По холодным следам

9

Том не вернулся домой после завтрака с Джейн, и к обеду его тоже нет.

Мне впервые приходит в голову, что после возвращения дочери муж ни разу не упомянул о фонде Джули. Разумеется, он думал о том, что мы можем или должны сделать с деньгами: продолжать сбор на стипендию имени Джули или, как намекнула дочь, использовать средства фонда в качестве стипендии для нее самой. Ведь теперь, когда Джули двадцать один, деньги принадлежат ей, а там уж пусть сама решает: она единственный получатель. А как насчет попечителей, администратора? Том так долго в одиночку вел дела со всеми, даже с нашим адвокатом, что я совершенно не знаю, с чего начать. Его письменный стол находится в комнате, где спит Джули. После того как она, распаренная и довольная, вышла из ванной, я дала ей валиум, она безропотно проглотила его, скинула халат, скользнула под одеяло и сразу же заснула.

Я тихонько иду по коридору к комнате Джули, на мгновение приостанавливаюсь, прислушиваюсь к ее тихому дыханию и осторожно открываю дверь. Дочь лежит в прежней позе, даже не перевернулась; все так же укрыта одеялом, которое я ей подоткнула; рыжие волосы торчат в разные стороны, как бывает с короткими прядями, когда ложишься спать с мокрой головой. Я замечаю бледное розоватое пятно от краски, просочившейся с волос на подушку.

Я сажусь за стол Тома, офисное кресло реагирует громким скрипом. Я резко оборачиваюсь: кажется, Джули пошевелилась. Но нет, она лежит все так же неподвижно, лицом к стене.

На столе Тома — педантичный порядок, письменные принадлежности аккуратно расставлены в секционном органайзере, блокноты и бумага рассортированы по сетчатым лоткам. Крошечный кактус сохнет на подоконнике, пытаясь уловить лучи света через плотно закрытые жалюзи. В одном углу стола — студийный портрет нашей семьи, где мы еще вчетвером, а перед ним — снимок Джули. Не тот, который мы предоставили полиции и прессе, неоднократно показанный во всех новостях. Нет, это фото Джули с Большого каньона, где мы в последний раз отдыхали всей семьей, — постановочный кадр. От той поездки сохранилось бесчисленное множество снимков нашей младшей дочери: вот она подпрыгнула, и камера запечатлела ее в полете, как бы оседлавшую пустоту; вот она стоит на двух огромных валунах — ноги широко расставлены, руки на бедрах, задрала подбородок и подбоченилась. А Джули, которая тогда только что миновала скачок роста и еще не привыкла к длинным рукам и ногам, чувствовала себя неуверенно, поскальзывалась и спотыкалась, когда мы карабкались по скалам, и старалась держаться подальше от края пропасти. Вот и на этой фотографии она неуклюже, в неестественной позе сидит на камне: одна нога вытянута, другая — поджата, локоть на колене, рука подпирает подбородок.

Я шевелю мышью и с облегчением вижу, что монитор оживает без запроса пароля. Фотография на рабочем столе — пейзаж, какой-то тропический остров на закате, на его фоне с кропотливой аккуратностью размещены папки. Я делаю поиск по файлам, вводя ключевые слова одно за другим — «Джули», «фонд», «попечители», «пожертвование», «вознаграждение», — рассчитывая, что где-то есть электронная таблица, в которой зафиксированы все приходы и расходы, связанные с поиском. Или, по крайней мере, файл с контактной информацией попечителей. Ничего не выходит, и я задаюсь вопросом: не занималась ли Джули в последнее время такими же поисками? Если так, то ей повезло не больше моего. Я открываю веб-браузер и проверяю историю: пусто. А учитывая недавнее признание дочери, что она искала свое дело в Интернете, напрашивается неприятная догадка: не сама ли она почистила историю браузера?

Отбросив эту мысль, я начинаю выдвигать ящики стола, но натыкаюсь только на мусор: засохшие маркеры, резинки, скрепки. В боковом ящике лежат стопки пустых налоговых бланков, от одного взгляда на которые у меня кружится голова. Я задвигаю этот ящик как можно тише и дергаю за ручку другого. Заперт.

Вот черт.

Зачем нужен пароль на компьютере, если вся информация хранится под замком в бумажном виде? Наверняка там лежат банковские файлы его клиентов — строго конфиденциальные. Каким-то шестым чувством я ощущаю уверенность, что документы фонда Джули тоже находятся именно в этом ящике. Мне кажется, я видела у Тома на цепочке ключ от него, но, вероятно, где-то есть запасной. Я выдвигаю другие ящики, чтобы убедиться, что среди ластиков и скрепок нет миниатюрного ключа, но ничего не нахожу. Нетерпеливо поднимаю перегородки разделителей и заглядываю под формованный пластик, где много пыли, но ключа тоже нет. Как можно что-то найти, если в столе почти пусто?

Шорох позади заставляет меня резко обернуться и тут же вздрогнуть от громкого скрипа кресла. Джули перевернулась на другой бок, лицом ко мне, но глаза у нее по-прежнему закрыты, и после бессвязного шепота и вздоха она снова затихает. Или только притворяется? Может, она исподтишка наблюдала за мной? И закрыла глаза, когда я обернулась? Я замираю, руки и ноги немеют в ожидании следующего движения дочери. И сразу же до меня доходит, что теперь конспирация не имеет смысла. Если Джули меня засекла, я вполне могу взять то, за чем пришла. А если не засекла, то тем более. Я еще раз напрягаюсь, чтобы сообразить, где может быть тайник с ключом.

Я никогда не считала себя великим шпионом. Если вы думаете, что после исчезновения Джули я стала следить за Джейн как ястреб, пролистывать контакты у нее в телефоне, читать историю эсэмэсок и ее дневник, то нет, это не так. Хотя и дневник Джули, который вдоль и поперек изучила полиция, не содержал ничего более интересного, чем расписание тренировок по бегу и запись домашних заданий, а еще был разрисован сердечками. Я всегда считала, что, сопротивляясь желанию следить за Джейн, уважаю ее частную жизнь. Теперь я понимаю, что такого желания у меня никогда и не было; я просто ничего не хотела знать про нее. Бунтарство Джейн меня не беспокоило. Здоровое проявление пропорционально развивающейся личности — постоянно перекрашиваемые волосы, пирсинг. Все напоказ, даже шпионить не надо. Я считала разумным позволить дочери иметь собственный мир, хлопать дверью и слушать любимую музыку, и тогда она однажды все поймет и поблагодарит меня за то, что я не нарушала ее личное пространство. Теперь, когда Джейн покинула дом, город и штат, я понимаю: она отчаянно хотела, чтобы я вмешалась. Я вспоминаю стопку блокнотов, которые она выносила сегодня утром. Это же ее дневники! Она нарочно оставила дома старые дневники, когда уехала в университет. Оставила их для меня, чтобы я нашла. И вот теперь, когда я знаю, насколько Джейн нуждалась в матери, уже слишком поздно.

Тут я вдруг понимаю, где находится ключ, догадываюсь, где Том прячет его не только от целого мира, но и конкретно от меня. Он положил его в самое последнее место, куда мне захотелось бы заглянуть.

Я тянусь к снимку Джули, поворачиваю рамку и с обратной стороны нахожу ключ, засунутый под один из металлических зажимов, которые держат фотографию. Я вытаскиваю его — и открываю ящик, в глубине которого, за стопкой финансовых бумаг, обнаруживаю немаркированную папку. Вытаскиваю ее. Передвигаю оставшиеся папки так, чтобы замаскировать пропажу одной из них, запираю ящик, кладу ключ на место и выхожу вместе со своей находкой, быстро и бесшумно, закрыв за собой дверь в комнату, наполненную теплым, сонным дыханием Джули.

Что я надеюсь найти в этой пыльной папке? Газетные вырезки, нашу переписку с родительским комитетом, СМИ и правоохранительными органами? Вместо этого я вижу несколько скрепленных вместе бланков, сложенных, потому что они больше размера письма: это банковские документы для создания фонда. Я просматриваю их, но текст написан профессиональным языком, который мало мне понятен. Есть и другие бумаги, развернув которые я обнаруживаю нотариально заверенную подпись администратора фонда: Альма Жозефина Руис. Понятия не имею, кто это, знаю только, что она держит в руках финансовые нити фонда. Цифры меня впечатляют: двести сорок тысяч долларов пожертвований, собранных в 2008 году. Кто знает, что теперь осталось от этой суммы? Но, возможно, денег хватит, чтобы оплатить заявку в университет или даже несколько лет учебы, если Джули удастся поступить?

Я не помню Альму. Но я почти ничего не помню из того периода. Я много пила, спала целыми днями, принимала снотворное, чтобы спать и по ночам, после того как проспала весь день. А главное, я не желала знать никаких подробностей. Мне хотелось одного: чтобы меня оставили в покое.

Теперь, впервые столкнувшись с тем, от чего я отстранилась, выраженным в долларовом эквиваленте, я понимаю, что заслужила нынешнее одиночество.

Смотрю на часы и гадаю, когда Том вернется домой. Раньше он ходил по воскресеньям в группу поддержки родителей пропавших детей. Но неужели он до сих пор ее посещает, раз Джули нашлась? Да и пустят ли его туда? Каково тому, чьи молитвы услышаны, сидеть среди людей, дети которых пропали без вести и не нашлись?

И тут я вспоминаю.

«Обратитесь к Альме, если вы видели этого ребенка» — вот что было написано на билбордах. В тот вечер я пошла с Томом в группу поддержки в первый и последний раз. Другие родители набросились на нас, на меня, из-за этих рекламных щитов.

— Твоя девочка повсюду! — выкрикнула женщина, которую, кажется, звали Конни. — Каждый раз, выбежав в магазин на углу, я натыкаюсь на плакаты с ее фотографией. А когда в последний раз видели мою дочку Шонну? Вы хоть помните, как она выгладит? — Она обернулась к собравшимся, словно ища у них поддержки. — Вот именно. Все знают, что она черная, только и всего. Четырнадцатилетняя чернокожая девочка; наверняка она просто сбежала, да? Всем насрать. Кто обратится к Альме из-за моей дочки? Ведь никто не знает, как она выгладит.

Помню, как Альма потупила глаза с длинными темными ресницами; помню, что волосы у нее были туго заплетены во французскую косу.

Руководитель группы предложил не выплескивать свои чувства на других, а Конни процедила сквозь зубы:

— Просто накипело.

Однако люди, сидевшие в кругу, продолжали возмущаться. Тут собрались родители детей, которых похитили более стандартным способом: забрал из школы и переправил через границу штата отец, как случилось с дочерью Альмы, или уговорил прокатиться в грузовике взрослый приятель-дальнобойщик. Лица таких потеряшек — бедняков, темнокожих, трудных подростков — мелькали в вечерних новостях всего несколько недель, в лучшем случае — несколько месяцев после исчезновения.

Но наивное личико Джули с широко раскрытыми глазами, казалось, было создано для телевидения, с экранов которого оно не сходило не то что месяцы — годы. Телевизионщиков привлекала ее внешность: дочка выглядела как юная героиня криминального комикса, этакая розовощекая золотоволосая дочь Америки, выслеженная маньяком и украденная под угрозой ножа из родительского дома. Круглое личико с приоткрытой верхней губой, придававшей ей детский вид, какой тщетно пытаются изобразить взрослые женщины, надеясь выглядеть моложе и наивнее; светлые голубые глаза, белокурые волосы, ниспадающие поникшим флагом. Я смотрела на ее ресницы, темные возле век и бесцветные ближе к кончикам, и думала: «Когда дочка начнет краситься, мы пропали». Негативной реакции не пришлось долго ждать. Все члены группы уставились на нас с завистью, даже с ненавистью. Словно самый страшный кошмар нашей жизни специально срежиссирован, чтобы оттянуть внимание от их пропавших детей. Словно нам повезло, что Джули украл настоящий маньяк.

Я говорю «мы», но матерью была я. Все смотрели на меня, и я почувствовала, что каменею.

— Я рад, что вы не держите гнев в себе, — вещал руководитель группы. — Мы разделяем ваши чувства.

Мне хотелось крикнуть: «Она так же мертва, как и ваши дети!» Но я просто ушла, предоставив Тому произносить примирительные речи. И никогда не спрашивала, как он тогда, поздно ночью, добрался домой.

А сейчас вдруг догадалась, кто его подвез.