствовал, что, прими он в июне 1936-го А. Жида, ему удалось бы его обольстить, и книга «Возвращение из СССР» стала бы несколько иной. И, конечно, он помнил о предупреждении Кольцова: отказ в приеме глубоко омрачит А. Жида (помнил, надо думать, и в тот момент, когда окончательно решил Кольцова уничтожить). Так или иначе, когда Лион Фейхтвангер приехал в СССР, Сталин его принял (8 января 1937 г.) и перевод книжки Фейхтвангера «Москва. 1937» в СССР издали. А Фейхтвангер вплоть до заключения советско-германского пакта в 1939-м значился в верных друзьях СССР. (Не исключено, что в 1940 г. Сталин мог выдать его Гитлеру, окажись Фейхтвангер в зоне досягаемости отца народов).

1 июня 1937 г. Кольцов отправил назначенному после смерти Горького генсеком Союза писателей В. Ставскому инструктивное письмо, в котором конгресс конспиративно именовался «спектаклем»:

10 июня посредственный литератор В. Ставский, по возможно неумолимой иронии судьбы оказавшийся в кресле Горького, переслал это письмо лично т. Сталину, сопроводив его такими словами:

Шолохов от поездки на конгресс снова отказался. (Задним числом, 16 сентября 1937 г., Ставский писал Сталину об этом в связи со своей поездкой в Вешенскую для расследования тревожных сообщений о Шолохове: «Шолохов не поехал в Испанию на Международный конгресс писателей. Он объясняет это „сложностью своего политического положения в Вешенском районе“»[931]). Вместо Шолохова в делегацию ввели прозаика Виктора Финка, который с 1909 по 1916 г. жил, учился (окончил юридический факультет Сорбонны) и воевал во Франции, а в 1935 г. выпустил автобиографический роман «Иностранный легион» о Первой мировой войне; одобренный критикой и сделавший ему имя[932]. А. Н. Толстому было позволено прибыть вместе с молодой женой…

23 июня 1937 г. Кольцов записал в «Испанском дневнике» об отношении к конгрессу в Париже, где размещался аппарат Ассоциации писателей-антифашистов:

«Конгресс писателей все-таки состоится, хотя и с небольшим опозданием. Добиться этого было очень трудно. Правительства многих „невмешивающихся“ стран препятствуют проезду делегатов, отказывают в паспортах, волокитят, запугивают, отговаривают, увещевают. Но и в среде самих писателей нашлись такие, которые, именуя себя и левыми и антифашистами, всячески высказываются против конгресса и участия в нем. Они доказывают, что в Испании, в военной обстановке, трудно будет всерьез обсуждать писательские дела и литературные проблемы. (Разве трудно? Вовсе не трудно! во всяком случае это возможно.) Что конгресс выльется в одну сплошную демонстрацию сочувствия Испании. (А почему бы и нет?) Что затея слишком претенциозна и шумлива. (Не более, чем всякий другой конгресс или конференция). Что никто никогда не давал права таскать писателей под огонь и подвергать их жизнь опасности, а их семьи волнениям. (Вот это, пожалуй, довод; но никто их не тащит, кто едет — едет добровольно, да и вообще все будет сделано, чтобы избавить делегатов от самой отдаленной опасности и риска. Приезжали же сюда всякого рода парламентские и дамские делегации, вплоть до английских герцогинь, и ничего с ними не случилось!) Что этот конгресс раздразнит фашистов и дело кончится тем, что Франко соберет у себя конгресс с другими писателями, может быть, даже почище этого. (Тут уж можно только развести руками…) Арагон пишет из Парижа, что троцкиствующие писатели ходят по домам своих коллег и отговаривают их от поездки на конгресс в Испанию»[933]. Приведем еще одну запись Кольцова о последних днях подготовки к конгрессу в Испании: «29 июня 1937. Страшная суетня и бестолковщина в подготовке конгресса. Занимаются этим одновременно два правительства — центральное и каталонское, и в них по три министерства — иностранных дел, внутренних дел, просвещения — и, кроме того, военное министерство, и генеральный комиссариат, и Альянса писателей, и еще все, кому не лень. Со всеми ними Ассоциации писателей приходится спорить и торговаться. Бюрократизм в Испании ленив и наивно высокопарен. Главная забота министерских чиновников — скрыть от делегатов тот неприличный факт, что в Испании сейчас Происходит война. Для этого они придумывают тысячи мероприятий и ухищрений. Места для заседаний они предлагают в отдаленных и тихих районах, в загородных дворцах, укрытых парками. В программу экскурсий вставляют разную туристическую чепуху — рыбную ловлю, осмотр старинных развалин и стоянок доисторического человека. Я доказываю, что если делегаты искали бы тишины и развлечений, они, пожалуй, нашли бы сейчас более подходящую страну для конгресса. Чиновников это не убеждает. Мысль о поездке писателей в Мадрид приводит их в ужас. „Ну что они там увидят? Разрушенный, запущенный город. Какой смысл конгрессу уезжать из Валенсии? Здесь правительство, все министерства, здесь теперь столица, здесь все, что может их интересовать…“».

Писатели начали съезжаться на конгресс 2 июля. Илья Эренбург вспоминал: «Я ехал в Барселону, чтобы встретить делегацию советских писателей, и думал о предстоящих боях за Брунете. Кольцов мне сказал: „Вы должны теперь думать только о конгрессе, вы — в секретариате; в общем, всё это затеяли вы. А с меня хватит советской делегации…“ Я ответил: „Хорошо“, — и все-таки мало думал о конгрессе…»[934].

2 июля 1937 г. Эренбург по телефону передал в «Известия»:

3 июля в «Испанском дневнике» Михаила Кольцова записано: «Утром выехал навстречу делегатам конгресса… Они устали, но возбуждены. Жадно оглядываются кругом, расспрашивают испанских „старожилов“ — Людвига Ренна, Ральфа Бейтса, Эренбурга, Нурдаля Грига, — ловят детали, ревниво прислушиваются к разговорам, как бы не пропустить чего самого главного. Одни патетически взвинчены — Мюллештейн, Гонсалес Туньон, Вишневский; они требуют тут же дать им в руку винтовку или что-нибудь, чтобы они немедленно побежали сражаться. Другие воспринимают все окружающее в трагическом аспекте — Анна Зегерс, Андре Шамсон, португалец Кортес, англичанин Спендер. Третья группа, наиболее уравновешенная, медлительно, как водолазы, из своих писательских скафандров разглядывают испанский водоворот и запасаются впечатлениями впрок. Это Толстой, Эрих Вайнерт, Жюльен Бенда, Фадеев, Мархвица, Муссинак. Четвертые воспринимают конгресс и обстановку вокруг него только в плане общественного служения, они озабочены своим выступлением, ходом и порядком заседаний, стенограммой, газетными отчетами.

Кто-то из делегатов привез книжку Андре Жида — уже вторую его книжку об СССР[938]. Я перелистал — это уже открытая троцкистская брань и клевета. Он и не скрывает этого — открыто называет имена видных троцкистов и антисоветских деятелей, которые „любезно“ предоставили материалы[939]. А материалы эти — смесь догматически надерганных газетных вырезок и старых контрреволюционных анекдотов».

3 июля Эренбург сообщил в «Известия»:

Второй международный конгресс писателей против фашизма открылся в Валенсии 4 июля 1937-го. Советская делегация прибыла из Франции в пограничный город Порт-Бу и, т. к. поезда не ходили, далее добиралась на машинах и автобусах. М. Кольцов (глава делегации) и И. Эренбург присоединились ко всем 3-го июля утром уже в Испании. Конгресс открылся в здании муниципалитета, где заседали кортесы. В президиум конгресса были выбраны А. Мальро, Ж. Бенда, А. Толстой, М. Кольцов, Л. Ренн, М. Андерсен-Нексё, М. Коули, А. Мачадо, X. Бергамин, У. Оден.

Краткую хронику конгресса дадим по «Испанскому дневнику» Михаила Кольцова, по известинским репортажам и мемуарам Ильи Эренбурга.

Текст своей речи Кольцов включил в «Испанский дневник» (7 июля 1937 г.). Он говорил о том, что ныне мир разделен чертой — по одну сторону от нее «гитлеровская тирания, бездушное властолюбие итальянского диктатора, троцкистский терроризм[943], неумолимая хищность японских милитаристов, геббельсовская ненависть к науке и культуре, расовое исступление Штрейхера[944]». По другую сторону Кольцов расположил СССР, вместе с ним были названы «и американский, и французский и даже испанский парламентаризм», которые «для нас достаточно далеки». От этой черты, — продолжал Кольцов, — негде спрятаться. «Нельзя сказать: „Я не хочу ни того, ни другого“. Менее всего это может сказать писатель». Тут пришел черед А. Жида: «Лучше всего эта истина подтвердилась на примере Андре Жида. Выпуская свою книжку, полную грязной клеветы на Советский Союз, этот автор пытался сохранить видимость нейтральности и надеялся остаться в кругу „левых“ читателей. Напрасно! Его книга сразу попала к французским фашистам и стала, вместе с автором, их фашистским знаменем. И что особенно поучительно для Испании, — отдавая себе отчет в симпатиях масс к Испанской Республике, опасаясь навлечь на себя гнев читателей, Андре Жид поместил в глухом уголке своей книги несколько невнятных слов, одобряющих Советский Союз за его отношение к антифашистской Испании. Но эта маскировка не обманула никого. Книга была перепечатана целиком в ряде номеров главного номера Франко „Диарио де Бургос“. Свои узнали своего!»

Из Валенсии конгресс перебрался в Барселону.

Из Барселоны конгресс перебрался в Париж.

Среди 80 участников в сообщениях прессы назывались также имена французов Тристана Тцара, Клода Авелина, Леона Муссинака, китайского писателя Эми Сяо, немца Э. Э. Киша, болгарина Г. Белева, швейцарского писателя Воше, кубинца X. Маринельо, чеха Кратохвила, редактора газеты Интернациональных бригад Курта Штерна.

Первое заседание в Париже прошло 16 июля. Председательствовал Г. Манн; в президиуме сидели глава испанской делегации X. Бергамин, Вс. Вишневский, Л. Хьюз, Стивен Спендер, Карин Михаэлис, Пабло Неруда («Литературная газета» написала, что он представляет Кубу!), Андре Шамсон, Луи Арагон, Поль Низан, Рене Маран.

Конкретные итоги конгресса содержатся, как ни странно, в следственных показаниях М. Кольцова, датированных 9 апреля 1939 г.: «Второй конгресс дал возможность изменить руководство Ассоциации писателей, удалив из него Андре Жида. Ведущую роль в нем получили коммунисты Арагон, Муссинак, Блек, Реглер, Бред ель и беспартийные, прочно стоящие на позициях поддержки СССР — Ж. Р Блок, Мальро, Дюртен, Фейхтвангер, Генрих Манн. База Ассоциации, однако, несколько сузилась, в связи с отходом от нее колеблющихся элементов. Воспользовавшись затруднениями общеполитического характера во Франции, Эренбург занял открыто враждебную позицию в отношении руководства Ассоциации и стал высмеивать все усилия писателей-коммунистов Арагона, Блека и других сохранить единый фронт с сочувствующими. Он уверял иностранных писателей, что связь с русскими невозможна, ввиду официально проповедуемой в СССР „ксенофобии“ (ненависти к иностранцам). С другой стороны он писал в Москву о невозможности контакта с западной интеллигенцией <…> Он заявил мне, что массовые аресты и последние судебные процессы отталкивают от нас западную интеллигенцию, что „мы сами себя изолируем“ и что „дальше будет еще хуже“. Это произвело на меня большое впечатление, совпадая с моими настроениями в тот момент»[947].

Общее впечатление от конгресса писателей, сохранившееся через четверть века у Эренбурга, было скорее грустным:

Второй международный антифашистский конгресс писателей завершился в Париже 17 июля 1937 г. На заключительном заседании председательствовал Луи Арагон, на нем выступил Бертольт Брехт, А. Толстой, С. Спендер, и П. Вайян-Кутюрье. Пылкую речь Всеволода Вишневского, напечатанную под заголовком «Мы уничтожим фашизм!», имевшую непрямое отношение к литературе, встретили бурными аплодисментами. Перед зачтением резолюций говорили Эренбург и Ж. Р. Блок…

За день до окончания конгресса, 16 июля, Эренбург, политическое положение которого после ареста Бухарина пошатнулось — он это несомненно чувствовал, общаясь с советскими делегатами, — обратился к Кольцову со следующим заявлением:

Тов. Кольцову — председателю

советской делегации на конгрессе писателей.

В мемуарах Эренбург рассказывает о реакции Кольцова на это письмо: «Михаил Ефимович, прочитав заявление, хмыкнул: „Люди не выходят, людей выводят“, — но обещал не обременять меня излишней работой»[951].

Следует сказать, что собственные впечатления Кольцова о советской делегации мало отличались от впечатлений Эренбурга. Об этом можно судить по первым показаниям Кольцова, которые он дал на Лубянке в марте-апреле 1939 г. — они не сопровождались уточняющими вопросами и требованиями расширить их и уточнить, а были написаны им лично или записаны следователем, основные фальсификации последовали позже. Вот фрагмент этих показаний: «Советская делегация на конгресс приехала совершенно неподготовленной, без написанных выступлений. Секретарь Союза (писателей. — Б.Ф.) — Ставский деморализовал делегацию, расколов ее на две части беспринципной склокой. Ставский и Вишневский выделяли себя среди остальных, требовали для себя особых привилегий перед своими товарищами и перед иностранными делегатами. Вишневский во время конгресса появлялся пьяным и приставал к иностранцам-писателям с провокационными выходками — например: „мы сегодня ночью в одном месте постреляли десяток фашистов, приглашаем вас повторить это вместе на следующую ночь“. Такое поведение и слабая подготовка советских литераторов производили на членов конгресса тяжелое впечатление. Я несу за это ответственность, как руководитель делегации»[952]. Так что слова Эренбурга о поведении советской делегации на конгрессе Кольцов не мог воспринимать, как наскоки и тем более как клевету — все это он видел не хуже Эренбурга…

На последнем заседании «конгресса Международной ассоциации писателей» (так его стали именовать в «Правде») были избраны органы ассоциации. В Бюро вошло 100 человек от 28 стран (на первом конгрессе было соответственно 112 из 35 стран); СССР представляли не двенадцать человек, как в 1935-м, а девять: М. Кольцов, А. Толстой, М. Шолохов, И. Эренбург, В. Ставский, Вс. Вишневский, А. Лахути, А. Фадеев, и И. Микитенко (вновь ввели двоих — Ставского и Вишневского, а вот вывели пятерых: Пастернака, Тихонова, Киршона, Третьякова и Панферова; вскоре расстреляют Киршона, Третьякова, Кольцова и Микитенко). В Президиум Ассоциации вошло 18 человек: Р. Роллан, А. Мальро, Ж. Р. Блок, Л. Арагон, Ж. Бенда, Б. Шоу, Дж. Леманн[953], М. Андерсен-Нексё, Т. Манн, Г. Манн, Л. Фейхтвангер, А. Толстой, М. Шолохов, С. Лагерлёф, Э. Хемингуэй[954], А. Мачадо, X. Бергамин, Э. Форстер (в 1935 г. избрали 11; из них трое умерли: А. Барбюс, М. Горький и Р. Валье-Инклан; троих вывели: А. Жида, О. Хаксли и С. Льюиса, к пятерым старым довыбрали 13 новых, из которых прежде входили в секретариат Ж. Р. Блок, А. Мальро, Л. Арагон, а прежде не входили даже в Бюро: Дж. Леманн, Э. Хемингуэй, А. Мачадо и X. Бергамин). В новый секретариат, получивший название Генерального секретариата, вместе с Кольцовым и Эренбургом включили В. Ставского…

Очевидно, что в целом новые органы ассоциации стали куда более промосковскими, причем политический спектр ассоциации заметно сузился…

Основная резолюция конгресса, в сравнении с резолюцией 1935 года, стала существенно более политизированной. В ее трех пунктах речь шла исключительно о борьбе с фашизмом (германским, итальянским и испанским).

Последнее решение конгресса, о котором сообщил в своей корреспонденции в Москву Вс. Вишневский, звучало так: «По предложению американской делегации Третий международный конгресс состоится в Америке»[955].

V. Последний антракт

Главной политической фигурой на испанском конгрессе был Михаил Кольцов. Но нельзя сказать, что его внутреннее самоощущение было адекватно его внешнему положению на конгрессе. Дело в том, что за лето 1937 г. политическое положение Кольцова на родине пошатнулось, хотя почти никто не мог этого заметить. Еще в начале мая 1937-го Кольцов почувствовал: что-то изменилось в отношении к нему «хозяина». Тогда Сталин вызвал его в Москву для доклада о положении дел в Испании; докладывал Кольцов вождю в присутствии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Ежова. После доклада вождь в шутовской манере спросил Кольцова, есть ли у него револьвер и не собирается ли он из него застрелиться? Тут-то в глазах «хозяина» Кольцов и прочел: «Слишком прыток»[956] — с тех пор в его душе поселилась тревога.

Брат Кольцова, благополучно переваливший столетний рубеж, приводит в своих мемуарах донос на Кольцова, направленный из Испании генеральным комиссаром Интербригад, крупным деятелем Коминтерна Анри Марти[957]. С этим доносом, где Кольцов обвинялся в связях с испанскими троцкистами, Сталин ознакомился лично.

Продолжая находиться в Испании и выполнять поставленную политическую задачу, Кольцов внимательно следил за сообщениями из Москвы. В октябре 1937 г. в СССР началось выдвижение кандидатов в депутаты двухпалатного Верховного Совета СССР (первые выборы проводились по новой, официально именуемой Сталинской, конституции). 11–12 октября пленум ЦК, специально посвященный выборам, надо думать, утвердил списки будущих депутатов, разработанные аппаратом под контролем Сталина. После этого по всей стране начались «выдвижения» их кандидатур. Первыми (одновременно во многих избирательных округах) выдвинули Сталина и (в несколько меньшем числе округов) остальных членов Политбюро. Следом начали выдвигать работников аппарата власти, а также декоративных «представителей» различных социальных групп, национальностей и профессий. Одним из первых в этом «втором эшелоне» выдвинули (в Подмосковье) коллегу Кольцова, тоже члена редколлегии «Правды», давнего и жестокого сталинца Л. З. Мехлиса. Из писателей назывались кандидатуры А. Толстого и М. Шолохова.

Списки выдвинутых заполняли страницы всех газет. Кольцов внимательно читал «Правду». Его имени в этих перечнях не было.

25 октября «Правда» напечатала подвал Кольцова на любимую сталинскую тему о троцкистах — прислужниках Гитлера; статья называлась: «Раскрытие троцкистской шпионской организации в Барселоне».

Его кандидатуру, однако, упорно не выдвигали.

Чем дальше, тем серьезнее Кольцов осознавал: время уходит и, что называется, промедление смерти подобно… Умный человек с солидной долей цинизма (как написал Эренбург, «умный до того, что ум становился для него обузой»[958]) Кольцов, надо полагать, понимал, что причина его «невыдвижения» кроется не в том, что о нем случайно забыли. Сталин был великий дозировщик и ничего не забывал: троих сражавшихся в Испании советских военачальников (П. Батова, Я. Смушкевича и Г. Штерна) кандидатами в депутаты выдвинули. Напомнить вождю о себе — было не лучшим способом прояснить ситуацию, но ничего другого Кольцов не придумал. То, как Сталин «чудил» после его доклада, не шло из головы. Понимал ли Кольцов сталинские слова, как намек? Наверное, нет, тем паче, что никаких «грехов» за собой не знал. 6 ноября Сталину было написано, последнее, как оказалось, письмо Кольцова из Испании:

Ответа Кольцов не получил. В Верховный Совет СССР его не выдвинули.

В ноябре 1937 г. (неизвестно — до отправки письма Сталину или после) Кольцов был отозван в Москву. Как раз 6 ноября «Правда» напечатала его последнюю заграничную корреспонденцию, а 17 ноября — первую московскую(«Франко и другие»). Домой Кольцов добирался как обычно — через Париж, где повидался с Арагоном. Что ждет его в Москве, он не знал. Ему оставалось убеждать себя: Сталин все понимает и знает, кто по-настоящему ему предан.

В книге «Гибель всерьез», написанной в 1965 г., а в Москве изданной в 1998-м, Луи Арагон рассказывает, как Кольцов, отбывая в Москву, прощался с ним и Эльзой Триоле у них дома: «Где-то в начале ноября Мишель снова появился у нас. Он пришел за своим чемоданом, или нет, его срочно вызвали в Москву. Вид у него был мрачный. Мы понимали: Испания… Но послушай, Мишель, не все потеряно, все еще может измениться. Все-таки Испания — это не Эфиопия… Он кивнул. Конечно, конечно… Обнял нас на прощанье. И ушел. Нет. Ушел не сразу. Уже толкнул дверь, но вдруг шагнул назад и вернулся в нашу тесную прихожую. „Я хотел, прежде чем уйти, сказать вам одну вещь…“. Зайти в комнату он не пожелал, только одно слово и все. Так вот. Он едет на родину. Что там будет с ним, он не знает. Но может быть, он не скоро опять приедет в Париж, поэтому… В мире могут произойти важные события. Но, что бы ни случилось с ним лично, запомните, запомните оба… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…»[960].

В Москве 1938 г. уже исчезли со сцены (одни — арестованы и уже расстреляны, другие ждали расстрела или еще ждали ареста) многие советские персонажи нашего повествования: Бухарин, Радек, Стецкий, Кнорин, Ангаров, Динамов, Киршон, Микитенко, Кин, Бабель, Третьяков, Луппол…

Кольцова отозвали в Москву, однако Сталин не вызвал его для доклада о положении в Испании. Обожавший игры в кошки-мышки, вождь в мае 1938-го дал указание избрать Кольцова в Верховный Совет РСФСР[961]; кроме того, его избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Между тем на Лубянке из арестантов уже выбивались показания о шпионской и вредительской деятельности Кольцова. И все-таки его встреча со Сталиным произошла — случайно и перед самым арестом. В Большом театре.

Не будем, однако, нарушать хронологию событий и расскажем об Эренбурге, который приехал с женой в Москву в декабре 1937 г. Когда неожиданно для Кольцова Эренбург объявился у него в кабинете в редакции «Правды», первое, что спросил его удивленный Михаил Ефимович: «Зачем вы приехали?»[962]. Шла вакханалия Большого террора. Конечно, они оба находились в подвешенном состоянии; Эренбург в тот момент — даже в большей степени. Готовился процесс над другом его юности (этой дружбы он никогда не скрывал), арестованным еще в феврале 1937-го Н. И. Бухариным — процесс проходил с 2 по 13 марта 1938 г. Явиться на процесс Эренбурга принудил именно Кольцов (см. главу «Эренбург и Бухарин»), и этого Илья Григорьевич никогда не мог ему забыть. Эренбурга лишили зарубежного паспорта. Теперь, когда Эренбург мертв и не может ответить, родственники Кольцова утверждают, что именно Михаил Ефимович помог ему получить новый паспорт[963]. Но это не так. Разумеется, Эренбург мог что-то спрашивать у Кольцова о своей ситуации, но он понимал, что решит его судьбу только сам Сталин. А доступа к Сталину Кольцов уже не имел. Обращаться самому к Сталину до окончания процесса Бухарина было неразумно — и потому, что процесс требовал внимания задумавшего его вождя, и потому, что именно от исхода процесса зависело, каким будет письмо Эренбурга. Через неделю после расстрела Бухарина, 21 марта 1938 г. Эренбург Сталину написал. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» об этих днях сказано так: «Я долго думал, что мне делать, и решил написать Сталину. Борис Матвеевич (писатель Лапин, зять Эренбурга, живший с ним в одной квартире. — Б.Ф.) не решался меня отговаривать и все же сказал: „Стоит ли привлекать к себе внимание?..“»[964]. Разумеется, жизнь Эренбурга висела на волоске, и его письмо написано с полным пониманием того, кому оно адресуется. О Бухарине в письме нет ни слова, потому что любую фальшь Сталин бы почувствовал. Думаю, это письмо стоило Эренбургу напряжения всех сил.

(1937 г. — Б.Ф.).

Ответа пришлось ждать больше двух недель. Приведем здесь еще один текст, который 3 апреля 1938 г. подписали и Кольцов, и Эренбург — он не связан с обращением Эренбурга к Сталину, но имеет отношение к нашему сюжету, поскольку направлен в Международную ассоциацию писателей:

Международной ассоциации писателей.

Париж.

Ситуация после отправки письма Сталину описывается в мемуарах так: «Прошла неделя, две — ответа не было. Самое неприятное в таком положении — ждать, но ничего другого не оставалось. Наконец меня вызвал редактор „Известий“ Я. Г. Селих; он сказал несколько торжественно: „Вы писали товарищу Сталину. Мне поручили переговорить с вами. Товарищ Сталин считает, что при теперешнем международном положении вам лучше остаться в Советском Союзе. У вас, наверно, в Париже вещи, книги? Мы можем устроить, чтобы ваша жена съездила и все привезла…“. Я пришел домой мрачный, лег и начал размышлять. Совет, переданный Селихом (если можно было назвать это советом), мне казался неправильным <…> Пролежав день, я встал и сказал: „Напишу снова Сталину…“. Здесь даже Ирина дрогнула: „Ты с ума сошел! Что ж ты, хочешь жаловаться Сталину на Сталина?“ Я угрюмо ответил: „Да“. Я понимал, конечно, что поступаю глупо, что, скорее всего, после такого письма меня арестуют, и все же письмо отправил»[969].

В 1980-е гг. Ирина Ильинична Эренбург подтвердила мне, что ее отец весной 1938 г. писал Сталину дважды. Письмо Сталину от 21 марта хранится в Президентском архиве, оно опубликовано в 1997 г., и в той публикации о втором письме ни слова не сказано. На мой запрос в АПРФ о втором письме Сталину 1938 г. мне сообщили, что в АПРФ его нет. Но в том же деле архива Сталина, где хранятся письма Эренбурга 1934–1950 гг., лежит апрельское 1938 г. письмо Эренбурга редактору «Известий» Я. Г. Селиху, которое и проясняет всю ситуацию. Вот это письмо:

Это письмо Эренбурга Селиху в архиве Сталина предваряется такой запиской заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) А. Е. Никитина:

Выстраивается следующая цепочка событий. Я. Г. Селих отправить письмо Эренбурга напрямую Сталину не решился, он отправил его своему партийному начальству, а уже зав. Отделом ЦК, который был в курсе эренбурговских дел, переслал его письмо Поскребышеву, чтобы тот поступил, как считает правильным. Так письмо попало к Сталину. На это Эренбург и рассчитывал, так письмо Селиху он и писал. Он и воспринимал свое письмо Селиху именно как прямое письмо Сталину. Это не опровергает мемуаров Эренбурга, но уточняет их. В самом деле, из текста письма Селиху следуют два вывода. Во-первых, что, выслушав ночью переданный ему Селихом устный отказ вождя отпустить Эренбурга за границу (судя по письму Селиху, отказ этот не был абсолютно жестким, да и дело Эренбурга продолжало лежать у Поскребышева), Эренбург по существу с ним не согласился. Он повторил аргументы в пользу своего отъезда и попросил передать их «руководящим товарищам» (дипломатично не упоминая имени Сталина). Во-вторых, ясно, что, обдумывая сложившуюся ситуацию дома, Эренбург понял, что при устной передаче его соображений «наверх», возможны опасные неточности. Это обстоятельство заставило его днем изложить свои соображения письменно. Судя по тщательности формулировок этого изложения, Эренбург понимал, что фактически пишет не Селиху, а Сталину (именно так он квалифицировал это письмо и в 1938-м, рассказав о нем родным, и 23 года спустя, работая над мемуарами). Письмом на имя Селиха Эренбург демонстрировал Сталину, что считает для себя немыслимым вторично занимать время вождя своим вопросом, и в то же время не считает свой вопрос решенным окончательно. Что касается доводов, то Эренбург сжато повторил соображения государственной целесообразности своего возвращения в Испанию, психологически безошибочно подтвердив полную готовность принять любое решение «руководящих товарищей». Все это сжато повторяло аргументацию письма Сталину от 21 марта. Новым являлось одно: в случае вторичного отказа, вместо разрешения съездить в Париж и забрать вещи и книги, переданного Селихом для жены писателя, Эренбург просил позволить ему самому съездить в Париж, чтобы в течение 2 месяцев ликвидировать там все «дела».

Письмо Эренбурга Селиху достигло Сталина (никто другой не мог взять на себя разрешение Эренбургу выехать за границу), и, видимо, обратным ходом по той же цепочке положительный ответ вернулся к Эренбургу. Завершение сюжета описано в книге «Люди, годы, жизнь» лаконично: «В последних числах апреля мне позвонили из редакции: „Можете идти оформляться, вам выдадут заграничные паспорта“»[971].

Перед отъездом Эренбург встретил Кольцова возле здания «Правды». Снова цитирую мемуары «Люди, годы, жизнь»: «Он сказал: „Кланяйтесь моим, да и всем, — потом добавил: — А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего нельзя понять…“ Подал руку, улыбнулся: „Впрочем, отсюда тоже трудно понять“»[972]. Эренбург с женой ехали через Ленинград, потом до Хельсинки. «В Хельсинки была еще одна пересадка. Мы сидели с Любой на скамейке в сквере и молчали: не могли разговаривать даже друг с другом…»[973].

Больше они с Кольцовым не виделись, с июля 1937-го их переписка прекратилась — делами Ассоциации писателей Кольцов больше не занимался…

В конце 1938 г., как было упомянуто, Кольцов встретился со Сталиным в Большом театре. Сталин повторил игру с Бухариным 7 ноября 1936-го, когда, увидев его на Красной площади, пригласил подняться на трибуну Мавзолея. С Кольцовым это было так (встречу со слов Кольцова описал Б. Ефимов): «Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел его позвать. „Вождь и Учитель“ был в хорошем настроении, шутил с окружающими <…>. Описывая мне детали этой встречи, брат отметил, что у него появились золотые зубы, а широкие штаны, заправленные в сапоги с короткими голенищами, придавали ему „какой-то турецкий вид“. С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в „Правде“ и в Союзе писателей. Потом прибавил:

— Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет „Краткого курса истории ВКП(б)“. После этой встречи у нас немного отлегло от сердца…»[974]. Это было в начале декабря 1938-го. Вечером 12 декабря Кольцов сделал в ЦДЛ рекомендованный Сталиным доклад, после чего заехал в редакцию «Правды» поработать, там его и арестовали…

Эренбург вспоминал в мемуарах: «О судьбе Кольцова я узнал еще в Барселоне — накануне развязки. В Париже ко мне приходили сначала Лиза (Ратманова, вторая жена Кольцова. — Б.Ф.), потом Мария Остен (Грессхенер). Обе уехали в Москву. Лиза плакала, говорила, что Михаил Ефимович, еще будучи в Испании, хворал: „Может быть, мне удастся передать ему лекарство“…»[975].

VI. Акт третий — 1939 год (Фарс вместо эпилога)

Писательские конгрессы в США проходили почти синхронно с Международными антифашистскими. В июне 1937 г. в Нью-Йорке в переполненном зале Карнеги-холл (3500 человек!) прошел Второй конгресс «Лиги американских писателей». На нем выступил Хемингуэй, ненадолго приехавший из Испании. «Сам факт выступления Хемингуэя на конгрессе и его короткая, продолжавшаяся всего семь минут, речь, — пишет его советский биограф, — были с воодушевлением приняты американской и мировой прогрессивной общественностью»[976]. Хемингуэй заметил коллегам: «Когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Разумеется, много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы…» Третий конгресс «Лиги американских писателей» предполагался летом 1939 г. Примерно тогда же планировалось провести в США и конгресс международного Пен-клуба. Вот к этим-то двум конгрессам Ассоциация писателей против фашизма и собиралась присосединиться со своим Третьим конгрессом.

После Второго конгресса в Испании Бюро ассоциации, располагавшееся в Париже, заметно ослабило свою активность — никто его не подхлестывал. Кольцов, Мальро, А. Жид, Эренбург по разным причинам в его работе не участвовали. Из промосковских людей там оставались Арагон и Жан Ришар Блок да еще несколько немецких левых эмигрантов. Они держали связь с Иностранной комиссией Союза советских писателей; возможно, получали какие-то денежные крохи. Несколько документов, которыми мы располагаем, обнаружены как раз в бумагах Иностранной комиссии. Они относятся к 1939 г., когда в Бюро Ассоциации думали об американском конгрессе уже всерьез, а в Москве это держали в голове только клерки Союза писателей.

В Европе события развивались быстро и драматично: 26 января пала Барселона, 28 марта — Мадрид. Гражданская война завершилась — Испанская Республика перестала существовать. Еще 27 февраля Франция и Англия признали генерала Франко, который в апреле присоединился к Антикоминтерновскому пакту Германии, Италии и Японии. Сталин проигнорировал трагическую судьбу испанских беженцев, интернированных во Франции. (22 февраля на французской земле умер Антонио Мачадо, в концлагерях содержались многие участники недавнего Второго международного антифашистского конгресса писателей.)

В марте Гитлер оккупировал Чехословакию, аннексировал Клайпеду, требовал у Польши Гданьск, Муссолини захватил Албанию. В апреле Сталин предложил Франции и Англии заключить договор о Тройственном союзе, но советско-франко-британские переговоры тянулись вяло. В этой обстановке Сталин решает переориентировать свою международную политику на Германию. Первый его шаг — 3 мая 1939 г. отправлен в отставку нарком иностранных дел, последовательный антифашист М. М. Литвинов. Его место занял Молотов — преданный ученик и твердый последователь Сталина, точный и аккуратный исполнитель его планов. Так было преодолено главное препятствие на пути советско-германского пакта. В СССР ликвидируется антифашистская пропаганда.

Илья Эренбург, вернувшийся после падения Испанской Республики в Париж, некоторое время занимался организацией помощи интернированным во Франции испанцам. В марте он несколько раз пишет в Союз писателей, просит ускорить перевод им московских гонораров в валюте за переведенные и отпечатанные книги испанских авторов («Сюда приехали Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон, больные в тяжелом состоянии, — пишет Эренбург 13 марта. — Они просят поспособствовать высылке телеграфом авторских…»[977]).

12 апреля 1939 г. «Известия» напечатали парижскую корреспонденцию Эренбурга в последний раз: публикация антифашистов Сталину стала не нужна.

Иностранная комиссия Союза писателей (после ареста Кольцова ее возглавил литературный чиновник М. Я. Аплетин), не получая от начальства точных указаний на перспективу, продолжала поддерживать связи с Парижем, рассылала запросы и рекомендации. Эренбург понимал, что по этим делам ему придется иметь дело с Арагоном и пытался как-то наладить с ним нормальные отношения. Еще 1 января 1939 г. их общий с Арагоном и Эльзой Триоле приятель доктор Серж Симон пригласил обе семьи на дружеский обед. Жена Эренбурга сообщала 2 января в Москву жене Савича: «С Эльзой дружба не вышла. Нюта (А. Генц, жена Симона. — Б.Ф.) устроила роскошный обед с индюшкой в честь нашего мира. Эльза злобствовала и говорила про всех гадости. Арагон молчал и сидел как надутый идиот. Я из-за Симона старалась быть милой. В одиннадцать часов Serge (Simon. — Б.Ф.) всех развез по домам. „C’etait cafardeux“ (Это вызывало тоску. — Б.Ф.), — сказала на следующий день Нюта»[978].

В Союзе писателей не знали, что созыв Третьего международного антифашистского конгресса писателей уже не входил в планы Сталина, и Аплетин время от времени писал и звонил в Париж — обсуждались сроки, программы и т. д. В США уже точно было известно, когда собирается третий конгресс «Лиги американских писателей», и Аплетин обсуждал вопрос о перенесении даты открытия на более позднее время. Посредником между Ассоциацией и американцами выступал Луи Арагон.

3 апреля Эренбург из Брюсселя писал в Иностранную комиссию:

Аккуратный Аплетин отметил на этом письме: «Товарищу Фадееву передано ЗЛУ 2 ч. 45 м. мною по телефону». Фадеев еще не был генсеком Союза писателей (эти обязанности продолжал исполнять бездарный Ставский), но от вершины высшей писательской власти находился недалеко.

Получив соответствующие инструкции, Аплетин передал их Эренбургу по телефону. После чего 10 апреля Эренбург по телефону же связался с «Известиями» и продиктовал для Союза писателей телефонограмму (она сохранилась; лицо, которому адресуется Эренбург, в ней не названо — возможно, это Фадеев):

Более поздних бумаг на эту тему в Иностранной комиссии не отложилось. Что касается сюжета, связанного с американским конгрессом, то «Литературная газета» время от времени читателей о нем информировала.

20 апреля она сообщила: «В связи с открывающимся в Нью-Йорке конгрессом американских писателей президиум Союза советских писателей послал письмо, в котором приветствуют деятелей американской литературы…». Среди подписавших были названы три участника Второго конгресса в Испании Вс. Вишневский, А. Фадеев, и А. Толстой, а также выбранный там в президиум Ассоциации М. Шолохов.

5 июня 1939 г. «Литературная газета» сообщила, что два дня назад в Нью-Йорке открылся Третий съезд американских писателей, который продлится три дня. Открылся съезд митингом, на котором выступали президент оккупированной гитлеровцами Чехословакии Эдуард Бенеш, эмигрировавший из Германии Томас Манн и приехавший из еще не оккупированного Парижа Луи Арагон.

10 июня в «Литературной газете» напечатали материал: «Из речи Т. Манна в Нью-Йорке на Всемирном конгрессе писателей в Нью-Йорке».

А ровно через месяц, 5 июля 1939 г., эта же газета опубликовала обзор за подписью М. Гроу — «Съезд американских писателей». В нем сообщалось, что на Третьем съезде писателей в Нью-Йорке присутствовало 453 делегата, в том числе 38 представителей антифашистских литератур из Германии (ее представляли Т. Манн, Л. Ренн, О. М. Граф, Ф. Вайскопф и К. Манн), Чехо-Словакии, Италии, Англии, Австрии, Дании, Бразилии, Испании и Франции (ее представлял Луи Арагон). Конгресс закрылся 4 июня — почетным председателем Лиги избрали Томаса Манна. Президентом — Стюарта[981], вице-президентами 10 человек, включая Э. Хемингуэя, его друга критика М. Коули, поэта Л. Хьюза, Э. Синклера, Дж. Стейнбека и др. О советских писателях в Нью-Йорке, надо думать, никто не вспоминал…

Между тем еще 26 апреля «Литературная газета» объявила, что 13 и 14 мая 1939 г. в Париже пройдет международная конференция в защиту мира и демократии. В связи с этой конференцией было принято обращение к руководителям западной демократии, которое подписали Арагон и Мальро, Ж. Р. Блок и Пристли, Г. Манн, Фейхтвангер, Л. Ренн, Ф. Вольф. Это была антифашистская европейская конференция, но в организации ее СССР участия не принимал — ее провели без советских денег и без советских делегатов. Впрочем, один советский писатель на этой конференции все-таки присутствовал. Не от СССР, а от себя лично. Это был Илья Эренбург; через четверть века он вспоминал: «В мае в Париже была Международная антифашистская конференция. Я пошел, увидел много старых знакомых — Ланжевена, Кашена, Жана Ришара Блока, Мальро, Арагона, Сесара Фалькона; познакомился с Фирлингером. Все были мрачно настроены, и речи казались повторением давно слышанного — веры больше не было…»[982]

Это на самом деле и был последний международный антифашистский писательский конгресс…

Но последнюю точку в обращении левых западных интеллектуалов к Советскому Союзу поставил август 1939 г.

В августе в Москве военные переговоры одновременно велись и с Германией, и с Англией, и Францией. Сталин хотел получить право свободного прохода своих войск через Польшу и Румынию, но Англия и Франция на это не пошли, и 21 августа переговоры прервались. А 23 августа в Москву прилетел гитлеровский министр иностранных дел Риббентроп, и предложение о пакте, которое поначалу Сталин отклонил, теперь было принято, и советско-германский пакт с тайными протоколами о разделе Европы был подписан Риббентропом и Молотовым. 31 августа Верховный Совет СССР ратифицировал подписанные документы, а 1 сентября началась Вторая мировая война (1 сентября нападением на Польшу с запада, а 17 сентября — с востока). И уже 22 сентября 1939 г. в Брест-Литовске состоялся совместный военный парад победителей: Германии и СССР.

Антифашистское представление окончилось. Началось представление совсем иного рода…

Нам остается попрощаться с главными героями этого повествования, рассказав вкратце, что с ними стало после описанных здесь событий.

Арестованный в ночь с 12 на 13 ноября 1938 г. Михаил Кольцов провел под следствием 416 дней. Следствие завершилось ровно через год после ареста — 13 декабря 1939 г. Обвинительное заключение утверждено 21 января 1940 г. Суд состоялся 1 февраля 1940 г. в Лефортове. Все предъявленные ему показания Кольцов признать отказался, заявив, что они были вымышлены им в течение 5-месячных избиений и издевательств. Суд продолжался 20 минут. Приговор — к высшей мере наказания: расстрелу, с конфискацией всего имущества, приговор окончательный и обжалованию не подлежал. Приговор приведен в исполнение на следующий день[983].

Илья Эренбург написал в мемуарах о своей реакции на заключение советско-германского пакта: «Шок был настолько сильным, что я заболел болезнью, непонятной для медиков: в течение восьми месяцев я не мог есть, потерял около двадцати килограммов»[984]. Посольство получало запросы о причинах его невозвращения; это была нелегкая для Эренбурга зима: «Я ослаб, быстро уставал, не мог работать. В ту зиму мало кто к нам приходил: некоторые из былых друзей считали, что я предал Францию, другие боялись полицию — за мною следили. Могу сосчитать на пальцах людей, которые меня навещали или звали к себе: Андре Мальро, Жан Ришар Блок, летчик Понс, сражавшийся в Испании, Гильсумы, Вожель, Рафаэль Альберти, Херасси, доктор Симон и мой приятель Путерман, живший в соседнем доме»[985]. Эренбург пережил оккупацию Парижа немцами и вернулся в Москву летом 1940 г., когда из разговоров гитлеровцев понял, что их следующие планы — нападение на СССР.

«Роман» Ромена Роллана с советским режимом оборвался с подписанием в 1939 г. советско-германского пакта — Роллан демонстративно вышел из «Ассоциации друзей СССР», но еще в 1938-м он написал о сталинском государстве одному из своих корреспондентов: «Это режим абсолютно неконтролируемого произвола, без малейшего намека на гарантии элементарных свобод, священного права на правосудие и гуманность»[986]. В 1944-м в Швейцарии Роллан скончался, немного не дожив до сокрушения гитлеровского режима.

Андре Жид годы гитлеровской оккупации Франции прожил в Тунисе. Он написал еще несколько романов, получил в 1947-м Нобелевскую премию по литературе, опубликовал свои дневники.

Газета «Ce soir», которую Жан Ришар Блок основал в 1937-м, после заключения советско-германского пакта была закрыта. Во время гитлеровской оккупации Франции Блок находился в подполье. Весной 1941 — го ему удалось перебраться в СССР, где он прожил до 1944 г., воочию увидев, чего стоила победа в войне населению СССР. Вернувшись во Францию, Блок редактировал журнал «Europe» и газету «Ce soir».

Еще в июне 1939 г. Андре Мальро собирался в Москву со своим фильмом, снятым в Испании[987]; тогда же в Москве под редакцией Эренбурга вышел перевод его испанского романа «Надежда» (но Мальро не знал, что на Лубянке вовсю и успешно выбивали из арестованных литераторов показания, что именно он завербовал их в шпионы). Пакт Молотова — Риббентропа вызвал его ярость. Мальро остался активным антифашистом, но с коммунистами, получающими приказы из Москвы, ему стало не по пути. Он воевал с немцами в Сопротивлении под именем полковника Берже, попал в плен, бежал; его танковая часть первой вошла в Париж в 1944-м. С военных лет он стал верным сотрудником генерала Де Голля, и это был его главный политический выбор на всю дальнейшую жизнь.

Пакт Молотова — Риббентропа не разлучил Луи Арагона с коммунистами (во многом благодаря Эльзе Триоле, которая всегда помнила, что в Москве живет ее сестра) — в отличие от Поля Низана, вышедшего из компартии и погибшего в самом начале войны. Во время оккупации Франции гитлеровцами Арагон был в Сопротивлении, его стихи того времени знала вся несдавшаяся немцам Франция…