Писатели и советские вожди

«Серапионовы братья» К. Федин и М. Зощенко в проработках 1943–1946 гг.

16 августа 1946 г. всех ленинградских писателей «пригласили» в Смольный (впрочем, было сделано два демонстративных исключения: А. А. Ахматову и М. М. Зощенко в Смольный не позвали). Писателям надлежало заслушать «доклад т. Жданова о журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Было это так: «У входа милиционеры проверяют пропуска. В вестибюле — снова проверка. У лестницы — снова. Вот открываются двери, и все входят в исторический зал Смольного. Входят чинно, без толкотни. Тихо садятся. Все места заняты. На трибуне Андрей Александрович Жданов — представительный, полнеющий, с залысинами на висках, с холеными пухлыми руками. Он говорит гладко, не по бумажке (за день до этого, 15 августа, прошла генеральная репетиция доклада — для партактива. — Б.Ф.), стихи цитирует наизусть. Все, что он говорит, ужасно»[1042]. С самого начала доклада, чтобы ни у кого не возникало и мысли хоть в чем-то оспорить его содержание, Жданов официально назвал инициатора новой литературной кампании: «Этот вопрос на обсуждение Центрального комитета поставлен по инициативе товарища Сталина, который лично в курсе работы журналов „Звезда“ и „Ленинград“ находился и находится все время, подробно изучил состояние этих журналов, прочитал все литературные произведения, опубликованные в этих журналах, и предложил Центральному Комитету обсудить вопрос о недостатках в руководстве этих журналов, причем сам лично участвовал на этом заседании ЦК и дал руководящие указания, которые легли в основу решения Центрального Комитета партии, которые я обязан Вам разъяснить»[1043]. Эти слова не вошли в опубликованный текст доклада Жданова — типичный пример той «секретной информации», которую сообщали лишь доверенным лицам, — тем сильнее ожидался эффект.

Текст принятого 14 августа постановления еще не был опубликован (он появился в «Культуре и жизни» 20 августа), и для большинства присутствующих доклад Жданова — удар обухом по голове. Но даже для тех шести писателей, кто был на заседании Оргбюро ЦК 9 августа, в котором участвовал Сталин и где обсуждался этот вопрос[1044], в докладе Жданова прозвучали новые «мысли»: за короткое время после 9 августа референты «нарыли» для Жданова материалы 1922 г. о «Серапионах», и Жданов их озвучил[1045].

Доклад Жданова (точнее — контаминация двух его докладов 15 и 16 августа с исправлением явных фактических ошибок[1046]) был представлен Сталину на редактирование. Любивший править тексты Сталин ограничился стилистическими поправками. 19 сентября 1946 г. он написал автору:

21 сентября доклад был опубликован в «Правде» и «Ленинградской правде», брошюра тоже не заставила себя ждать.

Так новое клеймо, поставленное после долгого перерыва и уже новыми людьми (первопроходцев давно расстреляли) на «Серапионовых братьев», стало общеизвестным.

Когда старательные референты разыскали интервью Зощенко журналу «Литературные записки» (№ 3 за 1922 г.) и Жданов за это интервью ухватился, он, надо думать, просмотрел заодно и тексты интервью других «Серапионов». Особо криминальных высказываний у писателей, которых знал по именам, не нашел. Правда, не могли не задеть бойкие слова Николая Тихонова о том, что «сидел в Чека и с комиссарами разными ругался и ругаться буду», но было известно: Тихонова любит Сталин, и Жданов не стал использовать хлесткий абзац, зато ухватился за неизвестного в Политбюро Льва Лунца, и уж его-то «декларацию» на свет Божий вытащил и фрагмент из нее огласил на всю страну. Вместе с разоблачительным политвыводом: «Такова роль, которую „Серапионовы братья“ отводят искусству, отнимая у него идейность, общественное значение, провозглашая безыдейность искусства, искусство ради искусства, искусство без цели и смысла».

Конечно, на роль второго, после Зощенко, действующего врага Лунц не годился, так как давно умер, и его статью 1922 г. Жданов взялся процитировать лишь затем, чтобы еще крепче ударить по Зощенко. Главные же ярлыки, доставшиеся Михаилу Михайловичу, были такие (привожу в порядке следования): «мещанин и пошляк», «самая низкая степень морального и политического падения», «пакостничество и непотребство», «зоологическая враждебность к советскому строю» (сегодня это, может быть, и не звучит оскорбительно, но сие к Зощенко отношения не имело. — Б.Ф.), «пошлая и низкая душонка», «хулиган», «окопавшись в Алма-Ате, в глубоком тылу, ничем не помог в то время советскому народу в его борьбе с немецкими захватчиками», «чуждый советской литературе пасквилянт и пошляк», «насквозь гнилая и растленная общественно-политическая и литературная физиономия», «с цинической откровенностью продолжает оставаться проповедником безыдейности и пошлости, беспринципным и бессовестным хулиганом». В этих искрометных характеристиках т. Жданов творчески развил и аккуратно обогатил следующие установки т. Сталина в отношении писателя Зощенко, оглашенные им 9 августа: «пустейшая штука, ни уму ни сердцу ничего не дающая», «какой-то базарный балаганный анекдот», «вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал», «пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство», «война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху», «проповедник безыдейности», «злопыхательские штуки»[1048].

Приводя весь этот зубодробительный арсенал (для ликвидации отдельно взятого писателя хватило бы и малой части), отметим, что вывод Жданова, тем не менее, был для Зощенко не смертельный: «Пусть он перестраивается, а не хочет перестраиваться — пусть убирается из советской литературы». Человек с другой психикой всю эту катавасию смог бы пережить без невыносимых потерь, но Зощенко…

Контраст между этим не расстрельным выводом и его зверской лексической артподготовкой (в 1937–1939 гг. масса писателей была расстреляна вообще без единого выстрела в печати!) — разительный. Чем вызвана такая ярость обвинений и такое несоответствие ей конкретного приговора? Тут в самый раз заметить, что зощенковский «сюжет» стали раскручивать в коридорах власти еще за три года до ждановского (в физическом смысле — все же холостого) выстрела в Смольном.

В 1943 г. начался массированный налет власти на советскую культуру. Смертельная опасность для страны только-только миновала, и аппарат ЦК (впервые после 1940 г.) вернулся к своим играм с тем, чтобы этого занятия уже не приостанавливать. Оглянувшись окрест (то есть заглянув в литжурналы), установили литературные мишени. Ими стали И. Сельвинский, А. Довженко, Н. Асеев, К. Чуковский, А. Платонов, М. Зощенко, а позже — еще К. Федин и Е. Шварц. Из этой атаки на литературу коснемся здесь лишь судеб «Серапионовых братьев» К. А. Федина и М. М. Зощенко.

В записке о деятельности советских писателей в годы войны, составленной в 1945 г. А. Еголиным по поручению Маленкова и выражавшей уже устоявшиеся на Старой площади взгляды, говорилось о том, что «некоторые писатели оказались не на высоте задач… поддались панике, малодушествовали… испугавшись трудностей, в 1941–1942 гг. опустили руки и ничего не писали». Первым среди тех, кто «в эти годы не опубликовал ни одного художественного произведения», был назван Федин[1049]. То, что, живя в эвакуации в Чистополе, Константин Федин писал книгу «Горький среди нас» — в расчет не бралось. Вопрос о праве писателя продолжать давно задуманную и начатую перед войной работу, когда страна воевала, напрягая все силы, работу, никак с войной не связанную, оставим в стороне. Думая о будущем, страна должна была сохранить свою интеллигенцию — ученых, музыкантов, художников, писателей. (Правда, многие из них, в той мере, в какой могли, фронту помогали.)

Мемуарная работа Федина, по его давним планам, должна была касаться трех тем — о Горьком, о Серапионах и о жизни Федина в Европе[1050]. Поскольку фединская Европа — это, главным образом, Германия, а годы смертельной войны с ней — не самое подходящее время для писания некарикатурных воспоминаний, этой темы в итоге Федин не коснулся, оставив ее про запас. А вот Горький и «Серапионы» — и стали как раз темами книги «Горький среди нас», полностью напечатанной Гослитиздатом в 1944 г..

Первая ее часть была опубликована еще перед самой войной в июньском за 1941 г. «Новом мире» (он вышел в день объявления войны[1051]) и опубликована, как писал Федин, «в пострадавшем от усердных нянек виде»[1052]. Весной 1943 г. по случаю 75-летия Горького о ней вспомнили и ее похвалили[1053]. Вторую часть Федин в 1943 г. предложил «Октябрю»; в журнале рукопись готовили к печати (редактор «наметил ряд изменений, которые могут быть потребованы»[1054]), но поскольку в конце года «Октябрь» был подвергнут идеологической проработке, журнал печатать книгу Федина побоялся. Так в начале 1944-го она попала в «Новый мир». Одновременно Федин ее передал директору Гослитиздата Чагину; поначалу там к рукописи отнеслись доброжелательно, а затем вернули ее Федину для переработки. И тут на машинописи главы о Зощенко Федин заметил пометку «3 экз.» и понял, что втайне от Него эта глава была размножена и показана куда надо. Понимая, что затевается нечто, так как эту главу могли счесть за полемику с властью по части Зощенко, Федин отправился на Старую площадь. В его дневнике записано сказанное ему зав. отделом художественной литературы Еголиным 29 февраля 1944 г.: «Советую Вам выключить из рукописи очерк о Зощенке. Писатель он крупный, талантливый и снижать своей оценки Вам незачем, да Вы и не захотите. А поднимать сейчас Зощенко несвоевременно. Положение, в каком он нынче находится, преходяще; когда оно изменится, можно будет снова говорить о нем широко»[1055].

Федин переработал вторую часть книги; глава о Зощенко была исключена (из современников — осталась глава о Тихонове). Переработанный текст был отнесен снова в «Новый мир» и в Гослитиздат; начался новый тур «подготовки» рукописи. 25 мая в «Новом мире» сообщили о запрещении печатать вторую книгу. О запрете и о том, откуда он последовал, распространяться не разрешили (предложили говорить, что сам, по своей воле, забрал рукопись для переработки); более того — посоветовали забрать ее также из Гослитиздата. Но в Гослитиздате молчали. 10 июня Федин все-таки сказал им о новомировском запрете, но выяснилось, что Гослитиздат уже получил разрешение печатать книгу. 30 июня она вышла в свет. И тут директор Гослитиздата Чагин признался Федину, что ни один редактор издательства не соглашался взять на себя ответственность подписать книгу в печать — впервые с тех пор, как все издания в СССР печатались только после подписания их редактором в печать (личная ответственность!), вышла книга, вообще не имевшая редактора[1056].

Дав разрешение напечатать книгу, на Старой площади готовились к публичной атаке на нее. Выполняя ответственный спецзаказ, Ю. Лукин написал для «Правды» статью «Ложная мораль и искаженная перспектива»[1057]. В ней книга Федина аттестована, как «глубоко аполитичная». Чтобы это суждение не показалось случайной оценкой и частной инициативой, в специально созданной для писательских экзекуций газете «Литература и искусство» некто Л. Дмитриев напечатал статью «Вопреки истории. (О новой книге К. Федина)»[1058]. Теперь уже и слепым стало ясно, какую вредную книгу написал автор.

Конечно, книга Федина (едва ли не лучшая у него) и сама по себе не могла не попасть в литкампанию 1943–1944 гг. (не говоря уже о ее зощенковской главе, которую запретили печатать, а это означало: клеймо враждебности). Была еще одна причина, по которой книгу заранее готовились встретить залпом «критики». Вот какая. Еще летом 1943 г. Управление контрразведки НКГБ СССР представило в ЦК спецсообщение «Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», где приводилось немало резких высказываний Федина, которые, конечно же, обратили на себя внимание Старой площади: «Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков… За кровь, пролитую на войне, народ потребует плату и вот здесь наступит такое… Может быть, опять прольется кровь… О Горьком я сейчас буду писать только для денег: меня эта тема уже не волнует и не интересует. Очень обидно получилось у меня с пьесой. Леонов за такую ерунду („Нашествие“) получил премию, но это — понятно — нужно было поклониться в ножки, он поклонился, приписал последнюю картину, где сплошной гимн (поясняющая вставка публикаторов: Сталину. — Б.Ф.), вот ему и заплатили за поклон…. Я никому не поклонюсь и подлаживаться не буду»[1059]. Оставить без ответа такие суждения власть, понятно, не могла…

Спецстатьями в «Правде» и «Литературе и искусстве» дело не кончилось. В главах дневника Федина, опубликованных лишь в девяностые годы, рассказывается, как готовилась проработка писателя в родном Союзе писателей. 13 августа к Федину на дачу вместе с Груздевым приехал недавно назначенный председателем Союза писателей Тихонов. Федин записал в тот день: «Как всегда я не сразу понял, что за дружеским визитом Николая скрывается заданная миссия в связи с моим „Горьким“. Вероятно это решено „свыше“. Мотивировка необходимости судоговорения такова: „Если мы, писатели, сами не будем обсуждать литературные явления, то, естественно, о них будут говорить журналисты на уровне, который гораздо ниже желательного“». Далее Федин приводит слова Груздева Тихонову: «Неужели тебе не ясен смысл такой дискуссии, ведь она означает, что Федина хотят бить руками писателей» и запись о Пастернаке (он тоже тогда был у Федина): «Борис резко против дискуссии, считая, что это будет „позор“ для Союза»[1060] (через 14 лет в ситуации готовившейся расправы над Пастернаком Федин «забудет» о поддержке, которую в 1944 г. оказал ему Пастернак; предав друга, он выступит заодно с властями). Десять дней спустя Тихонов снова явился на дачу Федина, на сей раз сопровождая реального главу Союза писателей и будущего зава отделом культуры ЦК Поликарпова — разговор продолжался три часа (через 14 лет тот же Д. Поликарпов явится к Федину с тем, чтобы сообща с ним требовать от Пастернака отказа от Нобелевской премии). В 1944-м Поликарпову важно было получить от Федина гарантии, что он явится на «обсуждение» в Президиум Союз писателей. Гарантии были получены.

На официальном «обсуждении» книги 24 августа в президиуме Союза писателей ее дружно ругали, хотя об истреблении автора речи не шло. В информации, направленной наркомом ГБ В. Н. Меркуловым Жданову 31 октября 1944 г., среди других сведений, полученных от сексотов, приводились почти благодушные слова В. Б. Шкловского: «Проработки, запугивания, запрещения так приелись, что уже перестали запугивать, и люди по молчаливому уговору решили не обращать внимания, не реагировать и не участвовать в этом спектакле. От ударов все настолько притупилось, что уже нечувствительны к ударам. И в конце концов, чего бояться? Хуже того положения, в котором очутилась литература, уже не будет (Шкловский был большой оптимист! — Б.Ф.). Так зачем стараться, зачем избивать друг друга — так рассудили беспартийные и не пришли вовсе на Федина. Вместо них собрали служащих Союза и перед ними разбирали Федина и разбирали мягко, даже жалели, а потом пошли и выпили и Федина тоже взяли с собой»[1061]. О том же, по донесению сексотов, говорил И. Уткин: «При проработке Федина „мясорубка“, кажется, испортилась Что-то не сделали из Федина котлету. Вишневский и Тихонов даже его хвалили. А после всего устроили банкет и пили с Фединым за его здоровье. Я рассматриваю такое поведение, как утирание носа „Правде“»[1062]. На самом деле, Федин услышал немало неприятных слов от коллег и буфет его радовать не мог[1063]. «На другое утро, — записал он в дневнике, — я просыпаюсь с ощущением чего-то мучительно мерзкого, и у меня снова начинаются сердечные перебои…»[1064].

Конкуренты, крупные и мелкие завистники охотно высказывались, почувствовав незащищенность жертвы; любопытно, что ругали они Федина не только с трибуны, но и в кулуарах. Сексоты донесли кулуарные слова Леонова: «Книга Федина о Горьком плохая…. Бестактно сейчас, в интересах личной писательской биографии, публиковать то, что было сказано Горьким совсем в другое время… У меня тоже есть письма Горького, воспоминания о беседах с ним. Но я не предаю и не предам этот материал гласности»[1065]. Некто, драматург И. Волков, утверждал: «Федина критиковали слабо, о его книге можно было бы написать сильнее. У нее два больших порока. Во-первых, с каждой страницы веет высокомерным отношением к советской власти, а во-вторых, автор разделяет жизнь и литературу и старается доказать, что литература может развиваться своими самостоятельными, независимо от жизни страны путями. Взгляд этот абсолютно ошибочен и вреден. Возмутительно то, что себя и Серапионовых братьев Федин как бы противопоставляет всей остальной литературе СССР, и не только литературе, но и общественно-политической жизни государства»[1066]. Очень резок был Павел Нилин (остается загадкой — углядел ли он впереди дальнейшую эволюцию Константина Александровича, или причина — в его сугубо личной недоброжелательности); возможно, это был отклик на едва ли не высокомерную реакцию Федина, вызванную скоординированными нападками на его работу: «Федин — не настоящий писатель, его писательская работа имитация, повторяющая идеи и мысли чуждых нам заграничных писателей[1067]. Федин как-то без основания, вдруг, занял у нас место „великого русского писателя“, он страдает преувеличенным самомнением и ничего не дал созвучного нашей эпохе»[1068].

Федин держался с достоинством, но внутренне реагировал на все достаточно болезненно. Поразила его М. Шагинян — с трибуны резко браня книгу, она в перерыве подошла к Федину поблагодарить его за «волнение, с каким ее читала»[1069]. (В 1956 г., при чтении рассказа А. Яшина «Рычаги», Федин вспомнит эту историю и назовет Шагинян «рычагом»[1070], после чего уже сам поступит с Яшиным, как Шагинян с ним). В изложении сексота суждение Федина насчет развернувшейся кампании (похоже, что он догадывался о ее тайной мотивации), приводилось все в той же справке Меркулова: «До меня дошел слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать ее на всех перекрестках. Поэтому на ней нет имени редактора — случай в нашей литературе беспрецедентный. Если это так, то ниже, в моральном плане, падать некуда (у системы, да и у самого Федина, тут были еще солидные резервы. — Б.Ф.). Значит я хладнокровно и расчетливо и, видимо, вполне официально был спровоцирован. Одно из двух. Если книга вредна, ее надо запретить. Если она не вредна, ее нужно выпустить. Но выпустить для того, чтобы бить оглоблей вредного автора, — этого еще не знала история русской литературы»[1071].

Публично Федин вел себя, надо полагать, достаточно осторожно, по начальству не жаловался и, в итоге, о сюжете 1944 г. ему не напоминали — записку Еголина 1945 г. в той ее части, что касалась Федина, к сведению приняли, но ни в каких партийных документах последующих лет не использовали: в негативном контексте имя Федина в них не всплывает. Думаю, что личной злобы сочинения Федина у Сталина никогда не вызывали. Это была первая и последняя атака на Федина — все его дальнейшее поведение говорило, что из этой атаки он сделал «правильные» выводы.

Совершенно иначе обстояло дело с Михаилом Михайловичем Зощенко.

В августе 1942 г. в Алма-Ате на десятом месяце эвакуации Зощенко смог приступить к продолжению работы над своей «главной книгой» — повестью «Ключи счастья». Она была задумана еще в 1930-е гг. (в сентябре 1942 г., жалуясь в письме жене на больное сердце, он писал: «А ведь я должен закончить книгу, над которой работал 7 лет»[1072]). Именно в Алма-Ате работа над повестью существенно продвинулась. Весной 1943-го Зощенко узнал, что назначен членом редколлегии «Крокодила», и это позволило ему 12 апреля 1943 г. выехать в Москву. Вскоре по приезде в столицу он имел беседу в Управлении агитации и пропаганды ЦК с зав. отделом художественной литературы проф. А. Еголиным, который высоко отозвался о его повести и разрешил ее печатать[1073]. (В 1946-м, когда имя Зощенко для властей стало совершенно одиозным, никто не припомнил этого Еголину, и, продолжая работу в ЦК, он был назначен главным редактором ленинградской «Звезды»), Между тем в 1943-м положительный отзыв Еголина, безусловно, сказался на тогдашнем положении дел Зощенко. Незавершенная повесть была предложена журналу «Октябрь» и журналом, естественно, принята. В «Крокодиле» Зощенко предложили должность ответственного редактора (от которой он, правда, отказался из-за необходимости завершить работу над повестью). 20 июня писатель сообщал в Ленинград жене и сыну:

Несравнимо подробнее обо всех обстоятельствах своей московской жизни Зощенко писал очередной даме сердца Лидии Чаловой:

И затем следуют наиболее существенные для нашего сюжета строки о книге:

Итак, окончательное разрешение печатать повесть должен был дать Агитпроп ЦК (независимо от первоначального устного заключения Еголина). 26 июня Зощенко пишет тому же адресату:

По-видимому, именно из-за повести Зощенко цензура задерживает номер «Октября», и редакция, чтобы не просрочить выпуск журнала, вынуждена выпустить сдвоенный номер, однако материал Зощенко в него включен только из первоначального № 6[1078]. Наконец, 20 июля 1943 г. этот сдвоенный № 6–7 «Октября»[1079] с началом повести Зощенко подписывают в печать; Михаил Михайлович в письмах называет его по-прежнему шестым (для него он и есть шестой — продолжение повести из № 7 в сдвоенный номер не вошло). Напечатаны: предисловие, «Пролог», «Я несчастен и не знаю почему», «Опавшие листья» и «Заключение», заканчивающееся редакционной справкой: «Продолжение следует».

6 августа 1943 г. Зощенко пишет Л. Чаловой:

(теперь это уже № 8. — Б.Ф.)

№ 8 журнала снова задерживает цензура.

В письме 10 сентября 1943 г. Зощенко сообщает: «В общем, две части ЦК пропустил». Но опять-таки произошла задержка, и редакция снова вынуждена выпускать сдвоенный номер, но она уже к этому готова и выпускает его действительно удвоенного объема[1081] — включив незощенковский материал из подготовленных № 9 и часть № 10, так как снова Зощенко печатается порцией только из подготовленного прежде № 7. Сдвоенный № 8–9 был подписан в печать лишь 27 сентября и вышел в свет в октябре. В нем были напечатаны главы «Страшный мир», «Перед восходом солнца» и «Черная вода». Публикация заканчивалась редакционным объявлением: «Продолжение следует» — то есть повесть должна была печататься еще, по меньшей мере, в двух номерах. Таким образом за 4 месяца журнал смог напечатать только половину повести Зощенко (в объеме, предполагавшемся для двух первоначально несдвоенных номеров).

Опасный характер всех этих задержек и сбоев Зощенко, конечно, хорошо понимал, поэтому все в том же письме 10 сентября он пишет довольно мрачно:

Были в этом письме и выражения несомненного смятения:

Видимо, из-за очередной задержки журнала редакция подготовила сдвоенный № 10–11 с III частью повести, оставив последнюю ее часть для № 12.29 октября Зощенко писал жене:

Однако в начале ноября 1943 г. последовало запрещение дальнейшего печатания повести Зощенко. Заметим, что последним в 1943 г. номером «Октября» оказался № 10; он был подписан к печати лишь 27 декабря и появился в новом 1944 г. в объеме всего 119 страниц.

Слова в письме Зощенко: «Втайне надеюсь, что всю книгу не напечатают» — оказались на самом деле всего лишь стремлением подготовить любящего человека, который за него деятельно «болеет», к ожидаемой катастрофе. На самом деле Зощенко надеялся совсем на другое: что книжка его проскочит цензуру (недаром полный ее текст одновременно был сдан им в издательство «Советский писатель», откуда, как только стало известно о запрете, рукопись вернули автору). По мысли В. А. Каверина, «Первая часть написана ради второй. В ней Зощенко пытается объяснить психологическую сущность фашизма, и тогда шестьдесят два рассказа — примера из личной жизни — оказываются необходимыми, становясь на место»[1084] — получилось же так, что вторую часть читатели не увидели, и эти 62 рассказа повисли, ожидая публичного разгрома.

Зная, что повесть запрещена в Агитпропе ЦК, Зощенко понимал, что спасти ее может только один человек. 25 ноября 1943 г. он обращается с письмом к Сталину[1085]. Это его первое письмо вождю; сочиняя его, Зощенко пользовался советами академика А. Д. Сперанского.

Говоря о запрете книги, Зощенко употребил осторожную формулу, чтобы Сталин заключил из его письма: писатель просит вождя выступить не против решения ЦК, где располагали полным текстом повести, о чем-де не знает, а всего лишь против неких критиков в журнале.

Ответа адресата Зощенко не получил. В секретариат Сталина письмо поступило 26 ноября, а в ночь с 24-го на 25-е в обстановке сверхсекретности Сталин поездом отбыл из Москвы в направлении Баку[1087] — 28 ноября в Тегеране началась его встреча с Рузвельтом и Черчиллем.

Поскольку автограф письма Зощенко хранится не в архиве Сталина, а в фонде Агитпропа ЦК (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125) и никаких пометок на нем нет (судя по основательной публикации документов ЦК), то, скорей всего, подлинник письма сразу был передан в Агитпроп[1088] (Зощенко считал, что его письмо попало к Щербакову[1089]). Сталин письмо не читал (маловероятно, чтобы в начале декабря, когда он вернулся в Москву, ему доложили о письме Зощенко).

Запрет на продолжение печатания повести Зощенко, сообщенный Агитпропом ЦК журналу «Октябрь» в ноябре 1943 г., не сопровождался никакими печатными документами. Первая официальная бумага, содержащая негативный отзыв о ней, датирована 2 декабря 1943 г. (то есть после поступления в Агитпроп письма Зощенко Сталину[1090]) — это идентичные докладные записки Маленкову и Щербакову за тремя подписями: начальника Агитпропа ЦК Г. Александрова, его заместителя А. Пузина и… завотделом художественной литературы А. Еголина. Этот документ содержит критический обзор работы журналов «Октябрь» и «Знамя», главными «жертвами» которого оказались Сельвинский и Зощенко. «Анализ» повести Зощенко занимает в нем наибольшее место — и начинается с разгромного вывода:

Понятно, что этой формулировкой Александров наступательно защищал «честь мундира» Агитпропа, утверждая правильность решения его управления о запрете продолжения печатать повесть Зощенко. (Замечу, что главная рекомендация этой докладной записки: «Управление пропаганды считает необходимым принять специальное решение ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах» — была осуществлена лишь в 1946 г. и, так получилось, журналов «Октябрь» и «Знамя» непосредственно не задела).

В тот же день, 2 декабря 1943 г., на основе докладной записки Агитпропа было принято постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художественными журналами», содержавшее в преамбуле критику Агитпропа (понятно, не по причине запрета окончания повести Зощенко):

Критикуя Агитпроп, Секретариат ЦК не оставил камня на камне от повести Зощенко: Управлению вменялось в вину именно разрешение печатать начало повести Зощенко (что, к слову, не могло не напугать лично Еголина). Этим же постановлением к журналам «Новый мир», «Знамя» и «Октябрь» приставлялись ответственные от Агитпропа, относительно которых в постановлении было записано: «Установить, что наблюдающие за этими журналами несут перед ЦК ВКП(б) всю полноту ответственности за содержание журналов»[1093].

На следующий день Секретариат ЦК издал еще одно постановление «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов», в котором повесть Зощенко была аттестована как «антихудожественная и пошлая»[1094].

Оперативность этих решений и резкость их тона при повторяемости разоблачительных формулировок позволяют увидеть за всем этим желание Маленкова и Щербакова (да и Александрова) показать цензурное рвение в отсутствие Хозяина вопреки скудости аргументов. То, что Сталин писателя Зощенко не любил, они, скорей всего, знали. Но градации нелюбви у Сталина были широкими: «сволочь» было написано вождем все же на прозе Платонова (резолюция, как ни странно, оказалась не расстрельной) или в 40-е годы убийственные слова, сказанные Маленкову: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин» (это о Сельвинском)[1095]. Однако индивидуально нелюбимых писателей-одиночек Сталин не смешивал с «враждебными» группами (здесь он был беспощаден); индивидуально не любимого вождем писателя могли жизни и не лишить. Зощенко, наверное, злил Сталина меньше, чем Платонов. Но злил. Существует много версий на этот счет, особенно о зощенковских рассказах ленинского цикла (малоинтересных), где вождь-де узнал себя в одном усатом персонаже, сопровождавшем Ленина, и рассвирепел[1096]. Но все это догадки и домыслы, придумать подобное не трудно. Агитпроповцы, возможно, что-то чуяли, но запрещать Зощенко на корню не замахивались. Письмо Зощенко Сталину заставило их на всякий случай «критику» усилить, и он заработал титул «пошляка».

Таким образом, в отличие от случая Федина, случай Зощенко оказался существенно более мрачным для писателя — и его обращение к Сталину лишь ухудшило дело.

Опираясь на решение Секретариата ЦК, Агитпроп тотчас же развил соответствующую деятельность. Выполняя заказ Агитпропа, погромная газета «Литература и искусство» уже 4 декабря опубликовала статью Л. Дмитриева (знакомого нам по травле Федина) «О новой повести Зощенко», где писатель именовался «мещанским хлюпиком, нудно копающимся в собственном интимном мирке». Это было первое публичное поношение повести «Перед восходом солнца». В тот же день Зощенко пишет жене в Ленинград, пытаясь смягчить впечатление от газетной атаки:

После выхода двух постановлений Секретариата ЦК, содержавших острую критику работы журналов — органов Союза писателей, 6 декабря Агитпроп созвал заседание президиума ССП, на котором обсуждался журнал «Октябрь». Повесть Зощенко стала главной темой обсуждения[1098]. Несмотря на выступления О. Форш[1099] и С. Маршака в поддержку Зощенко, руководители Агитпропа и генсек ССП Фадеев, поддержанные всегда готовыми «братьями-писателями» (увы, был среди них и Виктор Шкловский[1100]), заклеймили Зощенко. Правда, в этот раз (потом этого допускать не будут) Михаил Михайлович был приглашен на заседание и получил слово. Зощенко еще не знал, насколько безнадежно его положение, и говорил так:

На заседании президиума ССП произошел еще один выразительный эпизод. В составе «бригады» Агитпропа, возглавляемой Александровым, на заседание прибыл и Еголин и, разумеется, в защиту Зощенко он не высказывался. Не высказывался, но… дрожал. Вот что об этом рассказал летом 1944 г. сам Зощенко:

На заседании Зощенко, разумеется, «не услышали». Выступавший после него агитпроповец П. Юдин продолжал «литературный» анализ повести:

22 декабря 1943 г. появилось закрытое (о, эта страсть к закрытости!) постановление президиума ССП СССР «О журнале „Октябрь“ за 1943 год», повторявшее уже канонизированные обвинения против «пошлой антихудожественной повести М. Зощенко»: «Повесть Зощенко, претендуя на, якобы, „научные“ изыскания, на деле уводит читателя в область узко-личных, мелких обывательских переживаний, далеких от жизни советского народа, в особенности в дни войны. Считать грубой ошибкой журнала напечатание вредной повести Зощенко»[1104]. В тот же день Зощенко писал жене:

31 декабря 1943 г. редакция «Крокодила» сообщила Михаилу Михайловичу, что он выведен из ее состава. За день до этого навестивший Зощенко Валентин Катаев не без злорадства изрек: «Ну, Миша, ты рухнул!»[1106].

8 января 1944 г. Зощенко обратился с письмом в ЦК ВКП(б) — к А. С. Щербакову. Признав, что критика повести смутила его своей неожиданностью, он признается:

(это, конечно, неправда, но Зощенко вынужден защищаться — он хочет напомнить и о других своих литературных трудах военного времени. — Б.Ф.).

В конце послания писатель напоминает о своем ноябрьском письме Сталину:

Ответа на это послание Зощенко также не получил, хотя на письме имеется помета: «т. Щербаков ознакомлен»[1108].

11 января 1944 г. секретарь Ленинградского горкома ВКП(б) по пропаганде и недавний агитпроповец А. Маханов доложил Жданову о подготовленном тексте публикации против Зощенко для «Ленинградской правды» (статья «О вредной повести» в освоенном режимом жанре: «письмо группы читателей»), Жданов, познакомившись с материалом, рекомендовал назвать его «Об одной вредной повести» и усилить «нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось»; резолюция заканчивалась выводом: «Это должно пойти не в „Ленинградскую правду“, а в „Правду“»[1109]. Письмо «ленинградских рядовых читателей» напечатали в № 2 журнала «Большевик» — главного идеологического органа ЦК[1110]. Создавалось впечатление, что стоящие за антизощенковскими статьями люди соревнуются друг с другом — кто лягнет писателя больней. В письме «читателей» выражения не выбирались: «Это грязный плевок в лицо нашему читателю… Галиматья, нужная лишь врагам нашей родины»; его вывод крут: «Мы твердо уверены, что в нашей стране не найдется читателей для 25 тыс. экземпляров (тираж „Октября“. — Б.Ф.) повести Зощенко. Редколлегия „Октября“ допустила преступную небрежность, поместив в наше время на страницах журнала это пошлое и вредное произведение»[1111].

На девятом расширенном пленуме Правления ССП, состоявшемся в феврале 1944 г., критика повести Зощенко стала куда более яростной, чем на заседании Президиума в декабре 1943-го. «Серапион» Николай Тихонов, поставленный тогда на пост председателя Союза, по долгу службы старался наравне со всеми[1112].

В Москве жизнь Зощенко становилась все более трудной — его изгнали из гостиницы «Москва», теперь он жил по знакомым. 1 февраля Зощенко писал жене:

Чтобы вернуться домой, в Ленинград, надо было получить разрешение тамошних властей — это было не легко. Главный редактор «Звезды» В. Саянов настоял на том, чтобы в Смольном такой вызов подписали; 2 апреля 1944 г. Зощенко вернулся в Ленинград. 28 июля 1944 г. он писал Л. Чаловой:

Это письмо написано после того, как с Зощенко 20 июля 1944 г. провел беседу сотрудник ленинградского Управления НКГБ СССР. Протокольная запись 31 вопроса и 31 ответа писателя была отправлена все в тот же Агитпроп ЦК и теперь опубликована[1115]. Отвечая на вопросы уполномоченного сотрудника страшного ведомства, Михаил Михайлович вел себя в высшей степени смело; некоторые его ответы кажутся чрезмерно откровенными, понятно, что в 1944-м они были для него исключительно опасными. Например, на вопрос: кто был заинтересован в выступлении против него, Зощенко ответил: «…тут речь могла идти о соответствующих настроениях „вверху“»; очень резко говорил он о современной советской литературе («Я считаю, что литература советская сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон…») столь же определенно отвечал и на вопрос «о судьбе писателей в революционные годы», — вспоминая покончивших с собой Маяковского, Есенина, Цветаеву, погибших в заключении Клюева и Мандельштама, трагически погибших Хлебникова и Блока, расстрелянных Корнилова и Васильева. Был задан Зощенко и вопрос: «Считаете ли вы, что вами все было сделано для того, чтобы отстоять свою повесть „Перед восходом солнца“?», на который он ответил, сохраняя последнюю надежду: «Я сделал все, но мне „не повезло“. Мы с академиком Сперанским написали письмо товарищу Сталину, но это письмо было направлено в те дни, когда товарищ Сталин уезжал в Тегеран, и попало в руки к заменявшему товарища Сталина Щербакову. А Щербаков, понятно, распорядился иначе, чем распорядился бы товарищ Сталин». Без указаний из Москвы сами «органы» ничего сделать с Зощенко не могли, а никаких конкретных указаний, видимо, не поступило, и его «острые» ответы были оставлены без последствий.

31 октября 1944 г. а нарком Госбезопасности В. Меркулов в специальной «Информации» доносил Жданову о политических настроениях и высказываниях писателей. Сообщение о Зощенко было построено в основном на материалах его допроса сотрудником органов («Писатель Зощенко М. М. считает, что критика и обсуждение его повести „Перед восходом солнца“ были направлены не против книги, а против него самого» и т. д.). Вывод был достаточно определенным: «По полученным из Ленинграда сведениям, Зощенко, внешне подчеркивая стремление перестроить свое творчество на актуальные темы, продолжает писать и выступать перед слушателями с произведениями, отражающими его пацифистское мировоззрение»[1116].

Тем не менее, в конце 1944 г. опалу с Зощенко сняли — его снова начали печатать в Москве и Ленинграде, театры интересовались его новыми комедиями, возобновилось издание его книг. В апреле 1946 г. Зощенко награждают медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» (награждали валом всех, но писательские списки просматривали внимательно, и Зощенко не вычеркнули). 6 июля 1946 г. «Ленинградская правда» опубликовала статью о Зощенко Юрия Германа, впоследствии упоминаемую только как «подозрительно хвалебная».

В мае-июне 1946 г. в Ленинграде помимо воли Зощенко произошли два события. Они были связаны с Зощенко и с журналом «Звезда». Роковая роль этих событий в судьбе писателя прояснилась лишь в августе.

В сдвоенном 5–6 номере «Звезды» ее ответственный редактор Виссарион Саянов поместил небольшой детский рассказ Зощенко «Приключения обезьяны» — про то, как во время бомбежки из зоопарка тылового города сбежала обезьяна и что она увидела в городе. Эта журнальная публикация оказалась по-своему беспрецедентной: к тому времени рассказ уже был напечатан четырежды: в московской «Мурзилке» (1945. № 12) и в трех книгах Зощенко, в частности, в библиотеке «Огонька», выпущенной весной 1946 г. (видимо, по этому изданию его и перепечатали в «Звезде»), И все-таки на сознательную провокацию, то есть на исполнение спецзадания сверху, это не похоже. Дело в том, что в этом номере «Звезды» затеяли раздел «Новинки детской литературы»; для него редакция располагала стихами К. Чуковского и молодого питерского детского поэта С. Погореловского, двумя рассказами малоизвестных авторов и сказкой В. Бианки. Вполне естественно, что Саянову захотелось добавить к ним рассказ писателя с «именем» и при этом не иметь дополнительных цензурных задержек. Так возник в журнале уже апробированный рассказ Зощенко. Считать, что в мае 1946 г. (номер подписан в печать 11 мая) Саянов получил на сей счет спецпоручение из Москвы, нет никаких оснований (об этом речь впереди). Работавший тогда в журнале П. Капица вспоминает, что на печатание номера тогда шло три месяца и что № 5–6 вышел в конце июля[1117].

Второе событие, связанное с Зощенко и «Звездой», случилось 26 июня 1946 г.: в тот день ленинградский горком ВКП(б) кооптировал Зощенко М. М. в состав редколлегии журнала[1118].

Теперь к августовскому погрому все было готово.

Декабрьское 1943 г. предложение Агитпропа Маленкову и Щербакову о необходимости принять специальное решение ЦК по литературно-художественным журналам, чтобы приструнить писателей, не умерло своей смертью (в отличие от Щербакова, который скончался в 1945 г.). Вопрос не был в том — ударить или не ударить по журналам, вопрос был в том, по каким именно журналам ударять. Как выяснилось, именно на этом вопросе схлестнулись интересы двух конкурирующих «фирм»: Жданова и Маленкова (их борьбу Сталин, пожалуй, даже поощрял). Маленков курировал Москву, Жданов — Ленинград; в этом смысле география стала полем их схватки. Кадровое противостояние их (борьба за звание «любимого ученика т. Сталина») в 1946 г. шло с переменным успехом: мартовский пленум ЦК избрал секретаря ЦК Маленкова членом Политбюро, и он сравнялся со Ждановым, но майский пленум освободил его от поста секретаря ЦК, и Маленкова на время даже «сослали» в Среднюю Азию. В это время Жданов провел немало своих питерских людей в аппарат ЦК. Однако, не без помощи Берии, Маленков смог еще летом вернуться в столицу, где снова стал вести заседания Оргбюро ЦК. Таково было положение обоих «любимых учеников» к августу 1946 г.

18 апреля 1946 г., выступая на совещании работников аппарата ЦК ВКП(б) по вопросам пропаганды, Жданов огласил мнение тов. Сталина о главных литературно-художественных журналах страны. Толстых журналов было тогда всего четыре: три московских — «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и ленинградская «Звезда». Московские журналы сдавали подготовленные номера на проверку в ЦК, «Звезда» — в ленинградский горком. Ответственность за московские журналы нес и ЦК, за «Звезду» — только ленинградский горком. Тов. Сталин лучшим признал «Знамя» (в 1944 г. по нему принималось критическое постановление ЦК и, таким образом, признавалось, что оно существенно улучшило работу журнала), вторым был назван «Октябрь» (который разнесли в 1943 г. за повесть Зощенко, по которому тоже было принято секретное постановление ЦК, и вот он тоже улучшился), меньше вождю понравилась питерская «Звезда» и, наконец, «самым худшим» был назван «Новый мир»[1119]. Эта оценка была безусловным ударом по Г. Ф. Александрову, которого в декабре 1943 г. назначили куратором «Нового мира» от ЦК. Замечу, что Александров был человеком скорее Маленкова, чем Жданова. Апрельский доклад Жданова установил ориентиры в пропагандистской кампании по журнальной части на ближайшее время, ориентиры не всем приятные.

Эти ориентиры резко изменились в самом начале августа 1946 г. Общепринятой ясности в этом вопросе нет (скажем, Д. Бабиченко о начале августа 1946 г. пишет вообще загадочно: «А потом что-то произошло в Москве»[1120]).

Мне кажется наиболее правдоподобной простая гипотеза. Тов. Сталин, регулярно читавший в ту пору все толстые журналы, ознакомился с вышедшим в конце июля в Ленинграде сдвоенным номером «Звезды»; увидев рассказ не любимого им Зощенко, прочел его и воспринял как пасквиль, прикрытый невинной рубрикой «Новинки детской литературы». Гнев его, видимо, пролился непосредственно на руководителя Ленинграда тов. Жданова, который немедленно поручил Управлению Агитпропа подготовить докладную записку и проект постановления ЦК — вопрос о выборе журнала для битья решился помимо воли Жданова. Надо полагать, что именно Жданов указал Агитпропу в качестве второй мишени в Ленинграде (одной было, несомненно, мало) имя А. А. Ахматовой, поскольку он лично руководил в октябре 1940 г. запрещением ее сборника «Из шести книг» и владел некой аргументацией на ее счет[1121].

Уже 7 августа 1946 г. Александров и Еголин представили на имя Жданова докладную записку управления Агитпропа о неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград» и неопубликованный до сих пор проект соответствующего постановления ЦК. В докладной записке были перечислены все произведения из ленинградских журналов, к которым можно было хоть за что-нибудь придраться. Применительно к Зощенко записка содержала главное обвинение: «Описание похождений обезьяны автору понадобилось только для того, чтобы издевательски подчеркнуть трудности жизни нашего народа в дни войны… Автор оглупляет наших людей»[1122]. Имелся в докладной записке и обычный в таких случаях абзац с критикой ленинградских партийных органов; эта критика сравнительно мягкая: «Ленинградский горком ВКП(б) не уделяет достаточного внимания литературно-художественным журналам, не замечает крупных идейных ошибок в содержании произведений, опубликованных в „Звезде“ и „Ленинграде“, не руководит работой редакций»[1123]. Если бы от Сталина исходила более жесткая критика ленинградского горкома, то Жданов, думаю, не посмел бы ее сильно смягчить и несомненно проинформировал бы о ней (в установочном порядке) Александрова, что, в свою очередь, нашло бы отражение в докладной записке. По-видимому, установку на резкую критику ленинградских парторганов Агитпроп тогда не получил. Не исключено, что Жданов перед заседанием Оргбюро познакомил Сталина с докладной запиской Агитпропа[1124].

8 августа 1946 г. шесть сотрудников ленинградских журналов (три — от редколлегии «Звезды» и три — от «Ленинграда») были без объяснения причины срочно вызваны в Москву и в тот же день отбыли в столицу на «Красной стреле». В пути они обнаружили, что этим же составом в столицу направляются секретари горкома Попков и Широков. «„Что же такое стряслось?“ — принялись гадать мы, — вспоминал один из шестерки П. Капица. — Обсудили многие материалы, напечатанные в последних номерах журналов, но никому и в голову не пришло вспомнить „Приключения обезьяны“»[1125]. Об этой, в общем-то, высосанной из пальца причине скандала посланцы питерских журналов узнали утром в Агитпропе ЦК, где их принял Александров, «приглушенным тихим голосом» объяснивший гостям причину их вызова вечером на Оргбюро ЦК. (Рассказ «Приключения обезьяны», — сказал он — переполнил чашу весов). В. Саянов, входивший в шестерку, рассказывал потом сыну Зощенко, как, вопрошая на заседании Оргбюро ЦК: «Что это? По-моему это пасквиль, — Сталин потрясал номером „Звезды“»[1126].

Неправленая стенограмма заседания Оргбюро, прошедшего в Кремле вечером 9 августа, опубликована[1127]. Участникам, сидевшим в зале за индивидуальными столиками, позволили записывать, что они успевали (канва напечатанных фрагментов записей Капицы в общем соответствуют опубликованной стенограмме; при этом Капица замечает, что «протокола этого заседания, как мне известно, нет»[1128] — то есть стенографисток в зале он не заметил).

Поскольку «стенограмма» велась не сразу, приведу запись начала заседания, сделанную А. А. Прокофьевым[1129]:

«Заседание Оргбюро ЦК от 9.VIII. 1946. Начало 8 ч. 05 вечера. Андрей Ал. Жданов открывает заседание и предоставляет слово для доклада т. Александрову.

Т. Александров докладывает об ошибках, совершенных руководителями журналов „Звезда“ и „Ленинград“. Говорит об идейно порочных произведениях, напечатанных за последнее время в этих журналах. Называет имена Л. Борисова, В. Кнехта, Г. Б. Ягдфельда, Г. Гора, говорит об упадочных, пессимистических стихах Ахматовой, Комиссаровой, Садофьева, о критических статьях С. Спасского, который расхваливал творчество Ахматовой. Отмечает, что была напечатана хорошая пьеса Б. Лавренева. Т. Александров с возмущением говорит о безобразном пасквиле Зощенко — рассказе „Приключение обезьянки“, получается, что обезьяна пример для человека.

Реплика Сталина: — …и каков автор? К какому разряду зверей принадлежит?

Далее т. Александров говорит об ошибках журнала „Ленинград“, говорит о неудачных стихах И. Сельвинского о Севастополе, о клеветнической пародии Хазина „Онегин в Ленинграде“, о безыдейном, слабом рассказе Варшавского и Реста „Случай под Берлином“. В чем причина ошибок?

Сталин: …материала не хватает.

<Александров> …очевидно наши писатели попали под влияние Зощенко и Ахматовой. — Выпускается „Звезда“ небрежно, нет ни месяца, ни адреса, приводит и другие примеры небрежности… Зачитывает проект решения…

т. Жданов предлагает слово Саянову»[1130].

С выступления Саянова заседание стенографировалось, однако, например, в записях Прокофьева есть реплики, не вошедшие в «стенограмму». Так, Жданов прервал выступление главного редактора журнала «Ленинград» Б. Лихарева репликой: «У вас часто печатается Зощенко… „Случай на Олимпе“ и т. д.», на что Лихарев ответил: «У меня регламент», а Сталин ему заметил: «Говорите сколько хотите»[1131]. Или, например, запись уточняет, что в ответ на пассаж Попкова, что писатели преклоняются перед Зощенко, именно Левоневский заметил ему: «В „Лен. Правде“ органе ГК похвалили Зощенко безудержно»[1132].

Брань Сталина и наскоки Маленкова на том заседании были главным двигателем обсуждения. Ленинградских писателей эта брань и эти наскоки, естественно, перепугали, и Саянов побоялся сообщить Сталину, что злополучный рассказ Зощенко уже неоднократно публиковался. О том, что ленинградский горком кооптировал Зощенко в состав редколлегии «Звезды», на заседании Оргбюро Сталин, возможно, узнал от Попкова[1133] (в № 5–6 этого сообщить еще не успели). Видимо, боясь быть наказанным за такую кооптацию, Попков поспешил сказать, что он на том заседании горкома не присутствовал, но Зощенко всячески рекомендовали сами писатели. «Зачем Зощенко утвердили?» — переспросил Маленков, и тут Попков нашел смелость взять вину на себя: проглядел это решение.

В ходе обсуждения Маленков наскакивал на ленинградцев, а Жданов больше помалкивал, только в конце бросил реплику: «В свое время места мокрого не оставили ленинградцы от Зощенко» — таким способом он защищал ленинградский горком (эту линию он избрал для себя и в дальнейшем: не выбирая выражений громил Зощенко и Ахматову, полагая, что тем самым смягчает удар по своему горкому). Но Маленков на заседании Оргбюро продолжал гнуть свое, подчеркивая непростительные ошибки ленинградской партвласти.

Странным образом в опубликованной «стенограмме» отсутствует выступление Сталина[1134] (Капица пишет, что оно продолжалось «не менее десяти минут» и приводит свою запись его[1135]). Приведу выступление Сталина по записи Прокофьева (запись представляет свой интерес, и сравнение ее с официальной стенограммой показывает, что отсебятины в ней нет):

«Журналы не могут быть аполитичными. Некоторые думают, что политика дело правительства, дело ЦК. Написал человек красиво и все. А там есть плохие вещи, вредные места, которые отравляют сознание молодежи. В этом у нас и расхождение с писателями, занимающими руководящие посты в журналах. Мы требуем, чтобы наши писатели воспитывали молодежь идейную, а Зощенко проводник безыдейности. Почему я недолюбливаю людей вроде Зощенко, потому что он пишет что-то похожее на рвотный порошок. Можем ли мы терпеть на посту руководителей людей, которые это пропускают в печать. Советский строй не терпит безыдейности. Зощенко пишет — а другие заняты, мало пишут. Вот он и воспитывает. И все это называется аполитичным отношением со стороны руководителей. Мы видим, что отношение среди писателей и редакторов не политические, а приятельские, проистекающие из аполитичности. И в результате пропускают гниль. Все это идет за счет правильного воспитания молодежи. Спрашивается, что выше? Ваши приятельские отношения или вопросы воспитания? Человек, который не способен сам себя раскритиковать, такой человек не может быть сов<етским> человеком — руководителем — он трус. У него нет мужества. Он боится сказать правду о себе. Он боится критики, а мы приветствуем такую критику. Болезнь запускать нельзя — чем скорей и быстрей будет обнаружена болезнь — тем лучше. Критику надо встречать мужественно. Вечером подводить итоги за каждый день — а не мог ли я сделать лучше? Только при этих условиях можно совершенствоваться. Этого тоже не хватает у наших руководителей литературы. Практически, что вытекает. Есть ответ<ственный> редактор. Есть и безответственный, а кто главный? Кто отвечает за направление журнала? Должен быть редактор и при нем редколлегия. У него и у редколлегии должно быть чувство ответственности перед государством и партией, нужно, чтобы редактором был человек, который имеет моральное право критиковать писателей, а если вы посадите туда олуха царя небесного, то ничего не получится. Нужен авторитетный человек. Пусть он скажет, что плохо и что хорошо, и, чтобы ему поверили. Это поможет писателю улучшить работу. Чтоб это был человек способный критиковать и помогать людям. Не может быть правила — никого не обижать. Если у Ахматовой есть чепуха — то у вас должно быть мужество прямо про это сказать. Зачем поэтессу-старуху приспосабливать к журналу. У нас журнал не частное предприятие. Есть в Англии лорды. Которые содержат журналы, а у нас журнал государственный, журнал народа и он не имеет права приспосабливаться к вкусам людей, которые не хотят признавать наш строй. Разве Ахматова может воспитывать молодежь? Разве этот дурак — балаганный писака Зощенко может воспитывать? Надо не считаясь с авторитетом Зощенко и др. сказать им правду в глаза. Поэтому и редакторов нужно таких подобрать, которые считались бы с интересами государства. Редактор должен вести свое дело мужественно, не оглядываться. Что касается журнала „Звезда“, то здесь было напечатано много хорошего, но плохого еще больше. Я бы хотел, чтобы Саянов там остался. Если он имеет для этого достаточно мужества, если он способен сделать все, чтобы „Звезда“ не превратилась в почтовый ящик, а в журнал руководящий — то я бы высказался за Саянова. Говорят, что у него характер слаб — воли мало… не знаю… О проповедниках безыдейности. Не нам же переделывать свои вкусы, не нам же приспосабливать свои мысли и чувства к Зощенкам и Ахматовым. Пусть уж они перестраиваются сами. А кто не хочет перестраиваться, пускай убирается ко всем чертям…

Вот т. Саянов молчит, а в журнале не обозначено ни адреса, ни в каком даже месяце вышел. (Журнал „Ленинград“.) Вижу материала не хватает. Неслучайно двойные номера. Может быть лучше дать побольше бумаги и объединить писателей вокруг одного журнала. Трагедии тут нет как говорил Вишневский[1136] — это называется рационализацией (смех). Пойдут дела хорошо, можно открыть второй и третий и даже пятый журнал. А пока лучше иметь один журнал, да хороший, чем два хромающих. Теперь о тех, кто приезжает с фронтов. Мы не должны их ставить на литературный „пьедестал“ — а если в литературном отношении слаб? Чинов много, а пишут плохо. Пусть вас ордена не смущают. Не на ордена надо смотреть, а на то, как и что пишут… Когда пишешь, учись уважать людей, а не научишься, не будешь уважаем…. Вы думаете они на фронте многому научились (в лит. отношении)? У нас 12 1/2 миллионов стояло под ружьем, разве можно предположить, что они все ангелы… Пишешь хорошо — почет и уважение, плохо — учись писать лучше»[1137].

Тон речи Сталина едва ли не отеческий (хотя, конечно, в ней можно прочесть разные нюансы) — это обычный прием: Сталин знал, что аппарат со всей присущей ему жесткостью не допустит больше «ошибок» в литературе, что ему достаточно лишь погрозить пальцем писателям, понимая, что все и так смертельно перепугаются, а он, в очередной раз, произведет впечатление строгого, но заботливого и мудрого отца страны.

Решение о закрытии журнала «Ленинград», на чем настаивал Сталин, было принято сразу же на заседании Оргбюро, хотя все выступавшие писатели и просили вождя сохранить журнал. Решение по журналу «Звезда» поручили подготовить комиссии во главе со Ждановым, в нее был введен и Маленков.

Стрелы в адрес ленинградского горкома ВКП(б), который «проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами и предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах», а также «допустил грубую политическую ошибку», кооптировав Зощенко в состав редакции «Звезды»[1138] — эти стрелы, включенные в постановление ЦК и работавшие против Жданова (он десять лет руководил городом: с 1934 по 1944 г), надо думать, направлялись рукой Маленкова и его людей (в докладной записке Агитпропа все было куда мягче).

10 августа МГБ докладывало в ЦК: «В настоящее время Зощенко продолжает критиковать строгость цензурного режима, отсутствие условий для подлинного творчества»[1139].

В тот же день «Культура и жизнь» напечатала статью Вс. Вишневского «Вредный рассказ Мих. Зощенко», а 12 августа в связи с этим же рассказом «Приключение обезьяны» управление кадрами ЦК ВКП(б) направило секретарю ЦК ставленнику Жданова А. А. Кузнецову бумагу, в которой огоньковская книжица Зощенко, выпущенная летом 1946 г. тиражом 100 тысяч экземпляров, аттестовывалась как образец антисоветской пропаганды.

14 августа проект постановления ЦК был одобрен; в тот же день Жданов выехал в Ленинград его «разъяснять».

Интрига против Ленинградского горкома, скрытая в постановлении ЦК, разумеется, не имела заметного резонанса в обществе, а вот беспардонно грубый, жестокий и несправедливый удар по Зощенко и Ахматовой был воспринят в разных кругах общества хотя и по-разному, но одинаково серьезно.

В связи с событиями 1946 г. никому не приходило в голову слово «маленковщина», но слово «ждановщина» в революционную пору перестройки было на устах у всех[1140]. Понятно, что оба термина имеют одинаково неточный смысл, как и пресловутая «ежовщина», — они вуалируют роль «главного организатора и вдохновителя всех побед советского народа». Конечно, товарищ Сталин не имел в виду уничтожить писателя Зощенко как такового. Он просто хотел серьезно погрозить пальцем этому автору «пошлых рассказов» и заодно всем писателям советской страны (прошу простить за неминуемый акцент).

Поэтому Зощенко, как и Ахматова, исключенный вскоре из Союза писателей и лишенный продуктовых карточек, арестован не был[1141]. Ну, а то, что кампания 1946 г. убила большого писателя, хотя он и прожил еще 12 лет — это, по возможной мысли товарища Сталина, говорило всего лишь о неспособности писателя Зощенко войти в настоящую советскую литературу.

Прочие события шли своим ходом. Жданов в 1948 г. при загадочных обстоятельствах умер. А через год, в 1949 г., Маленков прокурировал «ленинградское дело», стоившее жизни многим партийным руководителям Ленинграда (в частности, секретарю ЦК ВКП(б) Кузнецову и секретарю Ленинградского обкома Попкову, выступавшему на Оргбюро ЦК 9 августа 1946 г.). Уничтожение креатуры бывшего конкурента — могло быть полезно Маленкову и потому могло его интересовать (о том, что вскоре его самого исключат из «великой партии Ленина — Сталина», он не догадывался). Писатель Зощенко Маленкова не интересовал вообще.

Писательская публика (в своем большинстве) отнеслась к постановлению 1946 г. «с пониманием». Вернувшийся с войны поэт Д. Самойлов записал 28 августа 1946 г.: «Совершенно ясно, что послевоенный поворот в политике уже произошел. Литературное мещанство его не расчухало… Как всегда, литература отстала от политики. Решение ЦК спасает литературу от провинциального прозябания. Генеральный путь литературы — широкие политические страсти…»[1142]

КПСС много лет зубами держалась за постановление 1946 г., ни за что не желая его отменять. В кризисных литературных ситуациях это подлое постановление неизменно вынимали из нафталина и трясли им, подводя базис под борьбу с литературным инакомыслием. В спокойные времена о постановлении 1946 г. вспоминали только в обязательных лекциях по истории КПСС — дуря головы всем студентам страны. Когда в подцензурных мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург очень осторожно, но с нескрываемой горечью написал, что это постановление «на восемь лет определило судьбы нашей литературы»[1143] — цензура неумолимо вычеркнула эти слова, полагая, что постановление 1946 г. будет определять означенные судьбы вечно.