15. Игра случая

Недаром боялся Монтестрюк минуты отъезда: после деревенской жизни, которая сближала его все больше с Орфизой де Монлюсон, наступала жизнь в Париже, которая должна была постепенно удалять его от нее. Кроме того, разные влияния, которые были совсем незаметны в тени деревьев замка Мельер, неизбежно завладеют герцогиней, как только она приедет в Париж. И в самом деле, Югэ скоро увидел разницу между городским отелем и деревенским замком.

С появлением герцогини при дворе, дом её хотя и оставался открытым для Югэ, но он мог видеться с ней лишь мимоходом и не иначе, как в большом обществе. Для его любви после жаркого и светлого лета настала холодная и мрачная зима.

И странная же была Орфиза де Монлюсон! Молодая, прекрасная, единственная дочь и наследница знатного имени и огромного состояния, она была предметом такой постоянной лести, такого почтительного обожания, видела у своих ног столько благородных поклонников, что не могла не считать себя очень важной особой и не думать, что ей все позволено. Кроме того, её приучили видеть, что малейшая милость, которую ей было оказать кому-нибудь мимоходом, принималась с самой восторженной благодарностью. Против её капризов никто не смел возражать, желаниям её никто не смел противиться. Благодаря этому, она была то величественна и горда, как королева, то причудлива, как избалованный ребенок.

После сцены накануне её отъезда в Париж, оставшись наедине со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощание с Югэ, и как под влиянием позднего часа и молодости у неё вырвалось почти признание, потому что разве не признанием был отмеченный ногтем стих из Сида Корнелия?

Как! Она, Орфиза де Монлюсон, герцогиня д`Авранш, покорена каким-то дворянчиком из Гаскони! Она, которой поклонялись вельможи, бывшие украшением двора, в одно мгновение связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! Гордость её возмущалась и, сердясь на себя, она дала себе слово наказать дерзкого, осмелившегося нарушить её покой. Но если он и выйдет победителем из предложенной ей борьбы, он сам ещё не знает какими жертвами ему придется заплатить за свою победу!

С первых же дней Орфиза показала Югэ, какая перемена произошла в её мыслях. Она приняла его, как первого встречного, почти незнакомого.

Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Югэ почти каждый день встречал в отеле Авранш и графа де Шиврю. Продолжая осыпать его всякими любезностями, граф Цезарь, носившийся в вихре увеселений и интриг, тем не менее отнесся к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Югэ мысли были заняты другим и он не обращал внимания на такие мелочи.

Взобравшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур нанял ему квартиру, он предался мрачным размышлениям, которые легко могли бы отразиться и на его расположении духа, если бы у него не было хорошего запаса молодости и веселости, которых ничто не могло одолеть.

Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и, как будто мало было одного этого разочарования, причины которого он понять не мог, ещё и жалкая мина Коклико, состоящего у него в должности казначея, окончательно представляла ему все на свете в самом мрачном виде.

Каждый раз, когда Югэ спрашивал у него денег для какой-нибудь из затрат, которые у молодых людей всегда бывают самыми необходимыми, бедный малый встряхивал кошелек как-то особенно и нагонял на Югэ самые грустные размышления. Из туго набитого, каким он был ещё недавно, он превратился в легкий и жидкий, а у Югэ всегда было множество предлогов запустить в него руку, так что очень скоро он должен был совсем опустеть.

— Граф, — сказал ему как-то утром Коклико, — наши дела дальше не могут идти таким образом: мы затягиваем себе пояса от голода, а вы все расширяете свои карманы. Мое казначейство теряет голову.

— Вот поэтому-то и надо решиться на важные меры. Подай-ка сюда свою казну и высыпь её на стол: человек рассудительный прежде, чем действовать, должен иметь представление о своих финансах.

— Вот, извольте смотреть сами, — отвечал Коклико, достав кошелек из сундука и высыпав из него все перед Югэ.

— Да это просто прелесть! — воскликнул Югэ, расставляя столбиками серебро и золото. — Я, право, не думал, что так богат!

— Богаты!.. Граф, да ведь едва ли тут остается…

— Не считай, пожалуйста! Это всегда накликает беду! Бери, сколько нужно из кучки, и беги к портному: вот его адрес, который мне дал мой любезный друг граф де Шиврю, и закажи ему полный костюм испанского кавалера. Не торгуйся! Я играю на сцене с герцогиней д`Авранш, которая оставила для меня роль в одной пасторали, и я хочу своим блестящим костюмом сделать честь её выбору. Беги же!

— Но завтра, граф? Когда пьеса будет разыграна?

— Это значит просто оскорблять Провидение: думать, что оно так и оставит в затруднении честного дворянина. Вот и Кадур тебе скажет, что если нам суждено быть спасенными, несколько жалких монет ничего не прибавят на весах, а если мы должны погибнуть, все наши сбережения ни на волос не помогут!

— Что написано в книге судеб, того не избежишь, — сказал араб.

— Слышишь? Ступай же, говорю тебе, ступай скорей!

Коклико только в отчаянии развел руками и вышел, оставив на столе кое-какие остатки золотых и серебряных монет, которые Югэ поспешил смахнуть рукой к себе в карманы.

Действительно Орфиза де Монлюсон задумала устроить сцену у себя в отеле и, чтобы обновить её выбрала героическую комедию и сама занялась раздачей ролей между самыми близкими своими знакомыми. Граф де Монтестрюк, граф де Шиврю, кавалер де Лудеак, даже сама принцесса Мамьяни должны были играть в этой пьесе, навеянной всемогущей в то время испанской модой. Надо было совершенно подчиниться её фантазии и не спорить, иначе она могла тотчас же выключить из числа избранных.

— Судя по всему, сказал кавалер своему другу Цезарю, нам то с тобой особенно нечему радоваться. В этой бестолковой пьесе, которую мы будем разыгрывать среди полотнянных стен в тени картонных деревьев, тебе достанется похитить красавицу, а Монтестрюку — жениться на ней. Как тебе это нравится? Что касается меня, то осужденный на смиренную роль простого оруженосца, я имею право только вздыхать по моей принцессе. Меня просто удивляет, как серьезно наши дамы, Орфиза и Леонора, принимают свои роли на репетициях. И нежные взгляды, и вздохи — все у них только для героя!

— Ты не можешь сказать, что я пренебрегаю твоими советами, — отвечал Цезарь. — Но всякое терпение имеет пределы, а репетиции эти произвели на мой рассудок такое действие, что я решил скорее приступит к делу: как только разыграем комедию, я покажу себя гасконцу, а там — будь, что будет!

— Ты сам увидишь тогда, быть может, что и я не терял времени. Не на одни тирады и банты оно у меня ушло.

Дело в том, что уже несколько дней Лудеак общался с каким-то авантюристом, таскавшимся повсюду в длинных сапогах с железными шпорами и при длиннейшей шпаге с рукояткой из резной стали. Он был сложен, как Геркулес, и встретить его где-нибудь в лесу было бы не совсем безопасно. Он всегда был вооружен, как рейтар накануне похода. Лудеак водил его с собой по лучшим кабакам Парижа и очень ценил этого капитана д`Арпальера, заслуги которого, уверял он, были плохо вознаграждены правительством короля.

Все знакомые Лудеака не могли понять, зачем он таскает с собой повсюду ненасытный аппетит и неутолимую жажду этого свирепого рубаки, напоминавшего героя тридцатилетней войны.

Граф де Шиврю должен был узнать об этом подробно утром в тот самый день, когда назначено было представление, для которого лучшие модистки Парижа резали на куски столько лент и дорогих материй.

В это самое утро к нему вошел кавалер де Лудеак и, приказав подать завтрак, очень старательно затворил все двери.

— Я всегда замечал, — сказал он, — что обильный и изысканный стол способствует рождению мыслей и дает им возможность укрепиться: поэтому мы с тобой и станем толковать между этим паштетом из куропаток и блюдом раков, да вот этими четырьмя бутылками старого бургондского и светлого сотерна.

Он приступил к паштету и, налив два стакана, продолжал:

— Я говорил тебе на-днях, что не потерял даром времени, сейчас ты в этом убедишься. Что скажешь, если мы превратим милую комедию, в которой будем показывать наши скромные таланты, в самую очаровательную действительность?

Цезарь взглянул на Лудеака.

— Не понимаешь? Хорошо, я тебе растолкую. В нашей комедии, неправда ли, есть варварский паша, роль которого ты призван исполнить, похищающий, несмотря на её крики, благородную принцессу, которую он намерен сделать своей женой на турецкий лад.

— Ну, знаю! Ведь я же сам буду декламировать две тирады во вкусе актеров Бургонского отеля: одну — описывая свою пламенную страсть, а другую — выражая свою бешенную ревность.

— Ну вот! Благодаря моей изобретательности, мавританский паша в самом деле похитит Орфизу де Монлюсон в костюме инфанты. Когда же ей дозволено будет приподнять свое покрывало, вместо свирепого Абдаллы, паши алжирского, она увидит у своих ног милого графа де Шиврю. Остальное уж твое дело.

— Я отлично понимаю эту развязку, которая так приятно поправляет пьесу, и охотно к ней присоединяюсь, но какими средствами думаешь ты достичь такого изумительного результата?

— Средства очень просты и могут тебя позабавить. Мне попался под руку человек, созданный богом специально, чтобы выручать из затруднительных положений. Это — солдат, готовый помогать за приличную награду. Мне кажется, что он когда-то кое-что значил у себя на родине. Несчастье или преступление сделали его тем, что он теперь. У меня все предусмотрено: я рассказал ему о наших делах. Он подберет себе нескольких товарищей без предрассудков, проберется в отель Авранш, где его никто не заметит среди суеты и шума, расставит своих сообщников по саду или рассеет их между прислугой и, по условленному заранее сигналу героиня комедии, вышедшая подышать свежим воздухом, попадет в сильные руки четырех замаскированных молодцов, под предводительством моего капитана. Он становится во главе процессии и в одну минуту они укладывают её в заранее приготовленную карету со скромным кучером, которая будет ожидать рыдающую красавицу за калиткой, а ключ от этой калитки уже у меня в кармане.

Лудеак налил стакан бургондского Цезарю и продолжал:

— Меня уверяли, что похищенные невинности не слишком долго сердятся на прекрасных кавалеров, умеющих выпросить себе прощение за такое огромное преступление. А та как я никогда не сомневался в твоем красноречии, то, мне кажется, что разрешившись несколькими залпами вздохов, Орфиза де Монлюсон простит, наконец, герцога д`Авранш.

Последние слова вызвали улыбку у Шиврю.

— Ну, а если кто-нибудь рассердится и обнажит шпагу? — сказал он. — Об одном уже нам известно, что он не в состоянии понять всей остроумной прелести твоего плана.

— Тем хуже для него! Не твоя ведь будет вина, если в общей свалке какой-нибудь ловкий удар научит его осторожности! Я не вижу в этом ничего сомнительного.

— Да и я тоже. Впрочем, если припомнишь, ещё когда я решил, что Орфиза де Монлюсон должна переехать в Париж, у меня уже тогда зарождалось нечто похожее.

— Значит, это дело решенное, и я могу сказать своему капитану, чтобы он строил батареи?

— По рукам, кавалер! Дело, правда, не совсем чистое, но ведь пословица гласит: кто не рискует, тот не выигрывает.

— За твое здоровье, герцог!

Лудеак осушил до последней капли вино из всех бутылок и, поправив шляпу кулаком на голове, сказал в заключение:

— Вот ты увидишь сам сегодня вечером, какой я оруженосец!

К началу представления блестящая толпа собралась в отеле Авранш. Внимательный наблюдатель мог бы заметить среди пышно разодетого общества сухого, крепкого и высокого человека с загорелым лицом, которое украшали длиннейшие рыжие усы с заостренными концами. Одетый в богатый костюм темного цвета и закутанный в бархатный плащ, он шептал что-то на ухо каким-то темным личностям, которые затем рассыпались по саду или втирались в толпу лакеев, толпившихся у дверей.

Этот высокий человек встретился раз и с Лудеаком и обменялся с ним несколькими словами вполголоса, после чего Лудеак возвратился, напевая, за кулисы.

Шиврю в мавританском костюме ожидал только сигнала, чтобы выйти на сцену.

— Все идет хорошо, — шепнул Лудеак, подойдя к нему.

— Что вы говорите? — спросила Орфиза, окруженная двумя или тремя горничными.

— Я говорю, что все идет отлично, — отвечал Лудеак. — Мне кажется даже, что последствия этого вечера превзойдут все наши ожидания.

Раздались три удара и спектакль начался.

Портной, к которому обратился Югэ по рекомендации Шиврю, отличился на славу. Такого чудесного испанского костюма никогда не встречали при дворе. Возбужденный новизной своего положения, ярким освещением сцены, живой интригой самой пьесы, но особенно живой улыбкой и сияющей красотой Орфизы, Монтестрюк играл с таким жаром, что заслужил оглушительные аплодисменты. Была минута, когда, упав к ногам прекрасной инфанты, он клялся посвятить себя её освобождению с таким увлечением, с такой искренностью, что Орфиза забыла свою руку в руке коленопреклоненного юного мстителя. Все общество пришло в восторг.

Успех этот Югэ разделял впрочем с принцессой Мамьяни, укутанной в вышитое золотом покрывало и одетой в усыпанное драгоценными камнями платье султанши, обманутой своим повелителем. В одной сцене, где она изливала свои страдания из-за открытой внезапно неверности, она выразила жгучую ревность таким хватающим за душу голосом, что смело могла сравниться с первоклассными трагическими актрисами. Слезы показались на глазах зрителей.

Между тем таинственная личность, с которой шептался Лудеак, скрывалась в углу зала в тени драпировок. Глаза его сверкали, как у хищной птицы.

Когда принцесса Мамьяни появилась на сцене, он вздрогнул и наклонился вперед, как будто готовясь броситься.

— Она! Она! — прошептал он.

Лицо его странно побледнело, судорога пробежала по всему телу.

Она опять вышла на сцену и опять он вперил в неё настойчиво-пристальный взор. Грудь его поднималась, он похож был на человека, перед которым вдруг появился призрак.

К концу представления Лудеак, окончивший свою роль, проскользнул к нему. Незнакомец, сам не сознавая, что делает, схватил его за руку с такой силой, что тот даже удивился.

— Кого я должен похитить, скажите, которую? — спросил он глухим голосом. — Эту брюнетку в мавританском костюме, у которой столько жемчуга и бриллиантов в волосах?

— Принцессу Мамьяни?

— Да!.. Да, принцессу Леонору Мамьяни.

— Как? Разве вы её знаете?

Человек с рыжими усами провел рукой по влажному лбу.

— Я встречал её раньше, во Флоренции. Но с тех пор случилось столько событий, что она мне представляется теперь вышедшей из царства теней… Так не ее?

— Э! Нет, другую…

— Ту, у которой голубой шарф?

— Да, блондинку, которая играет роль инфанты, Орфизу де Монлюсон.

— А! — произнес капитан со вздохом облегчения.

— Но что с вами? Руки у вас холодные, как мрамор, а лицо побелело, как снег!

— Ничего… Это часто бывает со мной в закрытом помещении, где много народу…

Он уже сделал было шаг вперед, чтобы уйти, но, одумавшись, спросил еще:

— А как зовут этого молодого человека в розовом атласном костюме испанского кавалера?

— Граф де Шарполь.

— Незнакомое имя… Голос, что-то такое в наружности разбудили во мне давние воспоминания… Но, должно быть, я ошибаюсь.

Слова эти были прерваны громом рукоплесканий: представление окончилось, занавес опустился.

Незнакомец поправил на плечах плащ и, приподняв портьеру, вышел в сад.

— Сейчас увидимся! — крикнул ему Лудеак, между тем как зрители, отодвинув кресла и стулья, бросились навстречу Орфизе, показавшейся в конце галереи вместе с Шиврю и Югэ.

Принцесса шла медленно, опустив руки.

Толпа окружила Орфизу и осыпала её похвалами, сравнивая её с богинями Олимпа. Дамы толпились вокруг Югэ и поздравляли его с успехом.

— Посмотрите, — сказала одна с влажными глазами, — вы заставили меня плакать.

— А я, — сказала другая, — должна признаться, что если бы со мной заговорили таким языком, с такой страстной пылкостью, мне было бы очень трудно устоять.

Принцесса Леонора прошла гордо, не останавливаясь, сквозь толпу, осаждавшую её с возгласами восторга и удивления, и, не ответив никому ни слова, направилась прямо к дверям в конце галереи. Через минуту она скрылась в саду.

Дойдя до дальнего угла, где уже не слышно было праздничного шума, она замедлила шаг и поникла головой на грудь. Теперь её уже больше не поддерживало волнение игры и гордость знатной дамы. Она вспомнила все, что произошло в о время спектакля, и две слезы, медленно набиравшиеся под веками, скатились по её щекам.

В эту минуту перед ней встала тень на повороте аллеи, и тот самый незнакомец, который только что ушел так поспешно от Лудеака, прикоснулся к ней рукой и вывел из печальной задумчивости.

— Орфано! — вскрикнула она, — это вы!

— Да, тот самый Орфано, который любил вас так сильно и думал уже, что в сердце у него не осталось ничего, кроме пепла! Я увидел вас в театре, слышал, что ваши уста произносили какие-то стихи и все существо мое содрогнулось! Я уже не надеялся вас встретить после того давнего, памятного дня, когда вы оттолкнули ногой мою любовь. Я нахожу вас… вы плачете, и я чувствую снова, что вся кровь в моих жилах по-прежнему все-таки принадлежит вам!

— Да, давно это было! Сколько лет прошло? Не знаю уже. Но если я заставила вас страдать, то за вас хорошо отомстили, поверьте мне!

И, склонив голову, побелевшими губами, как будто говоря сама с собой, она продолжала:

— И я тоже узнала, что такое ревность, и я тоже узнаю теперь, что такое слезы! Как он смотрел на нее! Каким голосом он говорил ей эти стихи, в которых каждое слово — признание! И как она счастлива была, слушая его! Любовь облекала её будто новой красотой. И все это возле меня, которой он даже и не замечает!

Она прислонилась к дереву и помолчала с минуту.

— Если нужно отомстить за вас, поразить, наказать, скажите одно слово, и я готов! — прошептал Орфано.

Принцесса взглянула на него, как бы пробуждаясь от сна, потом с усилием овладела собой, сказала:

— Что вы здесь делаете? Что привело вас сюда? Зачем? С какой целью? Какими судьбами вы оказались в Париже? Что вас выгнало из Италии? Откуда вы пришли? Куда идете?

Горький смех искривил губы Орфано.

— Спросите лучше у того увядшего листа, что я попираю ногой, какой ветер сорвал его с дерева? Спросите у него, куда он полетит? Причина моего несчастья носит имя…, которое вы знаете. Ее зовут Леонорой. Я бежал от её глаз, я бежал от её презрения. И с того дня я блуждаю туда и сюда по воле какой-то фантазии или бедствия. Сегодня меня ведет ненависть, завтра — меня толкает вперед бешенное желание убить кого-нибудь или самому быть убитым. То, чем я был прежде, я оставил там, где знал вас. Я спустился под гору, оборвался… Что за дело, чем бы я мог быть? Вы не хотели любить меня!

— И теперь Орфано де Монте-Россо, владевший дворцами и замками, стал искателем приключений, не правда ли?

— И целый сонм дьявольских страстей воет вслед за ним! Маркиз стал разбойником.

Лицо его затуманилось.

— Ах! Если бы вы захотели! — продолжал он, — если бы жалость тронула ваше сердце, какого человека вы сделали бы из меня! Для вас мне все показалось бы легким!

— Но могла ли я, скажите сами принять руку, окровавленную злодеянием? Ах! Мое сердце возмутилось при мысли о том, какое имя вы мне предлагаете. Сумели ли вы сохранить его, скажите?

— Оставим это, — отвечал итальянец, сильно топнув ногой. — Прошедшее умерло! Я отдался душой и телом приключениям. Каждый день бывает что-то новое: кончается одно, другое тотчас начинается! Когда у меня нет своих, я охотно берусь за чужие.

— Уж не что-нибудь в том же роде привело вас и сюда?

— Тьфу! Сущая безделица! Какая-то женщина, как я догадываюсь, противится своему обожателю, ну вот, я и взялся её похитить, чтобы избавить её от скучных размышлений.

— Орфиза де Монлюсон, может быть?

— Да, так именно её мне назвали. Блондинка, которая была бы и хороша, если бы не было вас рядом с нею. Легкое насилие поможет её счастью и все кончится свадьбой. Может статься, сказали мне, что кавалер, взирающий на неё нежными очами, бросится наперекор нашим планам. Мне поручено не щадить его, и на меня не рассердятся, если удар шпаги свалит его слишком сурово наземь.

— А вы знаете этого кавалера?

— Я сейчас его видел. Судя по его взгляду, он далеко пойдет, если ему дадут время. Его зовут, кажется, граф де Шарполь.

Принцесса едва сдержала крик, готовый вырваться у нее, и, сделав шаг в сторону, чтобы скрыть свое лицо в тени деревьев, сказала:

— Если бы я положила свою руку на вашу, Орфано, и попросила маркиза де Монте-Россо оказать мне услугу. Если бы я попросила его в память его любви к Леоноре в то время, когда он виделся с ней в садах её отца во Флоренции, — скажите, оказал бы он ей эту услугу?

Что-то влажное показалось на глазах павшего дворянина: он смиренно протянул свою голую руку.

— Правда? Как тогда, вы положите вашу обожаемую ручку вот на эту?

— Можете взять её, если поклянетесь сделать сегодня то, что я скажу.

— Клянусь!

Тонкая, белая ручка принцессы опустилась в грубую руку авантюриста. Он медленно поднес её к губам.

— О! Моя молодость, — прошептал он.

— Вы стоили лучшей участи, Орфано, но ничто не может исправить сделанного! По крайней мере, я унесу об этой встрече, которая будет, вероятно, последней между нами, хорошее воспоминание.

— Говорите, — продолжал Монте-Россо, к которому вернулся голос и поза дворянина, — что я должен сделать?

— Я не знаю, какими средствами и с какими сообщниками вы хотите совершить ваше преступное предприятие… Ноя не хочу, чтобы оно исполнилось! Я хочу, чтобы Орфиза де Монлюсон, у которая я живу, осталась свободной. Вы не наложите руки на нее. И вы, и все ваши, уйдете отсюда немедленно.

— Такая преданность у женщины к другой женщине! — вскричал Орфано, — а только что вы плакали, говорили о ревности. Нет, не за нею вы боитесь.

Взглянув пристально в глаза принцессе, он продолжал:

— Постойте! не замешан ли тут мужчина? Мужчина этот не был ли с вами на сцене? Не граф ли Шарполь? И не сказал ли я вам, что, может быть, в пылу схватки удар шпаги шпаги поразит его насмерть? Так это вы за него боитесь?

— Ну да! Я не хочу, чтобы он умер.

— Вы не хотите! А почему?

— Я люблю его!

— Гром и молния!

Орфано оттолкнул руку принцессы, сильнейший гнев отразился на его лице, но водно мгновение он овладел собой и сказал Леоноре:

— Я дал вам слово и сдержу его. Сегодня ни один волос не упадет с его головы. Сегодня Орфиза де Монлюсон останется свободной, а он останется жив. Но завтра принадлежит мне, и как ни велик Париж, а я сумею отыскать графа де Шарполя.

— Один на одного, значит?

— Капитану д'Арпальеру не нужно никого, чтобы отомстить за обиду маркиза де Монте-Россо! Оставайтесь с Богом, Леонора! А я иду к черту.

Он поспешно ушел. Выходя из аллеи, где осталась принцесса, он встретил Лудеака, который шел с озабоченным видом.

_ Я повсюду ищу вас, — сказал Лудеак, увидев его, — видите, вон там граф де Шиврю гуляет с Орфизой де Монлюсон? Сад почти пуст, ваши люди бродят под деревьями. Самая благоприятная минута! Подайте сигнал, и в одно мгновенье все будет кончено! Смотрите, вот и Шарполь там, как бы нарочно для того, чтобы его удобно было мимоходом хватить кинжалом! Ну же, начинайте охоту!

Но капитан покачал головой.

— Не рассчитывайте больше на меня. Сегодня утром я был ваш, сегодня вечером — я ничей, завтра — посмотрим…

Раздраженный Лудеак открыл было рот, но Орфано прервал его:

— Знаю, что вы собираетесь мне сказать: получил деньги, так и кончай дело. Но сейчас я не расположен объясняться. А деньги — вот они! Не хочу ничего отвечать, потому что не хочу ничего делать.

Капитан бросил под ноги Лудеаку толстый кошелек и, взяв висящий на шее серебряный свисток, свистнул три раза.

Вдоль деревьев скользнули и исчезли тени. Капитан не оглядываясь зашагал к выходу из сада.

Загрузка...