Плохие девочки не плачут. Книга 3

Проникнет быстро и резко, вынуждая задыхаться, принуждая умолять. Насладится сдавленными хрипами поруганной гордости, поглумится всласть и бросит погибать.

Господи — за что же?

Боже — куда приводят мечты?

To the lowest. (На самое дно.)

Не спорю, мы замерли на весьма интригующем моменте. На острие ножа, на краю обрыва, на грани безумия.

Замерли? Вот и отлично.

Пауза не помешает. Иногда необходимо оказаться в тишине, которую ничто не нарушает. Иногда полезно оказаться в темноте, которую ничем нельзя рассеять.

Закройте глаза, сделайте глубокий вдох и расслабьтесь. Замолчите. Даже в мыслях. Не двигайтесь, не шевелитесь. Постарайтесь отключиться от реальности, вообще — отовсюду.

Просто почувствуйте.

Слышите?

Хотя нет, слышать совсем не обязательно.

Обязательно ощущать.

Освободите сознание от шелухи. Останьтесь наедине с собой. Отринув предосторожности, обнажите душу. Не бойтесь, не сомневайтесь, идите на свет, прямо на ослепительный свет фосфоресцирующей вдалеке звезды.

Что это?

Понятия не имею.

Не упрямство, не упорство. Не вдохновение, не талант. Не смелость, не безрассудство.

Не сила воли, не второе дыхание.

Нечто другое, абсолютно иное, гораздо более яркое и впечатляющее. Могущественное и непостижимое.

Постоянная величина. Сокрушительная стихия, не поддающая контролю.

Не изменить и не переплавить, не перекроить и не разобрать на атомы. Порой негнущийся стержень, легко отражающий нападение. Порой гибкая соломинка, покорно склоняющаяся по воле ветра. Не описать скупыми словами, не выразить лихорадочными жестами, не изобразить масляными красками на девственно чистом холсте.

Проклятие или дар?

Настойчиво скребётся о запертую дверь, медленно ведёт острыми когтями по металлу, исторгает из равнодушного железа протяжный мерзкий звук. Выжидает и совершает молниеносный бросок. Толкает на подвиги, обрекает на мучения.

Источник самых запоминающихся кадров сценария, ведь…

Любовь. Ненависть. Похоть. Презрение. Радость. Грусть. Надежда. Отчаяние. Наслаждение. Боль.

…всё это бледные тени настоящей эмоции. Тусклые отблески желания. Бесцветные искры подлинной жажды. Жалкое подобие нестерпимого жжения внутри.

В этом мире существует только одна непреложная истина.

Passion. (Страсть.)

Ибо лишь страсть необратима.

Лишь страсть нельзя отнять.

Никогда. Ни у кого. Ни при каких обстоятельствах.

Our whole life is Passion. (Вся наша жизнь — страсть.)

Вечный поиск. Попытка избавиться от старых зависимостей, заменить их новыми. Гонка за разрядкой. За оргазмом. Деньги, власть, классная тачка, короткая затяжка, обжигающий глоток, алкоголь или крепче — не важно.

Главное — обладать. Заполучить и разрушить. Самого себя или кого-то другого, а может всех вместе. Тут уж вопрос удачи, природного везения.

Вот, что чувствуют наркоманы.

Вот, что находится по ту строну.

Будто выстрел, будто глоток сладчайшего яда, будто удар сверкающим клинком прямо в сердце.

Грубо и резко — в нирвану.

До безумия, до одури, до дрожи, до полнейшего изнеможения.

Снова и снова.

Пожалуйста, ещё.

Умоляю, глубже.

Не останавливайся.

Быстрее и сильнее — по венам, в кровь.

Именно так. Больно и горячо, сводя с ума зубцы кардиограммы. Увлекая в иную реальность, в ту самую, где грешник и святой одинаково равны.

Полу стон, полу всхлип.

Ничем незамутнённый экстаз.

Нервный взмах ресниц.

Судорожный выдох.

О, да.

…

Говорят, страсть искажает восприятие, мешает объективной оценке. Однако я с этим не согласна.

Страсть — то единственное, что позволяет видеть правду. Не только призрачное отражение, но и лик настоящего.

Страсть помогает познать, как далеко человек способен зайти. Чем пожертвует, от чего откажется и чего действительно жаждет.

Готовы рассмотреть на примере?

По щелчку пальцев вернёмся в прошлое, пролистаем страницы назад, перемотаем плёнку. Окунёмся в пучину воспоминаний, где хватает сцен 18+.

И не говорите потом, что вас не предупредили. Не жалуйтесь почём зря.

Порой даже наблюдателя поражает взрывная волна.

Раз.

Дайте мне свою руку. Точно не передумали?

Два.

Держитесь крепче. Ожидаются крутые виражи.

Три.

Последний шанс отказаться.

Нет?

Ну, валяйте.

***

— С Днём Рождения, — сквозь напускную мягкость тона отчётливо проступают опасные ноты.

Вроде обычная фраза, а поджигает фитиль.

Неужели я не заслуживаю классического поздравления? Цветов и подарков? Причём не от фальшивого или бывшего жениха, а от единственного на свете.

Неужели не достойна нормального отношения? Почему нужно устраивать настоящее шоу? Угрожать пистолетом, заковывать руки, затыкать рот, тащить к машине, натянув на голову мешок.

Любопытная альтернатива унылым конфетам и драгоценностям. Оригинально, свежо и романтично. Только надо меру знать.

Фон Вейганд совсем страх потерял, забыл, кого должен бояться.

Вот улучу удобный момент, сделаю виртуальную, хм, виртуозную подсечку. В этом деле главное — повалить, а дальше уже ногами запинаю, никаких проблем, сориентируюсь по ситуации.

Мстя будет страшна.

Плевать, что противник почти в два раза выше и на порядок сильнее. Плевать, что в букмекерской конторе на мою победу не поставят и гроша.

У меня есть непоколебимая уверенность в собственных силах, неслыханная наглость и воображаемый чёрный пояс по каратэ. С таким багажом нельзя проиграть.

Трепещи, негодяй. Скоро начнёшь молить о пощаде и…

От радужных мечтаний отвлекает суровая реальность.

— Надеюсь, хорошо развлеклась, — грубо тянет за волосы, вынуждая запрокинуть голову назад.

Да, в целом было неплохо. Сейчас продолжаю в том же духе. Дураку ведь никогда не скучно, особенно в компании с собственными мыслями.

— За всё приходится платить, — прожигает взглядом, намеренно растягивает слова: — И ты заплатишь за каждую секунду своих развлечений.

Чёрт.

Инстинктивно тянет нервно сглотнуть, но кляп значительно усложняет привычный процесс. Становится неожиданно тяжело дышать через нос.

— Неудобно? — с наигранным удивлением спрашивает фон Вейганд, его брови насмешливо изгибаются. — Наверное, забыла об ультиматуме. Хотела молчать — молчи.

Проклятый ублюдок. Использует против меня моё же оружие.

Любимый ублюдок. Покоряюсь и капитулирую, ни секунды не сомневаюсь.

Ублюдок, от которого готова принять абсолютно всё. Любую пытку, любое издевательство. Но мне нужно хоть что-то хорошее, хоть один луч райского солнца в мрачной темноте ада. Хоть немного тепла, сладости, нежности. Хочу колыбельную, хочу поцелуй на ночь. Хочу хоть чуть-чуть ванили в жутком океане льда.

— Имел честь наблюдать за твоим танцем, — как причудливо сочетаются бархат и звериный рык в чарующем тембре голоса. — Полуголая на шесте. В чулках, без бюстгальтера, зато трусы одеть не забыла. Молодец.

Ну, с чулками и трусами понятно. Платье задралось неприлично высоко. Но как ему удалось разглядеть отсутствие лифчика. Теперь заметил? Охрана доложила? Откуда он лицезрел развратное действо? Из кабинки VIP-зала? Может, просто по камере?

Кому-то определённо достанется за несанкционированный эксгибиционизм.

Господи, ну, не виновата же я, что ненавижу силиконовые чашечки.

Сразу навевают больничные ассоциации. Ни дать, ни взять — имплантаты. Выглядят гадко, словно украдены из рук пластического хирурга прямо посреди операции.

Обычный бюстгальтер под платье с открытой спиной не напялишь.

Вообще, сколько у меня той груди. Её же не видно совсем. Если только в ясную погоду, под прицелом микроскопа.

Жаль, не удаётся воспроизвести ни единой членораздельной реплики в своё оправдание. Зря усердствую.

— Тише, — фон Вейганд пресекает вдохновенное мычание. — Горло заболит.

Трогательно.

Такая впечатляющая забота, аж трепещу от умиления.

Но не проще ли вынуть кляп?!

Челюсть свело, рот онемел — не самые приятные ощущения. Слюни текут. В буквальном смысле. Струятся из уголков губ, по подбородку, по шее. Красота неописуемая, загляденье.

Стараюсь вытолкнуть резиновый шар с помощью языка. Тщетно. Кожаные ремни плотно обвивают затылок, держат крепко, не позволяют освободиться самостоятельно.

Ох, фон Вейганд не только маньяк-затейник. Он ещё и садист-фетишист. Ему серьёзно нравится? Картина ведь не особо эстетичная. Тогда зачем?

Причина без надобности.

Хищник в ярости. Жаждет покарать, утолить ненасытную потребность. Палач и жертва. Рабыня и повелитель. Не мы выбираем роли. Роли выбирают нас.

— Полагаешь, я злюсь, — усмехается, наклоняется ниже, шепчет в самое ухо, опаляя жарким дыханием: — Ошибаешься.

Прости, слабо верится.

— Я спокоен, — уточняет мягко. — Поэтому пощады не будет.

Супер. Можно сразу облить зад ледокаином? Или воспользоваться анальной смазкой с эффектом лёгкой анестезии?

Блин, раньше желания, загаданные на день рождения, не исполнялись.

Стоп, минуточку.

Никто не заказывал похищение и жёсткий трах. Просили фон Вейганда с красивым бантом на бритоголовой башке.

Эй, кто в ответе за неустойку? Компенсируйте моральный ущерб.

— Я делаю это не ради демонстрации власти, — зубы крепко сжимают мочку уха, заставляя дёрнуться и взвыть. — Достаточно слова — тебя скрутят и доставят по нужному адресу. Куда угодно, как угодно, в том виде, в котором прикажу.

Отстраняется, ловит мой затравленный взгляд. Больше не ухмыляется, наоборот, мрачнеет.

— Но не суть, — ослабляет узел галстука.

Садится на корточки. Мальчишеская поза резко контрастирует с жестокими словами.

— Я делаю это не ради наказания, — медлит, продолжает отрывисто: — Конечно, наказание планируется. Долгое, изощрённое, мучительное.

Не замечаю ничего вокруг. В темноте горят лишь его глаза. Поглощают целиком и полностью, пожирают без остатка и выпивают до дна.

— Но не важно, — подаётся вперёд, приближается почти вплотную

Забываю дышать, забываю о кляпе. На краткий миг, кажется, сейчас последует поцелуй. Губы прижмутся к губам, сольются воедино, и пусть весь мир подождёт.

Пусть весь мир катится к чертям собачьим. Пофиг.

— Я делаю это, потому что могу, — чмокает в лоб и презрительно хмыкает: — А ты нет.

Damn. (Проклятье.)

Чувствую себя обманутой идиоткой. То есть нахожусь в обычном состоянии. Никаких дивидендов. Очередной облом.

— Добрая, всепрощающая, самоотверженная, — нарочито растягивает гласные, намеренно кривляется, выдерживает паузу и говорит уже серьёзно: — Даже обладая властью, реальным шансом покарать, откажешься и отпустишь грехи.

Достаёт платок из кармана белоснежной рубашки, бережно, по-хозяйски вытирает слюну с моего лица. Точно полирует деревянный стол в кабинете или чистит ботинки.

— С кляпом ты мне нравишься гораздо сильнее. Не приходится выслушивать бред, — трётся бородой о мою щёку. — Знаешь, существует кляп-кольцо, надёжно фиксирующий рот в открытом положении.

Содрогаюсь, будто от удара.

— Для орального секса, — поясняет вкрадчиво.

Спасибо, капитан.

— Скоро опробуем данный вариант. Нужно чаще практиковаться, преодолевать рвотный рефлекс, — заявляет спокойно, сладко обещает: — Будешь обслуживать профессионально.

Шутит?

— Впрочем, могу трахнуть тебя в глотку и так. Без специального кляпа.

Судя по тону, не шутит.

— Но это скучно, — сетующий вздох. — Ты должна сама проявить инициативу. Брать глубоко, сосать с энтузиазмом.

Охренеть.

Ладно, это не самое худший из вероятных раскладов. В конце концов, нельзя быть такой эгоисткой. Надо периодически доставлять любимому бойфренду радость. Особенно если нет другого выхода.

Неужели с членом не разберусь? Всё-таки не бухгалтерский отчёт, не задача по высшей математике. Авось без диплома справлюсь.

— Хотя ты не слишком сообразительна, — констатирует с наигранной печалью. — Не учишься ни минету, ни жизни.

Наговор и клевета.

— Меня не огорчает, что ты плюёшь на приказы, — вновь промокает слюну платком, как бы невзначай сжимает мои щёки до боли, заставляет глухо простонать. — Меня удручает, что ты действительно ничему не учишься.

Господи, хватит.

Поалуйста.

Способна лишь дрожать, мычать и выть. Не имею права даже униженно взмолиться о пощаде.

— Ни-че-му, — выделяет по слогам, а потом совершает контрольный выстрел: — Я знаю про финансовую помощь для Анны.

Как? Откуда? Не верю. Просто нереально вычислить. Какая сволочь сдала?

Ворох вопросов и сомнений разрешается единственной фразой:

— Она сама рассказала в подробностях.

На одни и те же грабли. Опять. Прямо под дых.

Гениально, Подольская.

Получи заслуженную награду за кретинизм. За неоспоримое мастерство в спонтанном поиске приключений на пятую точку.

Какого лешего расщедрилась и бросилась помогать? Тем более, чужими деньгами.

А вдруг Анну пытали? Или прессовали как Леонида? Мой бывший не из робкого десятка, но и то практически раскололся. Что говорить о хрупкой девушке?

— Ей не угрожали, только поинтересовались, — резко прекращает экзекуцию, разжимает пальцы. — Вежливо спросили о подробностях, намекнув на возможное вознаграждение.

Еб*ть-еб*ть.

Продала при первой же возможности.

П*здец.

— Люди не меняются, — поднимается и отходит в сторону. — Вор навсегда останется вором, а предатель — предателем.

Прописная истина.

Стоит вытатуировать на видном месте и перечитывать. Вдруг снова потянет на альтруизм? Однако никакие умные фразы не защитят от хронического идиотизма.

— Если имел неосторожность довериться кому-то, не удивляйся, когда получишь нож в спину, — произносит тихо, выжидает, после насмешливо спрашивает: — Раскрой секрет — как уникумы вроде тебя умудряются пройти естественный отбор и пережить эволюцию?

Наверное, покровительство высших сил.

Причём неприспособленных зверушек оберегают не потому, что они такие хорошие, добрые и классные, а потому что за ними прикольно наблюдать. Лезут на рожон по поводу и без, ратуют за честность, отстаивают справедливость, отчаянно трепыхаются в когтистых лапах злого рока.

Короче, мы регулярно тупим. Имеем моральные принципы, пока все остальные имеют нас. Спорим, это чертовски забавное зрелище?

— Вечно лезешь не в своё дело, проводишь сомнительные расследования, — фон Вейганд неторопливо меряет комнату шагами. — Думаешь, опять сжалюсь, забуду промахи, отпущу грехи?

Думаю, чем бы огреть тебя по голове. Не из мстительного желания отыграться за яркий спектакль с похищением, а в целях допустимой самозащиты.

Лихорадочно осматриваю пространство, пытаясь разработать план.

План побега/спасения/государственного переворота. Тут важно начать, а дальше сценарий приложится.

Итак — где я?

Точно не офис. Похоже на элитную квартиру или частный дом. Только мебели маловато, будто помещение совсем не обжито хозяевами. Может, сразу после ремонта? А, может, недавно закончилась стройка?

Несколько ненавязчивых картин в бронзовых рамах выглядят весьма сиротливо. Больше никаких предметов декора. Ни статуэток, ни шкатулок, ни даже настенных часов. Нет ни единой мелочи, подчёркивающей индивидуальность жилища.

Ох, вот оно! Точнее, она. Великолепная ваза, высокая, пузатая, без цветов внутри, явно тяжёлая. Отличное оружие.

Только как завладеть вожделенным предметом, если расстояние приличное и на пути полоса препятствий? Точнее — единственное, но весьма грозное препятствие. Господин фон Вейганд.

Вскочить на ноги и побежать — не прокатит. Шеф-монтажник быстро пресечёт кипучую деятельность. Но хотя бы просто подняться не помешает. Хватит валяться на полу как мешок с г… хм, с мукой.

Осторожно приподнимаюсь, оглядываюсь. Замечаю уютный бежевый диван поблизости и два кресла по бокам от меня. Рядом миниатюрный деревянный стол. Изогнутые резные ножки, отделка под золото. Или действительно золото?

А больше ничего любопытного здесь не нахожу. Лишь стеклянная дверь на балкон прямо по курсу, почти закрытая тёмными шторами, лишь небольшой фрагмент ночного неба обнажён. Если внимательно присмотреться, то удастся различить и поручни.

Догадка озаряет сознание, но мигом гаснет во мраке безотчётного страха.

— Дьявол не отпускает грехи, — хрипло произносит фон Вейганд. — Я не отпускаю грехи.

Невольно вздрагиваю.

Мой первобытный ужас. Моё заветное желание.

Подступает всё ближе, возвращается, оценивает пристально и с особым пристрастием. Ловит каждый взгляд, каждый жест. Впитывает сбившееся дыхание, наслаждается произведённым эффектом.

— Маленькая сучка, — словно пощёчина.

Смотрю на вазу, после — вновь по сторонам. Ничего подходящего, не за что уцепиться. Запястье скованны, что совсем не облегчает задачу.

Инстинктивно сжимаюсь в комочек.

Паниковать нельзя. Нужно успокоиться.

Закрываю глаза.

— Наивная сучка, — грубо и резко.

Я не боюсь. Ты не причинишь мне вред. Припугнёшь и пожуришь, потом освободишь, обнимешь, поцелуешь и устроишь романтику в привычном стиле, немного извращённом, но дико возбуждающем.

— Я могу делать с тобой абсолютно всё, — бросает холодно.

Ты любишь. Значит, не сделаешь ничего по-настоящему плохого.

— Кто мне помешает? — риторический вопрос.

Понятно, что никто.

— Леонид? — не скрывает издёвку. — Наглый малый. На первый раз был прощён, теперь зашёл слишком далеко.

Господи.

Надеюсь, ты его не убил.

— Он жив, но скоро об этом пожалеет, — горячие пальцы касаются подбородка. — Посмотри на меня.

Подчиняюсь.

Стараюсь смело взглянуть в лицо опасности. В твоё лицо.

— Зря он отправился на поиски Ксении, зря решил поздравить тебя с Днём Рождения, зря распустил руки и посягнул на чужую собственность.

Боже мой.

Твой огонь испепеляет, не оставляет ни единого шанса спастись, выбраться из липких пут жуткой зависимости.

Хочу твои губы, твои прикосновения. На мне.

Хочу. Здесь и сейчас. Глубоко и неизбежно. На грани и за гранью. До боли, до крика, до хрипоты и сорванного голоса. Только так.

Хочу тебя. Во мне.

Не слышу собственный пульс, теряюсь в урагане смешанных чувств. Отказываюсь мыслить трезво. Вообще, отказываюсь мыслить.

— Да, ты моя, — будто выплёвывает, презрительно, даже с отвращением, а после повторяет сухо: — Моя.

В его устах это слово не шаблон и не банальность. Звучит иначе. Превращается в сталь. Разрезает взмокшую кожу, вспарывает податливую плоть, проникает вглубь, вонзается в сердце и выжигает клеймо. По живому, на крови и в кровь.

— Убью любого, кто тронет, — подводит черту и отстраняется, отступает, изучает меня со стороны. — Дориан ответит за выступление на шесте.

Не надо, он же совсем не виноват. Я должна нести ответственность.

— Знаю, о чём думаешь. Сама виновата, остальных наказывать не следует, — из его горла вырывается зловещий смешок. — Почему ты всегда защищаешь и оправдываешь других? Подобная глупость, ой, прости, жертвенность удивляет.

Впиваюсь взором в идеальный профиль. Точно высечен из камня, выкован из металла. Не человек, а скала. Но внутри полыхает адское пламя.

Пламя, которое я зажгла.

А теперь…

Разве способен простой смертный контролировать стихию? Безумие нельзя излечить, одержимость невозможно побороть.

— Но ещё больше впечатляет твоя неугомонность, — физически ощущаю вибрации ярости в голосе. — Постоянно пытаешь раскрыть секреты. Плевать, чьи они, что повлекут за собой и какой результат получится в итоге. Плевать на правила и предосторожности. Главное — дойти до истины.

Пробую подняться с пола, повинуюсь странному рефлексу.

Неужели рискну подойти к фон Вейганду? Неужели посмею нарушить его личное пространство?

Разумнее тихонько сидеть и не рыпаться, пережидая бурю. Разумнее, но не для меня.

— Не понимаешь что к чему, — смеётся так, что становится жутко, страх крадётся вдоль позвоночника ледяной змеёй. — Объясню в деталях.

Одним шагом сокращает расстояние между нами. Резко толкает меня ногой, не сдерживая силу. Подошвой сапога прямо по плечу, вынуждая распластаться навзничь.

— Ты же просила откровенности, — заявляет неожиданно тихо.

Склоняется надо мной, неспешно собирает разметавшиеся волосы, отбрасывает на бок и наступает на спутанные локоны сверху.

Достаточно единственного шага, чтобы втоптать в грязь. Нивелировать чувства, раздавить и разрушить. Достаточно миллиметра, чтобы убить. Сжечь дотла и развеять по ветру.

Зачем? Ради чего?

Чёрная кожа касается виска. Сапог замирает у моего лица. Мягкое скользящее движение. Практически неуловимое, совершенно безболезненное, но хлёсткое и унизительное.

Хуже оплеухи, хуже пинка. Моральное давление.

Судорожно дёргаюсь, надеясь освободиться из ловушки. Из капкана раскалённых чувств, из огненной геенны, на которую сама себя обрекла.

Умоляю, хватит. Не нужно так. Ведь я…

Я же люблю тебя.

— Любишь родителей? Семью? — практически шёпотом, но очень отчётливо. — Маму? Папу? Бабушку? Может, некоторых родственников?

Прошу, остановись.

— Моргни, если «да», — произносит вкрадчиво.

Подчиняюсь.

— Я могу разработать план по уничтожению каждого, — ровно, без эмоций. — Существуют разные комбинации, на любой вкус. Перевести за черту бедности, посадить в тюрьму, организовать несчастный случай.

Пожалуйста, прекрати.

— Это в общих чертах, — невозможно разгадать непроницаемую маску. — Предлагаю внести немного конкретики.

Не надо конкретики.

— Папу и маму вдруг увольняют. Они пытаются найти новую работу, им везде отказывают, свободных вакансий нет. Деньги постепенно заканчиваются, скоро не хватает на лекарства для бабушки. У неё проблемы с сердцем и диабет. Верно?

Сердце пропускает удар, неприятное жжение под ложечкой стремительно нарастает.

— Ты знаешь, что делать, если ответ «да».

Послушно закрываю глаза.

— Опасные заболевания приводят к печальным последствиям, — выразительная пауза и леденящее до дрожи продолжение: — При должной стимуляции.

Замолчи.

— Симптомы обостряются, необходимо делать операцию. Приходится продать машину, взять кредит под квартиру, — не насмехается, не издевается, абсолютно серьёзен. — Врачам не всегда можно доверять. Неосторожное движение скальпелем, препарат, вызывающий аллергию, перепутанные капельницы. Никто не поймёт, в чём заключается настоящая причина трагедии.

Заткнись.

— Кого-то собьёт пьяный водитель грузовика, кто-то лишится рассудка и будет отправлен в специализированное учреждение. Похоже на цепочку фатальных случайностей. Что принято говорить в подобных ситуациях? Такова судьба, — непринуждённый тон забивает гвозди в мою плоть, вынуждает вздрагивать и покрываться испариной. — Правильно. Я и есть судьба. Твоя судьба. И я не шучу. Заберу каждого, кто тебе близок и дорог. Если захочу, если посчитаю целесообразным. Провинишься ты, а пострадают они.

Невыносимо слушать.

— Я разрешу выбрать кого и что ожидает, — большим пальцем обводит растянутые кляпом губы, нежно и бережно, словно ласкает. — Возьму колоду карт, разделю на две части, на одних напишу имена, на других приговор. А ты будешь тянуть жребий. Хочешь?

Мучительно жажду зажмуриться, спрятаться от кошмара, исчезнуть, раствориться, убежать. Но опасаюсь даже шевелиться. Не позволяю дрогнуть ресницам.

— Не важно, хочешь или нет, — легонько хлопает по щеке. — Всё равно подчинишься, ибо альтернативы не предвидится.

Конечно, подчинюсь. Не совершу ни единой попытки воспротивиться. Ведь он способен на всё. Не спрашивает, не предупреждает, сразу берёт желаемое.

Берёт так, что не решишься поспорить, не осмелишься возразить. Сдашься и преклонишь колени перед высшей волей. Иного выхода не найти.

— Допустим, поток информации о тебе перекрыт. Родители теряются в догадках. Нет ни звонков, ни смс, — проводит ладонью по напрягшемуся горлу. — Что творит с их милой дочуркой американский супруг? Неизвестно. Тишина. Хорошо, они никогда не узнают, что творю лично я.

Монстр. Чудовище. Моя любовь.

Остановись, не надо.

Прошу, пожалуйста.

— И это только разминка, — фон Вейганд выпрямляется и отступает.

Больше не держит волосы сапогом. Даёт передышку, однако ненадолго. Снимает пиджак, отбрасывает куда-то в сторону, потом закатывает рукава белоснежной рубашки по локоть. Опускается на пол рядом, коленом раздвигает мои бёдра.

— Самое изысканное удовольствие — ломать психику человека, — рывком задирает платье до талии, с треском рвёт кружевное бельё. — Когда-нибудь задумывалась над этим? Как ставят эксперименты над подопытными зверушками?

Жесточайшая агония пожирает мозг.

Умоляю, достаточно.

Прекрати.

— Боль — отличное средство, но банальное, — пальцы грубо проникают в меня, исследуют податливую влажность. — Существуют куда более интересные методы, чем примитивное насилие.

Почему нельзя оглохнуть, отключить чувства по желанию. Закрыться за глухой стеной как это сейчас делает фон Вейганд. Стать непроницаемой и неприступной. Не ощущать.

Замечаю мрачные тени в горящих глазах, улавливаю ненасытную жажду в механических прикосновениях.

Если бы я умела прочесть, умела понять, разбить лёд тотального самоконтроля. Если бы он позволил мне проникнуть глубже, допустил до сокровенного, добровольно впустил в святая святых.

Если бы…

Господи, не выдержу. Сорвусь.

Хватит. Жми на «стоп».

— Помнишь, я обещал держать тебя на цепи и превратить в животное, — намеренно жёстко и резко, причиняя мучение пополам с наслаждением. — Я сделаю это.

Кажется, хуже некуда.

Мечтаю избавиться от власти этих жестоких прикосновений, но лишь подаюсь им на встречу. Схожу с ума, погружаюсь в парализующее безумие. Горю и выгибаю спину.

В горле ком. Немеет лицо, немеют скованные наручниками запястья.

— Будешь моей собакой. Моей течной сучкой. Абсолютно голая, в кожаном ошейнике, на цепи, на четвереньках, — покусывает шею. — Будешь лаять, выполнять команды, приносить в зубах плеть.

Это уже не дрожь и не озноб. Не возбуждение и не ужас.

Истерика. Искрящийся комок оголённых нервов у меня внутри.

Сознание погружается в гипнотический транс, болезненный и безжалостный, колюще-режущий, саднящий, рвущий душу на куски.

Неужели не понимаешь? Не желаешь понимать. Почему?

Я нужна тебе только для траха? Ты ловишь кайф, чередуя удовольствие и муку? Зачем терзаешь пальцами, вынуждая извиваться от страсти? Зачем ласкаешь, пробуждая зов плоти?

Избей, изнасилуй. Так станет проще, гораздо проще нам обоим.

Нет, не надо. Шучу.

Остановись. Просто замри, пока не поздно.

Пока ты не разрушил то, что трепещет под рёбрами. Пока не обратил в пепел тончайшую нить. Пока не оставил камня на камне от мечты, не уничтожил таинство магии между нами.

Алекс, умоляю, прекрати.

— Никакого физического воздействия. Несколько дней на хлебе и воде, без удобств, в темноте, за решёткой, в одной из камер подземелья творят чудеса, — дразнит ухо горячим языком, выводит замысловатые узоры. — Ты станешь покорной, не осмелишься бунтовать. Обрадуешься любому живому общению. Исполнишь самые унизительные распоряжения. Вылижешь мой член. Вылижешь пол под ногами. Вылижешь всё, что я прикажу.

Спазм скручивает желудок.

— Начнёшь есть из миски, преданно целовать мои руки, — выдыхает хрипло. — Руки твоего хозяина.

Жутко, муторно и горячо.

— Начнёшь счастливо повизгивать, когда в качестве особого поощрения проведу рукой по спине или шлёпну по заднице, — ухмыляющимися губами касается виска. — Попросишь, чтобы я вывел тебя на прогулку, на свежий воздух. И я выведу. На поводке. Даже разрешу увидеть рассвет или закат.

Ещё несколько спазмов.

— Трахну свою сучку посреди сада, прямо на траве, без лишних церемоний, — пальцы ни на миг не прекращают изощрённую казнь. — Поверь, тебе станет наплевать и на закаты, и на рассветы. Вселенная сузится до моего члена.

Взгляд теряет фокус.

— Я не трахал тебя по-настоящему, но я трахну, — безразличие в голосе едва ли сочетается с жутким содержанием фраз. — В*ебу из тебя иллюзии о сказочных принцах и детективных расследованиях. В*ебу твою душу.

Конвульсивно дёргаюсь, отчаянно стараюсь выкарабкаться на поверхность, сохранить остатки разума, изрядно подточенного лихорадкой.

— А потом я верну тебя в нормальные условия, в тепло и уют. Позволю снова носить одежду, нормально питаться, ходить, а не ползать на коленях, — его пальцы покидают пылающую плоть, движутся по внутренней поверхности бедра, чертят замысловатые узоры. — Но ты не захочешь, откажешь от этого и взмолишься о наказании. Ты уже не будешь собой.

Тошнота подкатывает к горлу.

— Ты будешь тем, чем я скажу, — неожиданно отстраняется, разрывает контакт. — Не человеком, не животным. Вещью.

Не удаётся справиться с рвотными позывами. Судорожно вздрагиваю. Снова и снова.

Теперь всё действительно прекратится. Застынет раз и навсегда. Кляп душит, убивает, не оставляет надежды.

Умереть, захлёбываясь рвотой, не очень-то романтично, однако никому не дозволено выбирать. Фатальный исход предрекает Фортуна, а не фон Вейганд.

Проваливаюсь в пугающую пустоту, и вдруг — в мгновение ока — свободна.

Не в том смысле.

Свободна от ремешков, которые стягивали затылок, от гадкого резинового шара во рту, от наручников.

От жизни не свободна, от изматывающей зависимости тоже.

Забираю слова обратно. Фон Вейганд круче любой Фортуны, вот уже который раз не даёт мне сдохнуть с пафосом. Чёртов гад.

Спазмы в животе продолжаются, но рвать нечем. Алкоголь впитался намертво, продукты питания давно и упорно игнорирую — депрессия отняла последнюю прелесть бытия.

Кстати, а не от нервов ли это?

Ну, комбинация «тошнота + возбуждение».

Я же почти обтриводномилась, что в не слишком корректной интерпретации Нейтана Янга означает «кончать, блевать и срать одновременно».

Вообще, я не кончила. К счастью, не блеванула. И, спасибо, не обосралась.

Соглашусь, можно было бы опустить некоторые детали типа льющихся по физиономии слюней и позывов на рвоту. Но резиновый кляп, вызывающий не самые приятные реакции организма, и богатое воображение, ярко отобразившее картины собачьих будней, из песни не выбросить.

Вообще, пробовали запихнуть в рот кляп? А подержать его там пару-тройку часов? Не советую, если честно. Дело дрянь.

Машинально растираю запястья, после проверяю неприятно ноющую челюсть. Бедняжка явно не благодарит за поставленный эксперимент, только бы вывиха не было.

— Бл*ть, — получается практически беззвучно.

Ни язык, ни губы не желают слушаться. В горле противно скребёт.

Интересно, кто научил фон Вейганда слову «в*ебу»? Такое вроде не печатают на страницах классических словарей. Где раздобыл запрещённую литературу?

«А про течную сучку на поводке не интересно?» — прорезается скептический голос внутри.

Кто о чём, а матерщинник о ругательствах.

— Запомни это место, — ледяной тон пробирает до дрожи. — У моих ног.

Замечаю высокие сапоги перед собой, перевожу взгляд выше.

Какое счастье дышать полной грудью. Особенно под прицелом горящих чёрных глаз.

— Ты никто, — бросает хрипло и отрывисто. — Грязь.

Лучше бы ударил, врезал изо всех сил, избил, не ведая жалости, переломал все кости, прикончил без суда и следствия.

Лучше бы…

Ладно, пока рот на воле, грех им не воспользоваться.

— Отлично — грязь, — медленно поправляю платье и поднимаюсь с колен. — Грязь, в которой ты увяз.

Проклятые шпильки, едва балансирую, отчаянно стараюсь сохранить равновесие.

— Хочешь уничтожить мою семью? Хочешь уничтожить меня саму? Сломать, превратить в безропотную марионетку и трахать? — речь даётся с огромным трудом, не только из-за пытки кляпом, но и потому что раны внутри не успели зарубцеваться. — Это действительно то, чего желаешь?

Не дожидаюсь ответа.

— Скажи, так действительно легче? — голос срывается, откашливаюсь и продолжаю более твёрдо: — Смешивать с дерьмом, причинять боль, но ни в коем случае не признаваться в собственных чувствах? Скажи, действительно ничего не ощущаешь сейчас? Совсем ничего?

Молчание подстёгивает на новые подвиги, заставляет открывать давно заготовленные козыри.

— Значит, тебе было наплевать, когда ты резал наши ладони осколком? Когда целовал мой шрам? Ну, сразу после отравления в Бангкоке. Когда назвал меня по имени? Когда хлестал кнутом в подвале? Когда повёз в Финляндию любоваться Северным сиянием? — всхлип срывается с дрожащих губ. — Помнишь, я рыдала и признавалась, а ты постоянно повторял «чушь», «бред», убаюкивал на руках, будто неразумное дитя. А как твой дед меня похитил, помнишь? А беременность? Колесо обозрения в Лондоне? Хоть что-то вызывает эмоции?

Прежде нерушимая вера стремительно тает, рассыпается по крупицам, морской прибой сокрушает песочные замки.

До этого конкретного момента всё выглядело важным и значимым, составляло цельную картину. Каждая мелочь гармонично вписывалась в общий сюжет, каждый фрагмент служил идеальным ключом к разгадке. Однако теперь ураган сомнений сотрясает изнутри.

Не отваживаюсь анализировать, цепляюсь за соломинку, повинуюсь инстинктивному порыву.

— Я устала догадываться, устала играть и притворяться. Больше не могу, просто не вынесу очередную порцию секретов, — посылаю рвущиеся наружу рыдания к чёрту. — Что с тобой? Что ты чувствуешь? Скажи мне.

Фон Вейганд ничего не говорит.

Он не отводит взгляд, не двигается. Замирает, точно статуя, каменное изваяние, бездушное и бессердечное. Невозможно распознать зашифрованные сигналы, нереально проникнуть в затаённую суть. Но я пытаюсь.

Всегда пытаюсь. С попеременными успехами, с закономерными взлётами и падениями.

Никогда не сдаюсь. Падаю и поднимаюсь. Сегодня не получилось — потом отыграюсь. Завтра не вышло — постараюсь вновь. Когда-нибудь сработает. Нельзя капитулировать, отступление — не выход.

— Злишься из-за танца или наряда? — спрашиваю наугад. — Ревнуешь к Леониду или к толпе, которая исходила слюной у шеста?

Дебильное предположение, вот только надо начать, размочить счёт, выстроить гипотезу.

— Нет. Ты в себе уверен. Знаешь, после тебя там делать нечего, — горько усмехаюсь. — После тебя все остальные, вообще, никак не воспринимаются. Сплошные ничтожества, объедки.

Результата ноль. Ноль по фазе.

Беру паузу, просчитываю выигрышную стратегию, расставляю ставки по клеткам. Красное и чёрное, ни в коем случае не упустить из виду зеро. Возможны любые варианты.

Может, ему и правда насрать?

Вряд ли, иначе бы не скрывал эмоции за тысячей свинцовых печатей. Давно бы разложил прямо на ковре и трахнул. Жёстко и глубоко, сильно и резко, морально и ментально, не забывая про физический аспект.

Супер, полный вперёд.

— Расстроен, что не умерла от грусти? Не истерила, не наматывала сопли на кулак? Наоборот, нарядилась в развратное платье и отправилась плясать? — пробую задеть больнее, затронуть нужную струну. — Ну, так не волнуйся. Я чуть не умерла утром.

Подступаю ближе к фон Вейганду.

Глаза в глаза. Единый ритм пульса.

Неизбежность и непреклонность. Чья возьмёт?

— Просто нырнула под воду и решила не всплывать, — заявляю нарочито беззаботно.

Шаг, снова шаг. Приближаюсь вплотную. Не касаюсь, только смотрю.

— Я мечтала умереть, — нервно облизываю потрескавшиеся губы. — Но ты помешал. Не отпустил и удержал.

Друг против друга. Не союзники и не противники. Дуэлянты. Скрещиваем взоры точно шпаги, проверяем терпение на прочность, испытываем изменчивую удачу и готовимся к бою. Наш поединок не до первой крови. Насмерть.

— Зачем мне Ад, если Сатана остался на земле? — бросаю чуть слышно.

Гнетущая тишина ложится на плечи невыносимым грузом. Уже не хочется бежать, дело чести дойти до конца. К победе или к поражению — не принципиально.

Самосохранение отключается, запускается обратный отсчёт.

— Бросил важные дела, примчался на мой зов, — произношу с напускным спокойствием. — И что такого страшного? Почему не признаешься, что погряз в этом? В грязи.

Замечаю, как напрягаются желваки, как пролегает мрачная складка на переносице, как вздувается и пульсирует вена на правом виске.

Сквозь непроницаемую броню фон Вейганда пробиваются признаки жизни. Признаки гнева и ярости. Мои любимые.

Те, чого жадала. (То, чего желала)

— Сердишься, ведь со мной приходится считаться, ведь я не пустое место? Тоскуешь по былой свободе? — рискую и не задумываюсь о последствиях. — Давай, отрицай, унижай, придумывай новые ругательства.

Спину прямо, подбородок выше. Сохраню осанку, если достоинство сохранить не вышло.

— Ударь, — заявляю с вызовом. — Давай, бей сильнее, чтобы не поднялась.

Руки фон Вейганда сжимаются в кулаки. Резко и жутко. От этого короткого движения по моему телу проходит разряд электрического тока.

— Это поможет смыть грязь? — не сдаюсь, не перестаю нарываться. — Или втоптать в грязь наши чувства?

Пламя пожирает ледяной панцирь защиты. Под внешним спокойствием таится бешенство. Зверь рвётся на волю, срывает маску человека, издаёт приглушённый, едва различимый звук. Не то выдох, не то рычание.

— Ломай меня. Делай сукой, — будто наотмашь. — Только я давно твоя сука. Твоя шлюха. Твоя игрушка. Твоя любимая кукла.

Полные губы кривятся в недоброй ухмылке.

— Меня нет, — выделяю каждое слово. — Я то, что ты захочешь. То, чем ты прикажешь мне быть.

Хищный оскал обнажает ровные белые зубы. Сумерки сгущаются в чёрных глазах.

— Трахни. Вы*би душу, — отрывисто и отчётливо. — Только ты и так регулярно вы*бываешь мою душу.

Странно. В кромешной темноте тяжёлого взгляда вспыхивает нечто непривычное. Тень появляется и тут же исчезает. Не успеваю ухватиться.

И всё же…

Невозможно, нереально, ни единого шанса на подобный расклад.

Хотя однажды…

Неужели снова?

— Боишься, — невольно срываюсь на шёпот, не смею произнести громче, поражённо повторяю: — Ты боишься.

— Да, — отвечает ровно.

Звук этого голоса оглушает. Это проклятое слово оглушает и вынуждает вздрогнуть всем телом.

— Боишься течную сучку? — интересуюсь иронично, не удерживаюсь от выпада, теряю остатки благоразумия. — Боишься, что подохнешь без неё? Жутко от чувств? Или страшно, что лорд Мортон отнимет право её насиловать и…

Не успеваю завершить фразу.

В мгновение ока сильные пальцы сжимаются на моей шее. Больно и крепко, не позволяя вырваться из цепкой хватки. Будто смертный приговор.

Глава 14.2

Задыхаюсь. Рефлекторно дёргаюсь, надеясь освободиться, но тщетно. Ловушка захлопнулась, не получится спастись.

Фон Вейганд толкает меня вперёд, не отпускает ни на миг, одним резким движением впечатывает в стеклянную дверь.

Холодно и горячо одновременно. Сознание мутнеет не только от ужаса. Далеко не от ужаса.

Дико, странно, даже противоестественно.

Damn. (Проклятье.)

Какого чёрта?

Плоть пронзает стрела ядовитой похоти. Прошивает насквозь, от судорожно сжавшегося низа живота до горла, пленённого горячей ладонью.

Царапаюсь, извиваюсь, сражаюсь за глоток воздуха. Впиваюсь ногтями в руку, которая душит. В руку, которую люблю.

Хочу на волю… и не хочу.

Не желаю, чтобы он меня отпускал. С ним куда угодно — хоть в испепеляющий огонь, хоть в студёную воду, хоть по битому стеклу. Хоть по самому краю, хоть в зияющую пропасть, хоть до седьмого круга и глубже, до фатального конца, до расщепления на молекулы.

С ним дозволено всё и везде.

…

Говорят, когда умираешь, реальность теряет цвет, превращается в серое невыразительное пятно.

Но я не согласна. Наоборот, только в эту секунду, в последний момент контуры обретают резкость, проступают ярче и чётче, впиваются в память так, что не вытравить.

Говорят, когда умираешь, вся жизнь проносится пред мысленным взором, кадр за кадром, словно автоматически перематывается назад.

Но я видела лишь горящие чёрные глаза. Ужас. Злобу. Отчаяние. Безумие. Тысячу оттенков в темноте, в бездне взгляда, в мятежной душе.

Я видела страсть.

Чистую и неподдельную, ничем не искажённую, опаляющую дьявольским пламенем, низвергающую в преисподнюю.

Страсть настолько реальную, что можно потрогать, ощутить физически, воспалённой кожей.

Я видела фон Вейганда.

Наверное, он и был моей жизнью. Всегда. Никаких «до» и «после», единственный кадр.

…

— Боюсь, — пальцы разжимаются, но не отпускают шею, держат под контролем, едва касаются. — Боюсь того, что способен сотворить.

Жадно вдыхаю кислород. Жадно пью его дыхание.

— Из-за тебя, — бросает хрипло. — С тобой.

Не могу насытиться.

Дышу и дышу.

Вот настоящее счастье.

Дышать рядом с ним.

Дышать им.

Слёзы струятся по щекам. Меня колотит в лихорадке. Трепещу, покрываюсь мурашками, крепче сжимаю руку фон Вейганда.

Замираю на грани второй раз за вечер. Интересно, будет ли третий?

— Х-хотел б-бы, сот-творил уже д-давно, — не в силах совладать с дрожью в голосе, начинаю надрывно кашлять.

— А я и творю, — смеётся невесело, утвердительно кивает. — Неужели не замечаешь?

Да ладно.

Подумаешь, придушил чуток. Нет поводов для переживаний. Вот если бы убил, тогда, конечно, стоило бы расстроиться. Горько поплакать, устроить мне пышные похороны, накупить роскошных венков.

— Я забрал у тебя всё, — произносит прямо в распахнутые губы, усмехается и медленно перечисляет: — Семью. Друзей. Привычную жизнь. Биографию. Имя.

Ну, фамилия «Подольская» не самая крутая фамилия в мире, так что никаких обид.

— Ich will deine Seele, (Я хочу твою душу,) — напоминает.

Кабинет в киевском офисе. Удар — кровь и осколки стекла. Толчок — агония обращается в оргазм. Теряю невинность вновь, лишаюсь радужных иллюзий, избавляюсь от напрасных надежд. Погружаюсь в жестокую реальность. Без цензуры, без предупреждающих знаков.

— Я получил твою душу, — мягко и осторожно прикусывает нижнюю губу, пробуждая голод и немую мольбу о большем. — Я получил тебя всю.

Промозглая сырость подвала. Цепи и крест, допрос под ударами кнута. Дикие вопли и сорванный голос. Ощущение, будто схожу с ума, лишаюсь рассудка, ухожу на дно. Гибну и возрождаюсь вновь под чутким контролем. Точно заведённая, движусь по кругу.

— Кто ты? — спрашивает вкрадчиво.

Кап. Кап. Кап.

Рваный ритм сердца, озноб и голодная дрожь. Воск плачет на коже, клеймит изнутри, оставляет метку принадлежности навечно. Кандалы, плети, ошейники уже не нужны.

Ломают иные вещи.

Ломают и ставят на колени, вынуждают застыть в самой неприличной позе. Вынуждают подчиняться и преклоняться, ползти по раскалённым углям, повиноваться безотчётно, капитулировать целиком и полностью, безоговорочно.

— Du bist meine, — дыхание обжигает, горячие ладони смыкаются на горле, не сжимают, но сдавливают, слегка, просто демонстрируют сдерживаемую силу. — Моя.

Твоя.

Не спорю.

Только так. Каждой клеточкой грешного тела, каждым ударом обезумевшего пульса. И в горе, и в радости. И в боли, и в наслаждении. И в жизни, и в смерти.

— Твоя, — шепчу едва различимо, льну к фон Вейганду, покрываю его лицо невесомыми поцелуями, твержу словно молитву: — Твоя, твоя, твоя.

Когда же он поймёт? Когда он доверится окончательно?

— Глупая, — отстраняется, отворачивается, но не отпускает.

— Почему? — невольно всхлипываю. — Потому что люблю тебя?

— Ты не знаешь меня, — пальцы соскальзывают ниже, грубо стискивают плечи. — Как ты можешь любить?

Лидер. Зверь. Вожак стаи. Привык подавлять, покорять и властвовать. Не потерпит возражений, заставит горько пожалеть о неповиновении.

Для начала сойдёт?

— Ну, так в том и суть, — говорю вслух. — Не отталкивай, не закрывайся, объясни нормально. Всякий раз пытаюсь достучаться, но упираюсь в глухую стену. А между тем твои друзья осведомлены гораздо…

— У меня нет друзей, — обрывает резко.

Любопытно, Диане известно?

Эх, сейчас не лучший момент для распыления на другие темы, разумнее придерживаться основной линии.

— Ладно, — медлю, стараюсь подобрать правильные и умные фразы, но не удаётся, в итоге нарушаю тишину, лишь бы не молчать: — Чтобы любить человека, не обязательно понимать его до конца. Не обязательно копаться в прошлых ошибках и грехах, изучать грязное бельё под микроскопом.

Вот блин.

Этим и занимаемся, причём регулярно.

Он расставил по квартирам камеры и собрал подробное досье, провёл допрос в подвале, дабы восполнить пробелы в ранее полученном материале, контролирует каждый мой шаг и выстраивает схемы полнейшего порабощения. А я банально желаю отыграться, любой ценой уравнять шансы.

Доверие требует обратной связи, иначе система не работает.

Даже если доверия нет, необходимость в нём не отпадает. Напротив усиливается, растёт точно снежный ком, щедро питает семена раздора, упавшие на благодатную почву.

Доверие — спасательный круг в океане сомнений. Когда назревает буря, ураган готов снести всё к чёрту и кругом творится тотальная ж*па, если не сказать хуй…же, хм, хуже, ты имеешь право воспользоваться последней соломинкой. Доверием. И заткнуть глотки врагам, без шума и пыли порушить коварные планы. Быстро и бескомпромиссно.

Но как быть, если нечем затыкать глотки и рушить коварные планы? Если отдаёшь сердце, открываешь помыслы, не таишься и не лукавишь, а в ответ — молчание? Удушающая тишина, которая не окрыляет и не дарует надежду.

Ещё пару часов назад я утверждала бы, что нужно бороться, отстаивать свою точку зрения до упора, идти на таран и непременно добиваться цели. Добиваться доверия, ибо это и есть основа любых нормальных отношений.

Но теперь, глядя в пугающую черноту омута, в зияющую пропасть, разверзшуюся у моих ног, застыв в плену льда и пламени, я стремительно постигала очевидные факты.

Нельзя добиться доверия. Оно либо есть, либо нет. Третьего не дано. Порой приходится заткнуться и довольствоваться молчанием. Прекратить бесполезную войну, где не суждено стать победителем.

Впрочем, это не подразумевает смирение и капитуляцию. Скорее компромисс, обтекаемое решение вооружённого конфликта с наименьшими потерями для обеих сторон.

Пусть не сегодня и не завтра, но когда-нибудь в обозримом будущем доберусь до правды.

— Люблю тебя, — выдыхаю судорожно, прохладными ладонями касаюсь его лица, нежно и осторожно, опасаясь спугнуть магию момента. — Не романтичного шефа-монтажника фон Вейганда, который вскружил голову переводчице-идиотке. Не беспринципного барона Валленберга, который заключает сделки на миллионы и хлещет кнутом непокорных.

Пальцы крепче сжимают мои дрожащие плечи.

— Тебя, понимаешь? — больше не пытаюсь смахнуть слёзы с ресниц. — Именно тебя. Без всего или со всем. Не важно.

Не дожидаюсь ответа.

— Хочу узнать, хочу понять, очень хочу, — осекаюсь на очередном всхлипе, кусаю губы, чтобы немного успокоиться, и продолжаю: — Пусть в одной клетке со зверем, где угодно, как угодно. Пусть будет больно, жестоко, невыносимо. Мне плевать. Я готова на всё. В любое время, в любом месте хочу настоящего тебя.

— Никогда, — почти рычание, пауза и скупое уточнение: — Никогда такого не допущу.

— Почему? — подмывает закричать, а получается совсем тихо.

Фон Вейганд не торопится внести ясность. В его глазах горит куда больше, нежели срывается с уст. Видимо, намеревался дать один ответ, но вовремя спохватившись, озвучивает иной.

— Я не лучший вариант для тебя, — голос пронизан сарказмом, ничего общего с прежними эмоциями. — Такого жениха нельзя представлять родителям.

Украл мой юмор и нагло пользует против меня же.

Ну, не хамство?

— Не волнуйся, — отмахиваюсь. — Про деда-нациста мы поведаем после свадьбы, а с тем, что ты лысый они смирятся, оценив банковский счёт.

Истерически хихикаю.

— Будь ты хоть плюгавым колченогим старикашкой… пофиг!.. лишь бы купюры на безлимитной кредитке не перевились, — смеюсь, но быстро умолкаю.

Еле удерживаюсь от рыданий.

— Мне не нужен лучший, — прижимаюсь всем телом к источнику злоключений, обнимаю до боли. — Нужен ты.

Когда фон Вейганд рядом, важен только он.

Всё остальное сразу отступает на второй план, теряет смысл и значимость. Достаточно его молчаливого присутствия поблизости. Детали не принципиальны.

Вероятно, не следует растворяться в токсичной зависимости. Безоговорочно подчиняться воле абсолютно чужого человека и позволять низменным страстям взять верх над разумом. Идти на поводу у безумия и одержимости, утопая в безрассудной жажде обладать тем, что не дозволено даже самому Богу.

Но разве мы всегда поступаем так, как следует? И разве можно вознестись, не познав жуткой прелести падения?

— Я совершал разные поступки, — пальцы отпускают плечи, перемещаются на обнажённую спину, медленно ласкают, не скрывая собственнических замашек, гладят, будто любимое домашнее животное. — Большинство из них приведут тебя в ужас, а я ни в одном не раскаиваюсь.

Страшные вещи легко облекаются в простые слова. Слова не обдерут губы, не оставят заметных следов на коже. Они вольются в плоть и в кровь, изранят душу. Чуть позже увечья зарубцуются, станут практически незаметны, однако память о боли сохранится навсегда.

— Например? — не хочу, но должна спросить.

— Точно желаешь услышать пример? — интересуется насмешливо.

Не вижу его глаз, однако уверена, в их темноте царит бесовская пляска.

— Ты с кем-то… ну, в общем, ты кого-то, — затрудняюсь с формулировкой, поэтому выдаю напрямик: — Ты превращал в собаку?

— Хуже, — бросает коротко и сухо.

— Что может быть хуже? — вырывается автоматически, звучит неожиданно жёстко и резко.

Фон Вейганд отстраняет меня, пристально изучает, будто рассчитывает следующий ход, и, наконец, иронично произносит:

— Я собираюсь игнорировать этот вопрос.

Отлично.

Надеется, начну настаивать на чётком ответе, умолять о правде, изворачиваться и юлить, применяя различные стратегии и тактики. Забуду про стыд и совесть, в зависимости от расклада прибегну либо к грязному шантажу, либо к честному наступлению.

Правильно надеется.

— Намекни, — пробный выстрел.

— Зачем? — не сводит с меня насмешливого взгляда.

— Я называю, а ты дай знак, — не реагирую, симулирую избирательную глухоту, набираю побольше кислорода в лёгкие и оглашаю внушительный список: — Педофилия, зоофилия, некрофилия. Хм, фистинг. Можешь сказать, что фистинг — не особо серьёзное извращение, но у меня на сей счёт иное мнение. Копрофилия, уринотерапия, ну, точнее «золотой дождь»…

— Педофилия, — роняет нарочито спокойно и, поразмыслив, прибавляет: — Я же трахаю ребёнка. Точнее тебя.

— А в целом?

— Я не трахаю детей, если ты об этом, — пожимает плечами, хмурится, пытаясь вспомнить нечто важное. — Пожалуй, моей первой сексуальной партнёрше было около пятнадцати лет. Потянет на преступление? Прошу учесть смягчающее обстоятельство: на тот момент мне едва исполнилось двенадцать. Неизвестно, кого стоит отправить за решётку.

— Ты шутишь? — брови удивлённо ползут вверх, а челюсть почти падает на пол. — Нет, не верю… двенадцать?!

В двенадцать мои одноклассники резались в кэпсы и обменивались наклейками от жвачек, собирая уникальную серию авто. Конечно, девочки уже наводили боевую раскраску а-ля «бывалая соблазнительница» и примеряли первые лифчики.

Но…

Двенадцать лет, бл*ть?!

Кто ему позволил? Куда родители смотрели? А что там за пятнадцатилетняя шм*ра его совращала?

Впрочем, судя по фото из семейного альбома, ещё неясно, кто кого совращал. И, вообще, сложно понять. Может, это вполне нормальный возраст для первого опыта. Не все ведь дожидаются пенсии как я.

— Относительно последующих пунктов, ты сейчас всё самое страшное и неприемлемое перечислила? — усмехается с видом Люцифера. — Страдания тела ничтожны по сравнению со страданиями души. Мне казалось, данный пункт ты прекрасно уяснила. Или нет?

Крупные ладони ложатся на мою тяжело вздымающуюся грудь, легонько сжимают, опускаются ниже, исследуют линию талии, соскальзывают к бёдрам, стискивают зад, вынуждая вскрикнуть.

— Ломая тело, ломаешь душу, верно? — склоняется надо мной, покрывает шею нежными поцелуями. — Однако куда более забавно — ломать душу, не ломая тело. Медленно рушить установки сознания, шаг за шагом вытеснять старые идеи новыми, замещать привычные нормы чем-нибудь по-настоящему оригинальным.

Нервно сглатываю, чувствуя, как спазм сводит горло.

— Меня не прельщает мысль насаживать тебя на кулак. Хоть спереди, хоть сзади, — вдыхает аромат моих волос. — Я не испытываю потребности помочиться на тебя или вымазать дерьмом. Я не заставлю тебя совокупляться с животными, не прикажу доставить в нашу спальню труп.

Ну, спасибо. Вот оно — облегчение. Прямо камень с души свалился.

— Это не эстетично и не слишком интересно, не вызывает должного эмоционального отклика, — резко отстраняется, дабы поймать мой взгляд. — Но это не означает, что я никогда прежде не совершал подобного.

Мило.

— Подобного? — открываю рот и не могу закрыть, без проблем играю роль рыбы, выброшенной на берег. — Чего именно подобного? Всего подобного или отдельных пунктов?

— Не важно, — ухмыляется и небрежно роняет: — Если бы я пожелал, я бы принудил тебя к вышеперечисленному.

— Но ты не желаешь? — уточняю с нескрываемой надеждой.

— Желаю другого, — пламя в его глазах замерзает. — Гораздо большего.

— Та фантазия, на которую мы поспорили…

— Не совсем, — неожиданно хлёстко.

— А какая? — невольно отшатываюсь.

Впрочем, отступление не представляется возможным. Стеклянная дверь мешает.

— Хочу проникнуть в твой разум.

Ни единой насмешливой искры в черноте взора, ни тени веселья в кривой ухмылке, исказившей лицо.

— Давно проник, — облизываю пересохшие губы.

— Иначе, — бросает вкрадчиво.

Отпускает меня, позволяя малодушно вжаться в гладкую поверхность позади.

— Впервые не могу определить границу, — произносит неспешно, словно мысленно решая сложнейшую задачу. — Не уверен, как далеко способен зайти.

— Зато я уверена, дальше дозволенного не ступишь, — безбожно лгу.

В этот конкретный миг фон Вейганд пугает намного сильнее, чем раньше. В его руках нет ни ножа, ни плети. Никакого оружия. А я свободна и от кляпа, и от наручников. Никаких ограничений.

Но всё равно впервые испытаю такой всепоглощающий ужас.

Киевский офис, закрытое пространство частного самолёта, ледяные подземелья, чьи стены пропитали чужие мучения — всего лишь разминка. Вступительный акт, лёгкий разогрев накануне основного спектакля.

Страх накатывает волнами, обдаёт то жаром, то холодом. Дурманит, отбирая остатки воли, окутывает липкой паутиной.

Жуткое первобытное ощущение. То самое, которое до краёв наполняет сущность жертвы, когда на пути встречается кровожадный хищник.

Бежать. Бежать. Бежать.

Немой вопль отражается в каждом ударе пульса. Трепещет под взмокшей кожей, бьётся в гулко стрекочущем сердце.

Только никуда отсюда не деться. И дело не в дверях, не в замках, даже не в охране.

Без фон Вейганда жизни нет.

Просто, лаконично, понятно.

Если бежать, то к нему. На огонь, на верную смерть, на маячащий вдали эшафот. Сцена и декорации не принципиальны. Главное — он.

— Хочу, чтобы ты отдалась мне так, как никто и никогда в этом мире никому не отдавался.

Ровно, спокойно, практически безразлично, не повышая голоса, не совершая резких движений.

Маска не сорвана, однако теряет былую плотность, сквозь размытые контуры проступает истинный облик. Жестокий, эгоистичный, властный и…

Bloody hell. (Кровавый ад)

Глава 14.3

Даже высшее филологическое образование не позволяет подобрать нужное слово.

Нечто неуловимо меняется, и я не в силах это постичь. Не в силах проанализировать, ухватить и до конца размотать тончайшую нить.

Бедная маленькая девочка заперта тет-а-тет с монстром. С безжалостным чудовищем, с живым воплощением тьмы.

Что ей остаётся, кроме как…

— Бери, — говорю тихо, но отчётливо.

— Нельзя, — отвечает глухо. — Это сотрёт тебя.

Пальцы фон Вейганда вновь пленяют мои плечи, притягивают ближе, не встречая ни малейшего сопротивления, чертят неведомые рисунки на покрытой испариной спине.

— Я сотру тебя, — шепчет на ухо. — Этого не хочу.

— Вот и граница, — предательская дрожь сотрясает тело. — Ты её чувствуешь.

— Сейчас чувствую, — шумно выдыхает.

— Я в тебе не сомневаюсь, — закрываю глаза, чтобы не разрыдаться. — Уж поверь, просто так не сдамся, терпеть всякую хрень и молча обтекать тоже не стану.

— Иногда мне кажется, ты послана спасти меня, а иногда… — смеётся, искренне, беззаботно и всё же с долей грусти.

— Что? — осведомляюсь возмущённо. — Давай, признавайся!

— Я убивал. Этими руками, — крепче сжимает в объятьях. — Я пытал и уничтожал, отнимал жизни. Я ни о чём не жалею, не испытываю чувства вины. Помнишь? Я собой целиком и полностью доволен.

Ох, такое вряд ли забудешь.

— Говоришь так, будто это что-то плохое, — замечаю иронично.

— Твой юмор поражает, — хмыкает.

— Надеюсь, в самое сердце? — нервно улыбаюсь.

Если бы не юмор, на крышку моего гроба давно бы сыпались комья земли. А я покоилась бы с миром. Уютно, сухо, комфортно.

И нафига мне юмор?! В отставку злостного гада!

Требую отдохновения.

Хотя бы чуть-чуть мира и добра.

— Я не остановлюсь, — разрывает контакт. — Продолжу делать всё то же самое, добиваться новых целей.

— Ну, хорошо, — киваю.

— Хорошо? — его тон пропитан сарказмом.

— Чего ты ожидал? — всплеснув руками, опираюсь о стеклянную дверь. — «Встань на путь исправления, позволь свету наполнить душу, исцелись и возродись» или «имей совесть, откажись от жестокой борьбы за власть, забудь о мирских удовольствиях, отринь пагубные привычки»? А может — «раз ты такой плохой, никогда не прощу, проваливай нах»?

Фон Вейганд не перебивает, слушает внимательно.

— Не дождешься, — демонстрирую ему выразительную дулю. — Я не отстану.

Переминаюсь с ноги на ногу, проклиная чёртовы туфли. Мало того, что ходить нереально, ещё и натирают. Опираюсь о ручку двери, дабы сохранить равновесие.

— Кто-то должен быть сверху. Закон природы, — нервно веду плечами, стараясь прогнать озноб. — Одни управляют, другие подчиняются. Никаких существенных изменений на протяжении долгих столетий. Поэтому не грузись, расслабься, продолжай в том же духе. Убивай, пытай, уничтожай. Впрочем, ты и так не грузишься. Какие проблемы?

— Тебе опасно быть рядом, — его ладонь накрывает мою, сильно сжимает. — Но я не смогу тебя отпустить.

— Не отпускай, — прижимаюсь губами к его губам.

— Никогда не отпущу, — не отстраняется, но и не целует в ответ. — Даже если будешь молить на коленях.

— Боишься быть счастливым, отпустить контроль и наслаждаться моментом, — озвучиваю смелую догадку.

— Боюсь иного, — пытается повернуть ручку, чтобы открыть дверь, но механизм не поддаётся. — Возможно, мне придётся причинить тебе боль.

— Ай! — вскрикиваю и отдёргиваю ладонь, ибо в стремлении отворить балкон со мной особо не церемонятся, зажимают, будто в тисках. — Уже больно.

— Другую боль, — безрезультатно мучает ручку, вероятно, замок заедает. — Не сейчас, позже. Такую боль, которая будет сильнее, чем ты сумеешь вынести.

— Объясни, — жажду конкретики. — Пожалуйста, скажи нормально.

Обидно до жути, строптивая дверь привлекает фон Вейганда больше, нежели податливая я.

— Алекс, приём, — тщетно пробую привлечь внимание. — Эй, мы обсуждаем кое-что важное.

Мужчины неисправимы.

Далась ему эта дурацкая дверь?

Упёртый прямо как мой папа. Ну, или как я сама.

Может, врезать ему? Наступить на ногу? Вот шпильками неплохо бы воспользоваться. Или вазой, которую давно приметила. Вариантов масса.

А что если…

И, не удосужившись оценить масштаб вероятных последствий, выпаливаю памятный вопрос как на духу:

— Кто ты?

Показалось или нет? Неужели фон Вейганд действительно вздрогнул?

Очевидно, не показалось. Замирает, смотрит с удивлением, гадает, не ослышался ли.

Отлично, закрепим результат.

— Кто ты? — повторяю громче и твёрже, не отвожу взор.

Полные губы шевелятся, но до меня не доносится ни звука. В глазах вспыхивает ярость, рот кривится в оскале, обнажая ровные белые зубы, желваки буквально ходуном ходят, а вена на виске готова взорваться.

Чёрт, слегка сыкотно, когда он вот такой… бешеный, что ли?

— Прости, перегнула, — сжимаюсь в комочек, неловко оправдываюсь: — Пошутила… почему нельзя спросить. Ты же не патентовал этот вопрос, не заявлял на него авторские права…

Бл*ть.

Всё происходит слишком быстро. Даже нет возможности испугаться.

Фон Вейганд окидывает комнату безумным взглядом, оценивает обстановку, делает пару шагов в сторону, поворачивается спиной.

Будто в замедленной съёмке.

Наклоняется и поднимается, оборачивается, устремляется обратно, возвращается ко мне. Замечаю вазу в его руке, содрогаюсь от ужаса.

— Прочь, — звериный рык.

Замираю, не способна шевельнуться. Он грубо отталкивает меня, сбивает с ног. Падаю на пол. Но не кричу. Парализованная страхом, враз теряю голос.

Удар. Оглушительный звон. Осколки стекла каскадом сыплются вниз.

Проходит несколько бесконечно долгих мгновений, прежде чем понимаю — это фон Вейганд открыл дверь.

***

Не все йогурты одинаково полезны.

Хм, чуток иначе.

Не все ответы можно озвучить.

Некоторые даются легче, некоторые сложнее. А некоторые не даются вовсе. Сколько не пытайся, как не изворачивайся — ничего не получится.

Иногда разумнее перевести разговор на другую тему, не копать глубоко и не вникать в сомнительные подробности. Иногда лучше вспылить и рассвирепеть, отвлечь пристальное внимание от желанной разгадки и, пользуясь случаем, надёжно спрятать ключ подальше.

Люди хранят молчание по разным причинам.

Порой сказать нечего, и тишина выглядит намного эмоциональнее самых сочных фраз. Порой говорить не хочется, и попросту нет желания растекаться мыслью по древу, строить витиеватые обороты, расшаркиваясь перед собеседником. А иногда говорить нельзя, и никакая сила не распечатает плотно сомкнутые уста, даже страх жестокой расправы не отворит заветные врата откровенности.

Люди редко осознают первобытную мощь слова.

К счастью или к сожалению? Трудно сказать, зависит от ситуации.

Ибо словом можно убивать. Наносить незаживающие раны. Отнимать веру, разрушать мечты, ставить на колени, глумиться и пытать, низвергать в пыль.

Ибо словом можно исцелять. Возносить в рай. Окрылять, вдохновлять на подвиги, приводить к победе, оберегать и даровать новый шанс, возрождать из пепла.

Тот, кто знает цену словам, не бросает их на ветер. Не использует как разменную монету, не твердит одно и то же всем подряд, не латает затёртыми клише брешь скудной фантазии.

Скупится на красочные эпитеты, почти не выражает чувств. Не раздаёт щедрые авансы, тщательно скрывает болевые точки.

Впрочем, сильно не слово, а сокрытое в нём значение.

Без таинства истинной сути любые речи мертвы.

***

Я не знаю, как долго нахожусь в одной позе. Застываю неподвижно, страшусь изменить положение, пошевелиться и невольно привлечь внимание зверя.

Ну, и что это было?

«Фон Вейганд открыл дверь», — меланхолично напоминает внутренний голос.

Совсем не сладко жить на пороховой бочке. Психика расшатана, нервы ни к чёрту. Но столь откровенно нарываться на приключения тоже не стоило.

Пора понять: никому не нравится получать ответные удары. Особенно от наглой выскочки, особенно собственным оружием.

Я цепенею.

Не от страха и не от холода. Поблизости разъярённый хищник, изучает балкон. А снаружи температура стремится к нулю, что благодаря разбитому стеклу весьма ощутимо и внутри. Но это лишь детали.

Цепенею от неизвестности. От уничижительного бессилия, полнейшей неспособности сопротивляться. Кому? Чему? Не важно. Просто не могу бороться. Устала. До одури, до жути. Путаются мысли, опускаются руки.

Перед глазами…

Не ковёр и не диван, даже не столик.

Перед глазами пустота.

Манит и зовёт, шепчет бредовые приказы на ухо, велит немедленно подчиняться, спешно капитулировать. Сводит с ума. По-настоящему.

Оборачиваюсь назад, инстинктивно ищу спасения.

Впиваюсь взглядом в его фигуру. Абсолютно идеальную, совершенную во всех смыслах. Любимую, единственную во Вселенной.

Не дышу.

Фон Вейганд стоит ко мне спиной, замер вплотную к витой кованой решётке, опирается на железный поручень.

Хочется подняться и подойти, провести ладонями по широким плечам, обнять за талию. Прижаться крепко-крепко, не отпускать ни на миг. И целовать. Покрывать безумными клеймящими поцелуями, пусть сквозь рубашку, как угодно, без разницы.

Хочется молчать, ни в коем случае не анализировать и не думать. Просто чувствовать его, вдыхать его запах.

Запах силы и власти. Дурманящий, порочный и терпкий. Сотканный из противоречий. Чёрно-белый. Немного алкоголя, немного сигар. Капля щемящей нежности в кипящем океане пагубных страстей.

Запах моего мужчины.

Моего?.

Дыши глубже.

Господи, как больно. Прямо по рёбрам. Без предупреждения.

Зачем? За что?

Стоп, хватит.

Беру тайм-аут.

Осторожно поднимаюсь, с трудом балансирую на высоких каблуках. Больше не смотрю назад, неровной походкой отправляюсь на поиски уборной.

Нужно умыться, разуться и порыдать. Рухнуть на прохладный кафельный пол перед унитазом, забиться в продолжительной истерике, и, проклиная суровую несправедливость жизни, пускать сопли да слюни.

Короче, морально восстанавливаться.

Покидаю просторную комнату, неторопливо продвигаюсь вперёд по узкому коридору, толкаю первую попавшуюся дверь и попадаю в ванную.

Отлично.

Решительно сбрасываю пыточную обувь.

Вот дерьмо. Теперь ещё хуже.

Спазм? Судорога? Может, приближение медленной и мучительной смерти?

Всё вместе. Беда не приходит одна, да.

Несколько секунд неловко переминаюсь с ноги на ногу, потом подползаю к раковине и открываю кран. Подставляю руки под ледяную струю, с удивлением замечаю, как вода явственно розовеет.

Что за хрень?

Фон Вейганд не успел меня покалечить. Или успел? Нет, такое я бы не пропустила. Провалами в памяти вроде не страдаю.

Неужели порезалась об осколки? Никаких ран на теле не чувствую. Или чувствую?

Прислушиваюсь к своим ощущениям, стараюсь обнаружить ранения. Однако симптомы не балуют разнообразием. Челюсть привычно ноет, но вряд ли будет кровоточить.

Еб*ный стыд.

Минет не практиковали, а изнеженная зараза уже успела разныться. Позорище. Прямо как её обиженная природой хозяйка. За державу, тьфу, за организм обидно, что дал слабину. Пара часов с кляпом во рту — финиш. Где боевая сноровка? Где стальная выдержка?

Ладно, не будем о грустном. Включим позитив.

Откуда кровь?

«Ногти», — лаконично заявляет неизменный пассажир в моей черепной коробке.

Точно.

Это ж я поцарапала фон Вейганда, когда он меня душил. Под ногтями сохранились ценные образцы ДНК. Если бы убийца доделал работу до конца, его всенепременно отловили бы доблестные сотрудники правоохранительных органов.

Шучу.

Никто бы его не отловил.

Он бы мог оставить автограф на моём бездыханном теле, разбросать по периметру визитки с контактными данными, сфотографироваться на фоне места преступления и запилить компрометирующие кадры в Интернет, снять видео, выложить на ютуб и собрать миллион просмотров…

Пофиг.

Всё равно никто бы его не отловил.

Эх, Алекс. Надеюсь, ты не обижаешься, что я вцепилась в твою руку до крови? Рефлекс, ничего не поделать. Естественная реакция, ничего личного, как говорится. В следующий раз постараюсь не дёргаться.

Весело?

Нет.

Ни х*я, прямо-таки ни х*яшеньки не весело.

Не весело, когда твоё серое и безрадостное существование вдруг вспыхивает новыми красками и замыкается на одном человеке. На том, кто способен свернуть твою жалкую шейку единственным движением пальцев, а потом закопать тебя так далеко и глубоко, что никто не найдёт. На том, кто ставит мир раком, имеет всех и каждого в своё удовольствие, плюёт на устаревшие нормы и создаёт новые, готов проехаться катком по любому идиоту, возникшему на пути. На том, кто…

Диагноз.

Фон Вейганд — это болезнь, которую никогда не захочу излечить. Откажусь от любых таблеток и капельниц, от спасительных инъекций. Намеренно спровоцирую обострение.

«У пациентки обострение фон Вейганда» — звучит ведь.

Или ещё круче — «нам казалось, всё позади, опасность миновала, мы приложили максимум усилий, но потом случился рецидив фон Вейганда, и все старания прошли впустую».

Интересно, сколько женщин им болели. А сколькими болел он сам? Болен ли хоть немного мной, и что за тень в его глазах?

Такая слабая, расплывчатая, практически незаметная тень болезненной неизбежности и неизбежной боли.

«Здоров аки бык, никаких хворей не зафиксировано, — фыркает скептик внутри. — Парень примчал на Украину тупо проветрить самолёт. Банально заскучал, сподобился навестить постельную игрушку. Ему же больше некуда любить. В наше время миллиардерам мало кто даёт, не правда ли? Поэтому выбирать не приходится. Положил на дела компании, послал деда и Мортона, забил на коварные планы. Любые жертвы ради траха».

Умываюсь ледяной водой, вновь и вновь подставляю плотно сомкнутые ладони под обжигающе холодную струю. Будто ныряю в прорубь, надеясь на отпущение грехов. Лоб горит огнём, голова раскалывается на части от свинцовой тяжести.

Никак не реагирую на плачевное самочувствие. Слишком занята, не беспокоить. Нахожусь вне зоны доступа.

Ревную.

Глупо и беспочвенно — к прошлому. Жутко и страшно — ко всем без исключения.

К женщинам. К тем, кому повезло войти в его жизнь, и к тем, кто лишь мимо прошёл, не оставив следа. К тем, кто отчаянно желал его, и к тем, кого он лично жаждал и покорял. К той, что первой посвятила в развратные таинства плотских утех, и ко многим другим, что дарили распутнику бесценный опыт. К серьёзным отношениям и к лёгким интрижкам. Ко всему, значительному и не очень. К Диане Блэквел и к мрачным секретам. К Сильвии, которой посчастливилось случиться раньше. К тем, которые ещё будут, и чьих имён не узнаю.

Нет, я не подозреваю ни текущих, ни будущих измен. Вообще, глупо требовать верности от женатого не на тебе человека.

Тем более, верность не требуют. Её либо дают, либо… прости, прощай, не вижу ничего криминального. Всё происходит по умолчанию.

Не знаю, не хочу думать как там дальше, на следующей ступени, что день грядущий нам готовит.

Но вокруг фон Вейганда всегда будут женщины. Будут смотреть на него и улыбаться, раздевать взглядом, прикасаться невзначай, тонко намекать или предлагать прямо.

А я… могу только сетовать на судьбу-злодейку, заламывать руки, пафосно страдать и регулярно причитать.

Ну, почему не мог потерпеть до нашей встречи? Хранить целомудрие до знакомства с настоящей суженой. Это же мило. И мне стало бы спокойнее, от сердца отлегло.

Эх, проще представить его с длинными и шелковистыми локонами вместо бритого черепа, нежели вообразить в роли великовозрастного девственника.

Такие как он не ждут и не просят. Сами берут, что хотят, в любое время.

Двенадцать лет.

Эпический п*здец.

Проклятая цифра не оставляет в покое. Опять появляется на горизонте, издевательски хихикая.

В двенадцать лет бабушка прятала от меня «Детскую сексологию», берегла психическую невинность внучки, ждала, пока дитя дозреет до столь дико растлевающей информации.

Наивная. Откуда ей было знать, что мы с Машей давным-давно просмотрели весьма любопытный художественный фильм «Секретарша»?

Скромное название скрывало отнюдь не скромное содержание. Учебники меркли по сравнению с этим. Босс, сантехник, садовник, пожарник, водитель грузовика, почтальон и… Героиня строила карьеру как могла, не щадила ни парадный вход, ни задний двор. Устно тоже активно отрабатывала. Не осуждаю. Пока сама так не научусь, осуждать не имею права.

Наверное, хорошо, что мои родные далеко не всё обо мне знают.

Зачем их расстраивать?

Во многих вещах никогда не признаюсь, некоторые тайны приходится забирать в могилу. Поэтому никто не услышит историю про то, как в смутные девяностые годы у жадных до наживы продавцов напрочь атрофировались стыд и совесть, а посему они лихо сбывали несовершеннолетним пиво, водку, сигареты и «Калигулу» Тинто Брасса.

Затрудняюсь припомнить, снимали ли другие режиссёры что-нибудь об этом милом и душевном римском императоре, но имя признанного мэтра в титрах как бы намекает — задорнее и забористее не снимут.

Хм, опустим подробности.

Хотя «Калигулу» смотреть не советую. Ни под чем.

Перейдём к делу.

Вообще, посмотреть можно. Желательно перед едой, если собираетесь похудеть. Там в начале отличная сцена с обрезанием, а чуть позже по сценарию значится свадьба. Никаких скучных церемоний, тортов и нетрезвых лиц в салате. Всё просто и со вкусом — кулак засовывают прямо в…

Ладно, ненавижу спойлеры. Не люблю кайф обламывать.

Калигула спал со своей сестрой. Точнее — с несколькими сёстрами. Хотя мало ли с кем он спал. Со всеми, кто попадался под руку, если честно. Зато любил одну. Сестру. И после её смерти окончательно тронулся умом. Крушил, убивал, пытал, насиловал с новыми силами. Назначил коня сенатором.

Но про это вам любой учебник истории расскажет.

А вот про то, что коня звали Инцитат и он так же исполнял функции жреца, а лошади со всей Италии платили ему дань, — не каждый.

Соглашусь, император был конченным отморозком, однако в извращённом чувстве юмора ему не откажешь. Ходят слухи, в некоторых сенатах до сих пор пусть не цельный конь, однако пара-тройка ослов найдётся.

«Тебя всегда интересовали психопаты», — хмуро бросает внутренний голос.

Конечно, ведь с нормальными, адекватными и вменяемыми людьми слишком скучно.

Балтазар Косса, Калигула, семейство Борджиа — вот они, мои любимые друзья. Почитать любопытно, впечатляет и захватывает, щекочет нервы. Но встретиться кому-то из них на дороге тёмной ночью в реальности… пожалуй, воздержусь.

Воздержусь.

Ха, очень смешно.

Никто твоё мнение не спрашивает, сотрудники небесной канцелярии отправят в горячую точку без суда и следствия.

Право на выбор? Увольте. Всего лишь иллюзия. Решения принимают за нас. Ну, или решения выбирают нас сами. Как удобнее, так и формулируем.

Окей, пришёл черёд высказаться по сути.

Не представляю фон Вейганда с «Детской сексологией» в руках, а вот с пивом, водкой, сигаретой и порнухой — очень даже. Причём порнуху он не смотрит. Участвует лично, но не под прицелом кинокамер.

Убить его мало.

Вот скотина.

Изменял мне с двенадцати лет.

С двенадцати, бл*ть, лет! А ведёт себя как ни в чём не бывало, ни капли раскаяния. Проклятый наглец. Ни единого оправдания, ни единой попытки извиниться. Беспринципная сволочь.

— Ненавижу, — выдыхаю судорожно, борюсь с очередным приступом истерики.

I hate you but I love you. (Ненавижу тебя, но люблю.)

Разве такое бывает? Возможно? Реально? Подлежит рациональному объяснению? Хоть какому-то объяснению подлежит?

Да.

Теперь точно знаю, что да.

Закрываю кран, тянусь за полотенцем, бросаю мимолётный взгляд в зеркало и офигеваю.

«Гениально, Подольская!» — восклицает скептик внутри.

Серьёзно — гениально. Далеко не каждая леди начнёт умываться, позабыв избавиться от макияжа с помощью спецсредств.

Впрочем, выгляжу как обычно. Хреново, паскудно, краше в гроб кладут. Ничего особо не поменялось. Аристократическая бледность, выразительные круги под глазами. Остатки косметики художественно размазаны по лицу. Эдакий творческий беспорядок.

Пожалуй, фон Вейганд изрядно лукавит на счёт некрофилии. Определённая тяга у него таки присутствует.

Чёрт, только не снова.

Смотрю в своё отражение, но не вижу себя. Передо мной только он.

Везде только он. Всегда только он.

Его губы на моих губах. Сминают, сметают, затягивают в пугающий водоворот колюще-режущих ощущений. Его пальцы на моей коже. Впиваются до боли, притягивают ближе, желают спаять столь разные тела воедино.

Я обнажена перед ним будто открытая рана. Обнажена до костей, до самой сути, до сокровенного нутра.

Абсолютно голая. Замёрзшая. Разбитая, но не сломленная.

Его.

Его любимая игрушка. Верная собачка, милая зверушка.

Пускай сокрушает и ломает, разбирает на детали, изучает фрагментарно. Всё равно лишь он один способен склеить обратно, починить, вернуть в прежнее состояние, вдохнуть жизнь.

Раз за разом, по кругу — не важно.

Пускай просто остаётся рядом.

И…

Наконец, произнесёт правду. Перестанет избегать откровенности, признается, озвучит чёткий ответ.

Неужели боится дать мне власть? Хоть крохотное преимущество?

Чушь. Бред. Дурацкое предположение.

Или нет?

Сердце болезненно сжимается. Не потому что опять надеваю неудобные туфли, а потому что смелая догадка царапнула глубоко внутри.

Неужели фон Вейганд может чего-то испугаться? Неужели ему ведом страх?

Если допустить, предположить гипотетически, просто представить, подключить богатое воображение.

Неужели ему тоже может быть страшно до одури? Страшно ровно столько же, сколько и мне, или даже больше. Страшно вглядываться в кромешную темноту, не находить нужных слов, понимать как бессильно и глупо звучат привычные объяснения. Страшно терять контроль, тщетно пытаться побороть неизбежность, до последнего надеяться на спасение и неминуемо гибнуть.

Страшно погружаться в бездну. В опасную зависимость. Горько-сладкую, чуть терпкую, полынно-безумную, сокрушительную и безотчетную, выбивающую воздух из лёгких.

О, Господи.

Господи, боже мой.

Глава 14.4

Стараюсь спешно привести себя в порядок. Поправляю платье, создаю видимость креативной причёски. С лицом труднее, кляксы от косметики не желают стираться.

Ну и ладно

Бросаю заведомо провальную затею, кое-как прикрываю глаза чёлкой. Ни секунды не медлю. Больше не намерена терпеть одиночество.

Хочу вернуться в эпицентр ада, в сосредоточие мрака, в квинтэссенцию тьмы. В грешный рай, дарованный по воле коварной судьбы. В проклятье, обернувшееся благословением небес.

Хочу к человеку, который стал моим домом.

Хочу к тому, кто для меня целый мир.

Шаг за шагом на негнущихся ногах, сотрясаемая голодной дрожью предвкушения, ступаю по тонкому льду. Шаг за шагом, практически наощупь, опираясь о стены, приближаюсь к вожделенной цели. Шаг за шагом по раскалённому добела стальному канату, прямо над зияющей пропастью добродетели, что объята порочным пламенем.

Комната расплывается перед глазами. Бесцветные контуры, серые и скучные краски, полнейшее равнодушие. Морозный ветер колышет шторы, бродит повсюду, изучает обстановку.

Вперёд, не помышляя о постыдном дезертирстве. По осколкам стекла, по осколкам мечты. По осколкам, что однажды вонзились в трепещущую плоть, насквозь пронзили, навечно обратили в рабов.

Скрип и скрежет под каблуками — совсем не критично, скорее нормально. Буднично и привычно. Даже не больно. Вернее — больно не там.

Больно иначе. Жёстче и резче, по другим точкам. Больно до жути, до крика, до слёз. До ледяного озноба, истерического смеха и нервического припадка.

Больно глубоко внутри.

Но я молчу.

Тянет либо зажмуриться, либо разрыдаться. Пасть ниц, а дальше ползти, устремиться вперёд, закаляя волю, превозмогая преступную слабость.

Замираю на месте. Слишком больно продолжать тернистый путь, пробовать вновь, отчаянно пробиваться сквозь стены, по живому сдирая кожу, оголять кровоточащие лохмотья мяса и белёсые кости, обнажать изувеченное сердце.

Больно…

Больно смотреть на бритый затылок прирождённого упрямца, на слегка ссутуленные плечи, на пальцы, всё крепче сжимающие поручень балкона при звуке моих осторожных, крадущихся шагов.

Точно так же эти пальцы недавно сжимали мою шею. Сейчас тоже не против сжать, а я не против подставиться. Снова, в очередной раз, как будет угодно, до бесконечности.

Больно сознавать, что мы могли никогда не встретиться, не окунуться в наэлектризованное безумие страсти. Последовать разными дорогами, не пересечься или разойтись, упустить единственную возможность.

Хотя нет.

Это должно было произойти. Неминуемо и неотвратимо, без шанса на иной исход.

Обречены с первой встречи, с первого мгновения, когда соприкоснулись ладони и скрестились взгляды. Обречены и обручены во всех существующих мирах.

Damn. (Проклятье.)

Как же больно любить.

По-настоящему, не идеализируя, не выдавая чёрное за белое. Теряя стыд и совесть, не скитаясь в напрасном поиске разумных компромиссов, а тотчас капитулируя.

Просто любить.

Сгорать и возрождаться, осквернять и освящать, крепче сжимать рукоять ножа. Вонзать лезвие до упора, поворачивать, не ведая жалости, окроплять высший дар не менее высшим страданием. Не жалеть ничего, не жалеть ни о чём.

Без пауз, наплевав на отговорки, нон-стоп. В режиме реального времени.

Вдох-выдох.

«Смелее, — отражается в тугих ударах крови. — Не медли».

Прямо по курсу — он.

Мой извращённый идеал. Искажённое отражение реальности. Отражение реальнее любой реальности. Мой кислород.

Пьянею от воздуха. Пьянею от него.

Теперь действительно хорошо. С ним всегда хорошо.

Ещё несколько шагов. Ноги дрожат, колени слабеют. Разбитое стекло хрустит, точно нетронутый снежный покров.

На улице около нуля.

Около любви, около ненависти. Губительно и спасительно.

Токсичная доза яда разливается по венам. Толчки чокнутого пульса бьют по вискам будто молотом. Дублируют каждый шаг, зеркально отображают неровную поступь.

На улице около страсти. Пагубно и прекрасно.

Замечаю сверкающие огни ночного города, смазанные тени деревьев, широкое полотно центральной улицы, обрамлённое рекламными билбордами, мрачные контуры знакомых домов по обе стороны от проезжей части.

Ну, конечно.

Роскошный отель с закосом под старину, построенный на месте снесённого театра.

Ещё не распахнул гостеприимные двери для посетителей, но уже манит внимательно изучить величественные чертоги. Почти дворец. Выглядит так, словно Лувр по ошибке выстроили посреди глухого села. Едва ли сочетается с окружающей архитектурой.

Вот где мы находимся. Могла и раньше догадаться.

Но какая разница?

Мысли заняты другим.

Приближаюсь вплотную к фон Вейганду, с трудом отдаю отчёт в собственных действиях.

Краткий миг на законную долю сомнения — слабость или глупость?

Well, I fucking love him. (Ну, я, бл*ть, люблю его.)

Когда любишь, не думаешь. Мозг отключается, уступая бразды правления примитивным инстинктам. Прощайте, извилины.

И да, ты легко позволишь обращаться с собой точно с куском дерьма. Вообще, радостно измажешься дерьмом от макушки до пят, найдёшь в этом определённое мазохистское удовольствие и будешь долго кайфовать. Станешь дерьмом, кем угодно станешь ради…Ох, даже не «ради», а просто так, чисто машинально, на голых эмоциях.

Забудешь про гордость, пошлёшь здравый смысл к чёрту. А если не получается вырубить сознание, то это нифига не любовь.

Вспышка гормонов, сезонное увлечение, корыстное побуждение. Версий хватает, только ни одна не имеет ничего с тем самым.

С настоящим. С тем, что выворачивает душу наизнанку, пережёвывает будто комок соплей, перемалывает вместе со всеми существующими в бренном теле костями, выплёвывает обратно в суровый и несправедливый мир.

В мир, который не нужен без…

Криво усмехаюсь, не скрываю горечь.

Надеюсь, фон Вейганд тоже меня любит. Хоть немножко.

Строчит трогательные поэмы, вдохновлённый серебристым сиянием луны и переливчатым мерцанием звёзд. Страдает, мучается и рыдает над измятыми страницами, испещрёнными бисерным почерком.

Романтическая картина подстёгивает на безотчётный и безрассудный поступок. Делаю, не думаю.

Игра на публику? Очередной акт бездарного спектакля?

Не берусь судить, действую рефлекторно.

Наклоняюсь и целую его руку.

Руку палача. Убийцы. Хищника. Безжалостного мясника. Жестокого повелителя моего сердца. Руку, с которой желаю смыть кровь собственными слезами.

Нежно касаюсь крепко сжатых пальцев, дрожащими губами прижимаюсь к побелевшим костяшкам, пытаюсь отогреть, горячим дыханием растопить лёд.

— Что нужно сделать? — сбивчивый шёпот взрывает гнетущую тишину. — Чтобы ты верил? Чтобы доверял?

Фон Вейганд вздрагивает. Кожей ощущаю испепеляющий взгляд, но не решаюсь встретить судьбу.

— Я доверяю, — бросает насмешливо, а после произносит с расстановкой, чётко выделяя каждое слово: — Если бы не доверял, меня бы здесь не было.

— Доверяешь?! — восклицаю поражённо.

Подобное хамство стимулирует смелость. Резко выпрямляюсь, смотрю прямо в горящие чёрные глаза.

— Уж точно не на сто процентов, — грозно предъявляю обвинение.

— На достаточное количество процентов, — раздаётся нарочито равнодушный ответ.

— Ну, это не совсем то, что ожидаешь услышать, — многозначительно хмыкаю, однако поспешно вношу ясность: — От человека, за которого отдашь жизнь.

— Кажется, я не требовал жертвоприношений, — заявляет с неприкрытой издёвкой, уточняет вкрадчиво: — Пока что.

— А ты не стесняйся, — сладко улыбаюсь. — Требуй — мою жизнь, любую другую. Чью голову доставить на блюде?

— Дура, — удручённо качает головой. — Идиотка.

— Разумеется, — счастливо киваю. — Умная такое терпеть не станет.

Хватаю его за рубашку, грубо сминаю ткань скрюченными пальцами. Пытаюсь то ли толкнуть, то ли встряхнуть. Хоть немного сбить спесь, пошатнуть непоколебимую и жутко раздражающую уверенность в собственном превосходстве.

Тщетно.

С тем же успехом можно напасть на каменное изваяние, на стальную статую.

— Не хочешь отправиться на экскурсию в подземелья дедушки-нациста? Учи подставную биографию. Мечтаешь увидеть свою семью в целости и сохранности? Напропалую им лги, сочиняй басни про крутую работу заграницей. Не прельщает перспектива гнить в четырёх стенах? Интересует бизнес? Быстро подставляй задницу, заключай пари на дьявольские фантазии. Снова изгаляйся, изворачивайся, репетируй роль, блажи про американского жениха и скорое замужество, — кривляюсь с упоением, вхожу в раж и как всегда перестаю следить за словами. — Жаждешь откровенности? Интимных признаний, рассказа о тёмном прошлом? Ох, нет. Я не*бический злодей, поэтому не могу ничего объяснить. Угробил тучу народу, терзал, мучил, рвал на куски. А теперь берегу твою хрупкую психику, не имею морального права раскрошить её, будто плитку шоколада. Просто припугну бредом о превращении в собаку. Загоню в угол, отберу все козыри, сведу отношения в плоскость рядового траха. И никогда. Слышишь? Никогда не позволю понять, что люблю.

Фон Вейганд упрямо молчит. Не подтверждает, не опровергает. Сохраняет нейтралитет. Буравит тяжёлым взором, больше никак не реагирует.

Пауза затягивается. Терпеливо жду.

Жду слишком долго, чересчур долго, так долго, что тянет врезать по наглой физиономии изо всех сил. Любой ценой избавиться ублюдка от этой напускной непроницаемости, разбить жёсткий самоконтроль в пух и прах, станцевать на осколках ледяной маски.

Молчит.

Опять молчит. Постоянно молчит. Не подпускает. Сколько можно?

В конец охренел. Козел. Упырь. Скотина. Сволочь.

Может, постараться и подобрать рифму? Оформить поток сознания в оригинальный стишок? Отличная идея. Почему бы и нет?

— Давай, запри меня в подвале, навещай по ночам, ласкай и приговаривай «моя прелесть», желательно свистящим шёпотом — моя прелесссть, — срываюсь и нервно хихикаю. — Или по-украински. Пора бы выучить сей мелодичный язык, исключительно для коллекции. Мій скарбе. (Моё сокровище) Мій ссскарбе. (Моё сссокровище.)

Выпускаю ткань вражеской рубашки из плена, отстраняюсь, дабы оценить позицию противника. Усыпляю бдительность и вновь бросаюсь на амбразуру. обрушиваю град хаотичных ударов на широкую грудь. Бью ладонями, кулаками. Как придётся, не разбирая.

— Валяй, причиняй мне боль. Пытай, насилуй, убивай, — заявляю отрывисто. — Только не молчи.

Опять отступаю. Спотыкаюсь, едва сохраняю равновесие, вовремя успеваю опереться о поручень балкона.

— Не молчи, грёб*ный ты гад! — не сдерживаю эмоции, выплёскиваю затаённую обиду наружу.

Замахиваюсь, собираюсь дать пощёчину.

Наивная. Глупая. Несмышлёная.

«Пора начать учиться уму-разуму на давно совершённых ошибках, деточка, — менторским тоном вещает внутренний голос, печально вздыхает и прибавляет: — Но ты безнадёжна».

Не успеваю ни шевельнуться, ни опомниться. Не способна на коварные манёвры. Поймана и заключена в привычные, уже родные оковы.

Фон Вейганд подавляет мятеж быстро и бескомпромиссно. Ловко перехватывает запястье, резко заламывает назад, вырывает из моей груди дикий вопль раненого животного.

Господи, не нужно.

Боже, помоги.

Эти жестокие пальцы не ведают пощады. Вынуждают резко повернуться, разрушают призрачную иллюзию опоры, практически отдирают мою руку от поручня.

Каблуки скользят по мраморной плитке. Неловко подворачиваю ногу.

— Нет… — протяжный стон боли сливается с хрустом стекла. — Хватит.

Только сейчас отчётливо понимаю, человеческие кости очень легко сломать. Ещё немного и будет поздно просить о милости.

— Прекрати, — умоляю сдавленно. — Остановись.

Но у жестокого инквизитора свои планы. Толкает испуганную жертву вперёд, обратно к витой бронзовой ограде. Прижимается крепче, горячим телом буквально впечатывает в ледяное железо.

Интересно, какой это этаж?

По ощущениям — сотый, по логике — десятый.

Впрочем, хоть какой этаж, расстояние до асфальта приличное. Лететь — не перелететь.

Отчаянно пытаюсь освободиться. Дёргаюсь, извиваюсь, но лишь усугубляю и без того плачевное положение.

Фон Вейганд ослабляет хватку, позволяет мне чуть выпрямиться, а потом безжалостно стискивает запястья, игнорирует жалобный всхлип. Снова заставляет наклониться, нагибает насильно.

Больно ударяюсь животом о металлический поручень. Кричу. Зову на помощь.

Замираю в пугающей невесомости. Огни ночного города задорно выплясывают пред затуманенным взором.

Замираю между небом и землёй. Сердце лихорадочно стрекочет у самого горла, кровь стынет от ужаса. На улице ни души, никто не спасёт, не вырвет из лап разъярённого зверя.

Задыхаюсь. Жадно ловлю ртом морозный воздух, дышать удаётся с огромным трудом, но всё же удаётся.

Достаточно одного движения. Неосторожного или намеренного и…

И титры.

Finita la comedia, спектакль окончен.

А я не хочу. Не хочу умирать. Только не сегодня. Вообще, никогда. В этих руках отчаянно хочется жить. Пусть жутко, пусть мучительно. По-всякому, по-разному — пусть.

— Пожалуйста, — закрываю глаза.

— Ты повторяешь это слишком часто, — он смеётся весело и по-мальчишески.

Смеётся, будто ничего особенного не происходит, будто он не держит меня на грани жизни и смерти в который раз за этот треклятый вечер.

— Достаточно, — облизываю пересохшие губы. — Я поняла, осознала и больше не стану нарываться на неприятности.

— На какие именно? — игриво чмокает в макушку. — Не станешь проводить очередное расследование или не станешь организовывать допрос с пристрастием?

— На любые, — лгу, не краснея. — Прошу, прекрати.

— Мольбы необходимо разнообразить, — произносит елейным тоном. — Пора обновить репертуар.

Он не хочет сбрасывать меня вниз. Способен изобрести куда более оригинальную смерть. К тому же, не планирует убийство, ведь это слишком пресно и скучно.

Нет смысла бояться, всё хорошо. Нельзя нервничать и напрягаться. Гораздо разумнее расслабиться, не афишировать страх, не паниковать.

Ага, конечно.

Если честно, у меня оху*нно много поводов для страха. Ни хрена хорошего здесь не происходит. Лёгкий толчок — бах! — кровь, мясо, кишки. На асфальте расцветёт огромное бордовое пятно. А, может, целое множество пятен, причём совсем не огромных.

Эх, никогда не видела трупы тех, кто погиб, сиганув с подобной высоты. Если честно, мало трупов повидала на своём коротком веку.

Вот.

Ну, вот же оно!

Я же ничего не успела. Не увидела трупы, не поступила в балетную школу, не заняла пост президента США, не купила яйцо Фаберже, не продефилировала в C-стрингах.

Согласна, кому-то эти мечты могут показаться дурацкими, запредельными, заведомо неосуществимыми. Вряд ли отважусь напялить C-стринги, а на Фаберже банально не успела насоса… не заработала, в общем. Но с балетной школой и президентством реально могло выгореть.

Нет резона держать столь важные аргументы в секрете. Спешу поделиться материалом с широкой общественностью, завершаю скорбный монолог веским:

— Я слишком молода, чтобы умирать!

Обидно и обломно. Кажется, окаянный садист не проникся пламенной речью.

— Почему я должен это выслушивать? — презрительно фыркает. — Зачем разрешаю тебе говорить?

— Наверное, всё дело в природном очаровании, — нервный смешок идеально подходит к случаю. — Никто не устоит.

— Точно, — отпускает мои запястья, но сам не отстраняется даже на миллиметр. — Постоянно забываю о главном.

Спешно цепляюсь за поручень, дрожащими пальцами впиваюсь в холодный металл. Руки жутко затекли, почти не слушаются, подчиняются не сразу, с явным опозданием. Стараюсь выскользнуть из ловушки, но любые попытки тщетны.

Я надёжно зажата между сильным телом фон Вейганда и витой оградой балкона. Между молотом и наковальней. Сомнений who is who (кто есть кто) однозначно не возникает.

— Предлагаю перебраться в более уютное место, — начинаю осторожно, аккуратно зондирую почву.

— Мне и здесь неплохо, — прерывает резко.

— А мне не очень, — неловко ёрзаю, вновь пробую освободиться.

— Scheissegal, (Пох*й,) — от этого хриплого шёпота пробирает до озноба. — Мій ссскарбе. (Моё сссокровище.)

Горячие ладони ложатся на судорожно вздымающуюся грудь, медленно обводят контур и крепко сжимают трепещущую плоть, ослабляют хватку, нежно поглаживают.

Вздрагиваю, невольно кусаю нижнюю губу. До крови, до порочного привкуса соли во рту.

Боже мой.

Что же ты творишь?

Не прекращай, не останавливайся ни на миг.

— Исполню любое твое желание, — пальцы опускаются ниже, ласкают рёбра, будто играют на скрипке, неспешно перебирают струны музыкального инструмента, умело настраивая на чувственную волну.

Инстинктивно выгибаюсь, больше не сдерживая грешный стон.

— Хочешь откровенности? — фон Вейганд собирает мои волосы, обнажая покрытую испариной спину. — Ты её получишь.

Нагло пользуется смелым вырезом маленького чёрного платья, уверенно пробирается под тонкую ткань. Сперва крадётся. Окутывает обманчивой мягкостью словно шёлком. Потом атакует. Грубо стискивает напрягшиеся соски, вынуждая кричать.

Сдаюсь, капитулирую, отзываюсь на каждую провокацию.

Истосковалась, изголодалась по нему. По моему хозяину и повелителю. Но он соскучился не меньше. Чувствую задницей. Причём это не метафора. Вполне реальный член очень ощутимо в меня упирается.

— Много лет назад, в детстве я забрался на крышу мэрии, смотрел на ночной город прямо как сейчас, — прижимается губами к щеке, не целует, просто упивается теплом моей кожи, а после усмехается: — Провинциальная Испания, провинциальная Украина — разница не существенна.

Можно поспорить.

Но мне не хочется. Ни капельки.

Хочется совершенно иных, диких и непристойных вещей. Хочется такого, что обычно вырезают цензурой, заглушают целомудренным «пи», закрывают плотным занавесом.

На улице должно быть холодно, а я изнываю от немилосердного жара.

Трепещу, снедаемая жесточайшей лихорадкой. Не чувствую ничего кроме адского голода, всепоглощающей страсти, преступной похоти. Сгораю дотла в дьявольском пламени одержимости. Желаю отдаваться и обладать.

Ну, же.

Бери. Без остатка.

Проникай. Резко и жёстко.

Заставь заорать, сорвать голос.

Тут. Теперь. Не медли.

— Прошу тебя, — умоляю глухо, льну к фон Вейганду, соблазняю дразнящим движением бёдер. — Пожалуйста.

Ненасытная тяга. Необратимая потребность. Без него внутри так пусто, что становится физически больно. Невыносимо, неотвратимо. Мучительно, губительно и бесповоротно. До судорожной дрожи, до полуобморочного состояния. До утробного вопля, до хрипоты.

— Я смотрел на спящий город у моих ног, — игнорирует мольбу. — На бесконечное звёздное небо над головой, на бескрайние морские просторы.

Горячие пальцы движутся по воспалённой желанием коже. Посылают электрические разряды, раскалённые волны тягучего возбуждения. Влажный язык пробует на вкус обезумевший пульс, нежно и нарочито неспешно, продлевая наслаждение.

Изысканная ласка искушённого любовника?

О, нет. Огонь и лёд сливаются воедино, пробирают до озноба, лишают опоры.

Простой поцелуй в шею и далеко не простые ощущения. Словно проникновение. Жуткое и опасное. В самое сердце, в самую душу, в самую суть. Терзающее и осушающее до дна, перекрывающее доступ кислорода.

Господи, что же дальше?

Умоляю, сдержи обещание.

Не останавливайся, не отступай, не выпускай из объятий.

— Я мечтал покорить мир, и был уверен, что рано или поздно достигну желаемого, — тихо произносит на ухо.

— Ты достиг, — чуть слышно, одними губами.

— Ещё нет, — ухмыляется. — Предстоит долгий марафон.

Неужели?

Возможно, следует задать несколько уточняющих вопросов, провести закономерные параллели, привычно проанализировать сложившееся положение. Но мне трудно думать, когда огромный член недвусмысленно прижимается сзади.

Воздержание даёт о себе знать. Я уже на грани оргазма.

Хотя с фон Вейгандом всегда так. Бесстыдно и бессовестно.

Глава 14.5

— Кто побеждает? — он отстраняется, приподнимает моё платье, обнажает бёдра. — Кто забирает главный приз?

Не смею даже шелохнуться. Застываю в предвкушении бури, в ожидании смертоносного шторма, разрушительного смерча, который не оставит камня на камне, расчистит дорогу и проложит триумфальный путь по живому.

— Самый сильный? — грубо толкает, заставляет наклониться вперёд, вынуждает опять удариться животом о металлический поручень и приглушённо заскулить. — Достаточно нагнуть противника. Избить, запугать, против воли отобрать трофей.

Бряцает пряжка ремня.

— Но сколько бы у тебя не было сил, обязательно придёт кто-нибудь другой и окажется ловчее, — резко сокращает расстояние, прижимается очень крепко, однако не овладевает мной, издевается. — Физическое превосходство ничего не решает. Время не стоит на месте, годы идут, сноровка неизбежно теряется.

Автоматически подаюсь ему на встречу, выгибаю спину, будто кошка. Готова замурлыкать, заурчать только бы суровый хозяин избавил от жестоких мучений.

— Самый умный? — ровным тоном озвучивает следующую версию. — Развивайся, становись настоящим профессионалом, незаменимой частью системы. Оцени перспективу и продай мозг с выгодой, заработай на безбедную старость.

Фон Вейганд не уступает искушению, ведёт свою игру, решает всласть поизмываться над беззащитной жертвой. Намеренно дразнит, неторопливо трётся о самое чувствительное место, больно шлёпает чуть ниже поясницы. Принуждает униженно молить, притягивает ближе и всё равно не проникает в истекающее похотью лоно.

— Уже лучше, но не то. Слишком ненадёжно, — его зубы сжимаются на моей шее, кусают до крови, заставляя кричать, а язык тут же зализывает раны. — Ум далеко не всегда сочетается с хитростью и умением себя преподнести. Гений скорее прозябает в безвестности, нежели добивается успеха. К тому же, не каждый умник дорастёт до гения.

Не понимаю, куда он клонит.

Не хочу понимать. Единственное, чего я сейчас хочу, пульсирует сзади, прижимается, но не проникает.

Какого чёрта?!

Неужели обязательно толкать речь, когда я плавлюсь и растекаюсь? Как он может мило болтать, если я даже думать не способна?

На улице царит жуткий холод, а внутри клокочет адское пламя похоти. Нет никакой воли для рационального анализа.

Стоп. Вдруг в этом и заключается суть? Подопытная зверушка в абсолютно разорванном состоянии, разум давно отключён, остались голые инстинкты. Никаких тебе ремарок, сомнений, вопросов.

Так, нужно сосредоточиться. Активировать запасной генератор идей, огорошить врага спонтанным нападением.

Пока ещё есть шанс сосредоточиться.

Наверное.

Блин, есть или нет?

— Я намерен достичь вершины, — горячий язык обводит ухо. — Не сиюминутного выигрыша в кулачном бою, не скучного благополучия в уютном кресле. Именно — вершины.

Нет.

Нет никакого шанса.

Бездарно лажаю. Fuck. (Еб*ть.) Остаётся лишь трепетать, покрываясь испариной.

— Побеждает тот, кто умеет управлять, — бросает хрипло.

Медленно проникает в меня, вдавливает в железную ограду, доводит до исступления единственным толчком, вынуждая глухо всхлипывать от накатившего облегчения.

— Манипулировать людьми, — заявляет отрывисто. — Сильными, умными. Любыми.

Скользящий поцелуй, будто выстрел в висок.

— Даже идиотами. Особенно — идиотами, — несколько резких движений внутрь и скупое уточнение: — Подавляющим большинством.

Если этот чёртов ублюдок отстранится и разорвёт контакт, я как подкошенная рухну на ледяной мрамор. Умру на месте. Сдохну в муках.

Низ живота сводит судорогой, колени слабеют. Ночной пейзаж подёрнут призрачной дымкой, расплывается, теряет былую чёткость.

Я ничто. Пропащая душа. Пустошь, выжженная солнцем.

Моим солнцем.

Им.

Damn. (Проклятье.)

Разве есть смысл сопротивляться?

Любви, зависимости, страсти.

Кокаину.

Фон Вейганду.

Высоковольтному безумию.

…

Пульс сходит с ума.

Я схожу с ума.

И это больше не пугает. Уже давно не пугает.

Это прекрасно. Удивительно хорошо

Меня можно резать ножом.

А можно трахать.

Тем же.

…

Меня можно как угодно.

На обед и на завтрак. В самой непристойной позе. На четвереньках, раком. С широко раздвинутыми ногами, с широко закрытыми глазами. В рот и в задницу. Без разницы.

Верно, пасть ниже нельзя. Попросту нереально.

Поэтому жажду пасть вверх. До ослепительно сияющих небес.

Жажду ослепнуть и сгореть. Будет кровь, будет боль — плевать.

Жажду — лишь это важно.

— Побеждает тот, кто раскрывает чужой потенциал, — шепчет фон Вейганд. — Взращивает таланты и пожинает плоды.

Да.

Раскрыл, взрастил, сожрал.

Я не возражаю.

Глубже, продолжай.

— Есть план достижения цели, — целует левое плечо, потом правое. — Есть пункты, которые нужно исполнить. Есть ступени, которые необходимо преодолеть.

Начинает двигаться в невыносимо медленном ритме. Наслаждается изощрённой пыткой. Намеренно распаляет желание, рушит хрупкий баланс равновесия, вынуждает изнывать от пульсирующего жара внутри.

— Люди — всего лишь средство, орудие борьбы. Каждый человек исполняет некие функции, а когда не способен принести пользу, отправляется на помойку, — он наматывает спутанные пряди волос на кулак. — Отработанный материал уничтожают.

Давай, уничтожай.

Пожалуйста, сильнее.

Не жалей.

— Я не считаю себя лучше остальных, — резко тянет вверх, принуждая запрокинуть голову, насмешливо сообщает: — Я уверен, что я лучше.

А никто и не сомневается.

Умоляю, быстрее.

— Я убью, переступлю через каждого. Мне плевать, — жадно впивается в искусанные губы, насилует требовательным ртом, выдыхает: — Правда, плевать.

Убивай.

Убивай меня нежно. Хотя нет — лучше грубо. Ломай, низвергай, полностью стирай с лица земли. Убивай так, как ты один умеешь. До ледяного озноба, до судорожных спазмов. До экстаза на грани, на лезвии ножа.

Убивай и трахай. Держи обещание. Вы*бывай душу, поглощай без остатка.

— Я всегда буду таким, — ускоряет ритм, не отпускает меня, заставляет смотреть прямо в горящие чёрные глаза, растворяться в тяжёлом взоре. — Не изменюсь.

Даже не думай меняться.

Я не вынесу, не переживу перемен.

Умоляю — дальше.

— Есть множество песчинок, значимых исключительно в компании себе подобных. Они испокон веков лелеют чувство собственной важности, претендуют на оригинальность, но на деле хороши только в формировании барханов. Бесцветная масса, ведомая ветром.

Ровный, непринуждённый тон светской беседы совершенно не соответствует яростным толчкам внутри меня.

— А есть зазнавшиеся насекомые, которым периодически необходим щелчок по носу. Они забывают своё место, и тогда их настигает кара свыше.

Спокойный голос резко контрастирует с пламенем, что разрывает мрак пленяющего взора.

— И, наконец, есть я, — ироничная ухмылка сменяется хищным оскалом. — Тот, кто задаёт направление и определяет курс. Волен вызвать засуху или потоп. Волен казнить или помиловать.

Вершитель судеб.

— Бог? — вырывается непроизвольно, звучит крамольно, перемежается с порочным стоном.

Фон Вейганд замирает. Внимательно изучает моё лицо, желает запечатлеть в памяти черты, искажённые райской мукой.

Я не в силах даже умолять, снова теряю способность говорить.

Кап. Кап. Кап.

Огонь оживает на коже.

Тук. Тук. Тук.

Сердце рвётся наружу.

— Называй, как пожелаешь, — смеётся, прекращает пытку, начиная двигаться ещё более резко и яростно, буквально вколачивая в железную ограду.

Господи.

Осыпаюсь осколками на мраморный пол балкона. Мигом обмякаю в стальных объятьях. Не чувствую ни рук, ни ног. Не владею телом. Отключаюсь, целиком и полностью отдаюсь во власть эмоций.

Фон Вейганд не торопится с разрядкой.

Отстраняется, отступает, не выпуская добычу из цепкой хватки. С лёгкостью поворачивает податливое тело, поднимает и усаживает на массивный поручень. Уверенно раздвигает дрожащие бёдра. Проникает в меня одним резким движением. Пронзает быстро и на всю длину.

Вскрикиваю.

Понемногу прихожу в сознание. Затравленно оглядываюсь по сторонам, понимаю, что нахожусь в опасном положении.

Сжимаю металл озябшими пальцами.

Высота приличная. Если сорвусь, мало не покажется. Из страховки на мне только ладони фон Вейганда. Затрудняюсь определить — данный факт меня пугает или обнадёживает?

— У вожака стаи нет права на ошибку, — его горячие губы почти соприкасаются с моими леденеющими устами. — Никогда.

Яростный толчок вынуждает вздрогнуть, моментально напрячь мышцы. Лихорадочно взглянуть назад. В пропасть, в зияющую черноту внизу.

Боже мой.

Нервно сглатываю, цепляюсь за широкие плечи своего любимого палача. Молчаливо ищу спасения, поддержки, стараюсь выровнять сбившееся дыхание.

— Никаких зависимостей, — чеканит мрачно. — Никаких привязанностей.

Ещё один толчок. Жёсткий, сильный, болезненно вибрирующий, отражающийся в каждой клеточке возбуждённой плоти.

Жарко и страшно.

Он же не собирается… он же не хочет…

Мысли путаются, теряются в хороводе сомнений.

На самом деле, я не знаю. Точнее знаю, чувствую, только этого ничтожно мало. Или много? Чересчур много. Свидетелей не оставляют в живых.

Тщетно пытаюсь закричать. Немой вопль замерзает на губах, из груди не вырывается ни звука.

— У вожака стаи нет права на слабость, — заявляет вкрадчиво.

А на меня?

— Если проблема всё-таки возникнет, её следует нейтрализовать в кратчайшие сроки. Ни в коем случае нельзя допустить утечку информации, — равнодушно и по-деловому, словно на стандартном совещании. — Никому не стоит дарить даже малейшее преимущество. Ни врагам, ни соратникам.

Ухмыляется, крепче сжимает мою талию, и продолжает говорить в такт размеренным толчкам:

— От слабости нужно избавиться сразу, — его зубы смыкаются на мочке уха, кусают до крови. — Уничтожить. Растерзать. Разорвать.

Практически не дышу, приглушённо всхлипываю, чувствую, как солёные дорожки струятся по разгорячённым щекам. И вдруг совершаю то, чего сама от себя не ожидала.

Разжимаю пальцы. Отстраняюсь. Больше не держусь за широкие плечи, не обнимаю мощные чресла ногами. Не цепляюсь за спасительную нить накала.

Широко распахнутые руки, широко раздвинутые бёдра.

Хочу парить.

Взмывать хоть вверх, хоть вниз.

Пусть он выбирает.

Моя жизнь в его власти.

Моя судьба принадлежит ему.

Вот так.

Решительно откланяюсь назад. Выгибаю спину совсем как тогда, на шесте в клубе.

Впрочем, я и сейчас на шесте. Нанизана точно бабочка. Глупое, красивое, но бесполезное насекомое.

Смеюсь. Искренне и радостно, впервые за минувшие дни. Неужели я ещё умею смеяться без тени притворства?

Невероятно.

Перед глазами мелькают белые пятна. Кружатся пушистые хлопья, искрятся маленькие кляксы. Они оседают совсем близко, касаются пылающей кожи, пробуждают ледяную дрожь

Невозможно.

Мир перевёрнут, восприятие искажено. Помутился не то разум, не то взор. Иного объяснения нет. Если только это не снег.