Плащ и шпага

12. Дама с голубым пером

Разговаривая таким образом, трое товарищей проехали чуть ли не половину Франции и нигде не встретили ничего особенного, хотя дороги были в то время не то, что теперь. Должно быть, вид трех молодцов, крепких и хорошо вооруженных, внушал особенное почтение всем ворам, которые попадались по дороге, а щедрость при при оплате располагала в их пользу всех холопов в гостиницах.

Переехав Луару в окрестностях Блуа, они услышали в лесу звуки рога и догадались, что благородное дворянство развлекается здесь охотой.

— Черт возьми! — воскликнул Югэ, — мне хочется взглянуть, как понимают охоту в этих краях.

Погода была тихая и ясная, местность живописная и богатая, вблизи лениво протекала широкая Луара, вокруг темнели леса до самого горизонта.

Югэ, не долго думая, поскакал к темной дубраве, откуда слышались звуки рога. Через несколько минут лай собак привел его к блестящему обществу. Шла охота на оленя.

Свора была отличная, впереди неслись огромные ищейки. Охотники были все одеты в зеленые суконные казакины, желтые кожаные сапоги, спущенные на широкие сапоги, за ними следовали доезжачие со свежими собаками на смычках. Человек двадцать господ, разукрашенных шнурками и лентами, в шляпах с перьями, разъезжали по зеленым аллеям. Впереди скакала на белой лошади, отливавшей чистым серебром, молодая дама. На её серой шляпе колыхалось голубое перо, по шее вились белокурые волосы с золотым отливом. Голубой бархатный корсаж обтягивал её тонкий стан. На ноги спускалась широкими складками длинная амазонка. Разгоряченная охотой, она то и дело рассекала воздух хлыстом.

— Э! — сказал себе Югэ. — Как славно получилось, что я свернул в эту сторону!

Рядом с незнакомкой (Югэ вовсе не удивился бы, узнав, что в её жилах течет королевская кровь) красовался всадник важного вида и, гордо подпершись рукой, нашептывал даме любезности, на которые она отвечала улыбкой, освещавшей её лицо, которому могла бы позавидовать любая богиня. Красота незнакомки была ослепительная, красота кавалера какая-то надменная. Ей, казалось, нет и двадцати лет, ему — не больше двадцати пяти.

Какое-то необъяснимое чувство с оттенком ревности охватило Югэ.

Дама с кавалером скрылись за густыми деревьями. Едва ли они заметили Югэ.

Но изумление при виде прекрасной незнакомки ни на минуту не отвлекло внимание Югэ от всех подробностей охоты. Он не чувствовал ни малейшего замешательства, как будто находился в окрестностях Тестеры, у своего друга, маркиза де Сент-Эллиса. Собаки бегали туда и сюда по широкой поляне, искали по следу, обнюхивали траву, тянули воздух, возвращались опять назад: ясно было, что след зверя потерян. Югэ сошел с коня среди охотников, которые не решались признаться, что дали маху.

— Вы гоните по десятирогому оленю, господа! — сказал Югэ смотревшим на него дворянам.

Красивый жеребец, нетерпеливо бивший копытом землю, расположил уже некоторых в его пользу: такого коня не могло быть у первого встречного.

— Да, великолепный зверь, — отвечали ему, — мы уж совсем было нагнали его, как вдруг он пропал.

— Ну, господа, вы совсем не на настоящем следе: это вот — след лани, а это — годовика. Надо хорошенько поискать по лесу и поправить ошибку.

Он вошел в чащу, а за ним охотник с ищейкой на смычке, и, поискав несколько времени, указал пальцем на мху у корней дуба совсем ещё свежий след.

— Вот он, след, — сказал он.

В ту же минуту ищейка, обнюхав траву, натянула туго повод.

— Пускай собаку и марш за ней! — крикнул Югэ и мигом вскочил на коня.

Десять минут спустя, совсем овладев следом, Югэ выхватил рог у охотника и затрубил в него.

— Э! Да это, видно, охотник! — сказал один из дворян.

Вся охота прискакала и кинулась за зверем, который уходил в долину. Целый час он не давался, вскочил было в воду, потом бросился назад в лес. Югэ вел охоту и затрубил, чтобы дать знать, что зверь уходит на логово, конь его летал птицей. Общество немного рассеялось: добрая половина осталась сзади, другие опять потеряли след.

Охота в это время скакала в лесу по такой трущебе, что легко было сломать себе шею. Красавица, недавно ехавшая возле дамы с голубым пером, уже не была при ней. Югэ благословил судьбу. Он заметил, что незнакомка забралась в глубокую рытвину между двумя крутыми откосами, густо поросшими кустарником. Как ни горячо он гнал оленя, но тут он кинулся вслед за дамой. Не успел проскакать и ста шагов, как увидел, что белая лошадь закусила удила. От безумных скачков даму так подбрасывало, что нельзя было терять ни минуты.

Югэ пришпорил коня и догнал её, но, бросив взгляд вперед, увидел, что глубокая рытвина ведет прямо к страшному крутому обрыву, зиявшему между каменьями. И шагом-то спуститься туда трудно и опасно: не всякий конь решился бы на такой спуск, а на взбесившейся лошади дама с голубым пером летела на верную погибель, если только не удержать её во что бы то ни стало.

Спасти её от опасности было делом нелегким. Дорога так под конец сузилась, что не было никакой возможности кинуться рядом и остановить бешенную лошадь за узду. Взобраться наверх, чтобы обскакать, нечего было и думать: оба откоса были почти отвесные и заросли сплошным кустарником.

Югэ измерил взглядом расстояние, оставшееся до обрыва, и, видя, что оно уменьшается со страшной быстротой, достал пистолет из кобуры. Но пуля могла попасть в даму, а не в лошадь: на полном скаку нельзя было ручаться за верность руки. Что делать? А терять нельзя было ни минуты.

Вдруг светлая мысль осенила Югэ. Он выхватил из ножен шпагу и, пригнувшись к шее коня, пустился во весь опор. В четыре скачка он нагнал белую лошадь и, нагнувшись, изо всех сил хватил её шпагой по задней ноге. Лошадь сразу упала на колени, но, прежде чем она успела опять вскочить на ноги, Югэ соскочил с коня и, держа шляпу в одной руке, подал другую амазонке. Но та сама уже спрыгнула с седла, между тем как её лошадь билась в предсмертных судорогах, оставляя за собой кровавый след.

Обрыв был всего в десяти шагах. Еще секунда — и незнакомка бы погибла. Теперь она, выпрямившись во весь рост, с лицом, пылающим скорее от гнева, чем от недавней опасности, окинула Югэ надменным взглядом и сказала:

— Кажется, вы искалечили мне Пенелопу?

— Почти… — отвечал Югэ. — Кажется, ей трудно будет оправиться.

— А кто вас просил?

— Я сам!

— Что? — спросила она, нахмурив брови.

— Надо было выбирать. Вас или её. Взгляните сами… Еще один скачок и Пенелопа, которая не слишком о вас, кажется, думала, увлекла бы вас на дно пропасти. Вы бы погибли вместе с лошадью. Я подумал, что герцогиня все-таки будет получше лошади…

— А! Герцогиня?.. Вы меня первый раз видите… Почему же вы так думаете?

— Помилуйте, да могла ли судьба быть не столь дерзкой, чтоб не прикрыть по крайней мере хоть герцогской короной такое чело, которое создано, видимо, чтобы носить венец королевы!

Дама успокоилась и, бросив взгляд на обрыв, на дне которого виднелся целый хаос каменных глыб и стволов деревьев, сказала:

— Может быть, вы и правы.

— Я уверен в этом. Если бы вы погибли, я остался бы безутешным навеки.

— А как вас зовут? Надо же мне знать имя любезного кавалера, которому я обязана жизнью.

— Поль-Югэ де Монтестрюк, граф Шарполь.

— Имя совершенно неизвестное при дворе.

— Со временем оно станет известным.

Их взоры встретились, один — полный гордости, другой — твердой уверенности.

— Делать нечего, — продолжала дама, — мне приходится сдаться и поблагодарить вас за оказанную помощь…

В это время кампания охотников подскакала к ним с большим шумом. Впереди всех скакал красавец, ехавший в начале охоты возле амазонки с голубым пером. Она махнула им платком и попросила всех отъехать назад, чтобы дать ей возможность выбраться из узкой рытвины, куда занесла её Пенелопа. Все повиновались. Через минуту она появилась на поляне, а за ней — страшно хромавшая белая лошадь. Все окружили её. Что это с ней случилось? Почему её не было у затравленного наконец оленя?

— Я был там один из первых, — сказал красивый молодой человек, — и очень жалел, что вас там не видел.

— Не беспокойтесь… Просто несчастный случай, и мой спаситель — вот кто…

И, переменив тон, она представила Югэ красавцу:

— Граф де Шарполь, любезный кузен. Граф Цезарь де Шиврю.

Молодые люди холодно поклонились друг другу, не сказав ни слова.

Незнакомка повернулась к Югэ и, склонив свой стан, как королева, произнесла:

— Орфиза де Монлюсон, герцогиня д'Авранш, просит графа де Монтестрюка проводить её в её замок.

Шиврю нахмурил брови. Югэ низко поклонился.

Почти в ту же минуту на окруженной высокими деревьями поляне, где собралось все общество, показалась ещё амазонка, навстречу которой герцогиня д'Авранш поспешила с внимательной предупредительностью. С первого же взгляда Югэ узнал принцессу Леонору Мамьяни. Она тоже его заметила, и направилась прямо к нему, причем все почтительно расступились перед ней. Наклонясь в седле, она сказала:

— Помните, как я вам крикнула: до свиданья? С тех пор пошло немало времени, но внутренний голос говорил мне, что я не ошиблась и что мы с вами опять увидимся.

— Ваше пророчество я принял за приказание, — отвечал любезно Югэ, касаясь губами обтянутой перчаткой ручки принцессы.

— А! Вот наш провинциал и встретил знакомых! — проворчал граф де Шиврю.

Скоро все общество двинулось в путь: принцесса и герцогиня впереди, подле Орфизы — граф де Шиврю, подле Леоноры — граф де Монтестрюк.

Его взор переходил с одной на другую: у одной глаза были зеленые, у другой — черные. У обеих стан был тонкий и гибкий, обе были ослепительной красоты, но у Орфизы было больше молодости, а у принцессы больше величия. Между ними всякий бы задумался, а за Леонору говорило у Югэ уже то, что она первая смутила его мысли и разбудила мечты. Оттого он был внимательнее к грациозной герцогине, и при взгляде на графа де Шиврю в нем шевелилось чувство ревности, которого он вовсе не испытывал перед маркизом де Сент-Эллисом.

В эту минуту Югэ заметил, что красное перо, бывшее у него на шляпе с самого отъезда из Тестеры, исчезло. Он его, должно быть, на узкой дороге, по которой скакал сломя голову за герцогиней д'Авранш.

Не была ли предвестником эта внезапная потеря подарка принцессы?

— Время и обстоятельства покажут, — подумал он и перестал об этом заботиться.

Коклико бродил долго по лесу и, наконец, нашел Югэ в замке герцогини д`Авранш. Никогда он ещё не видел такого великолепного дворца, таких обширных служб, широких дворов, пылающих кухонных очагов, столько праздной прислуги.

— Ах, граф! — говорил он, — вся Тестера в одной галерее здешнего дворца! Представьте себе…

Вдруг Югэ прервал его:

— Скачи сейчас же в Блуа, куда я уже послал Кадура, скажи, чтоб он там дожидался меня. Попроси его от меня перерыть все лавки в городе и прислать мне, что только найдет лучшего из кружев, платья, лент и перьев. Я одет, как какой-нибудь бродяга, а здесь все похожи на принцев: это мне унизительно. Хоть загони лошадь, а принеси мне все сегодня же вечером. Смотри только не торгуйся и высыпай все из кошелька, если нужно. У тебя есть золото, не правда ли?

— У меня кошелек, данный Агриппой.

— И прекрасно! Но вот что еще: чего доброго ничего не найдешь порядочного в Блуа, ведь это — провинция. Если так, то скажи Кадуру, чтобы ехал тотчас же в Париж. Он был там как-то с маркизом де Сент-Эллисом. Пусть приготовит нам там квартиру и пришлет все, что нужно, чтобы одется по моде.

— И все не считая денег?

— Разумеется!

— Значит, мы здесь у самого короля?

— Гораздо лучше, бедный мой Коклико! Мы у герцогини д`Авранш, у герцогини, которая больше похожа на богиню, чем на простую смертную!

— А! Так тут женщина! А я такой болван, что и не догадался. Сейчас же скачу, граф, не жалея лошади, прямо к Блуа и вернусь так скоро, что сам ветер покраснеет от злости.

Коклико вернулся в самом деле вечером с огромным выбором чудесного платья, надушенных перчаток, самых модных плащей, шелковых чулок и бантов из лент. С жалостной миной он встряхнул кошелек Агриппы, совсем отощавший. Югэ бросил его через всю комнату. В эту минуту он был готов продать всю Тестеру за один наряд, который мог бы привлечь взоры Орфизы. Целый вечер он любовался ею и ухаживал за ней, всю ночь она грезилась ему во сне. Никогда не мог он представить кого-нибудь прекраснее её. Ему казалось просто невозможным, чтобы она была простой смертной. Вся она была — грация и обаяние, богиня, сходящая с облаков. Каждый взгляд на неё открывал новые прелести, улыбка её делала умным каждое её слово. Он понимал, что для неё можно совершить чудо.

— Ты заметил, каким очаровательным тоном она говорит? — говорил он после Коклико. — Какие жемчужины виднеются в её улыбке? Никто не ходит, как она, не садится, никто не танцует, как она! Она все делает иначе, чем другие. Ее голос — просто музыка. Я сейчас смотрел на нее, как она проходила по террасе: божество, спустившееся с Олимпа! Уж не Диана ли это, или сама Венера?

— Разумеется, — отвечал Коклико, — но вы замечаете, граф, столько необыкновенных вещей, а заметили ли вы, что здесь ведь не одна, а две дамы? О которой же вы это говорите, позвольте узнать?

— Как, разбойник, ты не понимаешь, что я говорю о герцогине д`Авранш? Разве можно о ком-нибудь другом рядом с ней?

— Но, граф, и та дама, что мы видели в замке Сен-Сави, тоже, право, стоит, чтобы на неё посмотреть!

— Согласен, и даже должен сознаться, что когда она показалась в зале, где мы ожидали тогда маркиза де Сент-Эллиса, её величавая красота меня ослепила! Но теперь, когда я могу сравнивать, у меня только и есть глаза, что для другой. Не кажется ли герцогиня д`Авранш белой лилией, самой богиней?

Коклико не из-за чего было спорить и он признал, что герцогиня, как прелестное совмещение всех совершенств, должно быть, действительно сама богиня Геба. Но этот обрывок разговора возбудил в уме Югэ целый ряд рассуждений о странной игре случая: отчего это он отдавал только свое удивление принцессе, первой по порядку между его видениями, а теперь готов сложить к ногам герцогини и удивление, и любовь свою? Между тем, красотой они в самом деле ещё могли поспорить. Почему же вторая, а не первая? В этом невольном, безотчетном предпочтении богини блондинки, может быть, и не столь ослепительной, богине брюнетке он мог видеть только указание самой судьбы, распоряжавшейся его жизнью.

В самом пылу этих мечтаний и волнений, он вспомнил вдруг о графе де Шиврю. Ясно было, что он встречает соперника в этом молодом красавце, который так близко знаком герцогине д`Авранш. Правда, он ей родня, но само родство это было неприятно Югэ. Уж не помолвлены ли они друг с другом? Это надо бы узнать хорошенько. Да и само лицо этого де Шиврю ему не нравилось: у него была какая-то дерзкая, нахальная и презрительная улыбка, которая так и напрашивалась на ссору.

Судя по всему, что говорилось о нем, граф де Шиврю считался одним из самых ловких и остроумных кавалеров при дворе. Он был знатного происхождения и богат, хотя этому богатству нанесены были порядочные удары, о важности которых он один, впрочем, судить и которые во всяком случае легко было поправит женитьбой. Уверяли, что он может добиться всего. Он смотрелся вельможей, был изыскан и удивительно изящен в нарядах, руки у него были тонкие и белые, стан тонкий, движения свободные, цвет лица бледный с тем неопределенным оттенком, по которым узнаются люди, испытавшие сильные страсти и всякие удовольствия, глаза смелые и блестящие или глубокие и томные, но с таким выражением, которое никогда не смягчалось от взгляда, улыбка насмешливая, а в голосе, жесте, манере говорить или слушать — что-то особенно высокомерное, так что ему можно было удивляться, пожалуй, его можно было остерегаться, но искать его дружбы — никогда!

Те из дворян, которые были в свете французского посольства в Риме, находили в нем любопытное сходство с знаменитым портретом Цезаря Борджиа, что в галерее Боргезе, работы Рафаэля. Он так же точно носил голову, так же точно держался и даже звали его Цезарем.

Я буду очень удивлен, говорил себе Югэ, если не столкнусь когда-нибудь с этим графом де Шиврю.

Югэ узнал (мы всегда узнаем, сами не зная как, что нас особенно интересует), что Орфизу де Монлюсон крестил сам король Людовик ХУ, очень уважавший покойного герцога д`Авранш и теперь оказывавший особенное покровительство его единственной дочери — сироте. Говорили даже, но это только так говорили, что король сам позаботится выбрать ей и мужа. Орфиза была очень богата и притом такая красавица, что легко могла обойтись в этом деле и без чужих забот. Кроме того уверяли, что король в память постоянной верности и услуг, оказанных ему в смутные времена Фронды, хочет предоставить своей крестнице право принести в приданное мужу титул герцога д`Авранш. Вследствие этого целая толпа вздыхателей вертелась беспрестанно перед наследницей знатного имени, но большая часть из них давно уж отказалась от всякой надежды одержать верх над графом де Шиврю.

Орфизе недавно исполнилось восемнадцать лет, всего несколько месяцев назад она вышла из монастыря и жила теперь под покровительством почтенной тетки, вдовствующей маркизы д`Юрсель, пользовавшейся правом сидеть на табурете при дворце.

Все это сильно смущало графа де Монтестрюка, у которого только и было за душой, что плащ да шпага, да полторы тысячи ливров дохода от Тестеры, а с этим трудно было завоевать герцогский титул и бесчисленные владения Монлюсонов. Но гасконец готов был на все из любви к такой красавице. Только огромное богатство было тут в самом деле большим несчастьем.

Но разве из-за этого несчастья он должен от неё отказаться?

— О! Этому не бывать! — воскликнул он.

Волнение опять не давало ему спать, он ворочался в постели с боку на бок и вздыхал глубоко. Вставал, ходил, открывал окно, смотрел на звезды и опять ложился. Бедному Коклико сильно хотелось спать, и он от всей души посылал к черту все эти глупые волнения. Вдруг Югэ вспомнил слова Брискетты.

— Ах, бедная Брискетта! — сказал он, — как она верно отгадала, предсказывая мне все эти мучения страсти! Это совсем не похоже на то, что я к ней чувствовал. То просто сердце мое пробуждалось, даже скорее молодая кровь, чем сердце, и я бежал к молодой девочке, как белка к свежим орехам!

Теперь он любил истинно и одна мысль, что Орфиза де Монлюсон может принадлежать другому, а не ему, отзывалась дрожью в его сердце. Лучше умереть тысячу раз, чем видеть подобное несчастье! Но как добраться до нее, какими путями, какими подвигами? Как бороться с графом де Шиврю, за которого было все: и состояние, и родство, и положение в обществе, и связи?

Так мечтал и рассуждал он по целым дням. Вдруг ему пришел на память прощальный рассказ матери о Золотом Руне и как она толковала эту легенду. Он вздрогнул и задумался.

— Да, — сказал он, наконец, — вот оно — мое Золотое Руно! Оно блеснуло мне и так высоко, как будто на самом небе! Ее волосы такого именно цвета, как это Руно, и глаза блестят точно так же! Целую жизнь я буду стремиться к ней и, быть может, никогда не достану, но какой-то тайный голос говорит мне, что никогда уже мое сердце не оторвется от нее!

Если что-то говорило графу де Монтестрюку, что он встретит на своем пути графа де Шиврю, то и этот тоже сразу почувствовал, что в Югэ он встретил такого соперника, которым пренебрегать не следует.

Не своим светским положением был он страшен, но молодостью, привлекательной наружностью, какой-то лихой смелостью: что-то необъяснимое показывало, что под этой юношеской оболочкой есть сердце, мужество, твердая воля.

Цезарь сам не понимал, отчего он так заботится об этом пришельце: до сих пор такой чести он никому ещё не оказывал. Что же за предпочтение такое в пользу графа де Монтестрюка? Отчего и почему с самой первой встречи на охоте он с каждым днем все больше о нем думает? Сердясь на самого себя, граф де Шиврю захотел узнать на этот счет мнение одного дворянина, жившего при нем и служившего ему поверенным, от которого ничего не скрывалось.

Родословная кавалера де Лудеака была очень темна. Он уверял, что семья его родом из Перигера, где у него множество замков и несколько поместий. Но все это было одни росказни, а сколько в них правды, никто сказать не мог. Люди догадливые уверяли напротив, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости. Одним словом, его больше боялись, чем уважали.

Лудеак не скрыл от графа де Шиврю, что, по его мнению, не следует считать Югэ де Монтестрюка за ничтожного противника.

— Но мне говорили, — вскричал де Шиврю, — что эти Монтестрюки — голые бедняки и у нашего нет ничего за душой!

— Это значит только, что аппетит у него будет посильней! — отвечал Лудеак. — Притом он же гасконец, то есть из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтобы добиться всего, и которая наполнила бы весь мир искателями приключений, если бы и без того их не было достаточно.

— Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!

— Да это то именно и придает ему сил!

— Да! Женские причуды! Сколько встречалось таких, которые были рады разыгрывать роль добрых фей перед красавчиками, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, все помогает ему… А твоя кузина, герцогиня д'Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, большая охотница до разных приключений в стиле рыцарских романов, в которых всегда бывают замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как взглянула она на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, когда услышала, что сказала ему принцесса Мамьяни?

— Да, да!

— И это не заставило тебя задуматься? У него есть ещё огромное преимущество, у этого проклятого Монтестрюка, хоть от его шляпы и платья так и несет провинцией, а шпага у него такая, каких никто не видел со времен Людовика XIII.

— Преимущество, говоришь ты?

— А то, как он познакомился с твоей кузиной? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпаги по ноге останавливает её, лошадь падает всего в десяти шагах от пропасти, герцогиня спасена им от верной гибели… Разве это ничего не значит? Ведь вот он — герой с первого своего шага! И она ведь вспомнила же, говоря о своем спасителе, о рыцарях Круглого Стола, если не ошибаюсь!

— Это была просто насмешка!

— Э, мой друг! Женщины часто используют такой прием — сказать правду под видом насмешки. Воображение герцогини затронуто… Берегитесь, Шиврю, берегитесь!

— Поберегусь, Лудеак, не беспокойся, но я завтра же пощупаю, что это за человек!

В то самое время, когда Шиврю и Лудеак обсуждали Югэ, ему самому приходили в голову странные мысли. С самого утра он отправился в парк и целый час бродил там. Не обязан ли он честно объявить Орфизе де Монлюсон, что любит её безумно? Если он был так откровенен с Брискеттой, то не должен ли он так же поступать и теперь, когда перед ним герцогиня? Весь вопрос в том, как найти подходящий случай для признания, ведь это дело нелегкое, так как Орфизу с утра до вечера окружала толпа. Югэ утешился тем, что решил если случай не представится, то он сам организует его.

В тот же самый день произошел случай, в котором Югэ заметил искру для того, чтобы затем вспыхнул пожар.

Все общество гуляло в саду, герцогиня д'Авранш играла розой и уронила её на песок. Югэ живо её поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Шиврю покраснел.

— Э! Вы разве не заметили, что я уже наклонялся, чтобы поднять розу и передать её кузине?

— И вы тоже могли заметить, что я поднял её прежде, чем вы успели нагнутся!

— Граф де Монтестрюк!

— Граф де Шиврю!

Они уже смотрели друг на друга, как два молодых петуха.

— Господа! — вскричала принцесса Мамьяни, от которой ничто не ускользнуло. — Что это с вами? Орфиза уронила розу, я тоже могу уронить платок или бант. Монтестрюк был проворней сегодня, завтра будет проворней Шиврю. Каждый получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?

— Разумеется!

— Хорошо! — сказал Шиврю дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившемуся в лице, прошептал:

— Кажется, дело добром не кончится.

— Гм! Не спешите, — отвечал Лудеак. — Монтестрюк не из тех, кто легко оступает. К тому же, я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил её с одного удара.

Он отвел Шиврю в сторону и продолжал:

— Или я очень ошибаюсь, или твое дело станет скоро и моим. Заметил ты, с какой поспешностью принцесса Мамьяни вмешалась в разговор? Уж очень скоро она бросилась на помощь этому гасконцу, которого и видела то один раз когда-то. Если на его беду она станет к нему слишком снисходительна, то граф де Шарполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.

— Сказать тебе правду, — возразил Шиврю, радуясь случаю дать почувствовать другу такую же ревность, какая мучила его самого, — мне давно кажется, что эту снисходительность, которая так справедливо тебе не нравится, с первого же дня высказали глаза прекрасной принцессы, предмета твоего нежного внимания. Я повторю тебе то же, что ты сам сказал мне недавно. Берегись, мой друг, берегись!