Плащ и шпага

1. Игорный дом

Париж, 1875 г.

В тысячу шестьсот сороковых годах, когда провидение вверило Францию в руки ещё неопытного Людовика XIV, на юге страны жил один из богатейших и счастливейших людей — граф Гедеон-Поль де Монтестрюк, которого также называли графом Шарполем. И хотя его дворянство не восходило к первым французским монархам, а предки не были среди рыцарей, воевавших в Палестине, зато он состоял в родстве с самыми знатными фамилиями королевства. Нечего и говорить, что он владел обширными поместьями.

Род Монтестрюков, стоявший на одном уровне с первыми домами провинции Арманьяк, своим завидным положением был обязан неким необычным обстоятельством, положившим начало его известности. Этому также способствовало благоволение тогдашнего короля, славной памяти Генриха IV.

Граф Гедеон, которого соседи звали так, чтобы отличать от его отца, графа Эли, сына героя, основавшего славный дом Монтестрюков, уже в колыбели обнаружил, что он богат, каковое обстоятельство, как ни странно, нисколько не помешало ему в дальнейшем благополучно транжирить свое состояние. Любовью к пышности он удивлял даже видавших виды придворных, приезжавших время от времени в провинцию Лангедок. Благородные привычки и бурный темперамент достались ему одновременно с богатством. Первые два обстоятельства не знали ни усталости, ни пресыщения. Третье же, увы, на поверку оказалось не столь стойким. Видели вы когда-нибудь молодого коня, вырвавшегося на волю во время грозы? Граф Гедеон вел себя так же: ни узды, ни границ.

Пожив весело и расточительно, граф Гедеон решил в сорок лет продолжить свой род, для чего задумал жениться. Разумеется, ни молодость, ни красота жены не переубедили его ни в чем. После женитьбы развеселая жизнь продолжилась сразу, едва только он заполучил сына Югэ-Поля.

В молодости графу Гедеону приходилось бывать и в Париже, и в Сен-Жерменском дворце. В смутах Франции он держал сторону короля, сломал не одну шпагу в боях с испанцами и во время сражений кричал: «Коли! Руби!», что было старинным девизом его дома. Возвратясь в свой замок вблизи побережья Жера, он безрассудно убивал время на охоту, дуэли, балы, маскарады и пиры, нимало не заботясь о графине, которая в тоске ожидала его за стенами и башнями Монтестрюка. И как водится в таких случаях, он был всеобщим любимцем: дворяне, с которыми он играл в карты или рубился на дуэли, любили его за ум и веселость, а мелкий люд, разумеется, за щедрость. Бывало, скажем, потреплет он кого из крестьян — так, мимоходом, — никто и не сердился на него: посмотрели бы вы на него, как он мило и любезно бросал потом луидор в шапку бедняги.

Ну, а стоит ли добавлять, что граф Гедеон был храбрейший человек? Да и каким ему быть, если он, такой статный, щедрый, горячо любимый окрестными красавицами, имея такого отважного благодетеля своего рода, как король Генрих, жил к тому же в стране, где все храбры? Да, славное было время, господа, и славные тогда были люди!

Но вот и подкралось время, когда в воздухе стали носиться слухи, что состояние графа де Монтестрюка «что-то того…поменьше стало, что ли». Замок уже не сверкал празднествами, поездки в Тулузу и Бордо не отличались ни прежним сумасшествием, ни прежним количеством. (А ведь, бывало, сколько лошадей, слуг и прочего люда принимало в них участие!). А куда девались шумные охоты с соседями, герцогами де Роклорами, отчаянными буянами и страстными кутилами? Зато теперь все чаще стали замечать на дороге к замку евреев-ростовщиков: туда они шли с напряженными лицами, оттуда — с веселыми.

Зато веселость графа Гедеона стала потихоньку пропадать. Теперь его уже чаще замечали задумавшимся. «Как! Граф Гедеон скучает?! Немыслимо!». Впрочем, старики, качая головами, говорили: «Что же вы хотите? Ему просто не повезло: владея столькими лугами, фермами, лесами, виноградниками, прудами, он, бедняга, принужден был судьбою играть в карты».

И в самом деле. Граф Гедеон играл и старался играть при всяком случае.

И вот, пребывая в окружении столь невеселых слухов, как-то раз ночью граф Гедеон, вскочив на любимого коня, покинул замок.

Весь день перед этим лил дождь. К вечеру поднялся ветер. Он разогнал густые тучи, засветились звезды. В лесу глухо стонала буря, тьму лишь изредка прорезал тонкий луч луны, казалось, безумно мчавшейся среди туч. К тому же выли бродячие псы, нагнетавшие дополнительную нервозность.

Граф Гедеон подъехал к воротам своего замка и велел стражнику опустить мост через ров, в котором зеленела вода. Простучав копытами, конь графа с всадником оказался за рвом.

Но граф был не один: за ним ехали ещё два всадника. Клинки их рапир позвякивали о стальные стремена. Как и граф, они были закутаны в длинные плащи. На головах у них красовались широкие серые шляпы.

Выехав на торный путь, все трое пустились галопом по дороге. Проскакав длинный её участок с кустарником по бокам, пугавшим фыркавших на него лошадей, всадники выехали к долине, где было уже посветлее. Между деревьями показались низкие, крытые соломой домики. Тишину нарушал лишь шум ветра в листве. Замолкли даже собаки.

В начале дороги, желтой лентой протянувшейся по направлению к темнеющей долине, граф остановил лошадь и обернулся. На чуть светящемся небе смутно вырисовывались очертания стен и башен замка Монтестрюков. Граф долго всматривался; наконец, ему привиделся слабый свет в угловой башне, мерцавший, словно звездочка на невидимой нити.

— Взгляни, Франц. Что это там такое, по-твоему? — обратился он к одному из всадников, остановившихся рядом с ним.

Франц взглянул в указанном направлении.

— В стекле отражается луна. — Четкий ответ и акцент выдавали в нем лотарингца.

— Но это окно графини. Когда я уезжал, она ещё сидела со своими служанками…

И граф тяжело вздохнул. Он некоторое время всматривался в очертания замка, затем повернулся в седле, пришпорил коня и пустил его во весь опор. Сомнений быть не могло: он явно не хотел дать себе время задуматься.

Франц и его товарищи поскакали следом. Через мгновение все трое были за пригорком, откуда уже не было видно никакого замка с его светящимся окном.

Вся троица молча скакала по дороге, пригнувшись к лошадиным шеям: так на них падало меньше грязи, летевшей из-под конских копыт. Порыв ветра временами задирал у кого-нибудь из них плащ, и тогда были видны ручки огромных пистолетов, лежавших в прикрепленных к седлу кобурах, и рукоятки кинжалов за поясами, стягивавшими кожаные камзолы. У каждого из них на луке седла была видна туго набитая кожаная сумка. Дувший им навстречу осенний ветер, как бы пытаясь остановить их, порывисто бросал сухие листья в лицо.

Когда они приблизились к дороге, ведущей из Ажана в Ош, на горизонте возникло вдруг красное зарево, окрасившее огромную часть неба, из-за чего темнота в долине стала ещё чернее. От этого зарева серые волны Жера, омывавшие его молчаливые берега, покрылись кровавым колером. Граф невольно потянул за поводья, и послушная лошадь замедлила свой бег.

— Горит дом, — глухо произнес он, — а может, и целая деревня. Опять беда! Прямо как в прежние военные времена!

Скакавший рядом с Францем всадник отрицательно замотал головой.

— Это не просто беда. — В его голосе слышалась речь итальянца. — Это преступление.

— Что? Ты думаешь, что этот пожар?.. — Голос графа зазвучал удивлением.

— От поджога. Разве барон Саккаро не проезжал этими краями дня четыре-пять назад? Это его забавы, я уверен.

— А! Барон Саккаро! Этот мошенник в шкуре незаконнорожденного! — произнес граф с гневом и презрением. — Говорят, он родился от комедиантки, как ублюдок от волчицы, зато он хвастает, что его отец — испанский гранд, который оставил ему все свое состояние. Я-то думал, что он за Пиренеями.

— Это не так. Он покинул свою башню в горах. В Испании он граф Фреска, зато делается французским дворянином каждый раз, когда у него случается разлад с судом его величества католического короля. Тогда он скрывается в своих поместьях в Арманьяке, точно кабан в логовище, когда его преследуют собаки.

— Там ли он или здесь — все равно, это обыкновенный разбойник и всегда им будет. Для такого народа государственная граница — очень славная штука! Разумеется, его шайка с ним?

— Конечно. Он никогда не ездит один. Как старый волк, за которым всегда следуют волчата. На поживу с ним отправляется человек пятнадцать — двадцать, это уж никак не меньше.

— Да ведь у меня с этим бандитом старые счеты! А всякий счет требует расчета, — заметил граф.

— Особенно, если его к оплате представит сам граф Монтестрюк.

— Вот именно, старина Джузеппе. Уверен, что когда он попадет ко мне в лапы, он пожалеет об этом.

Тут к небу взвился огромный сноп искр, который затем быстро погас.

— Ну вот, праздник окончился, — произнес Джузеппе.

— У меня предчувствие, что он получит от меня ещё один, когда придет время, — пробормотал граф.

Он отпустил поводья, пришпорил коня, и все трое помчались по направлению к Лектуру.

Через час показался замок, украшенный острой вершиной массивной колокольни. Граф Гедеон и его спутники, не переводя дыхания, подогнали лошадей, у которых уже начинали белеть шеи от пены, к подножию холма. На его вершине стояли старинные дома. Всадники поднялись к ним по длинной извилистой дороге, которая, очевидно, была им хорошо знакома — так они уверенно двигались по ней.

Стараясь не слишком сбавлять галоп, они достигли узких ворот, проделанных в толстой стене приземистой сторожевой башни. Толстенные двойные ворота, сделанные из дубовых досок, покрытых железом, поддерживались массивными петлями. Граф стукнул кулаком в перчатке по доскам и кликнул сторожа. Вскоре под сводов раздались тяжелые шаги, послышался вопрос: «Кто?». Граф назвал себя. В массивном замке повернулся ключ, послышался шум падающих брусьев, перекрывавших ворота, которые медленно раскрылись. В шерстяную шапку сторожа полетел луидор, и эта личность в костюме не то привратника, не то солдата дополнительно подняла тяжелую решетку7 Наконец-то путь был свободен, и кавалькада проехала внутрь замка.

За стеной сначала следовал дозорный путь, шедший вокруг вала, с которого граф довольно скоро свернул на одну из узких и темных улиц, круто взбиравшихся к центру селения. Бросалось в глаза то презрение, в котором градоначальство Лектура держало свои пути сообщения: о фонарях оно понятия не имело, а вот о непременном наличии огромного числа рытвин и ухабов, очевидно, проявляло неустанную заботу. Проехав почти полностью одну такую улицу, граф со спутниками свернул под глубокий свод, проделанный в толстой мрачной стене. Впрочем, следует порадоваться, что свод был достаточно удобным, т. е. настолько широким и высоким, что под ним можно было, не сгибаясь, проехать на лошади. Что и было сделано нашими героями, пока они не выехали на широкий двор. Тут они слезли с коней и осмотрелись.

После глухой и мрачной улицы двор, куда они приехали, представлял собой веселое и шумное зрелище. Из окон на землю падали широкие лучи света, оттуда раздавался смех, звенели стаканы и звучали громкие песни.

Граф Монтестрюк взял с собой все три кожаных мешка, которые подали ему его сопровождающие, и пошел по винтовой лестнице, освещенной узкими остроконечными окнами, которая была, очевидно, пристроена к одному из фасадов на внутренней стене здания. Снаружи можно было видеть, как его ловкая и сильная фигура мелькала в освещенных окнах, и он так легко взбирался вверх, что невозможно было и представить себе, будто он что-то нес с собой, да ещё такое тяжелое, как упоминавшиеся ранее кожаные мешки.

Франц тоже не выглядел здесь новичком. Он быстренько отвел лошадей в сарай, протянувшийся вдоль одной из стен двора, и щедро насыпал в колоду овса из бочки, стоявшей поблизости. Его движения так и лучились радостью, с какой он наделял коней заслуженной порцией их любимой еды, разнуздав их и ослабив подпруги. Казалось, он сам себя и разнуздывал, и кормил, этот добрый малый. Ну, а Джузеппе…Что касается его, он неотступно следил за своим господином, поднимавшимся по этажам. И тут, когда граф уже заносил ногу на последнюю ступеньку, он поскользнулся и от неожиданности выпустил из рук один из мешков. Тот со звоном упал на ступеньки.

— Скверная примета, — пробурчал Джузеппе, покачав головой.

Но граф быстро утвердился на ногах, поднял мешок и вошел в большую комнату. При его появлении раздались радостные возгласы.

— Наконец-то! Вот и он! Граф! За здоровье графа! Ура! — И десятка три стаканов быстро наполнились и ещё быстрее опустели.

Граф с поднесенным ему стаканом проделал т же самое, не забыв последнюю каплю красного вина вылить на пол.

— Ты хоть и поздно появился, но сразу видно, не с пустыми руками, — прокричал один из пировавших, погладив рукой кожаные мешки графа.

Тот засмеялся, положил их друг за другом на стол, затрещавший под их тяжестью, и произнес:

— Тут шесть тысяч пистолей, разделенных на шесть равных частей. Вот что: или я их удесятерю, или оставлю здесь все до единого пистоля. Свое слово я сдержу, или я не Монтестрюк!

— Славная добыча! — воскликнул один из игроков, устремив горящий взгляд на мешки с золотом.

Тем временем Джузеппе, оставшийся во дворе, сел поближе к своему товарищу на солому и ещё раз взглянул на освещенные окна, откуда доносился весь этот приветственный шум. Тут он заметил, как мимо окон пролетела сова, задевшая крылом стекло. Итальянец покачал головой.

— А ведь сегодня ещё и пятница, — промолвил он.

Затем он пристроился на соломе, завернулся в широченный плащ, положил руку на рукоятку своего кинжала (непременное условие для тех времен!) и крепко заснул. Его товарищ уже успел положить между собой и им пистолеты (по тем же соображениям) и последовал его примеру.

Возвратимся тем временем к обществу, к которому совсем недавно и так ярко и блистательно присоединился граф Гедеон. Оно состояло из двух десятков самых отчаянных игроков Арманьяка и из десятка молоденьких и хорошеньких женщин, отлично наживавшихся на обломках наследственных состояний, разлетавшихся в этом городке, как колоды карт, упавших со стола. Слышался их серебристый смех, сверкали жемчужные зубки. Одна из них, кокетливая блондинка, подбежала к столу и, сорвав с него скатерть, воскликнула нежным (да, представьте, вовсе не зловещим!) голоском:

— Битва начинается!

И, вынув из кармана колоду карт, она швырнула её на блестящий полированный стол.

Другая, с ротиком, похожим на гранатовый цветок, и с мантильей на плечах, высыпала рядом с картами из кожаного стаканчика шесть игральных костей.

— А это вам, господа, для перемены удовольствия, — заявила она, играя глазками по сторонам.

Все общество, состоявшее из дворян и проходимцев, частью совсем молодых, а частью уже поседевших, уселось вокруг стола. Одна из красоток схватила за руку подошедшего к столу графа Гедеона и произнесла медоточивым голоском:

— Когда вы выиграете, — ведь счастье всегда в ладу с доброй славой, — вы сделаете мне подарок на атласное платье…Зато ваша милость не останется в убытке.

Другая, ещё более развязная, омочила розовые губки в стакане с вином и, подавая его графу, шепнула ему на ухо:

— Выпейте это вино, оно искрится, как любовь в моих глазах. Это принесет вам счастье, а когда вы с моей помощью выиграете, то у меня должно появиться жемчужное ожерелье с рубинами: жемчуг — за мои зубки, рубины — за мои губки.

Все прочие женщины тоже поспешили к нему, и каждая в свою очередь что-нибудь у него выпрашивала. Он же обещал им все, чего они пожелали. Затем он подсел к игрокам, одной рукой оперся о стол, а другой раскрыл один из мешков, вынул горсть золота, положил её на карту и воскликнул:

— Для начала — сотню за пиковую даму! Она ведь брюнетка, как и ты, моя милая, и если она выпадет, то выпадет кое-что и тебе!

Граф стал метать. Дама пик проиграла.

— Что же, поставим на червонную даму, такую же блондинку, как и ты, — произнес он весело, обращаясь к другой соседке. — Ставлю двести. Если выиграю, я высыплю их тебе в руку.

Но и при новом метании дама червей тоже не выиграла.

— Не бросая игру! — воскликнула брюнетка.

— Продолжай же! — добавила блондинка.

Темп игры нарастал. Стоило графу выиграть, как хорошенькие ручки быстро протягивались к золоту, которое он себе придвигал, и брали, сколько им хотелось. Когда же он проигрывал, в ход вступали ножки. Ими дамы сердито постукивали по полу.

В результате через у графа от содержимого мешка ничего не осталось. Он забросил мешок подальше от себя.

— Продолжай! — кричала брюнетка.

— Не бросая игру! — вторила ей блондинка.

Но графа Гедеона и не надо было подзадоривать. В жилах у него бурлило пламя, в глазах сверкало золото.

— Ставлю весь мешок на четыре броска, — произнес он. — В кости должно повезти…Впрочем, пятьсот за раз!

Он схватил дрожащей рукой стакан с костями и встряхнул его. Огромный парень с рыжими усами и ястребиным взглядом взял другой стакан и тоже встряхнул его.

— Согласен на пятьсот пистолей, — сказал он. — Если я и проиграю, то лишь верну то, что у вас выиграл.

Кости упали на стол. Все головы наклонились вперед, дамы привстали на носки, чтобы лучше видеть.

— Четырнадцать, — произнес граф.

— Пятнадцать! — Рыжие усы взвились чуть не под облака.

Вскоре второй мешок, также опустошенный, полетел вслед за первым.

— У меня есть третий мешок, — сказал граф. Он развязал очередной мешок и высыпал золото на стол.

— Ну, этот последний наверняка самый лучший, — произнесла черноволосая красавица.

— Давай на два броска! — воскликнула блондинка.

Граф живо разделил пару тысяч пистолей пополам на две равные кучки.

— Кому угодно? — спросил он.

— Мне, — ответил один из присутствовавших, капитан с рубцом на лице. — Тысяча! Да этого на войне не заработаешь и за двадцать лет!

— Что ж, вперед! — С этими словами граф Гедеон выдвинул одну из кучек на середину стола.

Настала тишина. По столу между двумя игроками покатились кости. Обе женщины, сидевшие по бокам рядом с графом Гедеоном, опираясь каждая на его плечо, напряженно заглядывали через его голову.

Сосчитав очки, граф глухо промолвил.

— Семь.

— Ну-ка, посмотрим, что будет! — воскликнула брюнетка.

Настала очередь капитана. Он бросил.

— Семь, — тоже произнес он.

— Счастье возвращается, — заметила блондинка. — Скорей бросай, чтобы оно не остыло.

— Граф бросил.

— Шестнадцать! — крикнул он веселым голосом.

Бросок капитана. И последовал ответ:

— Семнадцать.

Граф Монтестрюк слегка побледнел. Оставалась последняя кучка. Но он быстро пришел в себя и двинул вперед вторую со словами:

— В атаку пошел арьергард.

Итак, последняя надежда. У всех перехватило дыхание. Оба противника играли уже стоя. Они одновременно опрокинули свои стаканы и разом их отделили от стола.

У графа было девять очков, у капитана — десять.

— Я проиграл, — произнес граф.

Он взял мешок, напоследок тряхнул его и бросил на пол. Потом поклонился всей компании, не снимая шляпы, и твердым шагом вышел из зала.

2. Ночное свидание

Но свет на стекле окошка графини, о котором Франц говорил, что он от луны, не исчез и тогда, когда это светило закрыли тучи.

Комната графини находилась в неприступной башне, к слову сказать, никем не охраняемой.

Поэтому никто и не заметил, как из чащи деревьев, находившихся в сотне шагов от башни, осторожно вышел человек и направился по кустарникам к одному из углов башни. Подойдя к её основанию, человек вынул свисток из кармана и тихонько свистнул три раза

В ту же минуту свет в башне исчез. В окне показалась веревочная лестница с узлами на конце, брошенная затем женской рукой. Незнакомец стал подниматься по ней. Порывы ветра швыряли его из стороны в сторону, но в его движении видны были силы физические волевые, позволявшие ему упорно подниматься наверх.

Он добрался до окна. Две руки страстно обхватили его и помогли влезть. Графиня — то была, разумеется, она — дрожа упала в кресло. Он схватил её за руки и стал покрывать поцелуями.

— Боже, вы рискуете! Прошептала она в страхе, — под ногами — пропасть, кругом никого нет… Если будет беда, я её не переживу.

— Но я люблю вас! — страстно прошептал он. — Мне ли чего-то бояться? Разве я не знаю, что вы меня ждете? Разве это не к вам ведет шелковая лестница? Да у меня крылья за плечами! Ведь я к вам поднимаюсь, Луиза. Как же я люблю вас, дорогая вы моя!

Луиза обняла его за шею и, склонившись, залюбовалась им. Грудь её волновалась, на глазах показались слезы.

— А я, разве я вас не люблю? Для вас я забыла все на свете, даже самое дорогое — жизнь. И все же.. — Она запнулась. — Даже с вами я не перестаю бояться, что меня когда-нибудь постигнет наказание.

Она задремала. Молодой человек сел рядом и привлек её к себе. Она горестно склонилась к нему, опустив голову на его плечо.

— Боже, — прошептала она печально, — прошлой ночью я видела грустный сон, друг мой. Будто вы только что покинули меня. Целый день я провела в тоске… Лучше бы вы не приезжали. Я не рождена для неверности. Я не из тех, кто легко может притворяться. П ка я вас не узнала, я, хоть и жила в одиночестве и не была счастлива, все же так не страдала…

— Луиза, ты плачешь! А я готов сейчас же отдать за тебя жизнь!

Она страстно прижала его руку к сердцу.

— Мой милый, я все же не жалею ни о чем. Ведь ты благодаря мне узнал счастье. И мои слезы ничего теперь не значат. Да, бывают часы, после которых все остальное теряет смысл. Моя ли в том вина, что я тебя сразу полюбила?

И она продолжала страстно шептать ему о своей любви, как вдруг за окном раздался крик филина, облетавшего замок. Графиня очнулась и, побледнев, осмотрелась вокруг.

Ах, это ужасно! Быть беде в эту ночь. — Голос её дрожал.

— Ну что вы, птица ищет добычу. Ничего страшного.

— Сегодня я везде вижу дурные предзнаменования. Утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб с покойником, который несли туда. Вечером у меня лопнул шнурок на четках, и они рассыпались. Нет, это беда. Она мне грозит отовсюду.

— Какие мрачные мысли! Они у вас от вашей замкнутой монастырской жизни в этих древних толстых стенах. Вам нужен воздух королевского двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, от которых ваши красота и молодость только расцветут пышным цветом. Там вам место.

— Уж не с вами ли?

— Почему бы и нет? Вверьте мне вашу судьбу, и вы будете счастливы. Моя рука, моя шпага — ваши, сердце тоже. Имя Колиньи достаточно знатное. Для него найдется блестящее положение. А уж в нынешнее-то время! Ведь кругом назревают войны, и у дворянина все да будет возможность прославиться и составить состояние.

Луиза грустно улыбнулась:

— А мой сын?

— Я всегда приму его, как родного.

— Вы добры и великодушны, но у меня свой долг, и я ему не изменю. Моя совесть требует, чтобы я посвятила себя ребенку. Кто знает, может, когда-нибудь я одна у него и останусь. Но даже если бы меня не удерживало здесь материнское чувство, я бы все рав о не пошла за всеми. Быть женщиной, не носящей вашей фамилии, женщиной к которой вы будете прикованы вашей честностью, которая везде будет для вас помехой! … Нет, ни за что! Только лишь мысль, что когда-нибудь на вашем лице я увижу тень сожаления… Нет, такого горя я не переживу.

Вдруг она остановилась и пристально взглянула на него.

— Что я только говорю! Ведь ваш отъезд уже близок, возможно даже завтра. Вы говорили, что вас скоро вызовут ко двору, что король снова ждет вас. Может, уже пришел приказ? Да говорите же!

— Луиза, ради Бога… — Он замялся.

— Нет, я хочу все знать. Ваше молчание для меня больней, чем правда. Прошу вас, говорите, был приказ?

— Да, а получил его вчера. У меня не хватило духу сказать вам о нем.

— Вы уезжаете?

— Я ношу шпагу, и мой долг — повиноваться.

— Когда? Завтра?

Помедлив, он произнес:

— Да, завтра.

Луиза вскрикнула. Он схватил её за руки.

— Вот он, страшный час, — пробормотал он.

— Да, страшный, — в отчаянии произнесла она, и слезы полились у неё из глаз. — Вы забудете обо мне. Война, развлечения, интриги — все это отнимет у вас время. А потом… потом и новая любовь…

— Боже, о чем это вы?

— Я останусь для вас лишь воспоминанием. Сначала, быть может, живым, раз вы меня любите. Потом все более отделенным. Наконец, и вовсе забудете обо мне. Не говорите «нет»: вы же не знаете, вернетесь ли вы сюда когда-нибудь. Как далеко мы от Парижа и к к счастливы те, кто живет вблизи Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеть тех, кого любят.

Рыдания слышались в её голосе. Колиньи упал к её ногам.

— Что прикажете мне делать? Я принадлежу вам… Прикажите мне остаться.

— И вы сделали бы это для меня?

— Клянусь, сделал бы.

Графиня страстно поцеловала его в лоб.

— Если бы ты знал, как я тебя обожаю, — произнесла она.

Но тут, отстранившись, она добавила:

— Нет! Наша честь — дороже жизни. Уезжайте, прошу вас. Только не завтра… Еще день… Эта весть об отъезде… Она разбила мне сердце. Дайте мне ещё день, и я привыкну к мысли о разлуке.

И, силясь улыбнуться, она добавила:

— Я не хочу, чтобы в своем сне вы видели бы меня такой дурною, как теперь.

И она снова зарыдала.

— Дорогая, я остаюсь! — воскликнул Колиньи.

— Нет! Нет! Не надо. Завтра я успокоюсь.

— Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду снова и на коленях поклянусь тебе в любви.

Он привлек её к себе. Она раскрыла объятия, и их отчаяние погасло в любви.

На рассвете Жан Колиньи спускался вниз по веревке, качавшейся под тяжестью его тела. Его шпага царапала стену башни, тормозя его, а он использовал это, чтобы, держась одной рукой за веревку, другой посылать воздушный поцелуй своей любимой. Графиня с лазами, влажными от слез, со страхом и нежностью наблюдала за ним. Вскоре он коснулся земли, бросился на траву, снял шляпу и поклонился графине. Затем быстро помчался к лесу, где его ожидала лошадь.

Когда он исчез среди деревьев, графиня упала на колени и, сложив руки, произнесла:

— Боже, сжалься надо мной!

Как раз в эту минуту граф Монтестрюк выходил из игорного зала, оставив после себя три пустых кожаных мешка. Когда он спустился вниз и пошел двором, хорошенькая блондинка — его злой гений — выглянула вниз через подоконник и произнесла:

— Какой он все же ещё молодец!

Последовавшая её примеру брюнетка добавила:

— Несмотря на возраст, у него такая статная фигура! Многие из молодых будут похуже.

Потом она обратилась к блондинке, положившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:

— И сколько же ты получила?

— Всего-то тридцать пистолей.

— Я — сорок. Когда граф умрет закажу по нему панихиду.

— Пополам, — ответила блондинка и отправилась к капитану с рубцом на лице.

Граф меж тем отправился за сарай во дворе, разбудил своих слуг и велел им готовиться в путь.

«По крайней мере, хоть эти не забывают о своих товарищах», подумал он, заметив, что всем трем лошадям были сделаны подстилки по самое брюхо. «Но друзья познаются в беде. И, по-моему, у нас троих ещё все впереди, чтобы убедиться в правильности этих слов».

Франц молча поднялся, быстро привел себя в порядок и немедленно стал готовить лошадей. Родная Лотарингия приучила его с детства к методичной аккуратности и безусловной исполнительности в порученном деле, не вникая в цели своего господина. Его же приятель поступил несколько иначе.

Джузеппе увидел, что у графа уже нет никаких мешков с золотом.

— Значит ничего не осталось, — заметил он, взглянув на графа.

— Ничего, — ответил граф, обмахиваясь шляпой. — Черт знает, куда мне теперь податься.

— Тогда надо закусить на дорогу, а то неизвестно, когда ещё придется. Пустой желудок — плохой советник.

Франц сбегал за хлебом, ветчиной и вином. Граф, стоя, поел и запил стаканом вина. Его слуги последовали его примеру. В этой операции как-то не было заметно никакого этикета: граф и слуги, особенно Джузеппе, давно знали друг друга и привыкли к простоте обращения.

Покончив с едой, граф молча заходил взад — вперед по двору, стуча каблуками. Да и как было оставаться на месте, если ты просадил за пару часов шестьдесят тысяч ливров — все, что было получено в залог за свою землю, ещё оставшуюся у тебя. Разорение! А дома жена с сыном…

С удивлением слуги графа отметили необычную задумчивость своего хозяина. Тот все продолжал ходить, обуреваемый чуть ли не впервые в жизни черной меланхолией. Он уже ругал себя — тоже впервые в жизни, — что мало уделял времени семье до сих пор. Такую кроткую и тихую жену оставить под конец жизни без средств! А что будет с его мальчиком? Ведь он ещё не может обходиться без руководства отца. Бедный Югэ! А он-то, отец, все время думал только о себе! Тяжкий вздох вырвался из груди графа Монтестрюка.

Но надо было уезжать. Расплатившись с хозяином, граф влез на коня, его примеру последовали слуги. Через минуту они уже спускались вниз той самой узкой улицей, какой ехали сюда ночью.

Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови его были насуплены, а губы сжаты. По временам он поглаживал свою седую бороду.

— Бедная Луиза, — шептал он про себя, — есть ещё мальчик, но у того хоть шпага всегда будет на боку. Что делать? Откупорить себе пистолетом череп? Пистолет-то вот он, на боку. Но граф был слишком хорошим католиком и слишком хорошего же рода, чтобы поступить так. Может, попытать счастья на чужой стороне? Не те годы. Такого бородача, как он, ласково уже не встретят. В пятьдесят бесполезно просить места при каком-нибудь дворе. Да и как попрошайничать ему, графу де Шарполю? Разве для этого его отец, граф Эли, передал сыну родовой герб со скачущим на золотом поле черным конем?

Но если уж суждено ему сохранить у себя одно только благородное имя, то надо бы постараться, чтобы хоть оно-то было не только незапятнанным, но и покрыто блеском. А для этого хорошо бы совершить какой-нибудь героический поступок, да ещё и оросить его кровью!

Проезжая в Лентуре мимо фонтана под названием Диана, сооруженном ещё римлянами, он решил обмыть лицо его свежей прохладной водой. Вступив под свод фонтана, он погрузил голову в его воды. В голове у него мелькнула мысль: «Прекрасны были люди, соорудившие этот бассейн! Кто знает, может, в этой воде сидит нимфа, которая вдохновит меня в эти тяжелые минуты?

Читатель должен понять графа. Он жил в те времена, когда люди больше верили в возвышенные идеи, часто воплощая их в древние образы, почерпнутые из жизни греков и римлян. Автор признается, что ему это нравится и, как бы плохо ни приходилось графу Шарполю, он (т. е. автор) все же немного завидует ему, современнику 17-го века. Впрочем, читатель меня поймет, если последует дальше за графом и остальными героями нашего романа.

Граф был человеком быстрым, и пока автор философствовал, он уже был на коне. Вскоре троица выехала за ворота крепостного вала. Открывшаяся перед ними долина уходила к горизонту, покрытому розовыми облаками. Вдали виден был Жер, по обоим берегам которого теснились тополя. Расстилавшиеся по долине луга были покрыты легким утренним туманом.

Сильные и энергичные натуры редко поддаются впечатлению от тихого пробуждения природы. Но у графа было, как мы знаем, в то утро особое настроение. Под влиянием минорных чувств, которым способствовала также и природа, он спросил себя, хорошо ли использовал он отпущенные судьбою дни. Тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди, был неутишительным ответом.

Вдруг его осенило и он хлопнул себя по лбу (не забывайте, это век 17-й). Обратившись к слугам, он спросил:

— Не слыхали ли, старый герцог де Мирпуа у себя в лектуре или в замке?

— Вчера он возвратился из Тулузы, так что пока он должен быть в лектуре.

— Тогда скорей назад!

Они быстро возвратились в Лектур и подъехали к огромному дворцу, фасадные колонны которого были увенчаны позеленевшими от мха каменными шарами. Через три минуты ожидания в приемном зале вошедший слуга объявил графу, что герцог готов принять его.