Пистолет с музыкой. Амнезия Творца

Глава 3

Заведение, которое я имел в виду, куда-то делось, но через квартал располагалось почти такое же. Судя по всему, люди еще не утратили привычку есть сандвичи. Я решил разменять полученный от инквизитора полтинник и заказал десятидолларовый ломоть хлеба с майонезом и трехдолларовый стакан содовой, и, когда продавец выдвинул из-под кассового аппарата ящик с деньгами, тот исполнил оркестровый пассаж, не смолкавший до тех пор, пока его не задвинули обратно. Парень за прилавком улыбнулся так, словно на белом свете не было ничего естественнее. Я хотел улыбнуться в ответ, но улыбка не вышла.

– А мне казалось, ваша музыкальная шкатулка дает сдачу, – сказал я.

Парень непонимающе нахмурил брови. Он достал из кармана какую-то коробочку и заговорил в сетку-микрофон с одной ее стороны.

– Это, насчет музыкальной шкатулки, это как?

– Просто шутка – послышался голос из коробочки.

– О, да, – просветлел лицом парень, посмотрел на меня и засмеялся.

Я думал, что он прикалывался, но он не шутил. Я решил, что это, должно быть, и есть то, о чем говорил Серфейс, – насчет людей, говорящих в рукава, – и мне сделалось не по себе. Я отнес свой сандвич за дальний столик, но аппетит куда-то пропал. Все же я съел его. Разделавшись с едой, я выкинул пластмассовый стакан и салфетку в контейнер у входа. Тот наградил меня фрагментом оркестрового марша, и на этот раз я промолчал. Я вышел на улицу и с минуту постоял на тротуаре, пытаясь выкинуть инцидент из головы. Руки дрожали, так что я спрятал их в карманы.

В качестве следующего шага я решил обзавестись какой-нибудь крышей над головой и средством передвижения, а в моем положении это означало только один вариант: ты можешь спать в машине, но не можешь разъезжать в спальне или кухне. Я нашел ближайшее агентство и протянул толстяку за стойкой стодолларовую бумажку в качестве первого взноса за побитую временем колымагу с наполовину полным баком. Я постарался сделать вид, что таких сотен у меня полный карман.

– Покажите карточку, – буркнул он.

Мне было в новинку показывать карточку кому-либо, кроме инквизиторов, но я хорошо помнил слова Серфейса насчет рта на замке и правил игры и достал ее. У меня мелькнула бредовая мысль, что он собирается убавить мне кармы, но он просто посмотрел на карточку, списал номер серии и вернул ее мне. Я посмотрел на нее в первый раз. На ней значилось мое имя, но я не ощущал ее своей. Она казалась слишком чистой. Моя была вся захватана, и мне ее не хватало.

Покончив с этим, парень дал мне подписать несколько бланков и выкатил развалюху. Сотня была моими последними деньгами – теперь я остался с машиной, полубаком бензина да еще с тем, что имел на себе. Плюс пакетик зелья на случай, если мне захочется быстро забыться. Эта мысль нравилась мне все больше и больше.

Я вел машину в холмы до тех пор, пока не нашел точки с красивым видом на залив. С залива задувал легкий ветерок, несший с собой приятный запах морской соли. Запах навевал мысли об океане, и я обыграл в уме соблазнительную мысль насчет поездки на пустынный пляж, где я мог бы выкинуть порошок, то, что выглядело как деньги, и, возможно, даже мои семьдесят пять единиц кармы в прибой, а потом улечься на теплый песок и ждать, что случится дальше. Я обсасывал эту мысль так, как обычно делаешь, когда знаешь, что никогда не решишься на это. Потом снова начал думать о деле.

Я вернулся в машину и поехал на Кренберри-стрит. Я ехал без всякой определенной цели – просто так. Дело началось там, когда меня наняли подглядывать за Челестой в окно, вот мне, возможно, и показалось, что там оно может и закончиться. Исходя из всего, что мне было известно, от дома или его обитателей – давно уже не должно было остаться ничего, но я решил рискнуть остатками бензина, чтобы выяснить это.

Дом оказался на месте. Не знаю, обрадовало это меня или нет. Я остановил машину и обошел дом кругом – тоже просто так, из ностальгии. За домом ничего не было; кто бы ни заказывал чертежи шесть лет назад, он передумал вкладывать в это деньги. Я вернулся к парадному входу, так и не заглянув ни в одно окно. Во всяком случае, снаружи ничего не изменилось.

Ободренный этим, я поднялся на крыльцо и позвонил. Ждать пришлось долго, но, когда я уже собрался уходить, дверь открылась. Это была Пэнси Гринлиф – или Патриция Энгьюин. Не знаю, какое из имен было верным. Она постарела гораздо больше, чем на шесть лет, но я узнал ее сразу. Она меня – нет. Я не постарел даже на день – ну ладно, на один день постарел, – но она стояла, морщась от яркого света, не узнавая меня.

– Меня зовут Конрад Меткалф, – напомнил я.

Имя произвело на нее не больше впечатления, чем мой вид. Я ждал, но она только смотрела.

– Я хотел поговорить с вами, – сказал я.

– О! – произнесла она. – Заходите. Я посоветуюсь со своей памятью.

Она проводила меня в гостиную. Дом уже не содержался в том порядке, что раньше, но, когда я увидел, как солнце врывается в гостиную через большой эркер, я забыл об этом. Архитектор запроектировал комнату так, чтобы она заставляла ощущать себя здесь маленьким и чужим, и это ему удалось. Пэнси до сих пор кралась по дому, как вор, а ведь она жила здесь уже не меньше восьми лет, так что я не сомневался: это действует и на нее тоже. Она предложила мне сесть на диван, а сама постояла минуту, изучая мою внешность, сдвинув брови в пародии на мысль.

– Я сейчас вернусь, – сказала она.

Ее голос звучал беззаботно. Она постарела на двадцать лет, и все же ноша вины и жалости, что она таскала с собой повсюду, совершенно исчезла.

Я сел на диван и подождал, пока она вышла на кухню. Насколько я мог судить, мы были в доме одни. Место, на котором я сидел, было нагрето, а на столике передо мной виднелись остатки только что нюханного порошка, бритва и соломинка. Мне не надо было гадать, чем занималась Пэнси, когда я позвонил в дверь. Единственное, что я чувствовал, была острая зависть.

Вернувшись, она села напротив и положила на столик между нами что-то, похожее на калькулятор с микрофоном.

– Конрад Меткалф, – сказала она в микрофон.

Я чуть было не отозвался, но меня опередил ее собственный голос, исходящий из штуки на столике.

– Прошу прощения, – сообщил голос. – Ты этого не помнишь.

Она посмотрела на меня и виновато улыбнулась. Я старался не выглядеть полным идиотом.

– Ваше имя мне незнакомо, – сказала она. – Спросите у своей памяти. Возможно, вы ошиблись домом.

Я быстро раскинул мозгами.

– Вы неправильно назвали мое имя, – сказал я. – Мейнард Стенхант. Попробуйте еще раз.

– О! – сказала она раздосадованно. Она нажала кнопку микрофона и назвала новое имя.

– Мейнард Стенхант, – повторила машина. – Тот приятный доктор. Они с Челестой были так добры к тебе раньше. Они уезжали.

– Так вы тот приятный доктор, – простодушно сказала она тем же тоном, каким только что говорила штуковина на столе. – Это было так давно. Приятно вас видеть.

Вся эта бредятина сводила с ума, но я успел обдумать свои действия.

– Да, – согласился я. – Приятно снова вернуться сюда.

– Конечно, – ответила она. – Я очень рада.

– Это приятно, – попугаем повторил я. Черт, это слово прилипало хуже заразы. – Приятно, что вы рады.

– Да, – кивнула она.

– Я хотел задать вам несколько вопросов, – сказал я.

– О! – повторила она. – Вопросов?

Я сообразил, что она нажала на кнопку, поскольку штуковина на столе снова заговорила.

– Только при исключительной необходимости.

– Это исключительно необходимо, – вмешался я прежде, чем она успела повторить фразу.

Она в замешательстве посмотрела на машину, потом на меня. Мой ответ на голос из машины выбил ее из колеи. Должно быть, замечать присутствие этой штуки считалось невежливым.

– О! – сказала она. – Тогда, наверно, все в порядке. Если это исключительно необходимо.

– Скажите мне, как вам удается содержать дом?

Ее брови изогнулись, как у домохозяйки, уронившей пирог на дно духовки.

– Деньги на дом, – произнесла она в микрофон.

– Тебе их дает Джой, – отвели ее голос.

– Джой дает мне деньги, – повторила она. – Он так добр ко мне.

– Джой, – повторил я. – Что случилось с Денни?

– Денни, – продиктовала она машине.

– Денни Фонеблюм, – ответил ее голос. – Он такой большой и толстый. Он был твоим лучшим другом. Он устал и живет в пансионате. Он очень добр к Джою. Он относится к нему как к сыну, которого у неге никогда не было. Виски с содовой и ломтик лимона – вот что он любит больше всего.

– Боюсь, я не поняла вашего вопроса, – произнесла Пэнси несчастным голосом.

Кажется, я начал врубаться. Память разрешалась, только при хранении вне головы в тщательно отредактированном виде. Это оставляло в голове больше места для модных мелодий, исполняющихся водопроводным краном или автоматом для продажи сигарет.

– Забудьте это, – сказал я. – Скажите лучше, кого осудили за убийство Челесты.

– Убийство Челесты, – продиктовала Пэнси.

– Челеста временно уехала, – ответил голос.

– Челеста уехала, – повторила Пэнси. – Это вовсе не то же, что убийство.

– Да, – согласился я. – Это не одно и тоже.

– Вы, наверно, ошиблись, – сказала она. – Спросите у своей памяти.

– Все в порядке, – сказал я. – Я ошибся. Скажите мне про своего брата. Он вышел из морозильника?

– Мой брат, – продиктовала она.

– Ты не помнишь своего брата, – ответила память.

Она посмотрела на меня и пожала плечами.

– Ортон Энгьюин, – напомнил я.

– Ортон Энгьюин?

– Это имя тебе ничего не говорит, – ответила память.

– Это имя мне ничего не говорит. Извините.

– Нет проблем, – сказал я.

Я начал уставать от беседы. Очень уж мал был выход информации. Я думал, не стоит ли мне допросить саму машину, а не Пэнси. Теперь я отказался от этой идеи. Память тоже имела слишком много пробелов. Меньше, чем Пэнси, и все же слишком много.

– У вас такие странные вопросы, доктор Стенхант, – сказала Пэнси. – Я, право, не знаю.

– Простите меня, Пэнси. Я не стал бы их задавать, если бы не исключительная необходимость.

– Вам надо пользоваться своей памятью.

– У меня память нового типа, – сказал я. – Имплантирована в голову. Вам не надо говорить вслух. Вы просто думаете, и она отвечает тихим голосом в голове.

– О! – сказала она и с минуту обдумывала это. – Звучит очень разумно.

– Это очень удобно. И вы мне очень помогаете, заполняя пробелы там и здесь. Видите ли, я ведь уезжал, вот я и узнаю кое-что.

– Вы с Челестой, – радостно произнесла она. – Вы уезжали.

– Совершенно верно. А теперь расскажите мне про доктора Тестафера. Вы его помните?

– Доктор Тестафер, – сказала она в микрофон.

– Старый доктор Тестафер, – ответила память. Это звучало как начало детской сказки. – Он живет на холме. Он был партнером доктора Стенханта, но ушел на пенсию. Джин и тоник со льдом.

– Он ведь ваш партнер, – сообщила она мне. – Странно, что вы с ним не общаетесь.

– Я обязательно навещу его, – пообещал я. – Скажите, он все еще живет по старому адресу?

– Довольно! – послышался голос у меня за спиной. В прихожей стоял Барри Фонеблюм.

– Барри! – Голос Пэнси в первый раз зазвучал теплее и естественнее. Ты должен помнить доктора Стенханта. Доктор Стенхант, это мой сын Барри.

– Мы знакомы, – саркастически заметил Барри.

Он был одет без особых изысков: в симпатичную блузку, полосатые брюки. Парик на сей раз отсутствовал. Он не сделался выше, но его лицо стало лицом тинэйджера, а высокий лоб – на шесть лет морщинистее. Из-под кожи на висках выпирали червяками вены.

– Ступай наверх, Пэнси, – твердо произнес он. – Нам с доктором Стенхантом нужно поговорить.

Он обращался к ней, но не сводил взгляда с меня. Это напомнило мне, как Челеста отсылала наверх котенка. Вечно мне мешают говорить с людьми, не умеющими сопротивляться моим расспросам.

– О! – повторила Пэнси.

Она взяла со стола память и убрала ее в карман юбки. Она не стала брать бритву и соломинка, впрочем, я не сомневался, что наверху у нее еще один комплект. Теперь ей было что забывать.

– О’кей, доктор. До свидания, доктор. Передайте привет Челесте.

Я пообещал, что передам.

Она ушла наверх, оставив нас с Барри вдвоем. Он ловко запрыгнул в кресло напротив меня. Наверное, он уже приобрел значительный опыт существования с ростом три фута в мире шестифутовых людей. Он сунул руку в карман, и я подумал, что он достанет память. Вместо этого он достал пистолет. Пистолет проиграл несколько тактов скрипичной пьесы, напоминавшей музыкальный фон для сцены с пистолетом в старой радиопостановке.

– Меткалф, – произнес он. – Кенгуру говорил, что ты выходишь. Я ему не поверил.

– Быстро же ты вошел в семью, – заметил я. – Вот вам и эволюционная терапия.

– Пошел ты, – заявил он. – Тебе не понять моих мотивов.

“Пошел ты”, похоже, сделалось его девизом, во всяком случае, это звучало именно так.

– Попробуй заставь.

Он только фыркнул. Телефон стоял на столе между нами; он наклонился вперед и снял трубку, не сводя ствола с моего сердца. Каков бы ни был номер, его маленькие пальчики помнили его наизусть. Он прижал трубку к уху плечом и стал ждать ответа.

– Это Барри, – произнес он после двух гудков. – Дайте мне кенгуру.

Его заставили прождать минуту или около того, и все это время я строил ему рожи, но он не смеялся.

– Вот черт, – сказал он, дождавшись ответа. – Ладно, передайте ему, что я держу Меткалфа на мушке. Он поймет.

Они поговорили еще немного, потом он положил трубку и кисло посмотрел на меня, наморщив лоб.

– Ты, похоже, страсть как любишь, когда тебя наказывают, – заметил он. – Просто жадюга какой-то.

– Не жадюга. Скорее, гурман, – возразил я. – Если мне не нравится, я возвращаю. С процентами.

Он не улыбнулся.

– Что Пэнси тебе рассказала?

– Ничего, что бы я не узнал от кирпичной стены. Мы пытались поиграть в вопросы-ответы, но она вряд ли помнит даже как ее зовут.

Барри это пришлось не по вкусу. Мне кажется, он питал к Пэнси некоторое чувство собственника. Он выпятил челюсть, и его лицо покраснело там, где кожа не побелела от напряжения.

– Пошел ты, Меткалф, – голос его ломался. – Я могу продырявить тебя прямо сейчас, только убирать лень будет. С такого расстояния не промахнешься.

– Пошел ты, Фонеблюм! Нажми на курок, и тебе нос расквасит отдачей.

Он отодвинул пистолет подальше от своего лица.

– Не называй меня Фонеблюмом!

– Возможно, ты не даришь ему галстуки на День отца. И возможно, он не водит тебя на игры Высшей лиги. Это ничего не меняет.

– Я же забыл твой интерес к генеалогии, – произнес он, оправившись немного. Но внутри него имел место конфликт – конфликт между манерами крутого парня и башкунчиковым поведением. – Это отражает трогательную способность не видеть ничего, кроме искусственных связей.

– Я понял. Ты прав, я действительно не вижу ничего, кроме связи между лапами кенгуру и привязанными к твоим рукам-ногам нитками. – Разговаривая, я опустил ноги на ковер и задвинул колени под край большого журнального столика из стекла. – Я ждал от тебя большего, Барри. Ты был засранцем, но не без задатков.

– Ты делаешь неверные выводы. Я принимаю помощь кенгуру, чтобы помогать матери, вот и все.

– Твоя мать мертва, – возразил я. – Я все ботинки испачкал ее кровью.

Это должно было заставить его вздрогнуть, и оно сработало. Я двинул коленями, и кофейный столик опрокинулся на него. Телефон и бритва в облаке порошка полетели на пол, а сам столик превратился в стеклянную стену, придавившую Барри к креслу. Он не выпустил пистолет из рук, но навести его на меня не мог.

Я наступил на стекло в том месте, под которым находилось его лицо.

– Брось пистолет, Барри. Тебе будет больно, если стекло разобьется, и убирать больше придется.

Он пискнул что-то, но пистолета не бросил. Я надавил ногой на стекло, кресло опрокинулось, и Барри выпал на ковер. Пистолет отлетел в угол.

Я шагнул вперед, взял Барри за ворот и тряс его до тех пор, пока моя злость не поулеглась немного, а его рубашка не начала рваться. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что мне не нравится, как он одет.

Когда я поднял глаза, я увидел Пэнси, стоявшую на лестнице. Вид у нее был довольно спокойный. Не знаю, поняла ли она, что происходит, или еще не достала необходимое для этого оборудование. Мне не очень хотелось думать об этом. Я собрался уходить, и не только из-за возможного скорого появления кенгуру.

Барри валялся на ковре, ужасно похожий на выкинутый эмбрион. Я перешагнул его и подобрал пистолет. Он снова проиграл мне мотивчик Скрипки явно не знали, что действие закончилось. Я положил его в карман, поправил пиджак и вышел в прихожую. Пэнси продолжала молчать.

– Купили бы мальчику книжку для раскрашивания или альбом для марок, предложил я. – Ему нечем занять руки. Это ведет к онанизму.

Выходя, я услышал, как Пэнси бормочет в микрофон слово “онанизм”, но ответа уже не услышал.