Письма к жене

43. 20 и 22 апреля 1834 г. Петербург

Пятница.

Ангел мой жёнка! сей час получил я твоё письмо из Бронниц — и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдёт благополучно, и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твоё послал я тётке, а сам к ней не отнёс, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники[266] просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трёх царей: первый[267] велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй[268] меня не жаловал; третий[269] хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тёской;[270]с моим тёской[271] я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибёт. Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуй-ста, побереги себя, особенно сначала; не люблю я святой недели в Москве; не слушайся сестёр, не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутренни. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их испугать и мало ли что ещё.[272] Пуще береги себя во время регул — в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки,[273]не марай себе воображения, жёнка. Кокетничать позволяю, сколько душе угодно. Верьхом езди не на бешеных лошадях (о чём всепокорно прошу Дм.<итрия> Ник.<олаевича>). Сверх того прошу не баловать ни Машку, ни Сашку и, если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, прошу тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь.

Воскресение. Христос воскрес, моя милая жёнка, грустно, мой ангел, грустно без тебя. Письмо твоё мне из головы нейдёт. Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сёстрам; нервы твои будут напряжены, ты подумаешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной, и теперь лежишь врастяжку в истерике и лихорадке. Вот что меня тревожит, мой ангел. Так что голова кругом идёт и что ничто другое в ум не лезет. Дождусь ли я, чтоб ты в деревню удрала! Нынче великий князь присягал; я не был на церемонии,[274] потому что репортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров. Кочубей сделан канцлером; множество милостей; шесть фрейлен, между прочими твоя приятельница Натали Оболенская, а наша Машенька Вяземская всё нет. Жаль и досадно. Наследник был очень тронут; государь также. Вообще, говорят, всё это произвело сильное действие. С одной стороны я очень жалею, что не видел сцены исторической и под старость нельзя мне будет говорить об ней как свидетелю. Ещё новость: [Аракчеев] Мердер умер;[275] это ещё тайна для в.<еликого> князя, и отравит его юношескую радость. Аракчеев также умер.[276] Об этом во всей России жалею я один — не удалось мне с ним свидеться и наговориться. Тётка подарила мне шоколадный бильярд — прелесть. Она тебя очень цалует и по тебе хандрит. Прощайте, все мои. Христос воскрес, Христос с Вами.

Автограф: ИРЛИ, № 1504.

Впервые (с цензурным выпуском слов «с порфирородным своим тёской»): ВЕ, 1878, март, с. 7—8. Акад., XV, № 919.

Дата определяется отмеченными Пушкиным днями недели: «пятница» и «воскресенье». Далее он поздравляет жену с праздником пасхи. В 1834 г. пасха приходилась на 22 апреля.

Это письмо Пушкина было перлюстрировано на почте, и копия его доставлена Бенкендорфу. Поэт был уверен, что его читал и царь. Своё возмущение он выразил в дневниковой записи от 10 мая: «Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Ц.<арского> С.<ела> (Записка не сохранилась. — Я. Л.). Он уведомлял меня, что какое-то письмо моё ходит по городу и что государь об нём ему говорил. Я вообразил, что дело идёт о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства, и которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н.<аталье> Н.<иколаевне>, и, нашед в нём отчёт о присяге великого князя, писанный, видно, слогом неофициальным, донесла обо всём полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо г<осудар>ю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Всё успокоилось. Г.<осударю> неугодно было, что о своём камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию — но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене, и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться и давать ход интриге достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным» (Акад., XII, с. 328—329). Эпизод с письмом обострил отношения между царём и Пушкиным (см.: Щёголев П. Е. Пушкин о Николае I. — Дн. Модз., с. XXIV; см. также письмо 50).

В действительности, хотя Николай I и знал содержание письма, но текст его до него не дошёл. Копия письма была спрятана от Бенкендорфа почитателем Пушкина, бывшим лицеистом П. И. Миллером. Впервые об этом рассказал в печати сын поэта-лицеиста М. Д. Деларю в 1880 г. После этого сам Миллер внёс в рассказ Деларю следующие уточнения: «Факт из жизни Пушкина, описанный г. Деларю в сентябрьской книжке „Русской старины“ 1880 года, рассказан не совсем верно.

Дело происходило в 1834 году, когда я состоял секретарём при графе Бенкендорфе. В апреле месяце этого года граф получил от тогдашнего московского почт-директора Булгакова копию с письма Пушкина к жене, отмеченную припискою: „с подлинным верно“. Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне. <...>

Прочитав копию, граф положил её в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела, и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого она предназначалась. Это, разумеется, вело к тому, что он потом долго искал её и находил не прежде, как перебрав бумаги. Такая процедура ему, наконец, надоела, и он поручил мне сортировать их каждый день и вынимать залежавшиеся.

Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил её под бумаги в другой отдел ящика и поехал сказать М. Д. Деларю, моему товарищу по лицею, чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчёт мой на забывчивость графа оказался верен: о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул её из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами» (РА, 1902, № 10, с. 232). О П. И. Миллере и «услуге», оказанной им Пушкину, см.: Эйдельман Н. Я. О гибели Пушкина: (По новым материалам). — Новый мир, 1972, № 3, с. 214—217.