Плащ и шпага

23. Что хочет женщина

Между тем двор переехал из Фонтенбло в Париж, где король чаще имел возможность беседовать о своих честолюбивых планах с Летелье и его сыном, графом де Лувуа, уже всемогущем в военном ведомстве.

Обергофмейстерина королевы, само собой разумеется, тоже переселилась в Лувр с её величеством. Так же точно поехали в Париж и все придворные, молодые и старые. В Париже их ожидали те же самые интриги, нити которых были завязаны в Фонтенбло любовью, тщеславием и честолюбием.

Югэ, хорошо направленный Брискеттой, появился на другой же день при малом выходе Олимпии, а вечером его увидели опять на игре у королевы. Как некогда суровый Ипполит, он, казалось, смягчился к хитрой и гордой Ариции, которая разделяла, как уверяли, с маркизой де Лавальер внимание его величества короля и держала в страхе половину двора под своей властью. Но Югэ действовал, как ловкий и искусный дипломат, которому поручены самые трудные переговоры: он поддавался соблазнам её ума и прелестям её обращения медленно, постепенно, мало помалу, не как мягкий воск, тающий от первых лучей огня, но как твердый металл, нагревающийся сначала только на поверхности. Олимпия могла считать шаг за шагом свои успехи, ей нравилась эта забава, и она тоже невольно поддавалась увлечению. Ей было ново встретить сердце, которое не сдавалось по первому требованию. Это сопротивление приятно волновало ее: это была приправа, будившая её уснувшие чувства и притупленное любопытство.

Само собой разумеется, при этих почти ежедневных встречах, не раз представлялся им случай говорить о графе де Колиньи и о руководстве войсками, которого он добивался. Югэ всегда хватал такие случаи на лету. Венгерская экспедиция сводила всех с ума: она напоминала крестовые походы. Предстояло, ка во времена Саладина, биться с неверными, а дальнее расстояние, неизвестность придавали этому походу в дальние страны такую рыцарскую прелесть, что все горели желанием принять в нем участие. Не было ни одного дворянина, который не добивался бы счастья посвятить свою шпагу на службу христианству. Все знали уже, что король, уступив просьбам императора Леопольда, который решился, смирив свою гордость, прислать графа Строцци к французскому двору, отдал уже приказание министру Летелье собрать армию под стенами Меца и оттуда направить её к Вене, которой угрожали дикие толпы, предводимые великим визирем Кьюперли, мечтавшим о покорении Германии исламу.

Граф Строцци хлопотал усердно, чтобы французские войска собирались поскорей. Но ещё неизвестно было, кому поручено будет руководство экспедицией: называли сперва Тюренна и маркграфа баденского, но оба были скоро отстранены. Двор, средоточие всех интриг, разделился на два лагеря: одни держали сторону герцога де Лафойяда, другие — графа де Колиньи. Шансы обоих казались равными и спорам не было конца.

Раз вечером, на приеме у графини де Суассон, Югэ наконец не выдержал.

— Ах! — вскричал он, — вот один из тех редких случаев, когда приходится сожалеть, что у вас в руках шпага, а не веер, и что вас зовут Югэ де Монтестрюк, а не Луиза де Лавальер.

— Это почему? — спросила с живостью Олимпия, на которую это имя всегда производило действие электрического удара.

— Потому что никогда ещё не представлялось лучшего случая сделать дело полезное и хорошее, дело великое и славное, и связать свое имя с таким предприятием, которое возвысит блеск французской короны! Готовится смелая и опасная экспедиция. Чтобы командовать армией, идущей на помощь колеблющейся империи, нужно полководца надежного. А кого хотят назначить? Герцога де Лафойяда! И вот судьба сражения вверяется человеку, который не сумел бы, может быть, провести учения эскадрона! А почему его выбирают? Потому что его поддерживает женщина, герцогиня де Лавальер вздыхает, она плачет, она умоляет, и этого довольно, чтобы знамя Франции было вверено человеку неспособному, тогда как есть полководец опытный в своем деле, закаленный в самых тяжелых трудах, всеми уважаемый, сражавшийся под руководством Тюренна, умеющий подчинить себе победу! Ах! Если бы я был женщиной!

— А что бы вы сделали, граф, если бы были женщиной?

— Я бы захотел доставить торжество правому делу, я бы употребил мою красоту, мою молодость, весь мой ум на то, чтобы счастье Франции поднялось как можно выше. Я захотел бы, чтобы со временем про меня сказали: спасение империи, освобождение городов, одержанные победы, побежденные варвары всем этим обязана родина одной ей, потому что она одна вручила оружие той руке, которая нанесла все эти удары! Победой, осветившей зарю нового царствования, обязаны графу де Колиньи! Но выбор графа де Колиньи решила она!

В душе графини де Суассон шевельнулось что-то, удивившее её самое: грудь её пронизал какой-то горячий ток. Она взглянула на воинственное лицо Югэ и сказала ему не без досады:

— Итак, вы полагаете, граф, что ни одна другая женщина при дворе не в состоянии совершить подобное чудо? Вы думаете, что одна герцогиня де Лавальер…

— Я знаю, что и другие могли бы. Разве они не одарены всеми прелестями, всем очарованием? Им стоило бы только захотеть… Одной из них в особенности. Но нет! Ни одна женщина не понимает этого, ни одна не осмелится бороться с могущественной фавориткой! И герцог де Лафойяд будет непременно назначен.

— Кто знает? — прошептала Олимпия.

— Ах! Если бы это была правда! — вскричал Югэ, взглянув на неё пламенным взором.

Взволнованная ещё и на следующий день и сама удивляясь этому волнению, графиня, под предлогом утомления, приказала не принимать никого и допустить только одного защитника графа де Колиньи.

— Благодаря вам, я только и видела во сне, что сражения и приступы, сказала она ему, — но если вы говорите с таким жаром о делах военных, то что бы это было, если бы вы заговорили о делах сердечных?

— Та, что дала бы мне возможность пролить свою кровь для славы его величества, узнала бы об этом очень скоро.

— Как? Вы согласились бы расстаться с ней?

— Да, но только для того, чтобы бы стать достойным её любви.

— Но разве она… графиня де Монлюсон согласилась бы также?

— Кто вам говорит о графине де Монлюсон? Не от неё же, полагаю, зависит экспедиция.

Олимпия улыбнулась.

— Вы так усердно хлопочете за графа де Колиньи, — продолжала она, — и никогда ничего не просите для себя самого. Почему это?

— А что же мне ещё просить, когда я сижу один с обергофмейстериной королевы, одного взгляда которой добиваются все придворные, когда та, кто была Олимпия Манчини, самая прелестная из прелестных племянниц великого кардинала, благоволит меня принимать и выслушивать, когда наконец эта царица красоты, графиня де Суассон, позволяет мне подносить к губам ручку самой пленительной женщины в королевстве?

Графиня не отняла руки, взглянула на него нежно и кокетливо, и спросила:

— А вам очень хочется, чтобы граф де Колиньи был назначен командовать армией, которую посылает король на помощь своему брату, императору германскому?

— Это было бы мне дороже всего, если бы, когда я добьюсь этого, не оставалось бы ещё другого, что мне ещё дороже.

— Что же это такое?

— Ваш гнев не поразит меня, если осмелюсь признаться?

— Прошу вас.

— Раз так, графиня, то я больше всего дорожу желанным случаем броситься к ногам той, которая дает мне возможность выполнить долг благодарности!

— У вас такие основательные доводы в пользу графа де Колиньи, что я начинаю находить его честолюбие совершенно законным… Я решаюсь поговорить с королем.

— Когда же, графиня?

— Да сегодня же вечером, может быть.

— Тогда наше дело выиграно, — сказал он, опускаясь на колени.

Олимпия встала и сделала ему знак уйти.

— Я отсылаю вас не потому, что рассердилась, но вы меня взволновали рассказами о войне, любви и славе… Мне нужно остаться одной, подумать. Мы скоро снова увидимся. Надеюсь, вы окажетесь достойны моего участия.

Югэ поклонился и вышел. Вечером, разговаривая с Брискеттой, Олимпия сказала:

— Он умен, этот граф де Монтестрюк… Он пойдет далеко!

— Надеюсь, что какой-нибудь добрый ангел ему в этом поможет.

— Добрый ангел или благодетельная фея.

— Я именно это и хотела сказать.

В этот самый день, около полуночи, когда Югэ, окончив свою службу в Лувре, возвратился в отель Колиньи, Коклико подбежал к нему, вздохнул, как будто уставши от ожидания, и сказал:

— Граф! Там кто-то вас давно ожидает.

— Кто такой?

— Кузен… Нет, кузина дьявола… Посмотрите сами.

Монтестрюк взглянул в ту сторону, куда указывал Коклико, и увидел у подъезда черный силуэт женщины, закутанной в широкий плащ с капюшоном на голове. Он сделал шаг к ней, она сделала два шага и, положив легкую руку ему на плечо, спросила:

— Хочешь идти со мной?

— Куда?

— Если бы я могла сказать это, то сказала бы с первого слова.

Коклико потянул Югэ за рукав, нагнулся к его уху и прошептал:

— Граф, вспомните, умоляю вас, маленького слугу, который совсем недавно завел вас в засаду.

— Одно и то же не случается два раза подряд, — ответил Югэ.

— В тот же день, может быть, и не случается, — проворчал Коклико, — но через несколько недель может случиться!

— Если ты боишься, то оставайся, — продолжала женщина, — если влюблен, то пойдем.

— Идем! — отвечал Югэ, с минуту уже внимательно наблюдавший за незнакомкой.

Схватив Югэ за руку, она повернула за угол улицы, подошла к карете, возле которой стоял лакей, сделала знак, подножка опустилась, одним прыжком она вскочила в карету и пригласила Югэ сесть рядом.

Пошел скорей! — крикнула она.

Кучер стегнул лошадей и карета исчезла из глаз испуганного Коклико, который собирался бежать за своим господином.

— Он, может, и останется цел в этот раз, — прошептал честный слуга, но я умру, если так пойдет дальше!

Пока он готовился провести бессонную ночь, карета с Монтестрюком и незнакомкой неслась по лабиринту парижских улиц. Гасконца занимали, казалось, мысли менее печальные. Вдруг он охватил рукой тонкий стан таинственной незнакомки и спросил весело:

— А в самом деле, куда это ты везешь меня, душечка, Брискетта?

— Ах! Ты меня узнал!

— Разве иначе я позволил бы себя похитить?

Говоря это, он откинул капюшон, закутывавший голову шалуньи, и звонко поцеловал её.

— Дело не во мне, — сказала она, возвращая ему поцелуй, — это ты крадешь у одной знатной дамы, которая на тебя рассердилась бы, узнав, что мы с тобой целуемся.

— А! Разве в самом деле, графиня де Суассон…

— Ничего не знаю, кроме того, что у графини есть очень важная для тебя новость, и что она хочет передать её только тебе самому. Она полагает, что заслужит этим твою вечную благодарность. Кажется даже, что передавая мне это, она сделала особое ударение на последнем слове.

— Я и буду ей благодарен, Брискетта. Но, ради Бога, дай мне совет… Особа, пользующаяся вниманием короля, — особа не обыкновенная, ты её хорошо знаешь. Что я должен делать и как говорить с ней, когда мы останемся с глазу на глаз?

— Делай и говори, как со мной… Видишь ли, в каждой женщине сидит Брискетта.

Карета остановилась у длинной стены на пустынной улице. Брискетта выскочила из кареты и постучала особенным образом в узкую калитку, выкрашенную под цвет стены и закрытую до половины плющом. Калитка тихо отворилась и Брискетта бросилась, ведя за собой Югэ, в сад, в глубине которого виднелся в темноте маленький домик, окруженный высокими деревьями. Брискетта смело пошла по усыпанной мелким песком дорожке, все извилины которой были ей хорошо знакомы.

Они подошли к скромному павильону, в котором, казалось, никто не жил. Снаружи он был безмолвен и мрачен, ни малейшего света не было заметно в щелках ставен.

— Э! — прошептал Югэ, — вот и таинственный дворец!

— Скажи лучше — замок спящей красавицы, только красавица теперь не спит, — возразила Брискетта глухим голосом.

Она вложила маленький ключик в замок, дверь повернулась на петлях бесшумно, и Югэ вошел в помещение, пол которого был покрыт толстым ковром. Здесь было ещё темнее, чем в саду. Югэ послушно следовал за Брискеттой, которая уверенно ступала в этой темноте. она подняла портьеру, поднялась без малейшего шума по лестнице, остановилась перед узенькой дверью и толкнула её. Тонкий, как золотая стрела, луч света прорезывал темноту в комнате, в которую вступил Югэ.

— Ступай прямо на свет, — шепнула ему на ухо Брискетта. — Тебе под руку попадется дверная ручка, отворяй — и желаю тебе успеха.

Она исчезла, а Югэ пошел прямо к двери. Легкий душистый запах и приятная теплота охватили его. Он нашел ручку и отворил дверь. Целый поток света хлынул ему навстречу.

Он вошел в круглую комнату, обтянутую шелковой материей. Огни больших подсвечников отражались в венецианских зеркалах. В изящном камине трещал огонь, на доске стояли дорогие часы, на крышке которых сидел Амур с приложенным к губам пальцем. В этом благоуханном приюте никого не было.

Удивленный и взволнованный, Югэ оглянулся кругом. Вдруг незаметная в складках китайского атласа дверь скользнула в драпировку и графиня де Суассон появилась перед его очарованными глазами.

Руки её были полуобнажены, волосы раскинуты буклями по плечам, шея тоже обнажена. Щегольской наряд ещё больше увеличивал её пленительную красоту. Божество вступило в свой храм.

— Поблагодарите ли вы меня за то, что я сдержала слово? — спросила она, подняв на Югэ блестящие глаза.

— Я уже благодарю вас, графиня, и за то, что вы явились мне в этом очаровательном уединении, — ответил Монтестрюк, преклонив колено.

— Ну! — продолжала она, нагнувшись к нему, король сделал выбор: он назначил графа де Колиньи. Вы получили то, чего желали больше всего, но остается ещё другое.

Олимпия пошатнулась, будто ослабев от овладевшего ею волнения.

Югэ привстал и охватил её руками, чтобы поддержать.

— Чем могу я доказать вам мою благодарность? — воскликнул он.

— Полюбите меня! — вздохнула она.

Тонкий стан её согнулся, как тростник, все помутилось в глазах Югэ: он видел одну лучезарную улыбку Олимпии. Вызванный им было образ Орфизы проскользнул и исчез и, вспомнив её девиз, он прошептал между двумя поцелуями:

— Per fas et nefas!

Слабый свет падал на розовые шелковые обои, когда Олимпия сказала улыбаясь Югэ, что пора расстаться. Ему не хотелось ещё уходить.

— Солнце нас выдаст, погубит нас, — сказала она.

— Когда же я вас опять увижу? — спросил он, отрываясь с трудом от объятий, которые его уже не удерживали.

— Если захочет ваше сердце, то от вас зависит, чтобы этот бант из жемчуга, бывший на мне вчера вечером, а теперь лежащий на полу, рядом с туфлей, опять появился у меня в волосах. вы его уронили, вы же его и поднимете и подадите мне. Он будет знаком нашего союза. Посмотрите на него хорошенько и когда опять увидите, вспомните Олимпию и павильон.

Пока ещё не совсем рассвело, Брискетта провела Югэ осторожно через темные сени и безмолвный сад. Шаги их едва слышались на мягком песке дорожек, когда они медленно прокрадывались к скрытой в стене калитке.

— Ах, Брискетта! Милая Брискетта! — вздохнул Югэ.

— Да! Да! Ваши губы произносят мое имя, изменник, а сердце шепчет другое!

— Если я опять с ней не увижусь, я буду несчастнейшим из людей! Это не простая смертная, Брискетта, это — волшебница.

— Да, это — фаворитка, знаю… а это все равно… но, — продолжала она с лукавой улыбкой, — успокойтесь, вы опять его увидите.

— Ты обещаешь?

— Клянусь.

— Ты восхитительна, Брискетта!

— Да… разве рикошетом.

— Отчего ты не говоришь мне больше, Брискетта?

— Всему свое время: теперь на вас как будто отражается королевское величие, знакомое вам величие, которое вас так тревожило. Но все вернется, граф.

Они дошли до таинственной калитки. На улице ожидала карета, ни одного прохожего не было видно. Брискетта остановилась на пороге и, поклонившись графу де Монтестрюку, сказала вполголоса:

— Ее сиятельство обергофмейстерина желает видеть вашу милость сегодня, у неё на большом выходе.

— Я буду счастлив исполнить желание графини, — отвечал Югэ тем же тоном и бросился в карету, лошади поскакали галопом.

Через час он вошел к графу де Колиньи, который только что встал с постели и, поклонившись ему с глубочайшим почтением, сказал:

— Позвольте мне, граф, первым поздравить главнокомандующего армией, посылаемой его величеством королем французским на помощь его величеству императору германскому.

— Что ты говоришь? — вскричал Колиньи. Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал?

— Особа, которая должна знать это раньше всех, потому что она сама иногда внушает волю, которая повелевает свыше.

— Маркиза де Лавальер?

— Э, нет!

— Значит, графиня де Суассон?

— Она самая.

— Обними меня, друг Югэ! Да! Ты платишь сторицей за услугу, которую я оказал тебе.

— Так всегда поступаем мы, Монтестрюки, по примеру, показанному нам блаженной памяти королем Генрихом V.

Он вздохнул и продолжал печально:

— Только мне было очень трудно добиться этого блестящего результата.

— Как это?

— Увы! Измена! Я должен был выбирать между любимым другом и обожаемой неблагодарною. Я обманул её, чтобы услужить ему!

— Ну! — сказал Колиньи, улыбаясь, — Если бы бросился на какую-нибудь актрису из Бургонского отеля или на гризетку, шуршащую юбками на королевской площади, то на тебя могли бы ещё сердиться, но ты метил высоко и за успех тебя, поверь мне, помилуют.

Сказав это, он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила и твердой рукой быстро написал следующее письмо:

"Графиня!

Дворянин, имевший когда то честь быть вам представленным, назначен главнокомандующим армией, посылаемой королем на помощь своему брату, императору германскому, которому грозит нашествие турок на его владения.

Он постарается устроить, чтобы граф де Шарполь, ваш сын, за присылку которого он так искренне вам благодарен, отправился с ним, разделяя опасность и славу этой далекой экспедиции.

Будьте уверены, графиня, что он доставит ему случай придать своей храбростью новый блеск славному имени, наследованному от предков. Это лучшее средство доказать ему мою благодарность за доказанную им преданность мне и мое уважение к носимому им имени.

Куда бы я ни пошел, он пойдет со мной. От вас, графиня, он научился быть хорошим дворянином, от меня научится быть хорошим солдатом. Остальное — в руках божьих.

Позвольте мне сложить к вашим ногам уверение в глубочайшем уважении и позвольте надеяться, что в молитвах ваших к Богу вы присоедините иногда к имени вашего сына ещё имя

Жана де Колиньи"

Он обратился к Югэ со слезами на глазах и сказал ему:

— Я написал вашей уважаемой матушке, прочтите.

— Так вы её знали? — спросил Югэ, поцеловав место, где написано было имя графини.

— Да, и всегда сожалел, что судьба не допустила ей называться Луизой де Колиньи.

Он открыл объятия, Югэ бросился к нему и они долго прижимали друг друга к груди. Потом, возвратив вдруг лицу своему, расстроенному сильным волнением, выражение мужественной твердости, Колиньи позвонил и, запечатав письмо, приказал вошедшему лакею:

— Вели сейчас же кому-нибудь сесть верхом и отвезти это письмо графине де Шарполь в замок Тестеру, между Лектуром и Ошем, в Арманьяке. Ступай!

Лакей вышел. Овладев собой, граф де Колиньи надел перевязь со шпагой и громким голосом сказал Югэ:

— Теперь графиня де Монтестрюк извещена о нашем походе и нам остается обоим, тебе и мне, думать только об исполнении нашего долга. И если нам суждено умереть, то умрем со шпагой наголо, лицом к врагу и с твердым духом, как следует христианам, бьющимся с неверными!

Слух о назначении графа де Колиньи распространился с быстротой молнии. Когда Югэ появился в Лувре, там только и было разговору, что об этой новости. Сторонники герцога де Лафойяда злились ужасно. Все спрашивали себя, каким волшебным влиянием одержана была такая блистательная победа в кокой-нибудь час времени? Расспрашивали Монтестрюка, зная о его отношению к счастливому избраннику, но он притворился тоже удивленным.

На игре у короля он встретил графиню де Суассон, которая улыбнулась ему, пока он кланялся, и спросила:

— Довольны ли вы, граф, изумительной новостью, о которой вы, вероятно, уже слышали?

— Кто же может быть ею более доволен, чем я? Теперь мне не остается желать ничего больше.

Она сделала кокетливую мину и, играя веером, спросила:

— Уверены ли вы в этом? Я думаю, что и вы тоже хотите участвовать в этой экспедиции, в которую стремится попасть все дворянство?

— Да, графиня, и я брошусь в неё первым, если получу разрешение короля. Мне оказали милость и я хочу заслужить её готовностью пользоваться всяким случаем, чтобы служить его величеству. Я сделаю все, чтобы не лишиться высочайшего благоволения.

Графиня де Суассон ещё раз улыбнулась.

— Если вы так сильно этого желаете, граф, то можете рассчитывать и на мое содействие, чтобы ваше желание осуществилось.

Графиня де Суассон не преувеличивала, говоря, что все дворянство Франции стремилось участвовать в венгерском походе. С некоторых пор все, что было при дворе и в армии молодого и блестящего, страшно волновалось, чтобы добиться разрешения отправиться на войну волонтерами. Когда экспедиция была окончательно решена и объявлена официально, порох вспыхнул. Все бредили только войной только в странах незнакомых, войной, обещавшей возобновление рыцарских романов. Графа де Лувуа осадили со всех сторон просьбами. Во Франции ожил дух, водивший некогда Готфрида бульонского в Палестину.

Не было больше ни дел, ни интриг, ни любви: мечтой всех стал венгерский поход, война с турками. Кто надеялся уехать — был в восторге, кто боялся остаться во Франции — в отчаянии. Можно было подумать, что дело идет о спасении монархии. Опасности такого дальнего похода никого не пугали, этой храброй молодежи важно было заслужить себе славу и честь.

Все знали сверх того, что король занимался с особенным благоволением поездкой в Венгрию: так называли на языке придворных экспедицию, ради которой император Леопольд, доведенный до крайности, должен был смирить свою гордость и прислать в Париж посольство с графом Строцци во главе. Для приема его король использовал все пышность, которую так любил уже и к которой впоследствии так сильно привык. Он хотел, и это все знали, выступить в этот поход, как король Франции, а не как граф эльзасский. Этого довольно было, чтобы воспламенить мужество всего французского дворянства поголовно.

Как только назначение графа де Колиньи было объявлено, Югэ один из первых явился к королю с просьбой о разрешении идти с армией, получившей приказание собраться в Меце.

— Я имею неоцененную честь, — сказал он, — состоять в свите вашего величества и смею надеяться на первый представляющийся случай доказать моему государю ревность мою в его службе. Все честолюбие мое состоит в том, чтобы стать среди тех, кто хочет сражаться во славу его королевского имени!

— Вы правы, — отвечал король, — я даю вам разрешение. Дворянство мое окружит меня и в Венгрии так же точно, как окружает в Лувре.

И, обратясь к толпе придворных, король добавил:

— Если бы дофину, сыну моему, было бы хоть десять лет, я бы е его послал в поход.

Эти слова, разнесенные стоустой молвой, довершили всеобщее увлечение. Граф де Лувуа, который разделил уже с отцом своим, канцлером де Телье, тяжесть занятий по военному министерству буквально засыпали просьбами. Кто не ехал в Венгрию, на того уже почти не хотели и смотреть. Общий порыв идти с графом де Колиньи за Рейн и за Дунай был так силен, что дав сначала позволение всем, кто хотел, скоро были вынуждены ограничить раздачу разрешений.

Среди этого всеобщего волнения, дававшего новую жизнь двору, достаточно оживленному и до сих пор деятельностью молодого царствования, трудно было разобрать, что происходит в уме графини де Суассон, внезапно увлеченной своей фантазией в объятия Югэ де Монтестрюка.

Какое место отводила она в своей жизни этой связи, родившейся из простого приключения, в котором любопытство играло более заметную роль, чем любовь? Она и сама этого не знала. С самой ранней молодости она проявила способность вести любовные дела рядом с интригой. Должность обергофмейстерины при короле, доставленная ей всемогущим дядей, кардиналом Мазарини, открывала ей доступ всюду, а итальянский дух, наследованный ею от предков, позволял ей при, тонком понимании духа партий, вмешиваться в такие дела, в которых она вовсе ничего не понимала. Живость ума и горячий характер, вместе с гибкость правил, выручали её до сих пор во всем и всегда.

Под глубокой, беспощадной и тщательно скрываемой ненавистью к герцогине де Лавальер таилась ещё упорная надежда привести снова короля к ногам своим и удержать его. Это было единственной заботой Олимпии, мечтой её честолюбия, которое могло удовлетвориться только самым неограниченным владычеством. И вот в самый разгар её происков и волнений она встретилась неожиданно с Югэ.

В ней родилось беспокойство, которое она не могла преодолеть и которое становилось тем сильней, чем больше она старалась от него отделаться. Что было сначала минутным развлечением, стало для неё теперь вопросом самолюбия. Не думая вовсе о том, чтобы сделать прочной прихоть, начавшуюся с шутливого разговора, Олимпия хотела однако же полностью овладеть сердцем Монтестрюка. Ее удивляло и раздражало, что это ей не удается, ей, которая умела когда то пленить самого короля и могла опять пленить его, и у ног которой была половина двора.

Если у неё не было ни величественной красоты её сестры Гортензии, сделавшейся герцогиней Мазарини, ни трогательной прелести другой сестры Марии, принцессы Колонны, зато она одарена была живым умом и каким то особенно пленительным, соблазнительным лицом.

Бывали часы, когда Югэ поддавался её чарам, но чары эти быстро и разлетались. Овладев собой, он чувствовал что то далеко не похожее ни на нежность, ни на обожание. Правду сказать, он даже ожидал с нетерпением минуты отъезда в Мец. Графиня де Суассон чувствовала инстинктивно, в каком расположении был её влюбленный Югэ, она видела ясно, что все кокетство её, все усилия оживляли его только на одну минуту.

Если бы он был влюблен, если бы от трепетал от волнения, она, наверное, оттолкнула его через несколько дней, поддаваясь на время разве только одному соблазну таинственности. Но раз он был равнодушен, ей хотелось привязать его к себе такими узами, которые она одна могла бы разорвать.

Однажды вечером, почти в ту минуту, как он собирался уже уходить из комнат королевы, Югэ увидел в волосах Олимпии бант из жемчуга, имевший для них обоих особое значение.

Был ли он счастлив или недоволен? Он этого и сам не знал.